Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Глава двадцать седьмая

Фон Бейст задумчиво сидел перед своим письменным столом; начальник отделения Гофманн только что окончил доклад о множестве сообщений, лежавших в его портфеле, и посматривал на грустное, несколько утомленное лицо министра, который продолжал сидеть безмолвно.

– Этот непроницаемый игрок придает политике пренеприятный оборот, – сказал наконец фон Бейст со вздохом, – на французском троне он не покидает тех темных путей, которыми шел для достижения этого престола! Я надеялся, – продолжал он, – что разумный, удовлетворяющий интересы всех сторон пересмотр некоторых пунктов восточных договоров отнимет у вопроса его угрожающий характер и в то же время улучшит и смягчит натянутые отношения между Австрией и Россией. Но это внезапное предложение, сделанное из Парижа и во многом превышающее наши, расстраивает всю игру и ставит Австрию в положение, совершенно противоположное тому, какое было бы желательно для нее!

– Но именно эта чрезмерность и ставит весь вопрос вне пределов дипломатии, – заметил Гофманн.

– А почва для Австрии остается по-прежнему негодной, – сказал фон Бейст, качая головой, – для Англии и Турции мы становимся такой державой, которая возбуждает неприятные для них обеих вопросы, а Россия видит в нас препятствие для исполнения своих желаний, ибо, не желая возжечь на всех своих пределах страшную войну, мы не должны принимать этих французских предложений. В христианских же вассальных государствах волнение особенно сильное, – сказал он, мрачно сжимая губы, – опасность увеличивается, и Австрия изолирована более, чем когда-либо.

– Нельзя ли в Париже обратить вовремя внимание на это? – заметил Гофманн. – Какова цель подобной политики Наполеона? Ведь он настойчиво добивается нашего союза?

– Цель его ясна, – сказал фон Бейст, с тонкой улыбкой, – он хочет отнять у Австрии всякий путь к иным союзам, хочет принудить нас действовать вместе с ним, изолируя для этого нас во всех отношениях. В настоящую минуту это ему удалось. Я также хочу быть в союзе с Францией, – продолжал он с большей живостью, – но на разумных, ясных условиях, теперь же я не вижу ничего ясного со стороны Франции. Счастливо устраненный люксембургский вопрос…

– Сейчас получено известие, – заметил Гофманн, – что вскоре обменяются ратификациями, затем начнется очищение крепости…

Фон Бейст кивнул головой.

– Во всяком случае, это дело доказывает, что Наполеон, стремясь изолировать нас, сам хочет сохранить свободу действий во всех отношениях. Дружественное расположение к России, одновременное пребывание в Париже императора Александра и прусского короля – во всем этом общественное мнение видит уже союз, – сказал Гофманн.

– Кто знает… – проговорил фон Бейст задумчиво, – общественное мнение часто прозорливее дипломатии. Может быть, его инстинкт находит здесь менее фактов, чем намерений. По крайней мере я думаю, что император Наполеон мысленно не очень далек от такого союза, и это именно обстоятельство побуждает меня быть осторожным и сдержанным в отношении него. Вступить в союз с Францией мы можем не иначе, как на прочном основании, и не без Италии, а это, – продолжал он со вздохом и пожимая плечами, – представляет еще некоторые затруднения, впрочем, они постепенно исчезают, потому что близкий брак между представителями обоих домов можно считать уже делом решенным.

Он погрузился в размышления.

– Во всяком случае, попытка воспрепятствовать одновременному приезду государей в Париж не принесет нам никакого вреда, – сказал он потом, – Австрии преимущественно необходимо внушить доверие к своему внутреннему и внешнему усилению и добиться кредита, зависящего от этого доверия, – прибавил он со вздохом, – а если означенная встреча государей вызовет в Европе только мнение об опасной изолированности Австрии, то уже этим самым она сильно повредит нам. В Берлине много раз выражали желание установить дружеские отношения и предать забвению все неудовольствия, могущие остаться от минувшей войны. Мы можем воспользоваться этим поводом и сообщить графу Вимпфену, чтобы он конфиденциально выразил некоторые опасения об одновременном прибытии в Париж русского императора и прусского короля. Потрудитесь составить об этом депешу.

– Сейчас, ваше сиятельство, – отвечал Гофманн.

– Но конфиденциально, только при удобном случае, следует коснуться этого дела, так чтобы мы могли вполне игнорировать его, когда наша попытка не будет иметь успеха, чего я почти опасаюсь. Только в том случае, когда будут существенные основания для общей политики с Францией, когда император поедет в Париж, уже должны быть определены главнейшие пункты, иначе при тайной игре Наполеона и прирожденной замкнутости нашего государя встреча будет безуспешна.

– Не будет ли лучше, – сказал Гофманн нерешительно, – если его величество отправится в Париж до прибытия императора Александра и короля Вильгельма?

– Нет, – отвечал фон Бейст с живостью, – тогда посещение будет совершенно безуспешно, да и тайные мысли Наполеона воспрепятствовали бы всякому соглашению. Император поедет после прибытия других государей. Или Наполеон достигнет чего-нибудь, и тогда мы ясно увидим положение и поведем, сообразно с ним, свою игру; или же замыслы Наполеона не осуществятся, и он сделает определенные предложения. Италия же, – продолжал он, – вот главный пункт, без Италии невозможен наш союз с Францией. Однако, – фон Бейст переменил предмет разговора, – нота Меттерниха еще не вся прочитана.

– Князь сообщает еще, – сказал Гофманн, – что вопрос о раштаттском гарнизоне стал источником для обмена депешами между Парижем и Берлином. Ваше сиятельство припомнит…

– Да, – прервал его фон Бейст, – я, со своей стороны, не хотел возбуждать этого щекотливого вопроса, потому что не желаю в настоящее время никаких неприятных объяснений с Пруссией. Наполеон был крестным отцом пражского трактата, пусть же он и наблюдает за его точным исполнением! Итак?

– Под предлогом молвы, будто Пруссия хочет поместить в Раштатте выведенные из Люксембурга войска, Франция заявила в Берлине, что не признает за Пруссией права держать гарнизон в баденской крепости, что это обстоятельство противоречит как букве, так и духу пражского трактата.

– И получен ответ? – спросил министр с живостью.

– Граф Бисмарк тотчас отвечал обязательно, – продолжал Гофманн, – что в настоящее время его правительство не намерено держать войска в Раштатте, но что имеет на то право в силу оборонительного и наступательного договора с Баденом. При этом прусский министр вежливо и ясно высказал, что единственными судьями об исполнении пражского договора он считает только те державы, которые подписали означенный трактат, а именно – Австрию.

Фон Бейст несколько раз кивнул головой в задумчивости.

– Это похоже на него, – сказал фон Бейст вполголоса, – хочет вызвать меня, но это не удастся ему! И Наполеон…

– Бенедетти поручено, – продолжал Гофманн, – заявить прусскому первому министру, что ввиду его фактического объяснения французское правительство не имеет никакого повода подвергать вопрос дальнейшему обсуждению, но удерживает за собой право вопроса о принципах. Маркиз де Мутье заметил князю Меттерниху, что император нашел невозможным касаться далее этого вопроса, практически не имеющего никакой важности в настоящую минуту, ибо предстоит вскоре прибытие прусского короля в Париж, и император находит неучтивым поднимать в такую минуту прения и щекотливые вопросы о принципах.

– Постоянно двойная игра и полумеры! – вскричал фон Бейст. – В то же время вы видите, как много надежд он возлагает на прибытие короля, все это окончится тем, что в один прекрасный день Пруссия займет Раштатт, и тогда Наполеон станет перед альтернативой: или начать войну, к которой нисколько не приготовлен, или молча принять свершившийся факт.

Он замолчал на несколько минут.

– Третьего дня вы говорили о брошюре «L'Autriche a la recherche de la meilleure des alliances»6767
  Австрия в поисках союзов (фр.).


[Закрыть], – сказал он потом. – Я прочитал ее, – продолжал фон Бейст, взяв лежавшую на столе брошюру и перелистывая ее, – она написана удивительно ясным и изящным французским языком, следовательно, предназначалась не для здешней публики, а для высших кругов европейской дипломатии. Автор высказывает своеобразные мысли: бесполезность всякого союза с Францией, разрешение восточного вопроса сообща с Германией и в соглашении с Россией. Имеете ли вы какие-нибудь сведения, кому принадлежит эта брошюра?

– Нет, – сказал Гофманн, – издатель умолчал об имени автора. Предположения различны, я, со своей стороны, думаю, что автор принадлежит к немецко-австрийской аристократии, быть может, живет в Берлине…

Фон Бейст улыбнулся.

– По-моему, надобно искать в Пеште, – сказал он с многозначительной улыбкой, – из его мыслей можно вывести заключение, что центр тяжести следует перенести в этот город. Но в настоящую минуту для меня приятно, если высказываются и разрабатываются подобные идеи; они помогают несколько обуздать тех, кто в чрезмерной своей ревности хочет довести нас до политических действий и не желает ждать, пока созреют планы, которые одни могут восстановить могущество и величие Австрии. Во всяком случае, – прибавил он с улыбкой, – напечатайте в журналах предположение, что эта брошюра написана по моему распоряжению или даже мной самим – она очень близка к моим мыслям, даже если это несколько удивит автора. Привели вы акты в порядок для доклада его величеству? – спросил он потом. – Я должен ехать во дворец по поводу венгерской коронации.

– Вот акты, – отвечал Гофманн, кладя на стол перед министром стопку бумаг.

– Если бы полное примирение было так же легко, как коронование! – сказал фон Бейст. – Но когда удовлетворишь Венгрию, тогда немцы начинают воздвигать препятствия – они уже злобно смотрят на примирение с Венгрией.

– Вашему сиятельству угодно было говорить с Гискрой и Шиндлером, – сказал Гофманн.

– Я жду сегодня их обоих, – отвечал фон Бейст, – надобно уговорить их не вмешиваться во внутренние вопросы, и было бы лучше, если бы мне удалось привлечь к правительству некоторых из этих парламентаристов – им пришлось бы тогда самим поработать над затруднениями, которые встречают их требования. Но такое дело не делается скоро, в настоящее время мы не должны ничем связывать себя, дабы примириться с Венгрией. Я укажу им другую цель, которая, без сомнения, займет их!

Вошел камердинер через дверь во внутренние комнаты и доложил:

– Барон фон Гильза желает говорить с вашим сиятельством.

– Сейчас, – отвечал фон Бейст, – барон фон Гильза знаток в лошадях, – продолжал он, обращаясь к Гофманну, – он выскажет мне свое мнение о паре лошадей, посмотреть которую я просил его. Как видите, – прибавил он с улыбкой, – в промежутках между политическими делами я немного занимаюсь своей конюшней.

– Ваше сиятельство мастер во всем, – сказал Гофманн, вставая, – итак, я сейчас напишу конфиденциальную депешу графу Вимпфену. Не будет больше никаких приказаний?

– Благодарю вас, – отвечал фон Бейст, встал и дружески простился с начальником отделения, которой ушел через приемную.

Барон фон Бейст сильно позвонил в колокольчик, и через несколько секунд камердинер отворил для барона фон Гильза внутреннюю дверь кабинета.

Барон фон Гильза, мужчина лет за сорок, худощавый и мускулистый, с резким бледным лицом, постаревшим от образа жизни, с длинными черными усами и маленькими черными глазами; выражение этого лица было пронырливое.

Министр быстро пошел ему навстречу.

– Я ожидал вас с нетерпением, – сказал он, – какие известия привезли?

– Я выехал третьего дня из Парижа и приехал сюда сегодня утром, – отвечал фон Гильза, – вот письмо государственного советника Клиндворта.

Он вынул запечатанное письмо из бокового кармана и подал его министру, который поспешно взял его и распечатал, садясь в свое кресло и знаком приглашая барона занять место.

Фон Бейст быстро прочитал письмо.

– Государственный советник пишет мне, – сказал он потом, – что император Наполеон только и думает о союзе с Австрией и Италией; однако в отношении политического альянса Италия представляет некоторые затруднения, хотя там расположены к личным дружеским сношениям с Австрией. Он говорит, что об этом пункте вы можете сообщить мне устные сведения.

– Государственный советник поручил мне передать вашему сиятельству, – возразил фон Гильза чистым, но несколько глухим голосом, с заметным гессенским выговором, – что Ратацци вполне разделяет мнения императора Наполеона и вашего сиятельства, но что при волнении крайних партий ему будет очень трудно внедрить мысль об австрийском союзе в общественное мнение и парламент, которым подчиняется правительство, что это тем труднее, что с этим связан отказ от прусского союза и неприязненное положение Пруссии – Пруссия же очень популярна в Италии, тогда как Австрия, независимо от многолетней вражды, представляется теперь исключительно римско-католической державой, которая всегда будет против идей, долженствующих служить для Италии руководством в ее отношениях к Риму.

– Что же нужно сделать, по мнению государственного советника, чтобы устранить недоверие? – спросил фон Бейст.

– Ратацци полагает, – сказал фон Гильза, – что вообще правильная и естественная мысль о коалиции Австрии, Италии и Франции тогда только найдет сочувствие в публике и парламентских кругах Италии, если Австрия докажет каким-либо несомненным образом, что не находится под влиянием папско-римских идей.

Фон Бейст опустил голову в глубоком размышлении.

– Император Наполеон вполне разделяет эти мысли, – продолжал фон Гильза, – и государственный советник того мнения…

Фон Бейст быстро поднял голову и с напряженным вниманием взглянул на равнодушно-спокойное лицо барона фон Гильза, который говорил монотонно, как будто передавал самые неважные и незначительные сведения.

– Государственный советник того мнения, что особенную пользу принесет серьезное и решительное разрешение вопроса о конкордате, он думает, что этим самым можно выгодно подействовать в двух направлениях, а именно: занять парламентскую оппозицию и отвлечь ее от других вопросов, а с другой стороны, поднять Австрию в общественном мнении Германии.

Фон Бейст встал и в волнении прошел несколько раз по комнате, между тем как барон фон Гильза спокойно встал около своего стула и почти равнодушно следил за движениями министра.

– Он прав, – сказал фон Бейст в полголоса, – да, прав, и, однако, никто лучше него не знает тех громадных трудностей, которые предстоят на предлагаемом им пути. Почему, – спросил он, останавливаясь перед бароном, – не писал мне об этом государственный советник? Для меня была важна мемория с остроумными и глубокими мотивами. Зачем он посылает мне только устные послания?

На губах барона показалась легкая улыбка.

– Вашему сиятельству, кажется, известно глубокое отвращение государственного советника письменно излагать свои мысли о важных вопросах. Он говорит, что большая часть бедствий в мире происходит от писем и недоразумений относительно их содержания.

Фон-Бейст опять сделал несколько шагов по комнате.

– Понимаю, – проговорил он тихо, – Scripta manent6868
  Написанное остается (лат.).


[Закрыть] – он знает о трудностях, и потому я один должен работать над ними. Ну, что ж… – сказал он с выраженьем гордой воли на бледном лице и с сияющими глазами. – Я не отступлю, но он должен помочь мне.

– Будьте готовы, дорогой барон, – продолжал он через несколько минут, – ехать опять в Париж; я дам вам письмо к государственному советнику и буду просить его возвратиться сюда. Вы на словах попросите его немедленно назначить свой отъезд. Какие в Париже сведения из Мексики? – продолжал он. – Что думают…

– Плен Максимилиана считается делом решенным, – возразил фон Гильза, – однако ж не предвидят серьезной опасности: Северная Америка сделала настоятельные представления.

– Было бы печально, – сказал фон Бейст как бы про себя, – если печальный оборот тамошних дел увеличит неясность и шаткость наших отношений к Парижу. Благодарю вас, дорогой барон, – продолжал он таким тоном, который показывал, что разговор окончен, – вы…

– Государственный советник дал мне еще поручение к вашему сиятельству, – сказал барон спокойным голосом.

Фон Бейст с удивлением взглянул на него.

– Какое? – спросил он.

– Граф Лангран находится в сильном беспокойстве и затруднении, – сказал барон.

Лицо министра омрачилось; из-под опущенных век он устремил пытливый взгляд на неподвижное лицо барона, который продолжал равнодушным тоном доклада:

– Вашему сиятельству известно, что 4 мая итальянское правительство заключило договор с графом Ланграном о финансовом урегулировании вопроса о церковных имуществах. Граф узнал теперь, что министр финансов Феррара решился не исполнять этого договора, хотя с Ротшильдом уже начаты переговоры. Граф Лангран поручал своему представителю Брассеру протестовать самым решительным образом и даже подать жалобу в суд, однако он вполне убежден, что такой поступок может привести к скандалу, причем общественное мнение Италии примет сторону Феррары, и что итальянские суды никогда не выскажутся за исполнение договора.

– Но тут должно действовать французское правительство через Ратацци… – прервал его фон Бейст.

– С этой стороны сделано все возможное, – сказал барон, – но Ратацци находится в этом деле в весьма тягостном положении и едва ли отважится противодействовать своему коллеге, если не захочет компрометировать его положение, сохранение которого весьма важно по другим причинам. Хотя Ротшильд отклонит теперь от себя это дело, однако другой дом, дом Эрлангера, готов пойти на сделку.

– Но что я могу… – вскричал фон Бейст.

– Государственный советник, – продолжал фон Гильза, – полагает, что при желании итальянского правительства быть в дружбе с Австрией и ввиду предстоящего родственного союза можно отсюда побудить флорентийский двор заступиться за Ланграна. Может быть, министр финансов будет доступнее для такого влияния, чем для влияния своего коллеги Ратацци, с которым не находится в хороших отношениях; кроме того, можно подействовать на дом Эрлангера.

– Не понимаю, право, – сказал фон Бейст, – как можно подействовать отсюда на Эрлангера, – я не вижу…

– Во всяком случае, – продолжал фон Гильза, – государственный советник просит ваше сиятельство сделать что можно. Предприятия графа Ланграна потерпели значительное потрясение: он полагался на исполнение итальянского договора, и теперь, когда исчезла эта надежда, ему грозит опасность со всех сторон – кредит лопнет, он будет вынужден акцептовать все наличные требования.

– Государственный советник, – сказал фон Бейст, – знает, как сильно я интересуюсь гениальными предприятиями графа Ланграна. Я подумаю об этом деле и напишу вам, чем можно помочь.

– Теперь позвольте мне отдохнуть, – сказал барон.

Фон Бейст в задумчивости и рассеянности кивнул головой и протянул руку фон Гильза, который удалился с почтительным поклоном.

Министр опять сел в свое кресло и, опершись на ручки последнего, погрузился в мрачную задумчивость.

– И без того много затруднений, – сказал он со вздохом, – а тут еще к политике примешались финансовые вопросы! Я не могу помочь Ланграну – нет ли для этого другого способа?

Он замолчал.

Внутренняя дверь отворилась с легким шумом.

– Фрейлейн Гальмейер спрашивает, угодно ли вашему сиятельству принять ее? – сказал камердинер.

Фон Бейст встал; веселая улыбка появилась на его озабоченном лице.

Он вынул из кармана часы и, взглянув на них, сказал:

– Уже поздно. Я, впрочем, готов видеть фрейлейн, но скажите ей, что…

– Что Пепи не должна сидеть долго, – сказала Гальмейер веселым голосом.

Камердинер отошел в сторону, и в кабинет влетела Гальмейер в простом весеннем туалете.

Министр протянул ей руку.

– Я не отниму у вашего сиятельства много драгоценного времени, – сказала прихотливая актриса, большие умные глаза которой горели резвой веселостью, – я только что приехала из Пешта взглянуть, как обходятся без меня неблаговоспитанные венцы, и не хотела упустить случая напомнить о себе вашему сиятельству – вы всегда были милостивы ко мне – и я опасаюсь, не забыли ль вы меня.

– Резвая и милая Пепи не может опасаться этого, – сказал фон Бейст с улыбкой, взяв со стола фотографию и подавая ее Гальмейер, которая увидела свое веселое и озорное лицо, выглядывавшее из-под круглой шляпки с цветами. – Вы видите, – продолжал фон Бейст, – если бы у меня была слишком плохая память, то мои воспоминания освежались бы этим портретом – правда, слабой заменой живому оригиналу.

– Очень хорошо с вашей стороны, – сказала Гальмейер откровенно, – что вы поставили мой портрет на своем письменном столе, – меня берет дрожь при мысли обо всех скучных, пустых актах, лежащих пред вами, и обо всех несравненно скучнейших и пустейших людях, которые приходят сюда и мучают вас своими сморщенными и пыльными чиновничьими лицами. Она сделала такую серьезную и торжественную гримасу, составлявшую пресмешной контраст с ее лукавыми глазами, что фон Бейст громко засмеялся.

– Вот видите, – говорила она дальше, – как хорошо, что вы можете изредка взглядывать на мой портрет – это приводит вас в хорошее расположение духа.

– С которым приходят и хорошие мысли, – заметил фон Бейст.

– Кажется, у вашего сиятельства никогда не бывает недостатка в хорошем расположении духа и в хороших мыслях, я уже заметила это, как только вы приехали сюда, – сказала она серьезно, – вы совсем не такой человек, как другие сиятельства и министры, есть в вас нечто…

– Что же это за нечто? – спросил фон Бейст, бесконечно довольный оригинальным комплиментом, который сделан ему таким своеобразным способом.

– Сейчас скажу, – отозвалась Гальмейер.

– Не знаю, – заметил фон Бейст с резким саксонским выговором, – но в мою бытность в Дрездене говорили…

– А я знаю, – сказала Гальмейер. – Видите ли, все большие господа, такие важные, неприступные, каких даже нельзя представить на сцене, надуваются так, – она произнесла с чрезвычайно комической важностью, – и потом корчат такие лица, длинные, спесивые, и говорят то, что ничего не делают, да, кажется, ничего и не думают – они, как шкаф, постоянно запертый, в котором каждый предполагает найти чудеснейшие дорогие вещи, но в котором, если случайно заглянуть в него, нет ничего, ровно ничего, кроме старой пыли!

Она щелкнула пальцами.

– Вы же – совсем иное дело, – продолжала она с откровенным видом, – у вас все ящики выдвинуты, каждый может заглянуть в них, и они полны прекраснейших, милых, чудесных вещиц. Я почти теряю рассудок при мысли, как вы можете утрачивать хорошее расположение духа, когда обладаете столькими великими и прекрасными вещами.

Фон Бейст улыбнулся.

– В этом меня часто упрекают ваши серьезные люди с торжественной миной, – сказал он. – Однако, говоря мне такие любезности, вы можете сделать меня тщеславным.

– Ни слова больше не скажу! – вскричала Гальмейер. – Я пришла поговорить с вашим сиятельством о важном деле, – прибавила она серьезно.

– Для того чтобы и у меня вытянулось лицо, как у других? – спросил фон Бейст шутливо.

– На одну минуту – ничего не значит, – сказала Гальмейер, – у меня серьезная просьба к вашему сиятельству.

– Наперед обещаю исполнить ее, – сказал министр любезно.

– Не торопитесь обещать, потому что я поймаю вас на слове, – заметила актриса.

И, подойдя к нему, она положила руку ему на плечо, подняла глаза с молящим выраженьем и сказала убедительным тоном:

– Прошу вас, достаньте мне мужа, но поскорее, и чем скорее, тем лучше. Я хоть сейчас готова выйти замуж!

Фон Бейст вскочил в удивлении.

– Не понимаю, – сказал он веселым тоном, – как я могу исполнить вашу просьбу – эти прелестные глаза окажут вам большую помощь, если вы действительно хотите наложить оковы на свою свободу.

– Я не хочу накладывать оков! – вскричала Пепи, топнув ногой. – Напротив, я хочу избавиться от оков, которые мучают и злят меня. Видите ли, я ангажирована в Карлтеатр, откуда меня не отпускают, а я не хочу больше играть в Вене пред этой неблагодарной, злоречивой скучной публикой – мне ничего не остается, как выйти замуж, ибо замужество прекращает, по театральным законам, действие контракта – тогда я буду свободна ехать в Пешт, где публика гораздо любезнее.

Фон Бейст бросился в кресло и хохотал до слез.

– Я, – продолжала Гальмейер в сильном волнении, – всегда смеялась над глупыми женщинами, вообще желавшими выйти замуж, над Фонтлив, у которой теперь князь, и над Гробекер, которая никак не может удержать своего испанского герцога, но теперь я готова выйти замуж за князя, герцога, банкира или подпоручика – за кого хотите, лишь бы выйти замуж и принудить Ашера отпустить меня из Карлтеатра.

– Однако вы не подумаете, – сказал фон Бейст, – чтобы я захотел помочь вам оставить Вену, – что вам делать в Пеште?

– О, там очень хорошо! – запротестовала Гальмейер. – И я посоветую вашему сиятельству отправиться туда же. Венцы ничего не стоят и будут так же неблагодарны к вам, как были неблагодарны ко мне – заберите свою лавочку: правительство, парламент – все, и перенесите, как говорят журналисты, центр тяжести в Пешт – тогда у венцев останется только то, чего они заслуживают.

Фон Бейст стал серьезен и задумчив.

Вошел чиновник через дверь из большей приемной в государственной канцелярии и сказал:

– Господин Гискра.

Фон Бейст встал.

– Опять испортит хорошее расположение духа у вашего сиятельства, – сказала Гальмейер, – а тогда вы не достанете мне мужа!

– Обещаю вам подумать об этом, – отвечал фон Бейст, – но вы прежде обсудите сами хорошенько. Во всяком случае, я опять скоро увижусь с вами.

– Я напомню вашему сиятельству мой просьбу, – сказала Гальмейер, беря протянутую ей руку министра, – и попомните мое слово, вы еще узнаете неблагодарность венцев!

Она выбежала через внутренние двери.

– Неблагодарность, – сказал фон Бейст в раздумье, – где же благодарность? Он вздохнул и, наклонив голову и устремив взоры вниз, простоял несколько минут в задумчивости. Потом он поднял голову и с ясным, спокойным выражением на лице сказал:

– Может ли государственный муж требовать благодарности? Единственная ценная для него награда заключается в свидетельстве совести, что он сделал все возможное. Следовательно, за работу, чтобы заслужить эту награду. Маленькая веселая Пепи права: хорошее расположение духа – важная вещь, ее болтовня развеселила меня. Теперь позовем этого мужа, который, надеюсь, станет моим помощником в трудном деле возрождения Австрии.

Он позвонил в колокольчик, и через несколько минут чиновник ввел Гискра в кабинет.

Президент палаты депутатов взял, с некоторой сдержанностью, протянутую ему руку министра и сел по его вежливому приглашению.

Крупные, умные, но суровые и отчасти бюрократически чопорные черты лица либерального парламентского президента, его плотная, несколько дородная фигура, составляли замечательную противоположность с открытым и веселым лицом фон Бейста и с его развязной осанкой.

– От души благодарю вас, – начал фон Бейст, – что вы по моему желанию согласились на личные переговоры. Надеюсь, мы сегодня найдем надлежащие основания к соглашению, а при дальнейших беседах увидим много исходных пунктов для общего труда над созиданием австрийской конституционной жизни.

– Я всегда готов служить этому делу, – отвечал Гискра, – хотя я находился в оппозиции к прежнему правительству, но это еще не значит, что я был противником правительства, тем менее такого, во главе которого стоит ваше сиятельство, и в котором я замечаю два существенно важных условия, правильное понимание и твердую, непреклонную волю. При существовании этих двух условий можно надеяться на хороший исход, хотя преодоление препятствий не совершается так быстро, как бы мы того желали.

– В вашей речи я, к величайшему своему удовольствию, заметил умеренность и дружескую внимательность к тяжелым задачам нового правительства, тем более тяжелым, что существуют столь многие традиционно укоренившиеся воззрения, и за это приношу вам особенную благодарность, – сказал фон Бейст важно.

– Такая внимательность, – возразил Гискра, – соответствует моему личному убеждению и составляет, по моему положению, обязанность. Однако ж я хотел бы обратить внимание вашего сиятельства на то, что подобная умеренность не всегда замечается в прениях палаты депутатов – другие депутаты громче и настоятельнее высказывают желания и воззрения, указанные мной с возможной осторожностью.

– Против этого я, конечно, ничего не могу возражать, – сказал фон Бейст, – напротив, подобные заявления желательны для исполнения задачи, которую я поставил себе, нужно только не терять доверия ко мне, когда дело идет не так быстро, как бы хотелось – действия министра связаны, тогда как желания парламента не встречают никаких препятствий. Моя задача нелегка, – сказал он после минутной паузы, – я принадлежу правительству и империи с недавнего времени, у меня нет тех специальных познаний, которые необходимы министру для исполнения его идей – я сперва должен приобрести эти познания, а правительственная машина, которой я должен управлять, не проникнута моими идеями, я не нахожу надежной опоры и встречаю скорее противодействие. Поэтому я должен искать помощи у всех тех лиц, которые так же горячо, как и я, сочувствуют будущность империи и которые лучше меня знают жизненные условия Австрии.

– Существенное жизненное условие Австрии, – сказал Гискра, – выражается в простых словах: не назад, но вперед, и чем скорее, тем лучше, потому что Австрия долго шла назад или по крайней мере отстала от духа века и прогресса других государств.

– Я с радостью принимаю эту программу, – сказал фон Бейст, – и не замедлю громко и публично заявить ее. – Но для ее исполнения необходимо прежде всего доверие, а, к сожалению, в Австрии поселился дух недоверия.

– Разве не было к тому оснований? – спросил Гискра. – Припомните все опыты, все сменявшиеся правления, все несдержанные обещания.

– Но в отношении меня, кажется, нет никаких оснований быть недоверчивым, – заметил фон Бейст.

– Недоверие еще не выразилось к вашему сиятельству, но вполне исчезнет оно только тогда, когда убедятся, что вы, простите за откровенность, не составляете временного правительства. Обыкновенно преемники, – сказал Гискра с нажимом, – забывают обещания своих предшественников.

Фон Бейст молчал с минуту.

– Чем тверже будут держаться меня сторонники народа и прогресса, – сказал он потом, – чем больше станет поддерживать меня общественное мнение, выражаемое через депутатов и прессу, тем меньше оснований будет иметь выраженное вами опасение. Но в одном пункте для меня, безусловно, необходимо доверие, именно в примирении с Венгрией. Не моя вина, что я нашел дела в их настоящем положении – каждый свободно мыслящий человек должен согласиться в необходимости дать Венгрии конституционную жизнь, благодеяний которой она была так долго лишена. Естественные, неизбежные отношения указывают на то, что эта конституционная жизнь должна иметь в основании автономию. И я думаю, надобно признать за правительством немаловажную заслугу, что ему удалось оставить за собой свободу инициативы и начать в Венгрии новый порядок вещей таким министерством, которое опирается на национальное большинство и, однако, питает династические, чисто австрийские и умеренные мысли. Насколько было необходимо уравнять в правах Венгрию, это уже видно из одного обзора событий последнего времени. Кружки депутатов признали посредствующую деятельность правительства в люксембургском столкновении, которое угрожало войной Европе.