Текст книги "Европейские мины и контрмины"

– Мы вполне обязаны вашему сиятельству за энергичную деятельность при устранении тех опасностей, о которых вы нам сообщали, – сказал Гискра.

– Можно ли предполагать, – продолжал фон Бейст, – что государство-посредник в подобных вопросах может достигнуть своей цели тем, что укажет спорящим сторонам на выгоды мира и на вред войны или предложит счастливую формулу для решения спорного вопроса? Конечно нет – главный рычаг состоит в том, что посредствующее государство есть фактор, который берется в расчет при обсуждении войны или мира. И разве мы были бы таким фактором, имея внутри жгучий, открытый вопрос?

– Выгода от уравнения прав, конечно, будет признана, – сказал Гискра с некоторой сдержанностью.

– А между тем немцы неприязненно смотрят на это уравнение прав, – сказал фон Бейст, – они боятся, что национальный венгерский элемент займет первенствующее место в империи. Можно ли предполагать, чтобы я, немец по рождению и духу, пренебрег и отодвинул на задний план немецкий элемент, чтобы я стремился к внутреннему отчуждению Австрии от Германии?

Гискра молчал несколько минут, задумчиво потупив взгляд.

– Ваше сиятельство, – сказал он, – я откровенно выскажу вам свое мнение по этому вопросу – мнение, которое, без сомнения, разделяют мои друзья и политические сторонники. Я глубоко скорблю, – продолжал он горячо, – о разрыве вековых уз между Австрией и Германией, уз, которые были не политическими, а национальными, ибо мы были уже кровь от крови и плоть от плоти Германии, прежде чем государи из габсбургского дома сделались венгерскими королями. Я не могу не осуждать политики, которая довела до нелепой войны в прошедшем году, со всеми ее гибельными последствиями.

Фон Бейст опустил глаза и слегка барабанил пальцами по ручке кресла.

– Поэтому, – продолжал Гискра, – я желаю, чтобы грустные внешние последствия нечастной войны не сделались бы также гибельными для внутреннего развития Австрии, чтобы не разорвалась внутренняя связь с Германией, а стала, напротив того, прочнее посредством духа свободы.

Фон Бейст несколько раз молча кивнул.

– Я радуюсь, – сказал Гискра, – что Венгрии дали право парламента. Моя партия и я, мы никогда не стремимся к политическому дуализму, но считаем своей задачей обратить при финансовом отделении Венгрии особенное внимание на интересы и права цислейтанских провинций6969
  То есть населенных немецким населением областей Австрийской империи.


[Закрыть]. Я вполне согласен на свободу и автономию Венгрии, но требую тех же жизненных условий для немецкой Австрии, ибо, – продолжал он, возвысив голос, – Австрия достигнет своего прежнего веса в Германии не посредством силы оружия, но посредством силы духа, и когда немецкий дух, дух истинной народной свободы, проникнет в общественную жизнь Австрии, тогда только Австрия займет опять надлежащее место в Германии, и никакое военное государство, никакая политика не станут оспаривать у нее этого места.

Фон Бейст быстро наклонился и взял Гискра за руку.

– Вы читаете в моей душе! – сказал он с живостью. – Сходясь в мыслях о цели, не найдем ли мы сообща средств достигнуть ее? В палате депутатов вы уже развили довольно подробную программу ближайших политических, национальных и политико-экономических задач парламента и правительства – не согласитесь ли вы выработать эту программу и указать средства для ее исполнения? Я убежден, что здесь мы найдем основание общему нашему действию и труду.

– Я готов исполнить ваше желание, – заявил Гискра, – но развитая в общих чертах в палате депутатов программа не полна – в ней не достает важнейшего пункта, которого я только слегка коснулся и который, однако, служит краеугольным камнем для всей будущности Австрии. Вы видите, – прибавил он с улыбкой. – как я склонен всегда принимать в расчет трудности, которыми окружено правительство.

– И этот пункт? – спросил фон Бейст.

– Конкордат, – отвечал Гискра твердым тоном. – Этот несчастный трактат, служащий для Австрии не трактатом, а законом, препятствует стремлениям правительства к свободным путям; он предает дух австрийского народа в руки Рима, то есть чуждой державы – державы мрака и застоя! Закон о протестанстве, этот великий акт, которым Австрия хотела развязаться со своим мрачным минувшим, не только не приведен в исполнение, но даже в последнее время нарушен в своих главных пунктах. Множество бюрократических мер парализуют право основывать народные школы: протестантские общины по-прежнему платят налоги для целей католического культа; практика относительно реверсов при смешанных браках напоминает самые мрачные эпохи; обещанный закон о регулировании интерконфессиональных отношений не дан, эдикт о религии похоронен в государственном архиве. И все это представляет собой последствия злосчастного конкордата. Теперь так много толкуют в Австрии об интеллигенции и свободе, но пока конкордат предает дух Австрии в руки Рима, до тех пор не может пробудиться интеллигенция, расцвести свобода. Потому-то во всей Австрии, во всем народе слышится: надобно отменить конкордат, сбросить эти оковы, иначе ничего не будет хорошего!

Гискра говорил горячо и с воодушевлением.

– Вот, – сказал он после минутного молчания, – исходный пункт всякой программы, какую я мог бы предложить, и, чтобы идти честно и правильно об руку с правительством, я должен быть убежден в вашей твердой и непреклонной воле действовать в этом направлении.

– Я протестант, – сказал фон Бейст. – Родился в протестантской стране и воспитан в протестантском духе, поэтому считаю излишним говорить вам, что я вполне согласен с высказанным вами мнением. Но в занимающем нас вопросе мне предстоят особенные препятствия, именно по тому самому, что я протестант. Все католическое духовенство и все лица, находящиеся под его влиянием, сочтут всякую мою попытку за нападение протестантства на католическую церковь; такое истолкование легче найдет доступ к императору, строгому католику, в то время, когда во главе правления стою я, а не католик-австриец; мне будет гораздо труднее, чем католику, опровергнуть такое обвинение. Кроме этих личных затруднений есть еще особенное, именно то, что конкордат по своей форме составляет международный трактат.

– При котором Австрия сделала то, что древние римляне так метко выразили в словах: mere in servitium!7070
  Впадать в рабство (лат.).


[Закрыть] – вскричал Гискра с горечью.

– Правда, истинная правда, – сказал фон Бейст, – но при отмене конкордата законодательным путем – Рим, конечно, не согласится на это добровольно, – я встречу несравненно большие трудности, чем всякий другой, которого нельзя заподозрить в религиозной неприязни к католической церкви.

– И поэтому вы, ваше сиятельство, отказываетесь от этой задачи? – спросил Гискра. – Хотите обречь всю деятельность, при самом ее начале, на бесплодие? Ибо не может быть и речи о возрождении Австрии, пока свободное движение духа не сбросит оков конкордата!

– Конечно, я не откажусь, – отвечал фон Бейст, – меня пугает не личная неприязнь – я уже привык к ней и сумею сносить ее впоследствии, но я не желал бы, чтобы рядом с другими препятствиями явилось еще новое, обусловленное моей личной инициативой. Если палата депутатов…

– Возьмет на себя почин! – сказал Гискра. – Зная, что этим оказывается поддержка правительству, вашему сиятельству, палата станет действовать тем сильнее и решительнее! Мюльфельд, генерал-суперинтендант Шнейдер, станут с особенной ревностью возвращаться к этому делу.

– В таком случае моя программа предначертана, – сказал фон Бейст, – я должен серьезно заняться вопросом, поднятым палатой депутатов и предложенным правительству. Итак, – продолжал он, улыбаясь, – мы пришли к полному соглашению и в отношении этого пункта вашей программы.

– И если ваше сиятельство не сделает для Австрии ничего, кроме освобождения народного духа от усыпительных оков конкордата, то ваше имя вечно станут благословлять в Австрии.

– Теперь вы не будете опасаться работать вместе со мной для исцеления больного государственного тела? – спросил фон Бейст с довольным выражением.

– Нисколько, – отвечал Гискра, – если ваше сиятельство решились твердо и неуклонно идти по тому пути, который признали вместе со мной самым истинным.

– Да, я решился, – сказал фон Бейст. – Я всегда питал безмолвную надежду, – продолжал он после минутного размышления, – что мне удастся не только прийти к соглашению с либеральными партиями, прежней оппозицией, но и привлечь к плодотворной деятельности могучие силы, которые доселе тратились в бесплодной борьбе этих партий. После беседы с вами, – продолжал он с вежливым поклоном, – надежда эта оживилась Я чужестранец, польщенный тем, что мне доверили столь трудную задачу, я могу окружить себя первыми и лучшими умами государства – неужели не сбудутся мои надежды?

– Ваше сиятельство считает это осуществимым? – спросил Гискра с некоторым удивлением. – Вы считаете возможным в Австрии парламентское министерство бюргеров?

– Будучи глубоко убежден в свободном и высоком уме нашего всемилостивейшего государя, я не могу иметь каких-либо сомнений, если только бюргеры захотят вступить на придворный паркет.

– Я не знаю честолюбия, которое стремится к наружному блеску, – отвечал Гискра просто и серьезно, – но знаю то честолюбие, которое желает служить по мере сил своему отечеству, и если мои воззрения и цели найдут высочайшее одобрение, то я всегда буду готов вступить в правительство.

– А ваши политические друзья? – спросил фон Бейст. – Мне кажется, что между ними я найду готовых и пригодных людей, например Гербста. Но есть еще один вопрос, – продолжал он, – насколько именно палата господ будет в состоянии усвоить требования времени?

– Имеете ли вы, ваше сиятельство, сведения об этом?

– Князь Ауерсперг, – сказал фон Бейст, – первый рыцарь государства, как его называют, глубоко сознает необходимость свободного движения, а влияние его велико.

– Действительно, при открытии палаты господ князь в общих чертах представил мастерскую картину положения империи и развил задачи рейхсрата, – сказал Гискра. – Если его влияние будет поддержано двором, то плодотворное содействие палаты господ станет возможностью.

– Итак, возьмемся мужественно за нашу задачу. Подготовьте людей, которых надеетесь собрать около себя, а я, со своей стороны, подготовлю почву в ином направлении и надеюсь, что в непродолжительном времени из недр возрожденной общественной жизни возникнет новое правительство Австрии, которому вы наперед дали прекрасное благородное название министерства бюргеров.

Гискра встал и крепко пожал руку фон Бейста.

– Следовательно, этот час не потерян для моего австрийского отечества, – сказал он с теплым чувством.

Фон Бейст проводил его до дверей.

– Надеюсь, – сказал он, – что мне удастся окружать себя подобными личностями и найти твердую опору в рейхсрате – тогда, – прошептал он с улыбкой, – здешний центр тяжести будет настолько силен, что сможет бороться с Пештом, и овладеть моим наследством будет не так легко и скоро, как надеются. Теперь к императору!

Министр уложил свои бумаги в большой портфель и позвонил:

– Виц-мундир и орден Стефана! – приказал он вошедшему камердинеру и отправился в свою уборную.

Глава двадцать восьмая

Со времени прошлогодней катастрофы, которая так глубоко потрясла в основании разнородную монархию, в кабинете императора Франца-Иосифа не произошло никакой перемены. В обширных владениях габсбургского дома изменилось все: исчезло правительство, которое в замкнутой ограниченности и близоруком высокомерии традиционного могущества Австрии довело страну до великого бедствия; новая автономная жизнь проникала в пылкую венгерскую нацию, рядом с немецкими имперскими областями, наследием прежних германских императоров.

Как прежде железная корона Ломбардии выпала из блестящей короны габсбургского дома, так точно теперь царица Адриатического моря, гордая Венеция, была уступлена новому итальянскому королевству; во всех областях Австрии веял могучий и животворный дух свободы, и медленно раскрывалась, все шире и шире, пропасть между старым Римом и новой Австрией.

Все это произошло во внешнем мире, в быстро несущейся жизни государства, но здесь, в тихих императорских комнатах, где зарождались все эти события и распространялись до крайних пределов империи, где сосредоточивались все нити, где так разнообразно и пестро соединялись все скорби и надежды, все помышления, желания и стремления, здесь все осталось по-прежнему. Гвардеец-стрелок стоял у дверей в древней, обширной приемной; в светлом кабинете сидел император в серой шинели у своего письменного стола, ревностно занимаясь просматриванием множества лежавших пред ним бумаг, на полях которых он делал заметки.

Только на лице императора замечались следы времени, которое в краткий промежуток принесло такие глубокие перемены в строе политического мира. Император не постарел, здоровьем и силой цвело его лицо, но последнее утратило свою прежнюю гордую самоуверенность и приняло выражение безмолвной покорности, которое производило б грустное впечатление, если бы не соединялось с ясным, спокойным выражением твердой, сильной воли, высокого решительного духа. Лицо императора было точным изображением австрийской империи: скорбь о тяжком, гибельном падении, спокойная решимость оправиться от удара и достигнуть счастливой и светлой будущности, ни одной веселой, шаткой надежды, но твердая вера в достижение цели, стоящей в конце долгого, утомительного пути.

Император внимательно прочитал одну из бумаг, потом бросил ее на стол и в задумчивости откинулся на спинку своего простого стула.

– Епископы видят наступающую бурю против конкордата, – сказал он, – и заклинают меня не разрывать старинных уз, связывающих Австрию с церковью и Римом! Правда, – продолжал он задумчиво, – в Австрии пробудился новый дух, сильно восстающий против владычества Рима, и я вижу приближение момента, когда откроется явная борьба, и я должен буду выбирать между силой, владевшей умами в течение минувших веков и тесно связанной с историей моего дома и государства, и между новой силой, которая победоносно овладевает нынешними умами. Мощь и влияние Рима служат истинным основанием положения Австрии, на этом фундаменте предстоит вновь создать будущность Австрии – так говорят епископы. Но, – прибавил он, быстро встав и сделав несколько шагов по комнате, – где была эта сила, когда гибла Австрия, почти разрушенная могучим натиском прусских масс? Защитили меня Рим и его сила от горького унижения подписать Пражский мир?

Он стиснул зубы и мрачно смотрел вниз.

– Заглянув в историю Австрии, – продолжал он, – я вижу, что великая Мария-Терезия, так непоколебимо и твердо стоявшая за Рим и его владычество, не сохранила Силезии. Рим бросил перуны своего проклятия в прусского короля с его острой шпагой и злым пером, но прекрасная Силезия все-таки была отдана! И разве не пылкие друзья Рима проповедовали несчастную войну, которая стоит мне богатых провинций и потрясла в самом основании мою империю? Конечно, я добрый католик, – сказал он вполголоса, – и Господь, читающий в сердце, знает, как верен я святой религии моих предков, но могут ли духовные лица простирать руку к светской области, может ли владычество церкви основываться на беспробудном сне духа народов?

Он опять стал ходить по комнате.

– Отовсюду я слышу, – сказал он, остановившись и опершись рукой на письменный стол, – отовсюду я слышу, что умственное возвышение Австрии, которое должно поставить ее в уровень с Пруссией, невозможно до тех пор, пока конкордат предает умы народа в руки духовенства, и многое, многое, виденное и замеченное мною самим говорит мне, что в доходящих до меня голосах заключается истина. И однако, – продолжал он, качая головой, – в мире веет дух неверия, равнодушия, атеизма, более и более отвлекает сердца от вечного источника спасения, от неистощимой сокровищницы божественной милости. Не будет ли весь мир объят этим духом зла, имеющим в своем распоряжении столь много средств для обольщения, когда у церкви отнимется оружие, которым она защищает слабые умы от покушений ложного просвещения? Не утрачен ли рай через вкушение плодов от древа познания добра и зла?

Голова его опустилась на грудь, он долго стоял в глубокой задумчивости:

– Но необходима ли для церкви, желающей сохранить свое владычество, сила светской руки? – сказал он потом. – Разве нет у нее духовного оружия, чтобы завоевывать умы? И если она лишилась этого оружия или не умеет употреблять его, то может ли светская власть упрочить ее владычество?

Он покачал головой, как бы желая разогнать противоречивые мысли, и сделал несколько шагов к окну, устремив печальный взгляд на синее небо, которое сияло в весеннем солнечном свете.

– Опять наступил момент, – сказал он сдавленным голосом, – когда необходим мне друг, который служил бы своим ясным и могучим умом, как Меттерних или Кауниц, когда-то стоявшие у престола моих предков. И какой человек стоит около меня? Я удивляюсь его тонкому уму, который блещет и сверкает разноцветными лучами, как бриллиант, но есть ли при этом блеске твердость и крепость алмаза? И главное, беспристрастен ли и свободен его взгляд, чтобы найти истинную дорогу в этом вопросе, который грозно восходит на горизонте будущего? Он иностранец, протестант! – промолвил император глухо. – Величие Австрии составляет для него отвлеченный предмет, задачу обязанности, цель честолюбия, но не близкое к сердцу, вошедшее в кровь и плоть дело. И церковь, ее предназначение и права – может ли все это быть святым для него, который считает догматы католической церкви заблуждением?

Постучали во внутреннюю дверь.

Император быстро обернулся и с недовольны видом встретил своего доверенного камердинера Дуба, который, отворив дверь, сказал:

– Ее императорское высочество эрцгерцогиня София изволит всходить на лестницу.

Пораженный император опустил глаза.

– Не разрешится ли сомнение устами матери? – прошептал он едва слышно и потом быстро пошел навстречу эрцгерцогине. В дверях салона показалась уже благородная фигура с тонкими, болезненно-нежными чертами, большими кроткими, печальными и умными глазами, с черным кружевным платком на голове, в тяжелой темной одежде с белыми кружевами; несмотря на лета и хилость, она сохранила горделивую осанку.

С рыцарской любезностью и детской почтительностью поднес император руку эрцгерцогини к своим губам и запечатлел искренний поцелуй, между тем как глаза царственной женщины, обыкновенно строгие, смотрели с материнской гордостью на красивого монарха-сына.

– Моя бесценная мать оказывает мне честь своим посещением, – сказал Франц-Иосиф, подавая эрцгерцогине руку и ведя ее в кабинет, – зачем ты трудилась идти сюда и не приказала мне явиться к тебе?

Эрцгерцогиня села в кресло, подвинутое сыном.

– Я нетерпеливо желала видеть тебя, мой сын, – сказала эрцгерцогиня чистым, но слабым голосом, – я тревожусь и беспокоюсь – мне снился тяжелый, мучительный сон, снился Максимилиан, бледный, в белой одежде, обрызганный кровью. Я три раза засыпала, и три раза снился мне один и тот же сон. Получил ты сведения о брате? – спросила она, тоскливо смотря на императора.

Лицо Франца-Иосифа, стоявшего перед матерью, омрачилось; он грустно опустил глаза и сказал глухим голосом:

– Новых известий нет. Что Максимилиан лишился престола, это не подлежит никакому сомнению, но жизнь его в безопасности – правительство Соединенных Штатов делало представления Хуаресу, и Меттерних пишет, что Наполеон употребит все силы, чтобы не совершилось печальной катастрофы.

На лице эрцгерцогини явилось выражение неописуемой горечи.

– Наполеон! – вскричала она, пожимая плечами. – Наполеон, этот злой гений Австрии, возмутивший против нас и поддержавший Италию, который в минуту нашего бедствия в минувшем году сумел только отнять у нас последние владения на Аппенинском полуострове, пропитанном немецкой и австрийской кровью. Наполеон, завлекший твоего брата в Америку своими лживыми уверениями, чтобы придать вассальному французскому государству блеск габсбургского имени! Он, лукаво и низко покинувший впоследствии Максимилиана, хочет спасти его? О, мой сын! если ждать твоему брату спасения от Наполеона, то его гибель неизбежна!

– Но что я могу предпринять? – сказал Франц-Иосиф, сделав несколько шагов и остановившись опять перед матерью. Власть Австрии не распространяется за океан, имея значение в Адриатическом море, мой флот не в силах поддерживать моей воли в далеких морях, и только одна Франция может оказать помощь.

Эрцгерцогиня поникла головой и закрыла руками глаза.

– Как ни прискорбна для всех нас судьба Максимилиана, – продолжал император, – нельзя, однако ж, не сознаться, что он сам виноват – его предостерегали и увещевали не всходить на этот жалкий трон дикарей. Я, со своей стороны, не упускал случая предостерегать его, и если честолюбие побудило брата к этому фантастическому предприятию, то можно только сожалеть о печальном исходе, но обвинять следует только его одного.

Император говорил спокойным и почтительным тоном, но легкое дрожание голоса свидетельствовало о его внутреннем волнении.

Эрцгерцогиня отняла руки от глаз; она грустно смотрела на императора.

– Мой сын, – сказала она медленно, почти торжественным тоном, – пусть в эту минуту живет в твоем сердце только одно чувство, чувство старой любви к твоему брату, такому же моему сыну, как ты. И помни, что страшная катастрофа в отдаленной стране задевает честь Австрии, честь габсбургского дома. Сердце Максимилиана всегда было горячо и неизменно предано Австрии, он с прискорбием оставил отечество, которое, как ему казалось, было тесно для развития его сил и не представляло для его деятельной души случаев к великим подвигам.

– Бедный Макс, – сказал император печально, – он не хотел возвратиться, когда рухнули все опоры его правления, когда своим ясным рассудком он понял невозможность исполнить свою задачу – я понимаю это, хотя и сожалею о нем, и что же? – вскричал он горько. – Дошло до того, что потомок римского императора, вытесненный из Германии, должен еще вымаливать у европейских держав помощь для спасения жизни его брату!

– Вымаливать у Наполеона! – сказала эрцгерцогиня со строгим, почти упрекающим взглядом.

– Но как же поступить иначе? – вскричал император. – Только одна Северная Америка может воздействовать в пользу Максимилиана, и, несмотря на продолжающееся неудовольствие, в Вашингтоне обращают большое внимание на желания Франции.

– Мне кажется, – сказала эрцгерцогиня, – что одно слово России побудит североамериканское правительство к более горячему заступничеству, нежели все желание Наполеона.

– России? – вскинулся император. – России, которая не простит нам Севастополя, которая в каждом бедствии Австрии видит только справедливое наказание за нашу неблагодарность?!

– Ты ошибаешься, – продолжала эрцгерцогиня, – я твердо убеждена, что если ты протянешь руку императору Александру, то все будет предано забвению, и воскреснет старинная дружба между обоими государствами. Может быть, настоящее положение Максимилиана представляет случай к личному сближению, и ты можешь одновременно спасти брата и приобрести для Австрии сильного и надежного союзника.

Император задумчиво опустил голову.

– Но какое унижение! – прошептал он. – Однако Бейст говорит то же самое!

– Бейст? – вскричала эрцгерцогиня с некоторым удивлением. – Было б удивительно, если бы его мнения сходились с моими, хотя бы в одном пункте.

– Он сильно желает соглашения и лучших отношений к России и надеется, что ему удастся отвлечь петербургский кабинет от Пруссии и побудить его к союзу с Австрией и Францией.

– Отвлечь Россию от Пруссии! – воскликнула эрцгерцогиня, в сильном волнении поднимая голову. – Это одна из тех мудреных комбинаций, которые приходят в голову лицам, оторванным от почвы действительности и, – прибавила она с насмешливой улыбкой, – ничего не понимающим в политике. О, я хорошо знала, – сказала она с легким вздохом, – что мои мысли никогда не могут совпасть с умозрениями фон Бейста.

– Но, – возразил император почти робко, – отношения к России стали дружественнее в последнее время, их можно еще улучшить, и кажется, что Франция также склонна отменить некоторые из ограничений, поставленных России на Черном море после крымской кампании, только французские предложения до того широки, что едва ли будут приняты, да и самое исполнение их может вызвать опасное волнение на наших границах.

Эрцгерцогиня посмотрела на императора молча и проницательно.

– Мой сын, – сказала она потом медленно и спокойно, – ты знаешь мое твердое и непоколебимое правило никогда не вмешиваться в политику и не предлагать тебе своих советов, но как теперь мы коснулись политики и притом в отношении такого пункта, который кажется мне особенно важным для твоего дома и государства, то я раз и навсегда выскажу тебе свое мнение об этом пункте, но не с целью заводить прения – ты выслушаешь, обсудишь и потом станешь действовать по внутреннему своему убеждению. Я не требую, чтобы мое мнение считали непреложно истинным и чтобы неуклонно следовали ему.

Император подвинул стул к эрцгерцогине, сел и с напряженным вниманием взглянул на серьезное лицо матери.

– Я, – сказала последняя, – как уже много раз говорила тебе, искренно сожалела о несчастной и плохо рассчитанной войне минувшего года. Конечно, я всегда питала искреннее желание сохранить за Австрией ее положение в Германии, но тем не менее была убеждена, что достигнуть этого возможно только при тесном и прочном союзе с Пруссией, союзе, исключающем возможность всякого столкновения, ибо при первом конфликте наше низложение было неизбежно.

Император молча опустил голову, лицо его стало мрачно.

– Я не буду оглядываться на минувшее, – продолжала эрцгерцогиня, – не стану рассуждать о том, что случилось и чему следовало быть. Эта несчастная политика мечтателя, лишенная действительной почвы, выведенная на сцену твоим саксонским министром и так хорошо принятая в государственной канцелярии, принесла свои плоды – кровавые, страшные плоды.

– Несчастие поправимо, – сказал император, – над этим мы трудимся теперь.

– Но как поправить? – спросила эрцгерцогиня. – Не могу убедиться, чтобы происходящее внутри государства могло вести к действительному укреплению Австрии. Я не имею ничего против уравнения прав Венгрии, в этой нации живет колоссальная военная сила, спасшая когда-то Марию-Терезию и отказавшая помогать в минувшем году, и неистощимая сокровищница богатств. Но при уравнении прав я вижу только уступки с нашей стороны, а с другой – одни обещания. Я не стану, однако, осуждать форму, если одобряю сущность, при том я знаю, что в самой Австрии замечается свободное движение, сильное возбуждение умственных сил народа, но принесет ли пользу эта искусственно составленная, сложная парламентская машина? Не увлечет ли она скорее народный дух в риторическое празднословие, борьбу фраз и словоизвержение, как это было во Франции в эпоху конституциональной игры между Гизо и Тьером, которая окончилась матом королю? И, – прибавила она с большим оживлением и с пламенным взглядом, – мы готовы коснуться церкви, ее прав и влияния – может ли это принести Австрии спасение и благословение?

– Нравственная сила Пруссии, – сказал император, – более опасная для нас, нежели ее штыки, заключается в свободной интеллигенции, основывается на строгом сосредоточении всех нитей образования и воспитания в руках государства, которое умеет внушать свои правила и цели всем классам, так что весь народ невольно и почти инстинктивно разделяет задачи государственной политики. Желая деятельно и серьезно противодействовать Пруссии, желая занять вновь древнее, добытое неусыпными вековыми трудами место в Германии, мы прежде всего должны усвоить могущественное оружие противника, не только игольчатые ружья, но также образование и интеллигенцию народа, который понимает и осуществляет мысли правительства. Для этого все руководящие нити, образующие и движущие народный дух, должны соединиться в руках правительства, и никакая посторонняя сила не должна владычествовать над духом – духом народа, наполняющим также войско, которое я посылаю в поход!

– Посторонняя сила? – спросила эрцгерцогиня, спокойно глядя на взволнованное лицо императора. – А католическая церковь – чуждая для Австрии сила? Мой сын, все, все сказанное тебе и принятое тобой близко к сердцу, истинно, только в одном пункте ложно. Почему интеллигенция, образование и просвещение тогда только будут возможны в Австрии, когда народ станет вне влияния церкви? Следует ли потрясти и отвергнуть веру, чтобы возвысить и просветить народ?

– Кто же так думает! – вскричал император. – Сомневается ли моя бесценная мать в моей твердой вере, в глубокой преданности церкви? Я чту духовенство перед алтарем, но не хотел бы, чтобы иерархическое властолюбие связывало свободное движение сил моего государства!

– Протестантское правило! – сказала эрцгерцогиня с горькой улыбкой на тонких губах. – Но оставим этот предмет, Бог призвал тебя управлять государством, и я не хочу внушать тебе свои воззрения и оказывать влияние на твои решения. Единственное влияние, святое и вполне справедливое, которое желала б иметь твоя мать, есть молитва Богу, дабы Он просветил ум моего сына познать истинный путь и благословил его начинания. Ты обсудишь и решишь, что может верно и безопасно вести к внутренней крепости государства. Но, – прибавила она после небольшой паузы, – я скажу тебе от сердца, горячего материнского сердца, несколько слов об отношениях к иностранным государствами о союзах Австрии, о том направлении, о котором ты как-то говорил мне. Я понимаю, – продолжала она теплым, искренним тоном, – что после бедствий, падения Австрии в минувшем году в твоем сердце должно пылать горячее желание возвратить утраченное, отомстить за претерпленное унижение.

Император молчал и угрюмо уткнулся взглядом в пол.

– Что естественно по человеческим чувствам, – продолжала эрцгерцогиня, – то ложно по политическим причинам и будет гибельно для Австрии. Австрия окружена Италией, которая, несмотря на все уверения и попытки, никогда не может быть нашим другом. Затем Пруссией, тянущей руку к Германии, и могучей Россией, жизненные условия которой сосредоточены у Черного моря, где ее интересы сталкиваются с интересами Австрии. Пруссия и Россия должны быть непримиримыми врагами или верными друзьями и союзниками Австрии, смотря по тому, как отнесется к ним последняя. Не преграждая им путей к осуществлению их желаний, мы вместе с ними будем владычествовать над миром, как владычествовал во времена Меттерниха Священный союз, пред волею которого преклонялись все европейские кабинеты. Но если Австрия будет препятствовать тем державам, если она станет следовать политике мщения, то наступит день, с которого те державы обрушатся на империю Габсбургов, и что останется от разгрома последней, тем овладеет Италия.