Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Наполеон улыбнулся.

– Не беспокойтесь, – сказал он, – я говорю не о Риме и нисколько не намерен посягать на папскую власть и терять выгодную для Франции позицию. Итальянское национальное чувство требует, чтобы кроме Венеции были возвращены и все области, которые принадлежат Италии по населению и языку. Из таких областей существенно важен итальянский Тироль, который, по моему мнению, не имеет никакого значения для Австрии. Уступка его возбудила бы в Италии сильную радость и оттеснила б на второй план желание иметь Рим столицей. Получив Тироль, итальянское правительство могло бы с большей уверенностью приступить к австрийскому союзу, отказаться навсегда от Пруссии и оказать нам значительную помощь. Разумеется, – прибавил он, бросив на фон Бейста быстрый взгляд, – разумеется, когда наступит наше общее действие и будет иметь успех, Австрия может потребовать вознаграждения за уступку Тироля.

Фон Бейст в смущении смотрел в пол и теребил концы галстука.

– Государь, – заговорил он после размышления, между тем как император, точно в изнеможении, снова сел, – я нисколько не скрываю своего личного убеждения в том, что Австрии бесполезны не только итальянские области, но и польские. Может быть, было бы лучше, если б Австрия никогда не приобретала этих областей. Конечно, лучше вовремя уступить итальянские владения, чтобы обратить все свои силы на север и сохранить неприкосновенным свое положение в Германии. Но, – продолжал он нерешительно, – что представляется правильным и разумным политическому взгляду министра, то нередко встречает естественное и законное негодование монарха. Ваше величество поймет, что минувшее воспитало в сердце моего государя такое чувство, которое не вполне благоприятно союзу с Италией и если такой союз будет приобретен уступкой области, долго бывшей во владении габсбургского дома. Поэтому мысль этой комбинации должна быть медленно и спокойно обсуждена, о ней нельзя говорить без приготовления. Предоставьте мне развить эту мысль – она созреет и принесет плоды. Здесь же, в Зальцбурге, при личных свиданиях вашего величества с моим государем, было бы лучше не касаться этого пункта.

Император отвечал любезно:

– Благодарю вас, дорогой барон, за откровенный и подробный ответ; в то же время я искренно радуюсь тому, что мы сходимся в политических взглядах на положение дел, и остерегусь мешать вам в вашей предварительной деятельности, стремящейся осуществить наши мысли.

Он взглянул на часы.

– Сегодня назначена поездка в Клейсгем – императрица бесконечно радуется прекрасным горам, я же буду иметь честь посетить сперва их величества. Быть может, мы найдем время изложить императору некоторые из затронутых нами пунктов?

– Я подготовлю к тому его величество, – сказал фон Бейст, – но должен еще спросить, довольно ли ваше величество своим помещением и не имеет ли еще каких-либо приказаний?

– Благодарю, – отвечал император, вставая, – не знаю, чего еще можно бы желать. Императрица в восхищении от своих апартаментов и тронута внимательностью, с какой устроена ее спальня по образцу тюильрийской. Что касается меня, – сказал он, обводя глазами салон, – то едва ли возможно соединить большее великолепие, вкус и комфорт.

– Императору будет лестно узнать, что ваше величество довольно, – заверил фон Бейст. – Обстановка ваших апартаментов имеет известный исторический интерес – это та самая мебель, которую заказал бедный император Максимилиан для миланской резиденции, когда он еще был правителем Ломбардии.

Лицо императора покрылось внезапной бледностью, губы сжались, глаза с ужасом смотрели на богатую мебель салона.

Но он скоро овладел собой, протянул руку фон Бейсту и сказал с любезной улыбкой:

– Итак, до свидания, еще раз поздравляю себя, что наши идеи оказались сходными.

Фон Бейст вышел из салона.

Едва император остался один, как на лице его снова явилось выражение ужаса. Он в изнеможении опустился в кресло и дрожащими губами прошептал:

– Предвещает ли мне гибель эта мебель, заказанная Максимилианом в дни счастья и блеска? Им, нашедшим такой страшный конец? Я приехал сюда для того, – продолжал он, опуская голову на грудь, – чтобы умолить эту кровавую тень, ставшую между Австрией, и вот он сам грозно выступает в виде безжизненной мебели моей комнаты!

Он вскочил, как будто содрогаясь от прикосновения к креслу, и стал ходить по комнате большими шагами.

– Не влияние ли этого мертвеца расстраивает здесь все мои планы? – сказал он потом с мрачным видом. – Я искал основания для прочного положения и нашел этого человека, гибкий ум которого умеет только округлять фразы и формулы, который не может выйти за пределы переговоров! То удивительное понимание, то самообольщение или робкое опасение взглянуть прямо на обстоятельства! – вскричал он с горечью. – Надобно побудить к уступкам Данию, первую жертву прусского могущества, против нарушения Пражского мира. Он не знает иных средств, кроме молчания и выжидания – выжидания до тех пор, пока южные немцы, еще сопротивляющиеся объединению с севером, не сольются с ним в тысяче отношений материальной жизни! Союз с Италией требует долговременной подготовки – боятся принести небольшую жертву, имея в виду достигнуть большего! Нет, нет! Этот человек никогда не будет надежным союзником! Я ошибся – расчлененная Австрия требует твердой и властной руки, дабы соединить все ее части в одно стройное целое, а не диалектического ума, который думает доказать свою ловкость тем, что обуздывает силы отдельных частей государства, вводя их во взаимную конституционную борьбу и тем делая их недеятельными. Я должен иначе действовать, – продолжал он после краткой паузы. – Мне сперва необходимо согласиться с Италией – она должна получить итальянский Тироль. А потом нужно поставить Австрию и нерешительного фон Бейста перед простым вопросом: да или нет. Только таким путем можно составить коалицию, которая охватит также и южную Германию – без коалиции было бы глупо действовать против Пруссии. Южногерманские государи никогда не решатся действовать, но когда со мной будет Италия и когда Австрия по необходимости примкнет к нашему союзу, тогда южная Германия будет стеснена и, конечно, обрадуется предлогу избавиться от тесных объятий северного союза. Здесь остается только одно, – сказал он со вздохом, – прилично доиграть комедию до конца, чтобы она, по крайней мере в глазах света, достигла своей цели и послужила мне средством в Берлине, где я еще раз сделаю попытку, ибо там истинное могущество, с которым я скорее согласен вступить в союз, чем бороться. Во всяком случае, настоящее свидание было полезно. Время не пропало даром – отсутствие баварского короля, беседа с фон Бейстом, показавшая мне его недостатки – все это осветило мне положение дел, и с этой минуты начинается для меня новая деятельность: без иллюзии, с определенной целью.

Он поднял вверх глаза и медленно проговорил цитату из «Смерти Помпея» Корнеля:

 
J'ai servi, commandé, vécu quarante années:
Du monde entre mes mains j'ai vu les destinées;
Et j'ai toujours connu, qu'en tout événement,
Le destin des États dépendait d'un moment.
 

Глава тридцать девятая

Император Наполеон возвратился в Париж, а Франц-Иосиф в Вену. Спекулятивная политика мало-помалу перестала интересоваться свиданием. Единственным результатом многообещавшей встречи императоров было единогласно подтверждаемое венскими и парижскими журналами известие о том, что в октябре австрийский император вернет Наполеону визит и посетит парижскую выставку. При этом свидании, говорили более или менее официозные корреспонденты из Вены и Парижа, зальцбургские переговоры превратятся в фактический договор.

Не заботясь обо всех предположениях, соединявшихся с зальцбургским свиданием и предстоящей поездкой австрийского императора в Париж, канцлер северогерманского союза сидел за письменным столом в своей рабочей комнате. Лицо графа Бисмарка выражало ясное спокойствие; казалось, что на горизонте европейской будущности нет ни одного облачка, которое могло бы нарушить спокойствие канцлера. В руках у него было недавно полученное письмо; он внимательно читал его.

– Во всяком случае, это почерк Гарибальди, – сказал он, пристально рассматривая письмо. – Он рекомендует мне подателя как достойного веры человека, который имеет сообщить мне много важного. Я выслушаю его, как выслушиваю все, что мне говорят, – продолжал он после некоторого размышления, – но кто поручится в том, что здесь нет ловушки для меня, поставленной или Австрией, чтоб возбудить столкновение с Францией, или же парижским кабинетом? Почерк Гарибальди легко подделать: кроме того, не трудно подстрекнуть этого наивного старого кондотьера к какой-нибудь интриге, скомпрометировать меня, впутав в нее! – Он позвонил. – Здесь еще податель этого письма? – спросил он камердинера.

– Он ждет внизу ответа вашего сиятельства.

– Пригласите его сюда, – сказал граф Бисмарк. – Я готов его принять.

Через несколько минут, в течение которых министр-президент медленно прохаживался по комнате, камердинер отворил дверь стройному мужчине среднего роста, в простом черном наряде. Вошедшему было около сорока лет, лице его имело желтовато-бледный цвет, живые глаза посматривали с тем особенным полумечтательным-полуосторожным выражением, которое свойственно вообще всем заговорщикам всех стран и времен.

Граф Бисмарк повернулся к двери, сделал шаг навстречу вошедшему и, поклонившись с холодной вежливостью, сказал:

– Вы привезли мне рекомендательное письмо от генерала Гарибальди – я с удовольствием готов выслушать то, что угодно генералу сообщить мне.

Он указал на стул около письменного стола и сам сел по другую сторону оного.

– Генерал отправил меня к вашему сиятельству, – сказал эмиссар Гарибальди по-французски, – в полной уверенности, что вы руководитесь теми же мыслями и убеждениями, которые в минувшем году побудили вас заключить союз с Италией, и что вы разделяете глубокое убеждение генерала, что объединение и развитие Германия может совершиться только с объединением Италии, ибо враги у той и другой державы одни и те же.

Граф не сводил своих проницательных и быстрых серых глаз с иностранца, который несколько смутился под влиянием этого холодного взгляда.

– Своими действиями в минувшем году, – сказал граф Бисмарк спокойным тоном, – я доказал, насколько убежден в том, что новые национальные формы Италии и Германии обусловливают много общих интересов и встречают общих врагов, а моими поступками с того времени, думаю, доказал, что моя точка зрения нисколько не изменилась в этом отношении, хотя не всегда могу признать, чтобы итальянское правительство сохраняло так же постоянно свои мысли.

– Итальянское правительство не есть итальянский народ, граф, – сказал эмиссар, – тем более в настоящую минуту. Теперь при флорентийском дворе преобладает влияние, управляемое из Парижа, которое, по убеждению генерала и всех итальянских патриотов, совершенно противоположно истинным интересам нации.

Граф Бисмарк спокойно и молча наклонил голову. Трудно было сказать, с какой целью он это сделал: для того ли, чтобы выразить свое одобрение сказанным словам, или для того, чтоб показать готовность внимательно слушать дальнейшие речи.

– Ваше сиятельство имеет больше, чем мы, средств следить за нитями европейской политики, – продолжал эмиссар Гарибальди, – и, конечно, не пропустили без внимания очевидный даже для нас факт, а именно, что в настоящую минуту создан план, зародившийся сперва в Зальцбурге и предположенный к исполнению при поездке австрийского императора в Париж, куда также должен приехал и Виктор-Эммануил.

По лицу министра-президента мелькнула легкая улыбка; потом он с прежним, почти любопытным выражением обратился к посетителю.

– Дело заключается в том, – продолжал последний, – чтобы посредством вступления Италии в эту комбинацию осуществить франко-австрийский союз, который должен будет противодействовать дальнейшему объединению Германии и вместе с тем усыпить национальное чувство и требования итальянского народа, сделав ему мелкие и недостаточные уступки, дабы отвлечь его от главной цели – поднять национальное знамя на Капитолии. Но такая политика будет для Италии чистым самоубийством, ибо поведет к тому, что по обеим сторонам Альп останется государственная форма, вечно ведущая к внутренней борьбе, вследствие чего австрийская и французская политика будут иметь возможность оказывать свое разлагающее влияние, которое со временем приведет к разрушению здания, возведенного при помощи Наполеона, горько раскаивающегося в своем содействии итальянскому объединению и в том, что пассивно смотрел на объединение Германии. Он замолчал.

– Как же думает генерал противодействовать планам, которые, надо признаться, столь же опасны для Германии, как и для Италии?

На лице посла Гарибальди выразилось удивление.

– Действительно, – сказал он, – планы эти задуманы и отчасти уже исполнены, дальнейшее же их исполнение замедляется сопротивлением императора Франца-Иосифа и нерешительностью Ратацци, который опасается сильного взрыва национального негодования и старается задержать его всякого рода мелкими мерами и интригами. У нас есть доказательства, – продолжал он, вынимая из кармана несколько бумаг, – что…

Граф Бисмарк сделал отрицательный жест.

– Мы говорим о случайностях, возможность которых обусловливает обсуждение других случайностей, останемся же при них. По обсуждении этих случайностей мы будем иметь довольно времени для того, чтобы определить, нужно ли вступать в область фактов. Что, по мнению генерала, необходимо подготовить и сделать, чтобы противодействовать предполагаемым планам?

Посетитель скрыл свое удивление при словах министра и, опять спрятав бумаги в карман, продолжал:

– Между тем как под французским влиянием флорентийское правительство стремится усыпить национальное чувство и привлечь Италию к комбинации, которая надолго прервет развитие национального величия и могущества, зреет измена народному делу, задача истинных патриотов состоит в том, чтобы внезапным ударом пробудить народ и указать ему цель его стремлений. Народ тотчас поймет, где находятся его истинные интересы, правительство будет вынуждено уступить народной воле, изменники падут и, быть может, удастся завершить одним ударом все дело и увенчать в Капитолии здание национального единства Италии. Я убежден в удаче, – продолжал он с живостью, – в том случае, если удаче поможет ваше сиятельство, Германия будет иметь в Италии верного и деятельного союзника, всегда готового подать ей руку, чтобы уничтожить все преграды, поставляемые ее объединению внутренними и внешними врагами. Я потому говорю о внутренних врагах, – продолжал он, видя упорное молчание графа Бисмарка, – что они общи обеим нациям. Папство и зависящая от него иерархия борется всеми силами против итальянского единства, менее по причине веры, потому что Италия – католическая страна и останется такой, несмотря на все либеральные идеи, волнующие народ; папство борется скорее в безумном ослеплении сохранить светскую власть, которую считает необходимой для своих особенных прав и для существенной опоры. В Риме не понимают, что папская власть была бы несравненно сильнее, если бы протянула руку национальному движению, стала во главе его и, опираясь на народ, основала новое владычество в будущем. Но этого нет, – продолжал он со вздохом, – объявлена война на жизнь и смерть между нацией и современной церковью, и пусть ответственность за это падет на тех, кто вызвал эту войну. Но как папство противодействует итальянскому единству, дабы сохранить светскую власть, так точно и германскому единству сопротивляются по религиозным причинам – Ватикан охотно допустит Германию иметь императора, но чтобы последний был протестант, чтобы либеральный Берлин стал центром Германии, этого не допустят в Риме и не замедлят призвать на помощь все силы мрака, чтобы искоренить в Германии мысли об единстве и разжечь религиозную ненависть против опасного усиления народа.

– Мы не имеем никаких поводов жаловаться на римскую курию, – сказал граф Бисмарк спокойно, – и Пруссия, держащая в своих руках будущность Германии, имеет много патриотов в числе своих католических подданных. Итак, если прусский король лично протестант, то как глава государства он не враждебен католикам, и я, правду сказать, не вижу, почему папство могло бы сопротивляться укреплению Германии под главенством Пруссии.

– И однако же так будет на самом деле, – возразил агент Гарибальди, – в южной Германии, в народной баварской прессе, всюду царит тлетворное враждебное влияние ультрамонтанской партии; и если теперь Римская курия не занимает в этой борьбе официального места, то займет его рано или поздно, рано или поздно спадет маска, и вы увидите в Римской курии упорного и заклятого врага.

– В таком случае, – сказал граф Бисмарк твердым, звучным голосом, – я всегда буду готов принять борьбу и положу оружие не прежде того, как одолею противника. Но со своей стороны я не имею никакого основания возбуждать эту борьбу.

– Я для того только коснулся этого предмета, – сказал итальянец, – чтобы объяснить свои мысли о совместности немецких и итальянских интересов. Я позволю себе очертить путь, которым генерал предполагает пробудить нацию и разрушить преступные планы настоящего министерства. Генерал собрал совет из своих приверженцев и намерен немедленно идти на Рим, вследствие чего проснется национальный дух, а министерство вынуждено будет следовать народной воле. Пусть Ратацци повинуется французскому влиянию, но король Виктор-Эммануил последует за народным движением и, самое главное, Франция будет поставлена в необходимость или отдать нам Рим, или вооруженной рукой противодействовать народному восстанию и тем самым лишить себя возможности вступить когда-либо в союз с Италией.

– В изложенных вами политических комбинациях много истинного и правильного; всякий государственный человек в Европе, конечно, интересуется в высшей степени указанным вами движением. Благодарю вас за доверие, но не могу не сказать, что не вижу, каким образом я могу содействовать предприятию генерала.

– Я в двух словах выражу природу содействия вашего сиятельства такому делу, которое имеет громадное значение для Германии, – сказал посол Гарибальди, – у генерала довольно войска для предприятия, ибо вся итальянская молодежь станет под его знамена; но у генерала нет оружия и денег, по крайней мере столько, чтоб вооружить и содержать корпус, способный к долговременному военному действию.

– И генерал ожидает от меня оружия и денег? – спросил граф Бисмарк, устремляя пристальный взгляд на посетителя, причем на его губах явилась своеобразная улыбка.

– Будучи убеждены в общности итальянских и германских интересов, ваше сиятельство усмотрит только пользу для немецкого дела в поддержке предприятия, которое нисколько не нарушает международного права.

Граф Бисмарк молчал, итальянец с напряженным ожиданием смотрел на него.

– Возбужденный вами вопрос, – сказал министр-президент, – имеет две стороны: политическо-правовую и материально-практическую. Относительно последней я должен сказать вам, что в моем распоряжении нет таких средств, которые не были бы под контролем палат и не сделались бы рано или поздно предметом прений.

– Я убежден, – заметил итальянец, – что дело моего отечества пользуется популярностью у большинства прусских палат, почему и нельзя сомневаться в их одобрении.

– Судя по моему опыту, – возразил граф Бисмарк, – нельзя вперед рассчитывать на одобрение и большинство в парламенте. Однако ж не это обстоятельство служило исходным пунктом моего замечания. Едва ли нужно говорить о том, отнесутся ли палаты одобрительно или нет к вашему делу, ибо я никогда не буду в состоянии употребить деньги на вспомоществование согласно желанию генерала. Как бы ни были патриотичны причины предприятия, о чем могут судить только ваши соотечественники, но предприятие это направлено не против одного Рима, но против итальянского правительства и, наконец, против Франции. Со всеми тремя державами Пруссия и северогерманский союз находятся в мирных и дружественных отношениях. Могу ли я при таких обстоятельствах давать субсидии враждебному предприятию? Вы поймете, что уже по одной этой причине я не могу исполнить желание генерала.

Итальянец опустил глаза вниз.

– Я надеялся, – сказал он, – что там, где идет речь о великих целях, ваше сиятельство не будет стесняться формальными препятствиями.

– Правовые нормы международных отношений составляют существенное условие жизни цивилизованных народов, – возразил граф Бисмарк твердым голосом, – и я никогда не захочу подвергнуться нареканию, что презрел их.

Он замолчал и пытливо смотрел на итальянца, который сидел молча и едва знал, как вести разговор, достигший этого пункта.

– Хотя я не вижу никаких шансов на успех предприятия, – сказал министр-президент после небольшой паузы, – однако же, желая доказать генералу свое уважение его стремлениям к независимости его отечества, я готов выслушать ваши дальнейшие сообщения, если вы согласитесь, чтобы в этой беседе участвовал поверенный по делам Италии.

Агент Гарибальди встал.

– Как ни прискорбно мне, – сказал он с выражением покорности, – что не исполнились желания генерала и всех патриотов моего отечества, однако я должен отказаться от беседы на таких условиях. Мне остается высказать еще одну просьбу, а именно, чтобы ваше сиятельство сочли мои сообщения конфиденциальными, частными.

– Я умею оправдывать личное доверие, – сказал граф Бисмарк, вставая, – и генерал может быть уверен, что его доверие не будет обмануто; если политические взгляды на правила национальных сношений руководят моими поступками, то в этих взглядах я не вижу, однако ж, никакого повода передавать другим вверенные мне лично тайны.

– Благодарю ваше сиятельство за эти слова, – сказал итальянец, – и радуюсь, что поручение генерала Гарибальди доставило мне случай видеть лицом к лицу великого преобразователя Германии. Хотя ваше сиятельство считает необходимым отказать нам в своей помощи, однако прошу вас принять от имени всех итальянских патриотов искреннее пожелание успеха вашему великому национальному делу.

Граф Бисмарк молча поклонился и проводил эмиссара Гарибальди до дверей кабинета.

– Судьба благоприятствует мне, – сказал он, потирая руки и расхаживая по комнате. – Пока Париж и Вена строят искусные планы стеснить и запутать меня, является на помощь Гарибальди, точно Deus ex machina9797
  Бог из машины (лат.).


[Закрыть], и затевает схватку, весьма полезную для меня. Бедный энтузиаст не возьмет Рима, – сказал граф, пожимая плечами, – все итальянцы, все отряды волонтеров и войска правительства ничего не достигнут, пока французский народ охраняет Вечный город и папу. Но эта диверсия, конечно, поведет к тому, что убьет в самом корне задуманную в Зальцбурге коалицию. Да, да, – сказал он с улыбкой, – тонкой паутиной и политическими комбинациями вы, дорогой фон Бейст, не свяжете просыпающейся Германии. Однако, – прибавил он, поспешно подходя к письменному столу, – необходимо наблюдать за этим тайным послом Гарибальди и знать, что он делает и где бывает.

Он написал несколько строк своим крупным и размашистым почерком, запечатал и позвонил.

– Тотчас отнести эту записку начальнику полиции, – приказал он вошедшему камердинеру.

– Слушаю, ваше сиятельство.

– Есть ли кто-нибудь в приемной?

– Только что прибыл французский посланник, и я хотел доложить о нем вашему сиятельству.

– Введите его сюда немедленно, – сказал граф Бисмарк. – Он и не предчувствует, какие сведения сообщены мне сейчас, – прошептал граф, пока камердинер отворял двери посланнику.

С улыбкой вошел в кабинет посланник Наполеона, граф Бисмарк встретил его с изысканной вежливостью. Кто видел бы свидание министра и дипломата, тот подумал бы, что между Францией и Германией существуют наилучшие отношения и что, судя по ним, европейский мир непоколебим.

Посланник занял место, которое до того занимал агент Гарибальди; граф Бисмарк сел за свой письменный стол, с почтительным вниманием ожидая, пока Бенедетти заговорит.

– Я позволю себе, дорогой граф, – сказал последний, – обратить сегодня ваше внимание на положение Европы и некоторые вопросы, особенно важные для нее. Меня побуждает не личное желание обменяться с вами мыслями, я поступаю по приказанию своего правительства, ибо, как вам известно, император придает особенную важность тому, чтобы быть во всех вопросах единодушным с прусским правительством, и с вами, – прибавил он, делая ударение.

– Я глубоко благодарен императору за это желание, – сказал граф Бисмарк с поклоном, – оно вполне согласуется с моим, которое проистекает, независимо от высокого уважения к мнению императора, из искреннего и истинного убеждения в том, что дружба между Германией и Францией составляет необходимое условие европейского спокойствия. Впрочем, император мог всегда лично убедиться, что наши воззрения совершенно одинаковы во многих и существенных пунктах.

– Не могу скрыть от вас, – сказал Бенедетти, устремив на министра спокойно-равнодушный взгляд своих почти не имеющих выражения глаз, что в Париже замечается проблема – беспокойство относительно близких и ежеминутно усиливающихся отношений между Пруссией и Россией, интересы которых никогда не совпадут на Востоке с интересами Франции и, может быть, несколько повредят нашим с вами отношениям.

– Дорогой посланник, – сказал граф Бисмарк, улыбаясь с выражением искренней откровенности, – вы усматриваете призраки там, где их вовсе нет. – Добрые отношения Пруссии к России, основанные, впрочем, на родстве обоих царственных домов и на священных для них традициях, начались уже давно и выказываются Европе при всяком удобном случае. К этим личным отношениям присоединяется соседство обоих государств, взаимные сношения которых более и более устраняют препятствия – нигде нет расходящихся или сталкивающихся интересов; что же естественнее, если обе стороны тщательно поддерживают добрые отношения? Но нет никакого повода отыскивать за этими дружественными отношениями каких-либо политических действий, могущих оскорбить нашу дружбу с Францией или связать нас по рукам при обсуждении вопросов европейской политики.

– Для меня особенно приятно слышать эти слова от вас, ибо нам предстоит беседовать о восточном вопросе, который постоянно обращает на себя внимание императора, – сказал посланник.

Веселое, беззаботное выражение на лице графа Бисмарка сменилось выражением глубокого внимания. Молчаливым наклонением головы он выразил свою готовность слушать.

– Без сомнения, вы заметили, – продолжал посланник, – что в последнее время происходит сильное и единовременное движение как в областях нижнего Дуная, так и в Греции.

– Волнение, – заметил граф Бисмарк, пожимая плечами, – естественное в тех странах и повторяющееся время от времени. К этому ведет беспорядочное и не установившееся политическое и социальное состояние.

– Однако в настоящее время, – сказал Бенедетти, – это естественное брожение, кажется, имеет внутреннюю связь в различных пунктах и стремится к определенным целям. Панславистское движение, имеющее удивительную организацию и захватывающее даже австрийские области, общее движение в греческой церкви, все это, возрастая и усиливаясь, должно вести к распадению и уничтожению Турции и к безграничному господству России на Востоке, подкрепленному религиозным влиянием.

– Мне кажется, все это лежит в отдаленном будущем, – возразил граф Бисмарк, – а для современного положения дел едва ли стоит заниматься случайностями грядущего, которые, без сомнения, наступят тогда, когда европейская политика будет находиться в иных условиях и когда руководить ею будут другие люди.

– Я не могу вполне разделить ваше мнение об отдаленном обострении вопроса, – сказал Бенедетти спокойно, – очень часто такие кризисы наступают внезапно, и если застают врасплох, то могут быть чрезвычайно опасны для спокойствия Европы. Я далек от мысли утверждать, да к тому же не могу доказать, чтобы русское правительство руководило или возбуждало вообще замечаемое на Востоке движение; не подлежит, однако, сомнению, что плоды этого движения будут полезны России, да и невозможно требовать, чтобы правительство при таких обстоятельствах уклонялось долго от влияния собственных интересов или препятствовало полезному для него движению.

– Конечно, мы видели пример тому в Италии, где туринское правительство, а также Франция вступили тогда только в подготовленное партиями движение, когда нужно было сорвать зрелый плод, – сказал граф Бисмарк, не спуская проницательного взгляда с посланника, – однако я не думаю, чтобы в ближайшем времени могло случиться что-либо подобное в восточных делах, где и без того гораздо труднее овладеть более запутанными отношениями.

– Но где, – заметил посланник, – распадающаяся и слабая Турция стоит лицом к лицу с более могущественными державами, нежели стояла в то время Сардиния…

– Правда, Сардиния была очень мала, – сказал граф Бисмарк, – но ей помогала Франция.

Посланник, казалось, не слышал последнего замечания; его безжизненное лицо не утратило выражения неизменного учтивого равнодушия.

– Император полагает, – продолжал он, – что необходимо противостать опасному развитию дел на Востоке, именно в ту минуту, в которую еще возможно оказать успешное влияние. Император признает, что статьи Парижского трактата сильно стесняют национально-экономическое и торгово-политическое развитие России. Поэтому он готов помочь пересмотру сказанного трактата касательно судоходства и защиты берегов Черного моря; с другой стороны, император и его правительство убеждены в необходимости сохранить неприкосновенность Турции, чтоб не нарушить европейского равновесия. Итак, для предупреждения всех опасных катастроф будет, конечно, целесообразно подвергнуть все положение восточных дел рассмотрению великих держав, которые приведут в порядок все тамошние дела, окончательно определят и установят их за ручательством Европы. Турция не уклонится от необходимых реформ, равным образом и Россия не отважится питать мысль о безграничном владычестве на Востоке или внимать стремлениям, имевшим в виду сказанную цель, так как против нее будет воля всей Европы.

Он замолчал на несколько секунд.

Граф Бисмарк не отвечал.

– Император полагает, – продолжал Бенедетти, – что такое рассмотрение восточного вопроса, которое для своего успеха не должно оскорблять никого, может быть лучше всего возбуждено Пруссией, ибо она была далека от конфликта, имевшего своим последствием Крымскую кампанию и Парижский мир, и, кроме того, дружественные отношения ее к России исключают всякое подозрение во враждебных умыслах. Таким образом, успех совокупного европейского рассмотрения дел на Востоке будет несомненным, если прусское правительство возьмет на себя инициативу. Разумеется, при этом Франция и Пруссия согласятся относительно исходных пунктов, дабы единодушно действовать, как при возбуждении вопроса, так и при дальнейшем его обсуждении.