Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Император продолжал угрюмо молчать.

– Твой министр говорил, – продолжала эрцгерцогиня, – что хочет отвлечь Россию от Пруссии; повторяю тебе еще раз, это так же невозможно, как была невозможна мысль преобразовать германский союз посредством депеш или конституционных проектов, или учредить аугустенбургское герцогство Шлезвиг-Гольштейн посредством решений гимнастических и стрелковых ферейнов; никакая сила не отторгнет России от Пруссии, пока эти державы, в невозможном ослеплении, не преградят друг другу путей, которые при естественном ходе вещей никогда не встретятся. Где же найдет Австрия защиту и помощь против могучих военных держав, угрожающих ей с севера и востока? Ты надеешься найти эту помощь у Франции, то есть у Наполеона, у этого двуличного человека, отнявшего у тебя Италию, одурачившего тебя в Вилла-Франке?

Император вскочил, губы его раскрылись, но ни одно слово не вышло из них – он молча опять поник головой.

Эрцгерцогиня, не обращая внимания на это движение, продолжала спокойным голосом:

– Этот человек, предающий, под личиной преданности, Святой престол в Риме и церковь их врагам, вызвавший все бедствия, наполняющие мир, оставит тебя, как оставил твоего брата Максимилиана. И когда дадут ему желаемое, он охотнее вступит в союз с Пруссией и Россией, чем с тобой, потому что там сила и успех, а здесь несчастие и падение. Но если даже он не покинет тебя, если примет борьбу, то будет разбит, его власть сокрушится, и Австрия низвергнется в пропасть бедствий.

Император медленно покачал головой.

– Франция будет разбита? – переспросил он с недоверчивой улыбкой.

– Поверь мне, сын мой, – возразила эрцгерцогиня убедительным тоном, – я хорошо знаю могущество Пруссии, в течение многих лет я не пропускала случая наблюдать его в различных его элементах. Пруссия раздавит Францию при первом столкновении, и горе Австрии, если она будет на стороне побежденных. Выслушай меня, – продолжала она, – я, конечно, не требую от тебя скорого и немедленного решения, я не стану вмешиваться в спокойное обсуждение, необходимое при таком серьезном деле, но пусть слова твоей матери останутся в твоем сердце! Спасение Австрии не заключается в беспокойном стремлении мстить и возвратить утраченное – великие могущественные союзники минувшего времени создадут также счастливую и великую будущность империи. Обратись к России и Пруссии, тесный союз между которыми нельзя разорвать – там найдешь ты твердую опору, там найдешь ты почву для восстановления австрийского могущества.

– Но могу ли я после всего случившегося… – начал император.

– Поверь мне, там встретят тебя дружески и протянут искренно руку старому союзнику, – позволь мне начать дело через посредство моей сестры Елизаветы. Ее уважают король Вильгельм и император Александр, и хотя она удаляется от политики, однако я убеждена, что она охотно и с готовностью возьмется за такое дело, вполне соответствующее духу ее покойного супруга.

Император встал и прошел несколько раз по комнате. В чертах его лица выражалась сильная борьба. Эрцгерцогиня проницательным взглядом следила за его движениями.

– Но главное, – сказала она, когда император остановился перед ней в задумчивости, – но главное, без этого вероломного мужа в Париже, который никогда не принесет счастья Австрии. Вспомни, мой сын, что союз с Францией был всегда гибелен твоему дому и государству, вспомни несчастную Марию-Антуанетту, принесенную в жертву такому союзу, вспомни Марию-Луизу, которая заплатила за то же самое, правда, не жизнью, но печальной, надломленной судьбой – мрачные тени восстают между Австрией и Францией и пророчат бедствие, если ты протянешь к ней руку. Не угрожает ли и теперь еще новое бедствие, приготовленное Францией габсбургскому дому? О! – вскричала она. – Я не могу избавиться от тоски по моему сыну, твоему брату, моя душа исполнена страшного предчувствия, что он падет новой жертвой французской политики, тайных комбинаций этого лживого Наполеона.

Император схватил руку эрцгерцогини.

– Бесценная матушка, – сказал он взволнованным голосом, – обещаю тебе употребить все силы для того, чтобы отвратить опасность от Максимилиана, и, – прибавил он медленно и задумчиво, – благодарю тебя за совет в настоящем тяжелом положении государства. Будь уверена, что твои слова глубоко запали мне в душу – я серьезно и тщательно взвешу все и постараюсь найти истинный путь.

– Хорошо, – отвечала эрцгерцогиня, вставая и отирая платком глаза, – я больше и не требую ничего, – не забудь моего предостережения, исходящего из верного и встревоженного материнского сердца, быть может, я нескоро буду говорить с тобой о том деле, коснуться которого побудило меня теперь огорченное сердце – помни, что я готова помочь твоему решению, если ты будешь склонен принять мои воззрения. Но каково бы ни было твое решение, – продолжала она, кротко опуская руку на голову сына, – да благословит тебя Господь.

– Аминь! – сказал император взволнованным голосом.

– Прощай – и не забудь в братской любви бедного Максимилиана.

Она взяла императора под руку и вышла через дверь во внутренние комнаты.

Император возвратился через несколько минут. Погрузившись в глубокие думы, он долго стоял неподвижно, опустив глаза, потом глубоко вздохнул и позвонил.

– Барон фон Бейст в приемной? – спросил он вошедшего камердинера.

– Точно так, ваше императорское величество.

– Я жду его, – сказал император, и через несколько секунд вошел в кабинет министр, веселый и радостный.

Император пошел ему навстречу. В улыбающихся чертах Франца-Иосифа не было и следов глубокого, мрачного горя, недавно выражавшегося в его лице.

– Я нетерпеливо жду вестей, мой дорогой министр, – сказал он, подавая руку фон Бейсту, – насколько подвинулось дело о венгерской коронации. Формы здесь так же затруднительны, как и самое дело.

Он сел у своего письменного стола и указал фон Бейсту на стул.

Министр вынул из портфеля несколько бумаг и, просматривая их, сказал:

– Надеюсь, что все скоро окончится и что коронование может совершиться 8 июня. Формы, действительно, имеют некоторую важность, потому что венгерский народ придает им особое значение, и, – прибавил он с улыбкой, – разрешение вопроса о формах устраняет, может быть, многие затруднения, представляемые самим делом. Во-первых, влиятельные круги, о чем также было упомянуто в частном заседании нижней палаты, желают, чтобы за неимением палатина корону возложил не judex curiae7171
  Придворный судья (лат.).


[Закрыть], а министр-президент граф Андраши и князь-примас, это честь для Андраши, без сомнения, вполне им заслуженная.

– И, может быть, намек мне, – сказал император, улыбаясь, – что конституционный министр-президент возложит на меня конституционную корону Стефана, но все равно я согласен.

– При короне будут находиться граф Георг Кароли и барон Николай Бай, – продолжал фон Бейст.

Император одобрительно кивнул головой.

– Следовательно, все формальности соблюдены, – сказал фон Бейст, – холм для коронования будет насыпан из земли, взятой из всех традиционных мест Венгрии.

– Странный народ, – сказал император задумчиво, – он твердо держится древнего символа, чтобы король, стоя на холме, изображающем всю землю отечества, потряс мечем во все четыре стороны, как бы грозя врагам, и, однако, этот народ хочет связать конституцией ту самую руку, которая должна держать меч!

– Остается, – продолжал фон Бейст, – окончательная редакция грамоты, даваемой при вступлении на престол.

– А, – произнес император, – практическое зерно в блестящей скорлупе национальной символики.

– Я принес проект этой грамоты, – сказал фон Бейст, – написанный после долгих прений с графом Андраши и венгерскими предводителями партии, и желал бы испросить у вашего величества всемилостивейшего одобрения.

Он взял бумагу и, смотря в нее, продолжал:

– Проект прежде всего говорит об ольмюцком отречении его величества императора Фердинанда и об отречении эрцгерцога Франца-Карла и указывает, что наступившие препятствия не допускали коронования согласно третьей статье конституции 1791 года, что хотя в 1864 году были изготовлены документы, но само коронование не могло совершиться, что, наконец, в 1865 году удалось восстановить конституцию и что теперь можно приступить к торжественному коронованию. За этим введением…

– Из которого следует, что я до сих пор не был венгерским королем, и которое тем самым оправдывает все восстания против моей власти, – заметил император.

– Вашему величеству известно, какое значение придает венгерский народ действительному возложению короны святого Стефана, – возразил фон Бейст, – ваше величество изволили приказать предать минувшее забвению, и, во всяком случае, ваше величество станет на будущее время истинным королем Венгрии!

– Отказавшись навсегда от надежды быть германским императором! – прошептал Франц-Иосиф.

– За этим введением, – продолжал фон Бейст, – грамота обещает сохранение престолонаследия, определенного в первой и второй статьях 1723 года, а также святости коронования, предпринимаемого по третьей статье 1790 года: сохранение конституции, автономии, свободы и целости территории.

Император медленно кивнул головой.

– Мы обещаем свято сохранять, – говорил далее фон Бейст, читая грамоту, – существующие законные льготы и привилегии, как прежде данные и утвержденные нашими предками, так и будущие, которые мы дадим как венчанный король.

– Так и будущие… – произнес император, – какое обширное поле для толкований, борьбы и затруднений! Но дальше.

– Наконец, – сказал фон Бейст, – грамота обещает отдать Венгрии все области и владения венгерской короны.

– Это уже слишком, – заметил император.

– Не более как фраза, – возразил фон Бейст, – при которой, как при всех фразах, открывается обширное поле для прений и парламентских рассуждений, дающих искусному правительству превосходное положение.

– Пока не наступит великая катастрофа, – сказал император, – ибо в тяжелые минуты такие прения превращаются в требования, и превосходное парламентское положение правительства становится на практике очень грустным. К сожалению, – сказал он со вздохом, – это окончание так обширно, что из него народятся новые требования.

Он замолчал. Подождав несколько минут, фон Бейст продолжал:

– На случай, если вымрет королевский дом, грамота гарантирует Венгрии древнее право свободно выбирать короля.

– Сохрани Боже от такого случая, – сказал император, складывая руки.

– Наконец, при короновании должна быть дана клятва во всех этих пунктах, – заключил фон Бейст, складывая бумагу и устремляя на императора вопросительный взгляд.

– Я уже взвесил все эти пункты, каждый отдельно, и одобрил их сущность, – сказал Франц-Иосиф, – теперь остается только одобрить их настоящую формулу. Однако я не могу обманывать себя, что в грамоте обещается многое и что до сих пор Венгрия очень мало говорит о своих обязательствах.

– Ваше величество имеет мало доверия к искусству своего правительства, – сказал фон Бейст. – Я не сомневаюсь, что Венгрия станет отныне в лучшие отношения к империи и что свободное содействие богатых сил Венгрии поможет Австрии занять опять высокое и свойственное ей место в Европе.

– Оставьте мне проект, – сказал император, – я просмотрю еще все его пункты и переговорю с Андраши.

Фон Бейст поглядел с некоторым удивлением и молча положил грамоту на письменный стол императора.

Франц-Иосиф погрузился в размышление и, казалось, ожидал дальнейшего доклада.

– Прежде чем я позволю себе обратить внимание вашего величества на некоторые пункты иностранной политики, – сказал фон Бейст, заглядывая в бумаги, – я осмелюсь коснуться щекотливого дела, в котором, быть может, окажется нужным личное влияние вашего величества.

Император быстро поднял голову.

– По случаю люксембургского вопроса, – продолжал министр, – возникло в Ганновере сильное волнение, многие офицеры и солдаты ганноверской армии переселились в Голландию с явным намерением образовать там легион, чтобы, по объявлению войны, начать борьбу за Ганновер.

– Я знаю, – отвечал император, – сам король говорил мне об этом и прибавил, что он ничего не знал о быстрых действиях офицеров, верностью и преданностью которых он сильно тронут, и что он от всего сердца сожалеет о бедных людях, которые напрасно пожертвовали собой.

– Я вообще не сомневаюсь, – сказал фон Бейст, – что его величество не принимает лично никакого участия в предприятии тех молодых людей, однако из королевской кассы назначены значительные средства для содержания этого так называемого легиона, который получает приказания и распоряжения из Гитцинга. Все это известно в Берлине, и для сохранения хороших отношений с Пруссией, которых не следует нарушать в настоящее время из-за второстепенного вопроса, необходимо, чтобы не было центра агитации близ резиденции вашего величества, агитации, направленной против Пруссии.

– Ганноверский король есть жертва нашего поражения, – сказал император, – и хотя его политические действия были слабы и нетверды, однако лично он мужественно подвизался за наше общее дело. Я не смог сохранить ему престола и обязан по крайней мере дать ему свободное и достойное убежище. Никто не может осуждать его, если он посылает вспомоществование своим верным офицерам и солдатам, и пока действия его самого и его свиты не нарушают австрийских законов, до тех пор никто не смеет ограничивать или осуждать полную свободу его действий и распоряжений.

– Я нисколько не желал ограничивать его в чем-либо, – сказал фон Бейст с поклоном. – Конечно, его величество может помогать своим прежним подданным, хотя бы они и были в ссоре с прусскими законами, и на всякое заявление Пруссии относительно этого пункта, я сумею ответить сообразно с мнением вашего величества. Однако должна еще быть возможность дать подобный ответ, а я в настоящее время не имею ее, потому что свита короля лишает его по отношению к эмиграции характера простого вспомоществования и соединяет с этим делом развитие политических планов и надежд, которые могут служить Пруссии поводом сделать запрос. Директор полиции Штробах, – сказал фон Бейст, вынимая бумагу из портфеля, – сообщает, что в одной парикмахерской лавке в Гитцинге, куда приходит иногда свита короля бриться и завиваться…

– Что же дальше? – спросил император.

– В этой лавке, – продолжал фон Бейст, – рассуждают о планах будущей войны, о восстании в Ганновере, об агитации в этой области и называют при этом имена лиц, так что будет чудом, если о том ничего не узнают прусские эмиссары, живущие в Гитцинге для наблюдения за ганноверским двором.

Он подал императору бумагу, которую держал в руке.

Последний взял ее и пробежал содержание.

– В самом деле, невероятно! – сказал он. – Бедный король!

– Намек, который угодно будет вашему величеству сделать королю… – сказал фон Бейст.

– Нет, – отвечал император, гордо поднимая голову, – я не могу говорить об этом с королем. Лучше, – продолжал он после минутного размышления, – пошлите самого Штробаха в Гитцинг – король знает его и расположен к нему. Пусть Штробах сообщит королю то, что сообщил вам, его величество поймет, что Штробах действует не без моего одобрения, и этого будет довольно – сборища прекратятся.

– Удивляюсь превосходному и беспристрастному решению вашего величества, – сказал фон Бейст, – я немедленно передам повеление Штробаху.

– Князь Меттерних, – продолжал он после минутной паузы, вынув из портфеля другую бумагу, – спрашивает, угодно ли вашему величеству ехать на парижскую выставку; император Наполеон несколько раз осведомлялся об этом и, кажется, придает особенную важность тому, чтобы ваше величество прибыли в Париж немедленно после приезда туда прусского короля и русского императора.

Император молча посмотрел на министра.

– Король Вильгельм и император Александр вместе отправляются в Париж? – спросил он.

– Кажется, так. Но, быть может, распоряжения будут изменены, – сказал фон Бейст, делая ударение.

– Нет надобности окончательно назначать мой отъезд, – возразил император, – я желал бы дождаться результатов того свидания, кроме того, я не знаю, прилично ли делать визит, пока нет успокоительных известий о судьбе моего брата Максимилиана.

– Осмелюсь, – сказал фон Бейст, – обратить внимание вашего величества на то, что именно несчастие императора Максимилиана побуждает Наполеона к сближению с Австрией и что ввиду катастрофы Наполеон считает необходимым получить доказательства того, что ваше величество не обвиняет его в несчастии вашего брата. Было бы, конечно, хорошо воспользоваться этим случаем, чтобы найти прочное основание нашим отношениям к Франции, тем более что установление дружеского союза с Италией…

Послышался сильный стук в дверь, и вслед за тем вошел в кабинет дежурный флигель-адъютант, подполковник князь Лихтенштейн, с испуганным лицом.

– Фельдмаршал-лейтенант граф Браида, – сказал князь тоном доклада, – просит ваше императорское величество выслушать поручение, данное ему императорским высочеством эрцгерцогом Альбрехтом.

Император встал, кивнул головой в знак согласия и взглянул с ожиданьем на фельдмаршал-лейтенанта, который вошел в вицмундире, со скорбным выражением на лице.

– По повелению эрцгерцога, – сказал он, – я поспешил к вашему величеству сообщить о большом несчастии.

Лицо императора омрачилось.

– Я давно привык к таким известиям! – сказал он грустно. – Говорите, какой удар вновь разразился?

– Эрцгерцогиня Матильда, – отвечал граф Браида, – сильно обожглась, – едва ли есть надежда спасти ей жизнь.

– Обожглась? – вскричал император. – Как? Каким образом?

– Еще не вполне известно, – сказал граф, – послышались в коридоре крики герцогини, и когда вошли к ней, платье пылало.

– Что говорят врачи? – спросил император.

– Эрцгерцогиня сильно обожжена и в обмороке от жестокой боли, врачи не могут еще сказать ничего определенного, однако, по-видимому, мало питают надежды. Эрцгерцог немедленно послал меня сообщить вашему императорскому величеству об этом ужасном несчастии.

– Поспешите обратно, дорогой граф, – сказал император взволнованным голосом, – и выразите моему дяде мое искреннее участие и желание, чтобы случай не имел дурных последствий. Я сам потом навещу больную.

Он кивнул головой, фельдмаршал-лейтенант ушел, сделав глубокий поклон.

Фон Бейст, глубоко пораженный, молча смотрел на всю сцену.

– Какое страшное несчастие! – сказал он. – Позвольте мне, ваше величество, выразить свое соболезнование.

– Благодарю, благодарю, – отвечал император ласково, но с некоторой рассеянностью. – Сегодня мы не станем работать – это известие сильно расстроило меня, прошу вас отложить доклад до завтра. Дела ведь терпят?

– Конечно, ваше величество, – ответил фон Бейст, запирая портфель.

Молча, с глубоким поклоном, на который дружески отвечал император, он вышел из кабинета.

Франц-Иосиф долго стоял неподвижно.

– Не знамение ли это свыше? – сказал он наконец, поднимая взор, с мучительным выраженьем. Не сам ли Бог подтверждает этим слова моей матери? Мария-Антуанетта, Мария-Луиза, – продолжал он тише, – смерть и горе стоят между Францией и Австрией. Материнское сердце уже видит, что труп Максимилиана встает из темной пропасти, разделяющей обе державы, а теперь Господь отнимает эту молодую, цветущую жизнь, именно ту, которой предназначалось быть важнейшим звеном в союзе со страною, которая пролила кровь Габсбургов!.. О Боже мой! – вскричал он тоскливо. – Кто осветит мне этот мрак, кто укажет путь, по которому я должен идти?

Он в изнеможении упал в свое кресло и сжал голову руками.

Звон далекого колокола стал доноситься до кабинета.

Император поднял голову, прислушивался к звукам.

– Земной свет посылает свое последнее приветствие тихому сердцу, которое отходит к вечному покою после жизненной борьбы в темном, скромном рабочем круге, а я здесь, на высочайшей ступени земного могущества, не могу найти покоя в томительной борьбе противоположных мыслей!

Взгляд его становился спокойнее, выражение лица умиленнее.

Невольно он сложил руки и, тихо шевеля губами, сказал:

– О Боже мой! Твой голос говорит нам не из великолепных храмов, из торжественных гимнов, но доходит с неба везде, где человеческое сердце покорно преклоняется пред Тобою и с детской простотой говорит: помоги мне, Отче, потому что без Тебя я бессилен! Помоги же и мне, Отец небесный, и просвети мой ум и помышления.

Простые, однообразные звуки колокола разносились далеко над волнующейся и шумящей Веной, снаружи расхаживал часовой равномерными шагами, в безмолвной же тишине простого кабинета молился император о просвещении ума для блага народов его обширной империи; покорность выражалась в его чертах, глаза светились возраставшей надеждой, и, когда наконец смолкли звуки колокола, император медленно встал и спокойным, твердым тоном сказал:

– Вперед! Чем больше несчастие, тем выше должно быть мужество! Бог не оставит Австрии!