Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Глава двадцать первая

В один из последних майских дней, часов в десять вечера, яркие огни освещали окна третьего этажа одного из зданий, стоявших в конце бульвара Тампль; у дверей высокого, не особенно красивого дома останавливались фиакры, а иногда изящные купе, из которых выходили дамы в пестрых туалетах, мужчины в салонном наряде, и направлялись через узкие, дурно освещенные сени, к витой лестнице без ковра, которая вела в верхние этажи. Пройдя эту лестницу, освещенную лампами, висевшими на стенах, достигали стеклянной двери, отворенной в этот вечер и позволявшей рассмотреть довольно тесную и темную переднюю, в которой висели и лежали в беспорядке мужские пальто и женские шали; тяжелый воздух этой передней был пропитан теми сильными запахами, которых тщательно избегает хорошее общество.

Через низкие двери из этой передней во внутренние комнаты доносился смешанный гул множества голосов.

В передней стоял один из тех лакеев, которых в мелких парижских домах нанимают под громким именем «метрдотель», чтобы придать блеск званому вечеру. С вежливостью, вполне соответствовавшей жилищу и напоминавшей учтивость кельнера, в мелком ресторане этот метрдотель принимал гостей, приезжавших на музыкально-драматический вечер, дававшийся хозяйкой дома, которая именовала себя маркизой де’Эстрада.

В шуршащем тяжелом шелковом платье, с перьями и бантами на несметном количестве накладных волос, со множеством больших каменьев чрезвычайно сомнительной неподдельности, нацепленных на шее и руках, вошла Лукреция Романо. Еще на лестнице она сняла широкое темноцветное манто и бросила его встретившему ее лакею; потом подошла к зеркалу, освещенному двумя тонкими стеариновыми свечами, и оглядела свой скорее блестящий, чем красивый наряд и расписанное лицо с черными глазами, которые еще резче выделялись вследствие тонких черных стрелок около ресниц.

Удивительный контраст с этой самоуверенно вошедшей женщиной составляла воздушная естественная фигура ее дочери, Джулии, которая вошла за ней в переднюю; изящная красота и грация Джулии обратила на себя даже внимание метрдотеля, который нечасто встречал такие лица в тех домах, общество которых он привык принимать.

Блестящие косы молодой девушки были украшены единственным маленьким красным бантом; свежее белое платье с узкими, едва заметными красными полосками схватывало ее стройную фигуру; на плечах и руках был наброшен легкий шелковый газ.

Вместо всяких украшений она носила маленький золотой медальон на узенькой ленте, одного цвета с бантом.

Робко и нерешительно вошла она в переднюю и положила на стул широкий бурнус; боязливо осмотрела она всю далеко не роскошную и нисколько не изящную обстановку и опустила глаза вниз, между тем как на ее щеках вспыхнул румянец. Молча ждала она, пока ее мать окончить осмотр своего туалета, лакей отворил среднюю дверь и, спросив имя прибывших лиц, доложил хриплым голосом:

– Мадам Лукреция Романо и мадемуазель Джулия Романо.

Лукреция вошла в маленький, наполненный гостями салон, горячий воздух которого, пропитанный испарениями и резкими духами, врывался, в виде облака, в переднюю; за Лукрецией вошла ее дочь, дрожа и потупив взор.

Множество тонких стеариновых свеч довольно ярко освещали салон, большие золотые рамы сверкали по стенам, пестрые вазы с искусственными цветами и павлиньими перьями стояли на камине, и среди всего этого двигалось многочисленное, болтающее и смеющееся общество, отдельные группы которого представляли замечательный и странный контраст. Тут были молодые люди, одетые с той неподражаемой простотой, обладавшие той легкой непринужденностью, которые приобретаются только посещением хорошего общества, были молодые дамы с той особенной свободой в обращении, в тех крайне причудливых туалетах, которые встречаются в Париже в той особенной сфере, которую принято называть полусветом и которая, стараясь подражать во внешности истинному свету, часто служит примером последнему в отношении внутренней жизни.

По стенкам сидели старые дамы, неподвижно, как будто оцепенелые, в платьях из тяжелых и дорогих материй, но, к сожалению, утративших всю прелесть новизны; дамы эти употребляли все усилия, чтобы с достоинством исполнять роль матерей и теток, между тем как их дочери и племянницы, раскинувшись в низеньких глубоких креслах, позволяли окружающим кавалерам забавлять их, то награждая улыбкой счастливое бонмо, то наказывая ударом веера за дерзкую шутку.

Справа и слева виднелись еще два маленьких салона, и в одном из них стояло пианино с зажженными на нем свечами.

При входе Лукреции с дочерью мужчины направили на них свои лорнеты, а молодые дамы окинули наблюдательным взглядом полузакрытых глаз.

Довольно толстая особа с грубыми чертами лица, в темно-красном платье и в тюрбанообразном головном уборе, поднялась с дивана, стоявшего посредине салона, и сделала несколько шагов навстречу прибывшим. Около нее находился Мирпор, театральный агент, который так убедительно упрашивал Лукрецию склонить дочь к поступлению на сцену; на нем был черный салонный наряд, модный покрой которого мало согласовывался с его отцветшим лицом; в петлице фрака замечался маленький бантик красного цвета с узенькой черной каемкой, так что издали, при вечернем свете, легко можно было принять этот бантик за орденскую ленту Почетного легиона.

Мирпор поспешил на встречу приехавшим дамам и, поклонившись с театральной учтивостью сперва Лукреции, потом хозяйке дома, сказал:

– Имею честь представить маркизе де л'Эстрада госпожу Лукрецию Романо, даму из отечества изящных искусств, которая для того оставила классическую почву Италии, чтобы закончить здесь, в Париже, образование своей дочери, которой, я в том убежден, суждено сделаться первостепенной артисткой.

И, протянув руку молодой девушке, стоявшей позади матери, он вывел ее на свободное место, образовавшееся перед хозяйкой дома.

– Очень рада, – сказала последняя так, как говорят певички кафешантанов, что вы приняли мое приглашение, – надеюсь, вы встретите у меня некоторых собратьев по искусству, которые считаются первыми в Париже. Особенно же я радуюсь тому, – продолжала она, обращаясь к Джулии и окидывая ее всю одним быстрым взглядом, – что познакомилась с молодой дамой, об удивительном таланте которой так много говорил мне наш друг Мирпор, – надеюсь, мы будем настолько счастливы, что услышим образчик этого таланта.

Она подвела Лукрецию к дивану, на котором сидела прежде, и пригласила ее устроиться рядом.

Джулия осталась одна. Густой румянец горел на ее лице, она дрожала и не решалась поднять глаза; она чувствовала все эти обращенные на нее взгляды, которые рассматривали ее как предмет, достойный любопытства; бесконечно тягостное и прискорбное чувство охватило ее в этом обществе, с чуждой для нее и антипатичной атмосферой, обществе, в которое она вошла с отвращением, уступая только настоятельному требованию матери, и в котором она чувствовала себя теперь одинокой.

Почти с благодарностью взяла она руку Мирпора, единственного знакомого, хотя и не симпатичного для нее, и подошла к маленькой софе, на которой уступила ей место рядом с собой молодая дама в богатом наряде, между тем как три или четыре молодых человека приветствовали легким поклоном новую гостью.

– А мадам Памела, – сказал Мирпор, – будет так добра, что дружески протянет руку молодой девице при первом ее шаге в свет. – Мадам Памела, – пояснил он, обращаясь к Джулии, – одна из наших первоклассных артисток, в настоящее время выступающая в театре варьете, и, – прибавил он улыбаясь, – так ярко сияет на небосклоне искусства и красоты, что, без сомнения, встретит радушно новую звезду, которая, как бы ни горела ярко, никогда не затмит ее блеска.

Он отошел с улыбкой, довольный двойным комплиментом, которым надеялся установить равновесие между обеими дамами.

Мадам Памела, как называли ее близкие знакомые, мадам Сент-Аметист, как величала ее прислуга, поклонилась Джулии с чинностью светской дамы и в то же время с выраженьем довольно нахального любопытства; откинув голову и играя большим перламутровым веером с белыми перьями, она спросила:

– Вы так же хотите посвятить себя театру?

Джулия едва могла отвечать. Предположение, навязываемое ей матерью, в высшей степени неприятное для нее и решительно отклоняемое ею, было выдано здесь за нечто определенное, решенное, тогда как именно в этом месте вся ее натура содрогалась сильнее, чем где-либо, при мысли о той дороге, на которую ее принуждали вступить.

– Не знаю, – сказала она тихо, нетвердым голосом, – моя мать желает того, но я…

– Ну вот, господа, – вскричала Памела, – вам представляется случай оказать свое покровительство молодому таланту! Я надеюсь, – прибавила она с улыбкой превосходства, – что вы не совсем забудете свою старинную приятельницу. Шарль, – обратилась Памела к молодому стройному мужчине, стоявшему вместе с другими пред нею, – особенно рекомендую вам эту особу, ведь вы свободны в настоящее время?

Она бросила особенный взгляд на молодого человека.

– Моя свобода будет непродолжительна, – сказал он, с удивлением смотря на Джулию, – я уже чувствую цепи, которые обратят меня в невольника.

– Мы употребим все старание, чтобы подготовить для мадемуазель блестящий дебют, – сказал мужчина с красивыми усиками, сидевший около Памелы на низеньком табурете, вставляя стеклышко в глаз и осматривая молодую девушку с головы до ног.

– Не вы, чудовище! – воскликнула Памела, сложив веер и ударив им по плечу соседа. Выньте стекло, – сказала она отрывистым, резким тоном, – неприлично рассматривать так молодую даму, я не хочу этого!

Молодой человек с улыбкой наклонился к ней, выпустил из глаза стеклышко и шепнул ей что-то на ухо, что, кажется, понравилось ей, потому что она громко засмеялась и, ударив опять веером, сказала:

– Лжец, вам окажешь большое снисхождение, если станешь верить вам!

Джулия сидела молча с опущенными глазами и едва удерживлась от слез. Ее наполняло глубокое негодование на то, что под предлогом искусства ее заманили в это общество; ужас охватывал ее при мысли, что это общество есть только первый шаг на длинной дороге, к которой хотели принудить ее, и что эта дорога имеет продолжение и конец.

Она едва слышала шедший вокруг нее разговор, пылкие комплименты, расточаемые ей мужчинами, и вздохнула с облегчением, когда маркиза де л'Эстрада объявила обществу, что ее племянницы, девицы Матолетти, осмелятся представить на суд общества свою игру на фортепьяно в четыре руки.

Обе Матолетти, молодые девицы с уверенной поступью, противоречившей уверениям тетки в их боязливости, и с выговором, не имевшим в себе ничего иностранного, а напоминавшим бульвар Монмартр, прошли в боковой салон и принялись исполнять на плохо настроенном пианино пьесу, отличаясь более шумом и громом, чем чистотой звуков и гармонией.

– Они не дурны, – сказал мужчина с усиками, сидевший возле Памелы, – точно ли они племянницы старухи?

– Я нахожу, Гастон, – отвечала прекрасная Памела, – что вы сегодня необыкновенно любопытны в отношении молодых дам, особенно же отвратительным я нахожу то, что обе племянницы устроили такой невыносимый гам на несчастном пианино – хоть бы играли что-нибудь веселое, а то музыка эта ужасна.

– Музыкальный вечер, – сказал Гастон, улыбаясь.

– А, ба! – произнесла Памела тем неподражаемым тоном, которым умеют говорить только парижанки.

Молодые виртуозки перестали играть, несколько молодых людей подошли к ним, но разговор, начатый ими с похвалы, казалось, шел потом уже не о музыке, а о поезде в Аньер.

– Однако ж, – сказала Памела, улыбаясь и пожимая плечами, – эта жалкая соната, которой терзали наши уши, послужила отличной удочкой – вот уже и рыбка берется!

И она указала веером на угол салона, где одна из девиц Матолетти уселась на козетке с господином, по-видимому, иностранцем, с которым вела оживленный разговор вполголоса.

Маркиза де л'Эстрада довольно равнодушно выслушала похвалы игре ее племянницам, потом подмигнула Мирпору, давая знак подойти к ней.

– Графа Нашкова нет, – сказала она недовольным тоном театральному агенту, почтительно поспешившему к ней.

– Он непременно приедет, – отвечал Мирпор, обводя глазами салон, – еще не так поздно.

– Мне было бы очень неприятно, – продолжала маркиза, – если он не приедет, – я хотела познакомить его с вашей итальянкой. Надеюсь, он не бросил моего дома, – прибавила она, строго взглянув на Мирпора.

– О, конечно нет, – возразил последний с улыбкой, – будьте совершенно спокойны.

– И Агар приедет? – спрашивала она дальше. – Хотя в самом деле уже поздно.

– Я употребил все свое красноречие, чтобы убедить ее, – отвечал Мирпор. – Представил ей ваш кружок изысканным собранием любителей искусства, и она обещала приехать.

– Для меня важно, чтобы в моем кружке были настоящие, известные артисты, – сказала де л'Эстрада, – мой кружок все еще не достиг настоящей высоты, мне необходимо собирать у себя действительно первый и знатный круг мужчин, а что последние находят у меня, то может только привлекать, но не удерживать их – дело не может, таким образом, принять широких размеров.

– Я делаю что могу, – отвечал Мирпор, – реноме приобретается постепенно. Впрочем, появление молодой Романо имеет, во всяком случае, свою цену.

– Надежды, одни только надежды, – сказала де л'Эстрада, пожимая плечами. – Кстати, когда приедет Агар, постарайтесь, чтобы Памела не дурачилась – все должно иметь приличный вид. Надо будет поместить заметку в больших газетах.

– Я предупредил Памелу, – сказал Мирпор, – и все подготовил, чтобы господин Пиво…

Метрдотель отворил дверь и прокричал своим гортанным голосом:

– Граф Нашков!

Вошел мужчина лет сорока. Осанка его высокой и стройной фигуры была легка и непринужденна, наряд отличался простотой и изяществом. Черты бледного и изнуренного лица, с выдавшимися скулами, были вялы и невыразительны; длинные, тщательно причесанные пепельного цвета бакенбарды спускались по обеим сторонам этого лица, в котором были оживлены только одни глаза, горевшие беспорядочным огнем; узкий и низкий лоб переходил в лысый череп; жиденькие белокурые волосы были искусно завиты.

Со спокойной самоуверенностью и равнодушной небрежностью подошел он к встретившей его хозяйке дома. Мирпор отвесил ему низкий поклон, на который граф отвечал кивком головы.

– Я очень рада, граф, что вы посетили меня, – я уже почти совсем перестала надеяться, – сказала де л'Эстрада с подобострастной улыбкой.

– Я был занят, – отвечал граф, приставляя лорнет и осматривая общество беглым взглядом, – обед с приятелями. Но Мирпор столько насказал мне о замечательно красивой и интересной молодой дебютантке…

– Она здесь, граф, – отвечала хозяйка дома тихим тоном. – Вы сейчас услышите ее пение, а потом я представлю ее вам.

– С нетерпеньем буду ждать, – сказал граф небрежно. – Добрый вечер, виконт! – вскричал он, отходя от хозяйки дома и подавая руку молодому человеку, сидевшему около Памелы.

– Добрый вечер, граф, – отвечал тот. – Вы отлично сделали, что приехали поздно – мы выслушали концерт на фортепьяно, который расстроил нервы Памеле.

– В самом деле, – сказала Памела, приветствуя графа веером, – нам следовало бы поменяться с вами – ваши сибирские нервы легче перенесли бы эту музыку, чем мои.

Опять отворилась дверь, и метрдотель с торжественностью прокричал:

– Мадемуазель Агар.

Вошла высокая женщина. Бледное, благородное, гордое и выразительное лицо было обрамлено черными локонами, естественное расположение которых исключало всякую мысль о пополнении природы накладными и столь употребительными теперь волосами. Черное платье, спускавшееся широкими складками, охватывало стройную фигуру и придавало больший блеск белизне рук и шеи; нитка жемчуга составляла единственное украшение этого туалета, который заметно отличался от резких ярких красок, наполнявших салон.

Хозяйка дома поспешила навстречу медленно переступившей через порог артистке театра «Одеон», которая спокойно обвела взглядом все общество.

– Я в восхищении, – сказала де л'Эстрада, – что вам угодно было сделать мне честь своим посещением. Вы найдете здесь кружок истинных почитателей искусства и пылких поклонников вашего высокого таланта. От имени всех моих друзей искренно благодарю вас.

– Я всегда готова, – сказала Агар спокойно, – доставить своим слабым талантом удовольствие любителям искусства и потому приняла ваше благосклонное приглашение, хотя мало выезжаю в свет.

И с некоторым удивлением она обвела взглядом группы гостей.

– Кроме того, – продолжала она, – я люблю музыку, хотя сама не занимаюсь ею, – мне обещали доставить у вас наслаждение музыкой.

Де л'Эстрада не отвечала ничего; поспешно подвела она молодую артистку к дивану, на котором сидела Лукреция Романо, и, завязав между ними разговор, направилась к Джулии, которую с удивленьем рассматривал в лорнет граф Нашков.

– Ваша матушка, – сказала она, беря за руку молодую девушку, – внушила мне надежду услышать ваш прекрасный голое, о котором Мирпор рассказывает чудеса. Не споете ли вы нам? А потом, – прибавила она с особенным выражением, обводя глазами вокруг, – мадемуазель Агар доставит нам удовольствие своим чтением.

Джулия встала. Она почти была благодарна за предложение спеть, позволявшее ей удалиться из круга, в котором она поддерживала разговор. Машинально пошла она за хозяйкой дома к пианино и села за него.

Она задумалась на минуту – что можно спеть этому обществу? Ей не хотелось исполнять ни одной из тех нежных, мягких, задушевных песен, в которых изливала свой душу в минуты уединения или открывала внемлющему возлюбленному всю глубину своего сердца.

Через минуту она взяла аккорд и начала настольную песню Орсино из «Лукреции Борджиа»:

– II segreto per esser felice…5353
  Секрет как стать счастливым (ит.).


[Закрыть]

Все общество притихло, хотя не от ожидания музыки – простая, резко отделяющаяся от всего кружка личность молодой девушки, щеки которой еще пылали румянцем, возбудила всеобщий интерес и удивление; каждый чувствовал, что она является чуждым элементом в этом обществе, чуждым и несоответствующим окружающей среде, точно роза, которая распустилась на солнце при тщательном уходе садовника, и потом, купленная щеголем и перенесенная на туалетный столик модной дамы, печально поникла головой среди баночек с румянами и накладных волос и льет свой нежный аромат в тяжелой атмосфере мускуса и духов «cuir de Russie».

Верно и твердо, но без внутреннего чувства начала Джулия первую строфу арии. Но по мере того, как она подчинялась впечатлению звуков, бьющих живым ключом, в ее душу проникало ощущение, служившее связью между этим обществом, кружившимся в бурной чувственной жизни, и пылким, мощным сладострастием разгульной застольной песни, под звуки которой пьют осужденные смерть из отравленных чаш. Она слышала в душе, за затворенными дверями будущего, грозное de profundis и, окончив строфу, начала глубоко потрясающее траурное песнопение, которым прерывается разгульный пир осужденных на смерть венецианцев.

Потом встала, не пропев второй строфы.

Глубокое молчание в салоне не прерывалось несколько минут, впечатление было общее – даже Памела молча играла своим веером. Агар бросила на молодую девушку взгляд, полный сочувствия и удивления.

Затем, по примеру Мирпора, все присутствующие рассыпались в громких похвалах; мужчины теснились около певицы, чтобы выразить ей свое удовольствие, между тем как Лукреция с улыбкой выслушивала восторженные похвалы, которыми осыпала маркиза де л'Эстрада пение ее дочери.

Джулия молча слушала, что говорили ей мужчины в более или менее остроумных фразах – ее взгляд неподвижно был устремлен на это общество, от которого, как ей казалось, веяло открытой могилой, медленно дошла она до кресла, стоявшего близ пианино. Молодой человек, которого Памела называла Шарлем, сел рядом с Джулией и с участием взглянул на ее грустное лицо.

– Услышав ваш голос и исполнение, – сказал он тоном, который сильно отличался от обычного в этом салоне разговорного тона, я едва могу поверить, чтобы вы действительно желали дебютировать на одном из мелких театров и расточать свой талант в жалких оперетках, как уверяют нас Мирпор и де л’Эстрада.

– Я вообще не имею такого намерения, – отвечала Джулия ледяным тоном. – И вовсе не думаю поступать на сцену.

Молодой человек с удивленьем поглядел на нее. Потом сказал с выраженьем искренности:

– Вы в первый раз в этом обществе и, говоря правду, мало подходите к нему; если вы хотите открыть дорогу своему таланту, то она должна быть иная, чем та, которая начинается здесь. Меня зовут маркиз Вальмори, – продолжал он с небольшим поклоном, – у меня большие связи в свете, в настоящем большом свете. Если вам нужен друг, готовый помочь словом и делом, то вот вам моя рука. Я предлагаю искренно и без всякой задней мысли, – прибавил он поспешно, заметив неудовольствие на покрасневшем лице Джулии. – Позвольте мне бывать у вас и беседовать о вашей будущности – доверие не приходит сразу, но я надеюсь убедить вас в том, что вы можете доверяться мне.

Джулия медленно подняла на него глаза.

– Благодарю вас, маркиз, – сказала она мягким, спокойным тоном, – у меня достанет сил идти своей дорогой, которую я вполне обсудила.

Прежде чем молодой человек успел ответить, в салоне произошло некоторое волнение. Де л'Эстрада обходила гостей, приглашая их образовать кружок, потом ввела в средину его Агар и с важным видом объявила, что великая артистка готова начать чтение.

Агар обвела взглядом все общество, легкая, тонкая улыбка показалась на ее губах, и, помолчав с минуту, она начала звучным, богатым модуляциями голосом, стихотворение Виктора Гюго «1811». Чудные стихи лились из ее уст, возникал титанический образ Наполеона, поставившего ногу на ступеньки престола судьбы и готового вырвать скипетр из рук вечного рока, как вырывал он скипетры из рук земных владык, с гордыми словами: L'avenir est a moi!5454
  Будущее принадлежит мне! (фр.)


[Закрыть] И когда потом эта высокая бледная женщина в черной одежде, стоявшая подобно изваянию, с поднятой рукой, с сияющим взором, произнесла тихим, западающим в душу тоном простой ответ, посылаемый небом исполинскому цезарю: L'avenir est a Dieu!5555
  Будущее принадлежит Богу! (фр.)


[Закрыть], тогда содрогнулось даже это общество, которое так мало привыкло помышлять о Боге и о будущем. Одна только Джулия погрузилась в саму себя – ее сердце было потрясено до глубины, и виделся ей ангел с пламенным мечом, спускавшийся с черной тучи будущего на это внутренне гнилое общество, чтобы возвестить ему смертный приговор.

Казалось, никто не находил слов выразить похвалу чтению, да и сама Агар, по-видимому, не ожидала похвал, а в задумчивом молчании стояла она несколько минут, потом повернулась к Джулии, которая, опершись на пианино, грустно смотрела на артистку, чтение которой произвело на нее столь сильное впечатление.

– Я вас еще не поблагодарила, – сказала Агар с дружеской улыбкой, – за то удовольствие, которое вы доставили мне своим пением; во все время моего чтения раздавалась в моей душе эта музыка и ее исполнение.

– Вы слишком добры, – отвечала Джулия, любуясь на красивое, серьезное лицо актрисы, – не могу найти слов выразить, в свою очередь, впечатление, произведенное на меня вашим чтением.

– Поговорим немного, если только это приятно вам. Мне нужно отдохнуть, разговор же всегда волнует меня. Удалимся в тот тихий уголок.

Она взяла за руку Джулию и повела ее в маленький кабинет, около второго салона, слабо освещенный и отделявшийся портьерой.

– Мне кажется, – заявила она, усаживая молодую девушку около себя на диванчике, – что вы здесь так же не на месте, как и я – простите откровенные слова посторонней для вас женщины, – продолжала она, заметив полуиспуганный, полублагодарный взгляд Джулии, – но вся ваша личность, ваше пение, затронувшее мое сердце, влечет меня к вам и говорит: вы здесь не в своем кругу.

– Я… – начала Джулия.

– Тот господин, – продолжала Агар, – который здесь распоряжается, по-видимому, в качестве друга дома и известный мне как театральный агент, был у меня и настойчиво просил явиться в салон иностранки, знатной дамы из Италии, и доставить своим чтением удовольствие избранному кружку восторженных любителей искусства. Вместе с тем он сказал, что я найду здесь наслаждение музыкой, и так как я очень люблю музыку, то и приехала сюда, но, – прибавила она, пожимая плечами, – я недостойным образом обманута – эти дамы столько же иностранки, сколько и знатны, а общество не имеет ничего общего с искусством. Я предполагаю, что и вам кажется то же самое.

– О, благодарю вас за дружеское участие! – воскликнула Джулия, с живостью беря ее руку. – И уверяю вас, что я не была бы здесь, если б знала, куда меня везут.

Агар с глубоким участием посмотрела на взволнованное лицо девушки.

– Послушайтесь моего совета, – сказала она, – я старше вас и знаю свет: вы молоды и неопытны, жизнь еще неизвестна вам. Посвятите ли себя искусству, к которому имеете призвание и дарование, или изберете себе другой путь, но избегайте этого дома и подобных ему, не вступайте никогда в салон, в котором собирается подобное здешнему общество, потому что вы вступите на такую почву, которая засосет вас, как трясина. Я, – продолжала она, – имею положение, имя, славу и я могу по ошибке впасть в заблуждение – все знают, кто я, и грязь не пристанет ко мне. Но вы – вас не знают, вы молоды и неопытны; увидев вас здесь несколько раз, все эти женщины, известные Парижу, причислят вас к своему числу, все мужчины, ищущие в этом кружке пикантных удовольствий, станут обращаться с вами, как с этими женщинами, и как бы ни было чисто ваше сердце, как бы ни были высоки ваши чувства, грязь пристанет к вам, придет отчаянье, истощенье, вы падете в борьбе и погибнете, как погибли уже столь многие, с таким же чистым и добрым сердцем, как ваше. Еще время не ушло, бегите и никогда не возвращайтесь сюда!

Агар говорила горячо и убедительно, Джулия приникла к ней и пожала ей руку – горячая слеза упала на ладонь.

– Вы несчастны, – сказала актриса кротко, – последуйте моему совету и, когда вам нужен будет сильный и верный друг, приходите ко мне; в борьбе с жизнью я приобрела твердую волю и чувства и теперь считаю своею обязанностью протягивать руку всем, кто не захочет погибнуть в этой тяжкой борьбе.

Она коснулась губами блестящих волос молодой девушки и безмолвно вышла из кабинета.

Джулия погрузилась в саму себя. Глубокая жгучая скорбь терзала ее душу; чувство беспредельного, безотрадного одиночества овладевало ею, и вместо прежних мирных и неясных грез сердце ее наполнилось жестоким гневом на судьбу. Актриса, с инстинктивной дружбой благородной женской души, протянула ей руку, чтобы спасти ее из этого ядовитого болота с его безднами, полными бедствия и гниения, от того болота, в которое заводила ее мать, и чувство, которое подкрепляет и возвышает женскую душу, чувство любви, которому она предалась со всей пылкостью молодого сердца, стало для нее мимолетным видением, после которого должен наступить холодный мрак и охватить все ее существо.

Она откинула голову на спинку софы и закрыла глаза перед ужасной картиной будущего.

– Наша прелестная дебютантка ищет уединения? – сказал граф Нашков, войдя в кабинет. – Это несправедливо – такие цветки должны красоваться в полном солнечном сиянье. Вскоре они должны обратить на себя внимание целого Парижа, – продолжал он, садясь на диван рядом с молодой девушкой.

Джулия очнулась, подняла голову и хотела встать.

Граф схватил ее за руку и остановил.

– Впрочем, – сказал он с улыбкой, – я в настоящую минуту доволен вашей склонностью к уединению, потому что нахожу случай поболтать с вами.

– Я не понимаю… – сказала Джулия, стараясь освободить руку и с беспокойством смотря на полузакрытую портьерой дверь.

– Я только что говорил с Мирпором о вашем дебюте, – продолжал граф, – которым я очень интересуюсь, познакомившись с вами и с вашим талантом.

– Я никак не предполагаю быть артисткой и не имею намерения вступить на сцену, – сказала Джулия холодным тоном, – поэтому…

Она хотела встать.

Граф опять удержал ее за руку.

– Ложная скромность, – сказал он. – Успех ваш несомненен, мы употребим все силы, чтобы доставить нам торжество. И великие таланты нуждаются в сильной протекции, – продолжал он, – а Мирпор, вероятно, рассказывал вам, то в этом отношении я могу сделать многое – критики особенно хвалят мои обеды, – сказал он с улыбкой. Но сперва должны видеть вас, вам необходимо принимать, появляться на публике, позвольте же мне предложить вам для этого свои услуги: завтра я отыщу квартиру, вы выберете меблировку – вам необходим самый лучший экипаж, а через неделю вы должны иметь свой салон. Вы позволите мне оказать вам эту маленькую услугу? Вот залог нашей рождающейся дружбы!

Он снял с пальца перстень с великолепным солитером и подал его молодой девушке – свет от зажженных в салоне свеч заиграл радужными переливами в гранях бриллианта.

– Вы забываете… – сказала Джулия, дрожа, подавленным голосом, смотря на него пристально и с ужасом.

– А! – произнес граф с усмешкой. – Понимаю, Мирпор сказывал мне о маленьком романе с каким-то иностранцем, который скоро уедет, а вас запирает и стережет. Но это не годится для вас; вы должны стоять высоко, очень высоко, и я предлагаю приличное для вас положение. Я остаюсь в Париже, а временному обожателю мы дадим отставку.

И с непринужденной улыбкой он поднес ее руку к своим губам.

Джулия вскочила, глаза ее сверкали, дыхание шумно вырывалось из открытых губ; граф хотел удержать ее, но она вырвала руку и бросилась к двери, между тем как удивленный Нашков остался на софе и следил за нею широко открытыми глазами.

– Отведите меня к матери! – сказала Джулия бывшему в боковом салоне маркизу Вальмори, который разговаривал с другим господином. Джулия взяла маркиза под руку; тот с удивлением взглянул на нее и с любезной готовностью провел ее в первый салон, где Лукреция вела оживленный разговор с Мирпором.

Джулия подавила свое волнение; потупив глаза, с твердой решимостью на бледном лице, она подошла к матери, опираясь на руку маркиза.

– У меня невыносимо болит голова, – сказала она спокойным тоном, – и я хочу сейчас ехать домой.

Лукреция удивилась.

– Что за прихоть, дитя мое! – сказала она со строгим взглядом и недовольным тоном. – Потерпи, скоро пройдет.

– Я уеду одна, если вы не поедете со мной, – сказала молодая девушка тихо, но с такой твердостью, что нельзя было сомневаться в ее непреклонном решении, – я хочу избежать огласки, но ни минуты не останусь здесь.

Лукреция враждебно взглянула на дочь; с ее губ готово было сорваться сильное возражение, но она сдержалась, встала и, с улыбкой, обратилась к Вальмори: