Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Молодой человек снял шапочку и, подняв глаза на новую жилицу, сказал:

– С удовольствием готов исполнить ваше желание – услуга так естественна между нами, бедными рабочими, у нас не так, как у знатных и богатых, которые друг друга преследуют и изводят, мы должны стоять один за другого и взаимно помогать.

– Ну! – вскричала мадам Ремон. – И между нами бывает преследование и клевета, но таково уж убеждение Жоржа, – прибавила она с добродушной улыбкой – по его мнению, все богатые люди должны быть истреблены огненным и серным дождем.

Молодая женщина с живейшим любопытством рассматривала волевое лицо рабочего, которое приняло во время его речи враждебное, горькое выражение.

Она сделала шаг к нему и кротким, печальным, но искренним голосом сказала:

– Вы правы, я такая же, как вы, рабочая, так же принадлежу к числу тех, для которых земля не представляет собой милой, улыбающейся родины, которым она не иначе уступает свои радости и наслаждения, как за тяжкие работы и труды. Мы должны поддерживать друг друга, помогать взаимно – мы братья и сестры, – прибавила она с восхитительной, скорбной улыбкой, – и потому я принимаю теперь с благодарностью вашу услугу, о которой сперва едва ли могла просить. Вы также скажете мне, если я могу помочь вам в чем-нибудь – нас породнили бедность, работа и лишения.

И, с обольстительно-скромным движеньем, она протянула руку молодому человеку.

Последний взял ее с выражением некоторого изумления. Он слышал, что его убеждения, которые он часто высказывал, которыми был насквозь проникнут, высказываются теперь так естественно, так приветливо, голосом, мягкие звуки которого не соответствовали обычной жизненной среде Лефранка и нежно проникали в его сердце.

Он несколько секунд не выпускал ладони молодой женщины: страстный, искренний, магнетический луч ее глаз встретился со взором Жоржа – последний опустил глаза, – и мгновенный румянец покрыл его бледное, суровое лицо.

– Позвольте мне узнать, где стоит ваш сундук, – спросил он потом тихим, почти смущенным тоном, – сегодня я свободен и могу тотчас исполнить ваше поручение, вам ведь нужны ваши вещи.

Она открыла бумажник с паспортом и подала Лефранку исписанный клочок бумажки.

– Шоссе д'Антен, № 37, – прочитал Жорж.

– У привратника, – пояснила молодая женщина. – Он знает только мое имя. – По рекомендации камер-юнгферы одной знатной дамы, моей знакомой, он обещал держать мои вещи, пока я не потребую их.

– Хорошо, я иду.

И, повернувшись, сбежал с лестницы.

Мадам Бернар вошла в свою комнату и поблагодарила хозяйку за дальнейшие услуги, предложенные последней.

– Сегодня вечером мне хотелось бы получить чашку молока и белый хлеб, – сказала она, – это не затруднит вас?

– Нисколько, нисколько, – отвечала старуха, – устраивайтесь. – Сегодня вечером приходите пить свое молоко в мою комнату, мы поболтаем немного. Жорж также составляет мне компанию, с ним будет очень весело, и вы, без сомнения, вскоре привыкнете.

И, дружески кивнув головой, вышла из комнаты.

Едва молодая женщина осталась одна, как лицо ее утратило скромное, грустное выраженье; молния блеснула из расширенных зрачков больших глаз, гордо раскрылись губы, обнажив ряд белых, красивых зубов. Она откинула голову, прошлась несколько раз по комнате и пытливо посмотрела на мирную, простую и уютную, хотя скудную обстановку.

– Итак, я на месте, – прошептала она, – и пора приступать к моей задаче! Приятно, – продолжала она через минуту, с глубоким вздохом, – приятно выходить из утомительного бездействия и направлять все силы к серьезной деятельности. Я люблю наслаждение, люблю роскошь богатства, но все это только мягкое ложе, на котором мы отдыхаем для нового напряжения душевных сил и воли – истинное же наслаждение, которое одно может удовлетворить меня, есть владычество, владычество над жизнью и ее условиями, над людьми и их судьбой! Направлять свободную волю людей к моим целям, силой ума вызывать звуки из тех струн организма, которые называются чувством, мыслью, желанием, ненавистью, любовью, приводить их в движение своими руками, чтобы задавать желаемый мною тон – вот задача, которая прельщает меня, которая меня достойна! Разве, – продолжала она, опустив голову на грудь, – разве не говорится в сказках, оживляющих юношеские мечты сменяющихся поколений, о феях, которые спускаются из своих блестящих областей и, принимая различные образы, живут среди людей, направляют судьбу посредством волшебной палочки, соединяют и разъединяют нити рока? Чем сказочная поэзия обольщает воображение, тем украшу я свою жизнь. Могущественно управлять человеческой судьбой посредством таинственных, тонких нитей, вот что будет моей утехой и наслаждением; ум и воля будут моими волшебными силами, и пока это волшебство не даст мне силы для невидимого господства, до тех пор я охотно откажусь от всех нежных цветов наслаждения, которые украшают жизнь других людей.

Она остановилась, опершись рукой на стол, подняв голову, раскрыв горячие уста, возведя вверх очи, и кто увидел бы ее в этой скромной комнатке, в скудной одежде, с чудно сияющим взором, с гордою осанкой могущественной королевы, тот, конечно, поверил бы тому, что феи, могучие жительницы области духов, сходили когда-то на землю, чтобы благотворно или пагубно воздействовать на судьбу людей, копошащихся в земном прахе.

Она подошла к зеркальцу и взглянула на свое в нем изображение. На ее губах играла веселая улыбка.

– Вот бы меня увидел здесь кто-нибудь из поклонников маркизы Палланцони! – сказала она веселым тоном. – В самом деле, это переодеванье черезвычайно смешно! Но дело очень серьезно, – продолжала она, опуская голову. – Достанет ли у меня сил исполнить свою задачу? Голова этого молодого человека, – сказала он шепотом, – очень примечательна, не похожа на головы людей его круга, он сам оригинальнее многих, которых я встречала в иных сферах жизни: много воли, много мужества, много недоверчивости. – Она замолчала и на минуту задумалась. – Но и много пылкости и страстей, а где пылает страсть, там начинается мое господство!

Она медленно села на стул, провела красивой белой рукой по лбу и, улыбнувшись, погрузилась в задумчивость.

– Интересная и прекрасная вещь, – сказала она потом, – изучить в недрах жизни человеческий характер, чтобы управлять и господствовать над ним, изучение, которое способно возвысить и расширить мою власть. Потому что побуждения и склонности человеческого сердца, в сущности, одинаковы как в темной глубине, так и на солнечных высотах; вся разница в том, что здесь страсти бушуют во всей своей природной силе, тогда как там, – сказала она, пожав плечами с бесконечно презрительной гримасой, – бессильные усталые страсти представляют жалкую игру марионеток! Выучившись здесь господствовать и управлять страстями человеческого сердца, станешь там безграничной королевой, которая управляет одним движеньем пальца, одним словом. – И здесь, как и там, надменная сила, самоуверенная гордость мужчин, считающих себя господами творения, преклонится и подчинится той силе, которую называют любовью и которую нам дала природа для того, чтобы мы, в своей кажущейся слабости, господствовали над миром. – Любовь, – сказала она тихо, углубляясь в свои воспоминания, – также покорила мое непреклонное сердце, и я сама не могу забыть ее!

Мечтательно опустив голову, она закрыла руками светившиеся нежностью глаза и безмолвно, неподвижно сидела, следя за образами, которые вызывали воспоминания в ее душе.

Громкий звонок у наружной двери вывел ее из этой мечтательности.

Отворилась дверь, послышались тяжелые шаги, она быстро подняла голову, и скромное, детски грустное выраженье снова явилось на ее лице, между тем как глаза хранили еще нежный блеск, последний луч воспоминанья о тех образах, которые она глубоко таила в своем сердце, она была замечательно прекрасна, точно изображение смиренного повиновения, безмолвной покорности.

Постучали в дверь и вслед за тем вошла мадам Ремон, а за нею молодой рабочий с сундуком на плече.

– Вот ваши вещи, – сказала ласково старуха. – Жорж невероятно скоро возвратился – о, он очень услужлив!

Жорж спустил сундук на пол и безмолвным поклоном отвечал на выражение благодарности, высказанное молодой женщиной в искренних словах; при этом глаза его, в которых горел мрачный огонь, смотрели на ее прелестное лицо.

– Теперь мы оставим вас, – сказала мадам Ремон, подталкивая молодого человека к двери, вам нужно устроиться; но вечером приходите ко мне. Жорж также придет, мы поболтаем немного, или Жорж прочтет нам что-нибудь – тем мы положим прочные основания приятельства и доброго соседства. О, нам будет так же весело и приятно, как только может быть в обществе большого света. До свиданья, до свиданья – если вы только вполовину будете так расположены ко мне, как я к вам, то мы сделаемся друзьями.

Она вышла из комнаты вместе с молодым человеком, который бросил долгий взгляд на новую жилицу этого бедного и простого дома.

Молодая женщина, когда-то бывшая в Вене госпожой Бальцер, явившаяся под именем маркизы Палланцони на прогулках изящного Парижа, а теперь вступившая в качестве мадам Бернар бедной рабочей, в маленький тихий круг бедной, неблестящей жизни – эта женщина, приноравливавшаяся с такою уверенностью ко всем упомянутым условиям, раскрыла сундук, содержавший все необходимое для бедной вышивальщицы. Она разложила на столе несколько тонких работ и начала ревностно и ловко оканчивать их, глубоко погрузившись в мысли, иногда мечтательно поднимая глаза вверх, а по временам мрачно осматриваясь, но вскоре за тем улыбаясь с уверенностью в победе.

Когда же при закате солнца вошла к ней мадам Ремон, то пришла в восторг от дорогих тканей, которые лежали перед ее новой жилицей, и еще больше от искусных узоров, которые выводила прилежная швея на этих тканях.

– Ах, какое искусство! – вскричала она. – При такой ловкости и прилежании вы не будете терпеть нужды и разбогатеете. Однако довольно работать на нынешний день – солнце заходит, и вы не должны утомлять своих глаз. Пойдемте ко мне, вам не следует быть в одиночестве, да и мне вы доставите удовольствие – я старая, любящая общество женщина и не могу провести вечер сама с собой.

Она взяла Антонию за руку и повела в свою комнату, убранную с тем щегольством, которое встречается во Франции даже при самых ограниченных средствах. Перед камином, завешанным шерстяной тканью, стояло несколько старых, но удобных и опрятных кресел; камин был украшен простыми вазами с двумя пучками павлиньих перьев; скромный ковер покрывал пол; на столе между креслами стояла маленькая лампа; в глубине, в алькове, была видна широкая кровать старухи, задернутая темным занавесом.

Старуха усадила гостью на кресло и, садясь напротив нее, сказала:

– Так, теперь отдохните, скоро принесут ваше молоко, если только вы не предпочтете выпить чашку моего кофе. Жорж также хотел прийти, он уже давно ушел. А, да вот и он!

И дружеским кивком она приветствовала молодого рабочего, который, постучав предварительно, вошел в комнату.

Он принес корзинку и со смущением подошел к обеим женщинам.

Антония встала и подала ему руку.

– Добрый вечер, сосед! – сказала она нежным голосом.

Молодой человек взял протянутую руку и, встретившись глазами с соседкой, покраснел во второй раз.

– Мадам Ремон, – сказал он, ставя корзинку на стол, – мы празднуем сегодня прибытие новой жилицы, и потому я позволил себе сделать небольшое прибавление к нашему ужину, вы ведь не возражаете?

Он открыл корзинку и вынул из нее один из тех привлекательных, румяных паштетов из телятины, какие умеют готовить в Париже и которые всегда красуются на столе мелких буржуа и рабочих, когда надобно придать обычному обеду праздничный вид.

Рядом с паштетом он поставил бутылку легкого красного бургунского вина и, перенося взгляд с мадам Ремон на молодую соседку, сказал искренним тоном:

– Я буду очень рад, если дамы не побрезгуют моим скромным приношеньем.

– Я никогда не приму подарка от излишества, но всегда приму охотно и благодарно дар человека, который живет, подобно мне, трудом, – ласково и с открытым взглядом отвечала Антония. – Этот дар не тяготит меня, я могу отплатить за него и знаю, что при случае мое приношение будет принято так же искренно.

Молодой человек не отвечал, но его пламенный взор ясно сказал, что слова пришлись ему по сердцу. Мадам Ремон вскочила и с живостью произнесла:

– Хотя, правду сказать, добрый Жорж позволил себе неблагоразумное мотовство, но если прекрасные вещи уже здесь, то станем наслаждаться ими. – Она выдвинула стол на середину комнаты и достала скатерть из шкафа.

Антония поспешила к ней, усадила старуху в кресло, ловко постлала скатерть, принесла из кухни приборы, и через несколько минут стол был накрыт с некоторым щегольством и изяществом.

С удивленьем следил Жорж за всеми ее движениями, мадам Ремон несколько раз всплеснула руками и воскликнула:

– Как ловко, как мило вы делаете все это! Удивительно! О, я истинно счастлива, найдя такую жилицу!

– Стол накрыт, – сказала молодая женщина с улыбкой, бросая взгляд на стол, посредине которого она поставила одну из ваз с павлиньими перьями, – не угодно ли вам сесть? Вы позволите мне хозяйничать – я моложе вас и менее нуждаюсь в спокойствии. Садитесь здесь, сосед, с другой стороны, около меня.

Жорж сел, все еще несколько смущенный, – уверенные, спокойные и, однако ж, столь скромные манеры красивой молодой женщины наполняли его удивлением. Он ничего подобного не видел в кругу тех, с которыми приходил в соприкосновение.

Они начали свой скромный ужин. Антония наливала вино, подавала и при этом так весело и беззаботно болтала, что вскоре за столом стало царствовать самое веселое и приятное настроение. Мрачное лицо молодого человека постепенно разглаживалось, в глазах исчез мрачный огонь и заменился выраженьем тихого, счастливого довольства, которое радостно осветило его суровые черты.

– Имеют ли причину гордо смотреть на нас те богачи, которые сидят в своих дворцах, за роскошными столами? – спросила молодая женщина веселым тоном. – Они не могут быть веселее и довольнее нас, и свое наслаждение мы сами доставили себе, трудом наших рук – так есть ли у нас повод завидовать им?

Жорж опустил голову, горькая улыбка появилась на его губах, в глазах опять загорелся дикий огонь.

– О, я не завидую им, – сказал он, – не завидую их богатым залам, искрометным винам и роскошным столам: давая телу пищу, необходимую для того, чтобы иметь силу для деятельности и работы, почитаешь себя счастливым и охотно отказываешься от мимолетных чувственных удовольствий, но, – продолжал он глухим голосом, – я завидую им в наслаждениях, доставляемых образованием ума, завидую им, рожденным среди избытка, для которых с детских лет открыта обширная, величественная область знания: свободно парит их дух в области ума, в свете искусства, и даже то, что дала природа человеку и животным – красота природы, шум деревьев, веяние ветра, блеск цветов, сияние солнца – не все ли это их исключительное достояние? Мы должны работать и пресмыкаться в темных, тесных и холодных безднах жизни, – продолжал он с большим оживленьем и с диким выражением гневного возбуждения, – и какое воздаяние получаем за нашу тяжкую работу и труд? Удовлетворение низких материальных потребностей: пища, одежда, бедный кров; обширный же мир знания, искусств, к которому вечно стремится дух и сердце человека, остается чужд для нас, потому что одно только золото открывает двери в этот светлый, богатый мир, истинное отечество всех людей, а плата за нашу работу не дает нам этого золота! И даже, – сказал он мрачным горьким тоном, – чтобы вырваться на чистый воздух из удушливой атмосферы мастерских и города, необходим опять господствующий над миром металл. А много ли сберегаем мы после удовлетворения первых потребностей, часто ли можем мы доставлять себе удовольствие подышать чистым воздухом, насладиться чистой природой – тем, чем пользуются полевые и лесные животные как неотъемлемым правом со дня творения? Жалеют птичку, которая проводит жизнь в неволе, в клетке, лошадь, падающую под бременем тяжести, но кто сострадает человеку, образу и подобию Божию, который прикован невидимою цепью в тесной клетке нужды, который умирает под тяжестью работы, требующей напряжения всех его сил, для того только, чтобы сохранить, пополнить эти силы для новых напряжений!

Его рука, лежавшая на столе, сжалась в кулак, пламенный взор неподвижно устремился в пространство.

Мадам Ремон с улыбкой покачала головой, она уже привыкла к таким порывам своего жильца, Антония же кротким взглядом следила за молодым человеком во время его речи: из-под сердечного и искреннего участия, выражавшегося в этом взгляде, прорывалась иногда холодная наблюдательность. Когда же Жорж замолчал, она нежно положила свою руку на его, немного наклонилась к нему и мягким, но серьезным тоном сказала:

– Как истинны ваши слова, милый сосед – кто не чувствует этого, будучи осужден от самой колыбели на тяжкую работу! И однако я не могу оправдать вашего мрачного гнева, вашей печальной горечи. Обширный светлый мир имеет свои цветки – они дети дня и увядают вместе с днем, и нога беззаботно топчет их, но темные бездны, в которых мы проводим трудовую жизнь, таят в себе драгоценные камни – нужно только найти и поднять их, и, будучи подняты, они не увядают, подобно цветкам, но горят вечным, неизменным блеском.

Жорж медленно поднял голову, его глаза с удивленьем остановились на оживленном лице прекрасной соседки, сжатая ладонь раскрылась от нежного пожатия ее руки. Он глубоко вздохнул и проговорил тихо:

– Если мы найдем и поднимем – но как редко их находишь, как трудно их поднять!

– Не так трудно, если только станем искать и пожелаем найти, – возразила она. – Видите ли, богачи одиноко бродят в шумном, волнующемся свете, они в погоне за мимолетными наслаждениями не встречают человека и человеческого сердца; мы же в темном однообразии бедности и заботы находим своего ближнего, понимаем биение другого сердца – нас тесно связывают бескорыстная, истинная дружба и любовь – разве это уже не драгоценные камни, с ярким вечным блеском? Посмотрите на тихий домашний круг у нас, как общая работа связывает всех, как высоко ценится добытое общим трудом, насколько выше общее наслаждение! И область знания – правда, тяжело и трудно открывается она для нас, но если нам удалось добыть хотя бы одну жемчужину оттуда, не составит ли она для нас большого, драгоценнейшего сокровища, нежели для тех, кто осыпан этими жемчужинами и кто умеет употреблять их в виде игрушки для праздной забавы?

Жорж внимательно и задумчиво внимал ее словам.

– Домашний круг! – сказал он потом со вздохом. – Вы говорите о домашнем круге – разве он существует для нас? Женщины от природы получают любовь к изящному, к свету, к свободе – могут ли они найти эти жизненные условия своего бытия в том домашнем круге, который доставляем мы, люди работы? Куда стремятся женщины нашего сословия, если в их душе живет истинная женственность? Туда, в те области, в которых могут найти то, к чему стремится всякая женская душа – они бросаются в объятия богачей, как минутные игрушки их прихоти; бросаются потому, что содрогаются влачить жизнь в темной келье бедности. Я не осуждаю всех, выпархивающих из мира труда в обольстительный свет и потом падающих с обожженными крыльями со ступеньки на ступеньку, пока не погибнут наконец в омуте. Не все покоряются жажде материальных наслаждений – нет, нет, – многие, быть может, большинство их сходят со своего пути вследствие неосознанного стремления к свободе, просвещению, изящному, чего не могут найти здесь. Кто же остается нам, чтобы создать и согреть домашний круг? Только те, которые лишены всякого чувства к высоким стремлениям женской души, которые с равнодушным тупоумием несут иго работы и довольны, когда могут доставить насущную пищу своему животному организму, или те, – прибавил он с большею горечью, – которые после краткого пребывания в области света и свободы неохотно возвращаются в трудовое жилище, в которое они вступают со стоном, как в могилу!

Молодая женщина покачала головой.

– Вы дурно думаете о моем поле, – сказала она, – может быть, так и есть в действительности, как вы говорите, но, без сомнения, так не должно быть. Блестящий свет солнечного дня, широкий полет в беспредельной свободе, конечно, имеют известную прелесть для каждого женского сердца, но, – продолжала она с искренним выражением, – святой огонь тихого очага, о котором пекутся и поддерживают с любовью, теплее, чем солнечный свет, и заботы водворить красоту и гармонию в узком круге бедного хозяйства открывают неисчерпаемое богатство святых радостей, нужно только не требовать от жизни всех сокровищ, а иметь горячую волю и твердое желание внести в жизнь богатство сердца.

Взгляд молодого человека, не отрывавшийся от воодушевленного лица говорившей, становился постепенно мягче и кротче, он глубоко вздохнул и сделал движение, как будто хотел взять ее руку; Антония заметила это движение и с легким румянцем сказала весело:

– Не служим ли мы лучшим доказательством того, что жилище бедности не лишено прелести? Может ли быть что лучше этой маленькой комнаты, этого простого стола? И, – сказала она с улыбкой, – разве наша беседа не доставила нам умственного наслаждения? Разве мы занимались только грубыми потребностями материальной жизни?

Лукавое выраженье мелькнуло, как молния, по ее печальному лицу, и вместе с кротким, мягким взглядом ее черных глаз придало ему дивную прелесть.

Жорж опустил глаза, по всему его телу пробежала дрожь.

– А главное, – продолжала молодая женщина, – не доказываем ли мы собой, что в бедных кругах человек легче находит человека? Вчера еще мы не были знакомы, не подозревали о существовании друг друга, а сегодня говорим как старые друзья, откровенно и искренно, как думаем. Вы позволяете мне читать в вашем сердце, я рассказываю вам, что живет в моем – разве это не счастье, разве мы нашли бы его, не будучи соединены святым братством труда?

– Да, – сказал он, поднимая на нее откровенный и твердый взгляд, – это счастье, и я благодарю вас за него. Однако вы должны согласиться, что оно редко и не всегда встречается так, как встретилось нам здесь.

Он протянул ей руку.

Не колеблясь взяла молодая женщина эту руку и отвечала на ее крепкое пожатие. Мадам Ремон спала. Молодая женщина встала.

– Завтра рано нужны будут нам силы, – сказала Антония, касаясь плеча своей хозяйки, – время спать. Благодарю вас за приятный вечер, мадам, и вас также, Жорж.

– Надеюсь, мы часто будем видеться, – сказал Жорж молящим тоном.

– Конечно, конечно! – вскричала старуха с живостью. – С вами так весело болтать.

– И, – промолвила Антония с улыбкой, – может быть, нам удастся убедить Жоржа, что веселый и искренний домашний круг возможен также при бедности и работе.

– Называя меня Жоржем, – сказал молодой человек с улыбкой, – вы должны позволить и мне называть по имени мою дорогую соседку…

– Меня зовут Луизой, – отвечала молодая женщина просто, – покойной ночи, дорогой сосед!

И легкими шагами она вышла из комнаты.

– Прекрасная, премилая, искусная особа, – сказала мадам Ремон, – какое счастье, что судьба привела ее в мой дом!

Жорж ничего не сказал, безмолвно и задумчиво пошел он в свою комнату, и в его сновидениях непрерывно являлся образ молодой женщины, которая так внезапно, как светлый луч, прервала его одинокую, темную жизнь.