Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Он задумчиво смотрел на оживленную народом набережную, по которой ехал к предместью Сен-Жермен.

– Но я успокоил свою совесть, – говорил он далее, – указав ему исправительное средство: обладая последним, он может встретить все опасности, могущие возникнуть для него и для его династии из конституционного правления. Если он последует моему совету, – продолжал граф Бисмарк, улыбаясь, – то силы Франции будут связаны конституционным взаимодействием, по временам, когда его станет охватывать возрастающее движение, он совершит больший или меньший coup d'état8585
  Государственный переворот (фр.).


[Закрыть]; действуя правильно, он удержится на престоле, и беспокойные французы не будут в состоянии начать внешние действия и предоставят германские дела самим себе!

Карета въехала на двор прусского посольства, граф Бисмарк зашел на минуту в свое жилище и потом отправился на смотр.

Через час собравшаяся на дворе Тюильри толпа видела, как императорские экипажи подъехали к павильону Орлож. Вышел Наполеон III в парадной генеральской форме, с кармазинной лентой Почетного легиона, и, в сопровождении офицеров личной свиты, отправился в Елисейский дворец за императором Александром. Впереди ехали пикинеры, у дверец – шталмейстер Рембо в полной форме. Почетная сотня конных гвардейцев в роскошных мундирах, напоминавших древнерыцарскую одежду, скакала на чудесных вороных лошадях впереди и сзади коляски императора, бледное, усталое лицо которого составляло странный контраст с величественной роскошью поезда.

Едва императорский кортеж оставил двор, как под навес у крыльца подъехала легкая, изящная коляска императрицы. Ее величество вышла в простом наряде. Ее сопровождали барон де Пьерес, графиня Лурмель и маркиз Латур-Мобур. Радостью дышало лицо императрицы, гордо и прелестно колебалась ее голова на гибкой шее; она бросила светлый взгляд на теснившуюся у решетки толпу, которая восторженными криками приветствовала государыню Франции, на том самом месте, где в былое время революционные массы требовали крови столь же прелестной и красивой королевы Марии-Антуанетты и поднимали на копьях головы ее мужественных защитников.

Императрица села одна в коляску, четверка чудесных лошадей тронулась и через секунду остановилась у входа в павильон Марсан.

В ту же минуту в дверях показался прусский король в мундире, с развевающимся генеральским плюмажем на шлеме; за королем шел граф Бисмарк, в белом мундире и сверкающей каске, и серьезная, высокая и тощая фигура генерала фон Мольтке.

При появлении короля императрица встала в коляске и стоя ожидала монарха, который поспешно подошел, поцеловал ей руку и занял место рядом.

Граф Бисмарк и генерал фон Мольтке сели с дамами императрицы в другие экипажи, барон де Пьерес вскочил на лошадь и занял свое место у дверец коляски государыни, светло-голубые и белые лейб-уланы построились впереди и позади экипажа, и весь поезд, казавшийся столь воздушным, светлым и радостным в сравнении с кортежем императора, выехал со двора, который видел так много блеска и торжественности, так много крови и ужасов.

Король весело разговаривал с императрицей.

– «Quelle bonne mine»8686
  – Какая красавица! (фр.)


[Закрыть], – слышалось в народе.

– Vive l'Impératrice!8787
  – Да здравствует императрица! (фр.)


[Закрыть] – Vive le roi de Prusse!8888
  – Да здравствует король Пруссии! (фр.)


[Закрыть]

Счастливая, веселая толпа теснилась к коляске, которая проехала через набережную к Елисейским Полям, залитая солнечным сиянием.

И разве не было причины радоваться, видя императорский блеск, видя искреннюю дружбу с могучим, победоносным властелином Пруссии, дружбу, ручавшуюся за мир, спокойствие, благосостояние Франции и Европы?

Кто заметил бы среди радостного ликования эти мрачные лица, которые там и сям посматривали кровожадно на гордое здание и блестящие кортежи государей, кто мог в эту минуту вспомнить, что на этой самой почве сиял блеском первый Наполеон и что впоследствии отсюда увезли бедного маленького римского короля, что эта земля напитана кровью Варфоломеевской ночи и что рожденные этой кровью духи-мстители уже четыре раза погребали на этом самом месте рухнувшие престолы?

Глава тридцать третья

Грустно шли дни за днями в жилище мадам Ремон в улице Муфтар с того времени, как исчезла молодая женщина, наполнявшая небольшой кружок свежей и прелестной жизнью. Правда, в следующие вечера собирались еще в маленькой комнатке хозяйки, но там было холодно и пустынно, как осенью на полях, когда первые морозы убьют летние цветочки; разговор едва клеился и большей частью шел о той, возвращения которой напрасно ожидали со дня на день. Разговор скоро прекращался, мадам Ремон раньше обыкновенного начинала дремать, и тогда Жорж Лефранк сидел около нее, погрузившись в глубокую задумчивость: казалось, он не мог оторваться от того места, где привык видеть мадам Бернар; был как будто прикован воспоминаниями и надеждами к маленькой комнате, в которой ему постоянно виделся образ отсутствующей. Только старик Мapтино, улыбаясь однообразно и спокойно, сидел по-прежнему молча на своем месте и, отправляясь аккуратно в одну и ту же минуту в свою комнату, высказывал каждый вечер желание, чтобы милая мадам Бернар возвратилась как можно скорее. На это Ремон отвечала вялым кивком головы, а Жорж глубоким жалобным вздохом. Через несколько дней Мартино получил известие от адвоката из Мо, который просил его приехать в этот город для совещания по делу, считавшемуся уже проигранным. Старик был недоволен этим путешествием, тем более что предвидел необходимость прожить там долго; однако ж решился ехать, заплатил за месяц за комнату и объявил, что в случае возвращения поселится опять у мадам Ремон. Жорж Лефранк проводил его на железную дорогу, и старуха опять осталась одна с молодым рабочим в третьем этаже старого дома.

Бедный Жорж Лефранк сильно страдал, и страдания его были тем глубже, что он не делился своим горем и едва решался сам заглянуть в ту бездонную пропасть мучений, которая с каждым днем становилась глубже в его сердце.

Он хотел сохранить веру в женщину, которой беззаветно отдался сердцем, он не хотел сомневаться в ней, и однако тоскливое сомнение росло все выше и выше и постепенно вытесняло надежду и мужество, мрачные мысли все глубже и глубже западали в его горячее сердце, полное веры и доверия. Каждое утро он просыпался от тяжелого сна, с новыми надеждами, ждал, ждал ее возвращения с минуты на минуту, ждал известия от нее, какого-нибудь знака – она должна понимать, как сильно он страдает. Но время шло и ничто не изменилось в мире, пестрая жизнь которого была для него только громадной безмолвной могилой, где он жил одиноко со своей любовью и тревожными мыслями. Когда же наступал вечер и увядала надежда, ежечасно терявшая свои цветы, тогда сердце его сжималось смертельным холодом, мрачные черные мысли обуревали его, холодная скорбь охватывала его измученные нервы, и в глубине души оставалось единственное желание, чтобы смерть, конец всем страданиям, прекратила его мучения. Страшная вещь – ждать, надеяться, вести ежечасно борьбу с сомнением, с призраками скрытой от нас будущности; когда тяжелый удар судьбы падет на нас, губя счастье жизни, тогда мужественная душа становится выше несчастия, гордость врачует раны и скорбь освещается воспоминанием, как освещается черная туча розовым отблеском заходящего солнца. Но ожидание, борьба с сомнением, которое возрождается ежеминутно, неуловимое, как туманный призрак, и тем не менее могучее и тяжелое – такое ожидание убивает силы, волю, гордость, и в этот холодный, вечно колеблющийся мрак не проникает ни один светлый луч, – мучение, на которое был осужден Прометей завистью олимпийцев.

Утром большого смотра на Лоншане Жорж Лефранк, работавший теперь не более того, сколько нужно для удовлетворения необходимейших потребностей, замешался в густую толпу, которая двигалась из внутренних частей города к Елисейским Полям и Булонскому лесу, чтобы видеть блестящее воинское зрелище, даваемое императором своим царственным гостям.

Погрузившись в глубокие думы, молодой рабочий шел среди громко говорившей и смешавшейся толпы; щеки его побледнели и ввалились, черты лица выражали нервное напряжение, глаза уныло смотрели вниз, изредка его взгляд окидывал с лихорадочным, тоскливым выраженьем бесчисленные лица вокруг, как будто желая отыскать среди них хорошо знакомые черты, улыбку, взгляд, весь образ, который жил в его душе, ежеминутно выходя с новым блеском из туч сомнения.

Так дошел он до того места в Булонском лесу, где льется вода по искусственным скалам, освежая воздух своими мельчайшими брызгами. Здесь остановилась движущаяся масса, живой стеной окружал народ обширную равнину, на которой сверкали разноцветные мундиры и блестящее оружие. Древесные ветви были усеяны смелыми зрителями, которые надеялись лучше видеть с этой высоты предстоящий смотр, но часто ветвь отламывалась, и сидевшие на ней были вынуждены со стыдом занять место в ряду стоявших.

Жорж Лефранк достиг каскадов и прислонился к большему дереву, стоявшему у самой дороги, которая шла от булонской заставы и извивалась между рядами войск.

Взоры всех были обращены на эту дорогу, потому что по ней должен был следовать императорский кортеж. Государи доехали в колясках до булонской заставы и там пересели на верховых лошадей.

Сперва прибыл прусский кронпринц, уже некоторое время живший инкогнито в Париже; с ним приехали его супруга и сестра, гессенская принцесса Алиса; обе принцессы, в простых белых нарядах, заняли места на императорских подмостках и привлекли к себе все вооруженные и невооруженные глаза, которые направились на этот пункт, где сходились три величайших монарха Европы и где сосредоточивались, как в фокусе, все политические интересы.

Приехали первые сановники, дипломаты и все приглашенные и заняли свои места; вся дорога была открыта, и крики ожидания выделялись из общего шума, стоявшего над необозримым морем человеческих голов.

Вдруг раздался громкий крик и толпа заволновалась. На повороте дороги показались значки на копьях лейб-уланов императрицы. За лейб-уланами следовал экипаж ее величества, и французская императрица, улыбаясь, как ясный день, пронеслась мимо густых рядов народа к подъезду императорского павильона. Воодушевленная блеском Парижа, теплым воздухом и солнечным днем, вся толпа восторженными криками приветствовала свою государыню, которая, грациозно улыбаясь, раскланивалась на все стороны.

Едва скрылись за подмостками экипажи императрицы и ее свиты, как на повороте дороге показались из-за деревьев блестящие экипажи телохранителей. Медленно двигались сомкнутыми рядами великолепные всадники на своих вороных конях, солнце играло на их доспехах и горело на шарлаховых с золотом мундирах.

На расстоянии двадцати шагов от телохранителей ехали государи, русский император посредине. Спокойно и задумчиво взирал Александр II на волнующуюся массу, крики которой «Vive l’empereur!» равно относились как к северному гостю, так и к Наполеону.

По правую руку императора Александра ехал на горячей лошади прусский король Вильгельм, выделявшийся своей военной осанкой, . Его лицо с седой бородой казалось веселым, светлые глаза смотрели на линию войск, которые должны были дать ему идею о военном могуществе Франции.

С левой стороны ехал император Наполеон. Его красивая, стройная лошадь шла спокойным легким шагом, и хотя император несколько сгорбился и не отличался своей прежней изящной посадкой, однако ж он казался на лошади моложе и сильнее, нежели в то время, когда шел или стоял. Черты его лица были вялы, утомлены, глаза смотрели уныло и без блеска, и нередко он обводил задумчивым взглядом народную толпу.

За государями ехал прусский кронпринц, беседовавший с наследником-цесаревичем; вся свита императоров и короля ехала сзади своих государей; граф Бисмарк в белом мундире обращал на себя внимание знавших его лиц, но никто не глядел на серьезного, молчаливого человека в прусском генеральском мундире, который ехал рядом с министром-президентом и спокойно смотрел на войска, растянувшиеся до горы Мон-Валерьен, на которой высилось мрачное и молчаливое укрепление.

Конечно, Франция слышала в истории похода 1866 года, и в описаниях жестокой битвы при Садовой имя генерала фон Мольтке, но большинство публики, мало заботящейся о подробностях событий, которые совершаются вне пределов Франции, позабыло это имя и оставалось безучастным к скромному мужу в королевской свите. Как заволновались бы эти массы и с каким напряжением обратились бы взоры всех на молчаливого полководца, если бы волшебник приподнял завесу будущего и показал, как этот муж победоносно поведет немецкую армию к Парижу и протянет руку с грозной Мон-Валерьен к волнующейся столице.

Но будущее было скрыто, и взоры всех обратились после проезда монархов на бесчисленную блестящую свиту, которая развернулась, как павлиний хвост, и долго еще следовала мимо рядов любопытных зрителей.

При приближении монархов шестидесятитысячное войско, стоявшее под ружьем на обширной равнине, пришло в движение. Престарелый маршал Реньо де Сен– Жан д'Анжели, командир гвардии и маршал Канробер, командовавший пришедшими на смотр войсками, отправились с многочисленным и блестящим штабом навстречу государям.

Когда же государи, приближаясь к войскам, показались у конца выставки, тогда армия отдала им честь: забили барабаны, зазвучали трубы, и в первый раз в эту минуту окрасилось легким румянцем бледное лицо Наполеона, и гордый луч заиграл в его взгляде, обнимавшем блестящие ряды войска, цвет его армии, хранителей славных преданий о великой эпохе его великого дяди.

Музыка первых полков заиграла русский национальный гимн, – вежливым наклоном головы благодарил император Александр за эту внимательность, и три монарха со свитой медленно поехали вдоль фронта.

В это время началось жужжанье и говор бесчисленных голосов, все болтали, сообщали друг другу замечания, смеялись, шутили, и все были счастливы и горды тем, что императорская Франция могла показать такой блеск и что иностранцы были свидетелями этого блеска, о котором расскажут в своих далеких родинах.

Были здесь и фенийский генерал Клюзере и молодой Рауль Риго. Они стояли близ дерева, к которому прислонился Жорж Лефранк. Мрачным взором смотрел Клюзере на монархов, между тем как Рауль Риго, улыбаясь и с выражением пресыщенности, поглядывал на торжественный блеск, вставя стеклышко в глаз и хлопая хлыстиком по сапогу.

– Вот едут главы трех великих народов, – сказал Клюзере глухим голосом, – и вокруг них собираются ослепленные защитники их прав, вооруженные и готовые ежеминутно пролить свою кровь за ярмо собственного рабства, и вся эта бессмысленная, глупая толпа радуется. Вы все еще убеждены, мой друг, – сказал он с горькой улыбкой, – что можно разрушить это искусно и крепко построенное здание силы и могущества, не прибегая к сильной, хорошо руководимой революции с военной организацией.

– Ба! – отвечал Рауль Риго. – Вы, дорогой генерал, отвыкли в Америке видеть этот блеск – он не ослепляет привыкших к нему глаз. Если вы внезапно нападете на монархию, то все эти солдаты станут по привычке драться, как львы, за своего повелителя, и толпа примкнет к ним для того только, чтобы сохранить престол, который так великолепно сияет на солнце, и ваше нападение послужит только к большему укреплению здания. Но последнее само собой распадается и разрушится, если станет терпеливо подрываться под него – станем действовать химически, – прибавил он с циничной улыбкой, – будем вливать серную кислоту и крепкую водку в спайки здания, и когда оно сделается достаточно рыхлым и дряблым, тогда довольно одного потрясения, и здание обратится в прах.

Он оглянулся вокруг и на минуту остановил взгляд на бледном молодом человеке с белокурыми волосами, крепкого телосложения, который выделился из толпы и смотрел на равнину лихорадочно горевшими глазами, между тем как холодная, злая усмешка играла на его тонких, сжатых крепко губах. Рауль Риго обратился к Клюзере.

– Пройдем туда, – сказал он, – там будет виднее, а здесь впоследствии начнется давка.

И, взяв под руку генерала, он повел его дальше по равнине.

Монархи, объехав войско, приближались к императорскому павильону, император Александр подскакал курцгалопом к перилам павильона и сделал военный поклон, за ним подъехал король Вильгельм, между тем как Наполеон, отстав на длину лошади, держался несколько в стороне.

Императрица встала, ее глаза с выражением счастья и гордости смотрели на обширную равнину, блестящие войска и бесчисленную толпу, потом перенеслись на могущественных монархов из древней фамилии европейских государей, которые с рыцарской любезностью воздавали ей честь. С восхитительной улыбкой она поклонилась императору и королю и потом обратилась с кратким замечанием к прусской кронпринцессе, которая искренне кивнула головой своему супругу, следовавшему за царственным отцом.

Император Наполеон поскакал к императору Александру. Последний и прусский король еще раз обратились с приветствием к императрице и отправились к войскам – свита сгруппировалась около монархов, слева и справа от павильона, и торжественный марш начался.

Великолепное зрелище представляли предводимые государями избранные войска, веселые, громкие звуки полковой музыки, ржущие кони, гремящие пушки – все это доводило зрителей до высшей степени упоенья, и каждый полк был встречаем радостными криками, особенно же те полки, у которых развевались простреленные и опаленные знамена, свидетельствовавшие о многих битвах с врагом.

Радостно смотрела императрица на проходившие мимо войска, которые, приближаясь к императору, приветствовали его громкими криками; Наполеон с утомленным равнодушием сидел на коне, император Александр задумчивым взором провожал проходившие войска, тогда как король Вильгельм с глубочайшим вниманием присматривался к каждому маневру. Часто вздрагивали его губы, когда батальон, проходя мимо, описывал почти эллиптическую линию, но с таким же вниманием он встречал следующий отряд, отдавая честь знаменам.

По окончании торжественного марша все кавалерийские полки собрались против императорского павильона, на лугу, очищенном пехотой и артиллерией, и построились в одну линию. Весь этот громадный фронт пустился во весь карьер, на разгоряченных конях, к императорскому павильону. Земля дрожала от скакавших кавалеристов, и стук оружия, топот коней заглушались многоголосым криком толпы, которая любовалась эволюциями. В нескольких шагах от государей остановилась вся эта скакавшая масса; внезапно сдержанные кони осели назад, но линия не разорвалась и салютовала императору и его гостям.

Государи сошли с лошадей и приблизились к императорскому павильону; русский император и прусский король поцеловали руку императрице, император раскланялся с кронпринцессой и другими дамами; подали прохладительные напитки; экипажи подъехали.

Толпа зашевелилась, отчасти возвращаясь в Париж, отчасти теснясь к павильону, чтобы взглянуть на отъезд их величеств – едва было возможно очистить дорогу к каскадам для государей и их свиты.

Вскоре построились телохранители, к павильону подъехал императорский экипаж.

Наполеон раскланялся с королем Вильгельмом и царственными дамами и сел в экипаж вместе с императором Александром, тогда как Вильгельм остался с императрицей в павильоне, ожидая, пока подъедет экипаж Евгении.

Утро было сияющее. Войска выстроились на широкой поляне, над темными квадратами пехотных полков, стоявших посредине, развевались знамена. По обеим сторонам пехоты стояли два полка гусар с разноцветными штандартами, в некотором отдалении пестрела толпа зрителей. По гладкой дороге, вьющейся от раскинутого города, неслись экипажи с разряженными дамами, скакали всадники, амазонки, наемные фиакры. Парад кончился.

Почетный караул перестроился и на рысях стал сопровождать обоих императоров от трибун туда, где равнина сужалась перед каскадами. Здесь толпа была гуще, дорога шла на подъем, и на несколько секунд экипаж с государями замедлил ход.

Неожиданно молодой человек с бледным лицом, которого несколько ранее заприметил Рауль Риго, вышел из людской массы и устремился к карете императоров. Он вскинул руку с двуствольным пистолетом. Окружающие словно приросли к месту, на миг застыли и конные гвардейцы, находившиеся шагах в двадцати от юноши. Секунду спустя Наполеон, в глазах которого блеснула молния, а лицо озарила могучая воля, вскочил в экипаже, закрыв собой русского императора, и встал напротив бледного, дрожащего молодого человека, сжимающего в руке оружее.

Дальнейшее было делом нескольких секунд.

Прозвучали два выстрела. Но еще прежде шталмейстер Рембо решительно направил коня между неизвестным и экипажем. Лошадь, которой пули угодили в голову, дернулась, карету императоров окропила алая роса.

Преодолев первое оцепенение, толпа пробудилась к жизни. Стоящие вблизи кинулись на неизвестного и вырвали у него пистолет; слышались крики ярости. Юноша с холодной улыбкой взирал на размахивающих руками и потрясающих кулаками парижан, не делая попыток защищаться или бежать, и воплощал собой картину спокойной покорности судьбе.

Подскочила охрана и быстро организовала вокруг покушавшегося кольцо.

Царь Александр с глубочайшей серьезностью наблюдал за происходящим взглядом своих больших, умных глаз.

– Завидую везению вашего величества, – произнес он с тихим, печальным смешком. – Только по счастью все обошлось благополучно!

– Боже мой! – воскликнул Наполеон. – Какой прискорбный инцидент!

Он сделал знак шталмейстеру Рембо, который уже передал свою раненую лошадь одному из конных гвардейцев, и стоял в кольце, окружавшем покушавшегося. Шталмейстер подошел к экипажу.

– Этот человек, кто он? – спросил император Франции.

– Его фамилия Березовский, сир, – последовал ответ. – Он поляк!

Красивое лицо царя посерьезнело, губы его дрогнули, как от боли, а невыразимо печальный взгляд на краткий миг устремился к небесной обители.

– Значит, он целился в меня, – тихо промолвил Александр. – Очень жаль, что я невольно подверг опасности жизнь вашего величества.

Наполеон снова занял свое место.

– Мы вместе были под огнем, сир, ведь мы же союзники, – сказал он с радушной улыбкой.

Царь Александр молча кивнул.

– Вы не ранены, сударь? – осведомился он, обращаясь к шталмейстеру Рембо. – Вы отважно преградили путь пулям, и я от всей души благодарю за спасение моей жизни. Никогда я не забуду проявленных вами мужества и отваги!

Наполеон обернулся и увидел на дороге от павильона приближающиеся значки на пиках улан из конвоя императрицы.

– Вперед! Вперед! – крикнул французский император. – Пока императрица и король не приехали сюда.

Покушавшегося запихнули в один из находившихся поблизости фиакров, и под охраной гвардейцев повезли по боковой аллее, проходящей через рощу. По приказу императоров эскорт, возглавляемый егерями, двинулся вперед.

– Vive l'Empereur! Vive l'Empereur Alexandre! – кричала толпа.

Царь кланялся направо и налево. Вскоре кортеж скрылся за зелеными кронами деревьев.

Толпа потекла к Парижу и несколько минут спустя занятые беседой императрица и прусский король обнаружили совершенно пустынным то место, где совсем незадолго перед тем произошло событие, которое при ином исходе могло серьезно изменить ход европейской истории.

Жорж Лефранк спокойно стоял у своего дерева, почти около самой императорской коляски.

Он смотрел на всех этих людей, на весь блеск экипажей и мундиров, но все это не касалось его души; его внутреннее зрение видело постоянно одну картину, полную света, теплоты и надежды, картину, которая непрерывно рисовалась ему в зелени деревьев, на голубом небе, которую он старался обрести среди движущейся и волнующейся толпы, хотя был твердо убежден, что не найдет ее здесь.

Жорж не трогался с места, подобно остальным, а спокойно стоял у дерева, смотря почти без всякого волнения на необыкновенную сцену, происходившую пред его глазами.

– Во всей этой тревоге, – проговорил он тихо, – во всем волнении ни одно человеческое сердце не испытывает такого глубокого потрясения в своей внутренней жизни, не ведает такого горя, какое испытываю я при мысли о погибшем счастье. Погибшем? – прервал он себя, повинуясь силе воли. – Почему же «погибшем»? Она сказала, что возвратится, и сказанное должно быть свято, потому что я верю ей – она так невинна и чиста, как ни одно сердце в мире, она говорила мне о милосердном Боге таким языком, какого я еще не слыхал, и слова ее запали мне глубоко, глубоко в душу – неужели все это было ложью? Она возбудила во мне все лучшие чувства. Я был грубым, высокомерным, теперь я стал совсем иным человеком. Теперь все мое существо поглотилось этой любовью, теперь, когда я сделался достойным ее, она потеряна для меня на веки! У меня остается одна отрада – питать свои воспоминания. Я физически и нравственно уничтожен, одного я желаю – умереть, но у меня нет сил сделаться самоубийцей. Притом воспоминание о ней, ее образ удерживает меня; неотступно, день и ночь стоит она предо мной, тысячу раз я зову, не могу забыть ее, хочу слышать ее. Вот уже много времени я веду жизнь в этих мучениях, и чувство любви охватывает меня все сильнее, я жажду жизни, но не одинокой, грустной и печальной, какую я вел до знакомства с нею, а жизни вдвоем. Она оставила меня, заронив мне в сердце жгучее пламенное чувство и не дав надежды на осуществление мечты моей. Теперь дни мои сочтены…

Он был взволнован, сильно взволнован. Столько мольбы, столько страданий и любви выражалось в его лице! Он любил ее: взор, мысли, голос, все его существо доказывали это.

– Она обещала возвратиться, – говорил он дальше про себя, – и я должен верить ей.

Толпа расходилась, направляясь к Парижу.

Его глаза обратилась к небу, мрачный огонь взглядов смягчился, слеза повисла на ресницах, и тихо, из глубины сердца, он прошептал:

– Я стану верить ей – чем будет моя жизнь без этой веры?

Прохожие начали посматривать с удивлением на Жоржа, который, прислонясь к дереву, разговаривал сам с собой и не сводил глаз с равнины, хотя там уже нечего было смотреть и весь народ спешил в столицу.

Жорж заметил эти удивленные взгляды и медленно побрел в Париж вместе с толпой, которая шла по боковым дорожкам, между тем как средняя аллея была занята экипажами, тянувшимися в два ряда.

Едва он сделал несколько шагов, как встретившееся препятствие остановило на минуту экипажи – среди мрачных мыслей и волнующихся чувств молодой человек слышал громкий смех и веселый говор, и изредка голос, звук которого он узнал бы из тысячи – голос, приводившей в движение сокровеннейшие струны его сердца.

Он быстро обернулся: на большой аллее, в пяти шагах от него, стоял великолепный экипаж с ливрейной прислугой; украшенные букетами кони нетерпеливо били копытом. Около экипажа находилось два господина верхом, которые болтали и шутили с прелестной дамой, откинувшейся на шелковые подушки; закрываясь зонтиком от яркого солнца, эта дама не то высокомерно, не то благосклонно смотрела на обоих кавалеров.

И эта блестящая красавица, эта обладательница экипажа и лошадей была Луиза Бернар, бедная швея с улицы Муфтар, простая, кроткая приятельница молодого человека, оживившая его существование, пробудившая столько теплых чувств в его сердце, исчезнувшая потом, но обещавшая возвратиться и вместе с ним пройти жизненный путь; это был чистый идеал, образ которого всюду преследовал молодого человека, который он искал со всей страстью сердца, которому верил беззаветно своим любящим сердцем.

Из груди бедного Жоржа вырвался не крик, но глухой, хриплый звук, похожий на предсмертный стон загнанной дичи, его глаза раскрылись широко и смотрели пристально на образ, стоящий перед ним, как страшное видениe: холодный пот выступил на его лбу, руки раскрылись, как бы ища опоры.

Дама в экипаже не заметила его, бедного, дрожащего, замешанного в толпе на боковой дорожке; затор рассеялся и экипажи двинулись вперед; прекрасные лошади, играя, тронулись с места и быстро умчали экипаж маркизы Палланцони, которую сопровождали два господина верхом.

Невозможно описать, как возвратился Жорж Лефранк в Париж, как вошел в свою уединенную пустынную комнатку на улице Муфтар, но час спустя он сидел там за столом, подперев руками голову и не сводя пламенных взоров с лежавшего перед ним письма молодой женщины.

По временам он вставал, машинально ходил по комнате, без слов, без всякого другого звука, кроме тяжелого стона, выходившего из глубины груди и глухо раздававшегося в маленькой, пустынной комнате.

Много часов провели они так в своей комнате – солнце закатилось, и над Парижем стал расстилаться мрак, между тем как мягкий свет луны серебрил купола башен и кровли исполинского города, и месяц так же спокойно и приветливо смотрел с неба на суетливую толпу занятых, борющихся, счастливых и бедствующих людей, как некогда смотрел он на темные, молчаливые леса древней Галлии.

Жорж поник измученной головой, глаза его смягчились, и на бумагу капнула горячая слеза.

Это благодеяние природы, этот божественный подарок вечной любви, святые слезы, разорвали, казалось, сковывавшие его узы: глубокий вздох вырвался из его груди, он взглянул на небо с глубокой скорбью, но без того страшного оцепенения, в которое доселе был погружен.

– Итак, погибло счастье, рухнули надежды. Все умерло – хуже, чем умерло, потому что смерть оставляет воспоминания и не касается любви, а здесь, здесь убито воспоминанье и любовь!

– Ложь! – вскричал он. – Ложь и измена – зачем выпало на мою долю это страдание, зачем моя жизнь не прошла в спокойном неведении, зачем пробуждать надежду и манить счастьем, чтобы низвергнуть потом в бездну? И притом, притом я запятнал себя, я думал, что защищаю право и невинность, и был орудием интриги, которой не мог подозревать – жалким орудием, которое бросают по миновании надобности, которому платят…

Он замолчал; смертельная бледность покрыла его лицо.

Он торопливо выдвинул ящик стола и схватил свертки с золотом, полученные вместе с письмом молодой женщины.

– Прочь, – вскричал он, – прочь это золото, которое она оставила как плату за мою душу, за мое надорванное сердце! Я не могу возвратить его, пусть же оно канет туда, где не увидит его ни один человеческий глаз!

Он судорожно сжал золото и сунул его в карман: потом надел фуражку, отворил дверь и вышел в переднюю.

Мадам Ремон направлялась из кухни в свою комнату.

– Вы не получили никаких известий о нашем друге? – спросила она ласково.

– Нет, – отвечал Жорж едва слышно.

– Зайдите ко мне, – сказала старуха с участием, – мы поговорим немного – вероятно, мы скоро услышим о ней, узнаем об ее возвращении, и тогда опять начнутся ваши милые, прекрасные вечера…