Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Глава девятнадцатая

Яркое солнце лило с безоблачного неба свое сияние на большую равнину Лоншан; пестрые волны экипажей и всадников стремились по аллеям Елисейских Полей и проспекту Императрицы к Булонскому лесу, чтобы видеть весенние скачки, и постепенно густевшая толпа мало-помалу наполняла обширное пространство. Множество иностранцев, привлеченных в Париж открывшейся уже выставкой, впервые увидели себя среди блестящего, сверкающего, шумящего и волнующегося парижского света, того света, волшебная радуга которого восхищает глаза, не ослепляя их, тонкое благовоние которого разливается, как невидимое дыхание в атмосфере, возбуждая нервы, не причиняя тяжести и утомления.

Длинные ряды скамеек были заняты дамами в новых весенних туалетах, веющие перья и пестрые цветы дрожали на непрерывно колеблющихся шляпках, блестящие глазки взглядывали во все стороны, отыскивая и приветствуя друзей, и теплый воздух был наполнен тем нежным и тонким благовонием, которое добыто искусством Пивера из всех цветов Запада и Востока и которое, подобно атмосфере, окружает дам знатного парижского света. У входа к скамейкам стоял длинный ряд великолепных открытых колясок с рослыми фыркающими лошадьми, с неподвижно сидевшими на козлах кучерами, с лакеями у дверец, украшенных блестящими гербами.

Мужчины, верхом или в легких викториях, толпились внутри обширного, огороженного пространства, напротив скамеек; здесь было мало дам, и по преимуществу из тех, кто принадлежит к полусвету, из знатных же присутствовали лишь те, которые, имея особенно блестящие и безукоризненные экипажи, могли безбоязненно подвергаться критическим взглядам всего собравшегося общества.

Изредка скакал на стройном коне жокей в шелковой куртке одного цвета с лошадью, и взоры знатоков внимательно следили за движеньями благородного животного, чтобы получить точку опоры для суждения об его качествах и способностях.

Самые ревностные члены жокей-клуба и иностранные спортсмены окружали весы, держа в руках записные книжки, ведя оживленный разговор и записывая неслыханные суммы, на которые держались пари за ту или другую лошадь. Всюду царствовало сильное волнение; предстояло выиграть главный приз города Парижа, и не одна значительность этого приза приводила в лихорадочное состояние всех принадлежавших к спорту, но и высокая честь быть победителем на лоншанских весенних скачках.

В легкой виктории в огороженное пространство въехала маркиза Палланцони. Фыркая и играя, везли ее экипаж чудные вороные лошади, украшенные свежими фиалками и ландышами, те самые лошади, которых она купила у мадам Мюзар. Светло-синяя, с серебряным галуном ливрея кучера и грума, щеголявших в лакированных сапогах, с бутоньерками из фиалок и ландышей на груди, прелестный наряд маркизы, ее замечательная красота – все это не могло не обратить внимания изящного света на молодую женщину, которая возбуждала любопытство всех молодых господ и доселе была знакома только с немногими из них.

Медленно проезжала маркиза туда и сюда: вдруг она дотронулась зонтиком до плеча кучера, – лошади стали как вкопанные, и маркиза приветствовала рукой графа Риверо, который сидел один в легкой открытой коляске и спокойно взирал на пеструю суету.

С изысканной вежливостью отвечал граф на приветствие, вышел поспешно из коляски и приблизился к дверцам экипажа маркизы.

– Поздравляю вас, – сказал он улыбаясь, – теперь ваш экипаж безупречен – вы преуспели во всех отношениях.

– Все это не мешает мне скучать, – отвечала маркиза с легким вздохом.

– Сегодня я вам дам еще средство от скуки, – сказал граф серьезно, – которое внесет в вашу жизнь романтическую перемену. На обратном пути прошу вас предоставить мне место в вашем экипаже, я хочу поговорить с вами.

Красивые глаза маркизы бросили радостный, проницательный взгляд на графа; она молча кивнула головой.

Из группы, окружавшей весы, поспешно вышел герцог Гамильтон, заметивший, что граф Риверо разговаривал с маркизой.

– Добрый день, – сказал он графу и, подойдя ближе и сняв шляпу, поклонился маркизе. – Я тем более рад встретить вас здесь, – прибавил он, – что нахожу случай напомнить вам данное мне обещание. – Вы хотели представить меня вашей землячке.

Он подошел к дверцам коляски.

– Герцог Гамильтон, – сказал граф, представляя молодого человека, – моя добрая знакомая, маркиза Палланцони, будет рада познакомиться с вами, герцог, она только что жаловалась на скуку в этом пестром, полном жизни Париже. Если вы можете оставить спорт на несколько часов, то маркиза почтет за удовольствие видеть в своем салоне такого прекрасного кавалера.

Антония любезно наклонила голову в знак согласия и бросила из-под опущенных век чудный взгляд, в котором соединялась уверенность с полусмущенной скромностью.

– Я сочту за особенное счастье быть у маркизы, – отвечал англичанин таким тоном, пылкое выражение которого мало соответствовало этой обыкновенной фразе.

На Лоншанский луг быстро въехала легкая виктория, с кучером в темной ливрее и с кокардою из ганноверских цветов, и остановилась вблизи разговаривавших лиц. Из экипажа выглянул советник Мединг, приехавший вместе с лейтенантом фон Венденштейном, и вежливо поклонился графу Риверо. Последний отошел от маркизы, следившей за ним быстрым, проницательным взглядом, и приблизился к вновь прибывшим знакомым. Герцог Гамильтон продолжал разговор с маркизой, вскоре подошло несколько лиц, и в короткое время карета прелестной женщины была окружена, как трон королевы, услужливыми придворными, между которыми она, любезно и с достоинством истинной монархини, делила свои слова, взгляды и улыбки, восхищая всех и в то же время удерживая всех на почтительном расстоянии.

– Вы не участвуете в пари, граф? – спросил Мединг. – Судя по вашим красивым лошадям, я принял бы вас за одного из первых спортсменов.

– Я люблю лошадей, – отвечал граф, – но не занимаюсь, собственно, спортом, годы для этого ушли – житейское горе сильно помяло меня.

– Да и кто не помят им в наше тревожное время, которое гонит людей, как осенний ветер опавшие листья! – сказал Мединг со вздохом. – Но позвольте мне, – продолжал он, – представить вам фон Венденштейна, земляка, недавно прибывшего сюда по не совсем обыкновенному пути: прусская полиция упрятала его, а он последовал примеру Казановы и нашел путь к свободе.

Лейтенант и граф обменялись вежливым поклоном; граф пытливо посмотрел на загорелое лицо молодого человека, который, по-видимому, жадно следил за блестящими картинами кипучей жизни.

– Замечательная эпоха, – сказал Мединг с печальной улыбкой, – честнейшие легитимисты внезапно превращаются в государственных изменников и преследуемых изгнанников.

– Вы нашли удовлетворительными здешние условия? – спросил граф. – Можете питать надежду?

– Боже мой! – сказал Мединг, опустив глаза после быстрого проницательного взгляда на графа. – Трудно осмотреться в этом вихре парижской жизни. – Я наблюдаю и ориентируюсь, вот все, что мы можем делать в своем положении.

В огороженное место приехала мадам Мюзар в открытой великолепной коляске, с напудренным кучером и лакеем в белых чулках. Ее лошади были похожи как две капли воды на проданных маркизе Палланцони, так что трудно было отдать преимущество той или другой упряжке. Мадам Мюзар вежливо, но с некоторой досадой поклонилась молодой женщине, окруженной изящным обществом; маркиза со смущением отвечала на поклон и потом подъехала поближе к месту скачки.

Граф Риверо заметил эту встречу и поклоны обеих женщин, на его губах явилась особенная улыбка.

В толпе произошло небольшое волнение.

От Булонского леса ехали скорою рысью императорские экипажи, впереди скакали пикеры, одетые в зеленое с золотом; в открытой коляске, запряженной четверкой безукоризненных лошадей, сидели император с императрицей; на передней лавочке располагался генерал Флери, у дверец ехал барон де Пьетри.

В черном пальто и шляпе, Наполеон, сгорбившись, прижался в уголок, изредка поднимая руку, когда толпа снимала перед ним шляпы и приветствовала более или менее громкими криками: Vive I'Empereur! Рядом с Наполеоном сидела императрица в темно-сером, чрезвычайно простом наряде, гордым взглядом окидывая пеструю волнующуюся толпу, непрерывно раскланиваясь во все стороны.

Во втором экипаже ехали придворная дама и адъютант в штатском платье. В некотором отдалении можно было заметить простое купе шефа дворцовой полиции.

Императорские экипажи остановились у входа.

Вскоре их величества вошли в большой средний павильон, императрица села в свое кресло, Наполеон осматривал в бинокль место скачки, сохраняя на лице усталое, утомленное и равнодушное выражение.

– Взгляните на эту пеструю, жужжащую толпу, – сказал граф Риверо, – взгляните на бедного задумчивого императора, на сияющую императрицу, все как будто собрались для того, чтобы показать свое удивление и зависть к блеску, весь интерес, кажется, сосредоточен на быстроте лошадей, на шансах выиграть забег, и, однако, какое бесчисленное множество нитей тянется через легкую, веселую суету – нитей, которые движут и направляют судьбу европейских народов.

– Да, – сказал Мединг, – Париж со своею разнообразной жизнью есть большой лабиринт, но кто нам даст путеводную нить по этим путям, полным мрака и темных бездн, скрытых под чудесной, сияющей поверхностью?

– Никакой Тезей не найдет руководящей нити, – возразил граф Риверо с улыбкой, – если не получит ее от Ариадны. Поверьте мне, только рука женщины может вести в Париже, где все иначе, чем у вас в Германии. Имея здесь дам своими союзницами, вы открываете им все свои тайны и достигаете всех своих целей. Этот совет я осмеливаюсь дать вам, предполагая, что он хорош.

– Благодарю вас и постараюсь воспользоваться им, – сказал Мединг, делая легкий поклон. – Но заезд начинается, встанем, граф.

Он влез на козлы, граф Риверо и фон Венденштейн встали в коляске, взоры всех с напряженным вниманием были устремлены на уставленных в ряд лошадей, хотя через экипажи и стоявших в них людей нельзя было видеть самой скачки, полюбоваться на которую собралась вся эта масса народа.

После ложной тревоги, усилившей напряженное внимание публики, помчались наконец лошади с жокеями в пестрых шелковых и бархатных куртках и вскоре исчезли вдали, показываясь изредка на краю ипподрома, у опушки рощи или у подошвы холма.

Все лорнеты и бинокли были нацелены на эти пункты обширного ристалища, на которых иногда мелькали кони; шумная и беспокойная прежде масса людей ожидала теперь молча возвращения соперников, и только изредка раздавалось там и сям восклицание радости или огорчения, смотря по тому, являлась или пропадала надежда на выигрыш той лошади, за которую держали пари.

Наконец скакуны показались на обратном пути, со стороны Булонского леса; гробовое молчание царствовало на обширной равнине, но когда первый скакун далеко опередил прочих, громкий крик приветствовал его, и в ту минуту, как он достиг цели, все, принадлежащее к спорту, побежало и нахлынуло к весам; публика опять заволновалась, и над равниной снова повис гул смешанных человеческих голосов.

– Я так и предполагал, – сказал граф Риверо, – что приз достанется лошади графа Лагранжа, – хотя только мимоходом взглянул на скакуна. Это животное превосходило всех остальных.

– Все это очень хорошо, – сказал фон Венденштейн с улыбкой, обводя сияющим взором обширное, блестящее зрелище, – но, со скаковой точки зрения, оно кажется мне несколько наивным.

– Фон Венденштейн был офицером в ганноверской кавалерии, – заметил Мединг, – и очень серьезно воспринимает все, относящееся к лошадям.

– Парижанин смотрит на это иначе, – сказал граф Риверо, – сюда ходят, как в оперу – посмотреть на людей и себя показать. Я убежден, что знатная публика интересуется более пестрыми жокеями, чем лошадьми. Истинный серьезный спорт, каков английский, не принадлежит к числу национальных французских страстей. Но кто это в императорском павильоне?

В императорском павильоне стоял, несколько склонившись, высокий и стройный молодой человек, одетый в черное. Тонкое бледное лицо его было обрамлено темной бородой. Он пожал руку Наполеону, который сделал несколько шагов ему навстречу, потом молодой человек подошел к императрице, приветствовавшей его дружеским кивком.

– Это шведский принц Оскар, – сказал Мединг, посмотрев в бинокль, – он здесь уже несколько дней и открывает собой ряд европейских государей, желающих видеть выставку.

Шведский принц подошел вместе с императором к перилам павильона, Наполеон указывал рукой на равнину, казалось, он объяснял что-то своему гостю, и в первый раз улыбка осветила его усталые, измученные черты, когда он, рядом с принцем, потомком одного из сподвижников великого императора, смотрел на движущееся у его ног избранное общество прекрасной Франции, императорский трон, восстановленный им в таком ослепительном блеске.

После розыгрыша главного приза интерес к скачке остыл, большинство едва обращало внимание на последующие заезды; император вышел из павильона и разговаривал с некоторыми дамами, всюду образовались смеющиеся и болтающие группы.

– Я видел вас у кареты той прекрасной и изящной дамы, – сказал фон Венденштейн, бросив долгий взгляд на круг, средоточием которого была маркиза. Нечасто доводилось мне наблюдать такой отличный экипаж и такую прелестную, милую особу!

– Это знакомая из Италии, – отвечал граф, – которая вошла новой звездой на небосклон парижского изящного света. Если вам угодно, – прибавил он вежливо, – то я позволю себе представить вас. Пойдемте.

Фон Венденштейн вышел из экипажа.

– Я буду вам очень благодарен, – сказал он поспешно, кланяясь графу.

– Вы хотите, граф, заключить опять в оковы моего земляка, только что избавившегося от тюрьмы, – сказал Мединг с улыбкой. – Я должен бы протестовать против этого.

– Эти оковы, – возразил граф, – без сомнения, будут приятнее, и, – прибавил он с улыбкой, – могут быть скорее сброшены. Идете с нами? – спросил он, бросив быстрый проницательный взгляд на Мединга.

– Благодарю вас за любезность. – Советник покачал головой. – Впоследствии я, может быть, воспользуюсь этим предложением, но пока желал бы отстранить себя от всех сношений.

Граф и фон Венденштейн подошли к коляске маркизы: последняя встретила их очаровательной улыбкой, и вскоре молодой ганноверский офицер вступил в веселый, легкий разговор, который завела красавица; он с увлечением поддался обаянию этой остроумной болтовни и своим произношением французских слов и своеобразными оборотами содействовал общему веселью.

Закончилась последняя скачка, император оставил свой павильон, и императорский экипаж, в котором теперь шведский принц занял место генерала Флери, поехал к Булонскому лесу. Скамейки опустели, экипажи выезжали один за другим из рядов и катились мимо каскадов к городу; в то же время экипажи, стоявшие внутри огороженного пространства, медленно покидали его, и вся эта блестящая и пестрая толпа возвращалась в Париж, сверкающий радужными переливами на своей поверхности и скрывающий в недрах столько страшных и приводящих в трепет элементов.

– Надеюсь видеть вас у себя, – сказала маркиза Палланцони фон Венденштейну с милой улыбкой, – мы оба чужие здесь и должны поддерживать друг друга в этом громадном Париже. До свиданья, господа! – продолжала она, раскланиваясь с прочими молодыми людьми, окружавшими ее карету. – Граф, могу я вас просить сесть в мой экипаж и охранять меня до Парижа?

Граф сделал знак своему кучеру, стоявшему вблизи, и сел в карету маркизы. Молодежь отступила, лошади тронули, и, сделав последний поклон, маркиза помчалась через опустевший луг в город.

– Как вы находите молодого немца, которого я вам представил? – спросил граф, когда они обогнули большую аллею и медленно потянулись за экипажами в город.

– Премилым, – отвечала маркиза, – в нем есть что-то свежее и рыцарское – много природной изящности и почти невинной наивности, он напоминает мне… – сказала она вполголоса со вздохом.

Граф взглянул на нее сбоку.

– Вам не будет неприятно освежить это воспоминание? – спросил он с улыбкой. – А может быть, я найду в этом средство заживить раны прошедшего.

– Оставим прошедшее, – сказала она мрачно, – я отказалась от всех слабостей и буду сильна и хладнокровна.

– Но если серьезная цель соединится с приятной забавой? – спросил граф.

Антония с удивлением взглянула на него.

– Весь мир волнуется в настоящее время, могучие сотрясения еще не закончились, и для меня важно знать в подробностях все действующие силы и проследить их до самых первоначальных причин. Побежденные в Германии партии развивают здесь свою деятельность; ганноверский король прислал сюда поверенного; образуется центр безмолвного и сильного действия, принимающего значительные размеры, для меня необходимо знать по возможности подробно все, чего желают и на что надеются в этих кружках, что там делают и задумывают и как воздействуют на правительство и партии во Франции.

Улыбка играла на губах маркизы.

– И этот молодой человек? – спросила она, и глаза ее метнули молнию.

– Этот молодой человек, – сказал граф, – находится в центре интересующих меня обстоятельств. Правда, он не знает самой главной тайны, но видит и слышит столько, что из всех собранных через него сведений можно сделать вывод о сокрытых сведениях. Этот молодой человек едва ли останется закрытой книгой для прекрасных глаз столь умной женщины, как вы, которая в качестве итальянской легитимистки может быть уверена в его доверии и политической симпатии. Он будет грезить самым приятным образом и станет орудием для достижения моих целей.

– Я вполне понимаю вас, – сказала маркиза, – приведите его на днях, когда я буду одна. – Я сожалею только о том, – прибавила она, пожимая плечами, – что задача слишком легка.

Граф задумался.

– Вам недолго придется ждать трудной, – сказал он серьезным тоном, – она уже готова, и именно о ней я хотел поговорить с вами.

Черты ее лица оживились, маркиза бросила пылающий взгляд на графа.

– Я потому выбрал это место, – сказал он, – что о тайне, важной тайне, можно говорить только на открытом воздухе. Нагнитесь ко мне, чтобы нас не услышали люди на козлах, притом и грохот экипажей заглушает слова.

Она небрежно откинулась назад, так что ее ухо почти касалось губ графа, который, не изменяя веселого, беззаботного выражения лица, сказал приглушенным голосом:

– Все настоящее и будущее зависит в настоящую минуту от взаимных отношений Пруссии и Франции. Поэтому для меня особенно важно узнать вполне эти отношения. Но в них есть темный пункт, которого я никак не могу понять и разъяснить который желаю во что бы то не стало.

– А ключ к этой тайне? – спросила маркиза со сверкающими глазами и дрожащими губами.

– Ключ этот заключается в тайной личной переписке прусского посланника, графа Гольца; эта переписка хранится в ящичке, который стоит на письменном столе в его рабочей комнате.

– А! – произнесла маркиза. – И к содержанию этого ящичка должна вести такая же дорога, как к познанию ганноверских тайн? – спросила она с недовольным видом. – Это нисколько не утешительно!

– Но может быть выгоднее, – сказал граф. – Однако успокойтесь; путь, о коем я сперва думал, едва ли приведет к цели, – надобно идти окольной дорогой, которая представит затруднения, но зато, быть может, принесет некоторое удовольствие.

– Я готова слушать, – сказала маркиза.

– Мы миновали толпу, – заметил граф, осматриваясь кругом, – шум прекратился. Я боюсь, чтобы прислуга не перехватила некоторых слов. Выйдем из экипажа и пройдем в эту уединенную аллею.

Маркиза коснулась зонтиком плеча кучера, коляска остановилась.

Оба вышли, Антония оперлась на руку графа, карета медленно поехала за изящною четой, занятой оживленным разговором.

* * *

В салон графа Риверо, на Шоссе д'Антен входил в это самое время молодой человек в костюме белого духовенства. Его стройная фигура свободно двигалась под духовным нарядом; бледное, но здоровое лицо, с тонкими, оживленными чертами, темные глаза, тщательно убранные, слегка вьющиеся волосы, совершенно закрывавшие тонзуру – все это составляло представительную личность, напоминавшую тех аббатов d'ancien regime4848
  «Старого режима», то есть дореволюционной Франции.


[Закрыть], которые составляли элемент разговоров, лучшее украшение салонов рококо.

Молодой аббат Рости, последовавший за графом Риверо из Вены в Париж, держал в руке несколько писем и расхаживал по салону, ожидая возвращения графа.

Через некоторое время, в течение которого аббат то взглядывал на письма, то посматривал в окно на оживленную толпу на улице, вошел камердинер графа и сказал:

– Приехал господин Клиндворт из Вены. Ввести ли его сюда, в ожидании графа, который, без сомнения, скоро возвратится?

– Графу, конечно, будет приятно видеть господина Клиндворта, – сказал аббат, – я думаю, его следует пригласить сюда.

Камердинер поклонился и через минуту отворил дверь для государственного советника Клиндворта.

Протекший год нисколько не изменил наружность этой замечательной старой ночной бабочки дипломатии.

Он вошел своей обычной скромной, почти раболепной походкой, одетый в коричневый, почти до верха застегнутый сюртук; из белого галстука выглядывало резкое, неприятное, хотя и умное, лицо; быстрым взглядом он окинул салон и на минуту остановил свои острые глаза на изящной и приятной личности молодого аббата, который поклонился ему с утонченной вежливостью.

Государственный советник подошел к нему и сказал своим однообразным, почти шепчущим голосом:

– Если не ошибаюсь, вы аббат Рости? Я имел удовольствие видеть вас в Вене?

– Я имел честь встречать вас там у графа Риверо, – отвечал аббат с легким поклоном. Граф отъехал, впрочем, я думаю, что он возвратится сию минуту, и потому прошу вас подождать его, так как он, без сомнения, пожелает видеться с вами.

Государственный советник наклонил голову и сел в кресло, между тем как аббат занял место напротив него.

– Как идут дела в Париже? – осведомился государственный советник, бросив быстрый взгляд на аббата и барабаня пальцами по подлокотникам кресла. – Пришлось самому приехать и разузнавать. Граф, конечно, не бездействовал, и я уверен, что вы охвачены движеньем, или, правильнее сказать, застоем, потому что, – продолжал он, пожимая плечами, – нынешний свет, кажется, разучился действовать – все сидят и мечтают, между тем как противник неустанно работает. Так теряется одна позиция за другой!

– Мне кажется, здесь царствует полнейшее спокойствие, – сказал аббат. – Люксембургский вопрос, на минуту возбудивший общее волнение, вошел в тихую гавань конференции и, конечно, не станет больше нарушать европейского спокойствия и всемирной выставки, этого места свидания всех наций. Однако вы ревностно трудились в Вене для успокоения этого интермеццо.

– Естественно, – сказал государственный советник, – вполне естественно, неужели нам следовало спокойно смотреть на дальнейшее развитие этой неблагоразумной игры, которая могла привести к соглашению с Пруссией и разрушить все планы будущего, или повергнуть весь мир в жестокую войну, из которой, при настоящей неготовности, не могло выйти ничего хорошего? Вы полагаете, – продолжал Клиндворт после краткого молчания, бросив на аббата быстрый взгляд, – вы полагаете, что император Наполеон решился восстановить серьезным, обдуманным действием влияние Франции, то есть основание, на котором зиждутся надежды его династии, или он колеблется, по своему обыкновению, между двумя противоположными решениями? Иногда мне кажется, что он питает особенное желание вступить в союз с Пруссией. Да только ошибается: там не придают никакой важности его союзу!

На спокойном и приветливом лице аббата не дрогнула ни одна жилка от слов государственного советника; простым, вежливым тоном он отвечал:

– Судя по языку газет, близких к правительству, я едва могу допустить, чтобы император не был дружески расположен к Пруссии – официальное обращение правительства с прусским посланником вообще учтиво и приветливо. Здесь придают особенную важность приезду короля Вильгельма и, я убежден, что устранят все, что может препятствовать добрым отношениям.

– Все это только внешность, необходимость в данный момент. Но какова внутренняя мысль? Вот это следовало бы знать для того, чтобы действовать сообразно с нею, – сказал австриец, произнеся последние слова, словно в разговоре сам с собой. Или, – продолжал он, – может быть, за всем этим не скрывается никакой мысли? Странные выдумки этого ума насмехаются над всеми расчетами – ясный рассудок и последовательность можно найти только в Берлине, – прошептал он едва слышно, с выражением глубокого неудовольствия на лице.

В передней послышался шум.

Граф Риверо быстро вошел и протянул руку медленно вставшему государственному советнику.

– Разве есть какой-либо беспорядок в политической машине Европы, что вы считаете необходимым инспекторский объезд? – спросил он со смехом.

Клиндворт быстро возвел к небу серые быстрые глаза и, опустив их потом вниз и сложив руки на груди, отвечал тоном, в котором странно соединялось умиление с иронией:

– Машина в таких хороших руках и управляется так умно, что работает с удивительной правильностью и точностью. Я приехал сюда за тем, чтобы отдохнуть у дочери – я отец, граф, и по временам жажду мирного семейного спокойствия.

– Как здоровье мадам Стрит? – спросил граф вежливым тоном и с почти незаметной улыбкой.

– Превосходно, граф, – отвечал государственный советник, – она удалилась от светской жизни с ее беспокойствами и треволненьями, я отдыхаю у нее.

– Надеюсь, – сказал граф, предлагая государственному советнику кресло и садясь в другое, – надеюсь, вы не настолько сделались чужды всем мирским делам, чтобы не могли рассказать о происходящем в Вене и о том, как метет новая метла – прошу извинить за это тривиальное сравнение, – которая должна устранить все прежние препятствия к развитию австрийской силы?

– Все идет хорошо, – отвечал Клиндворт, тон которого потерял свое равнодушие. – С Венгрией улажено, вскоре император возложит на себя в Пеште корону Стефана, и таким образом та самая Венгрия, которая, подобно свинцовой тяжести, парализовала движения австрийской империи, станет новым фактором в могучем развитии ее сил. Во внутренней жизни, – продолжал он, пожимая плечами, – веет сильный либеральный дух, который уже принес нам симпатии в Германии; мы с успехом ведем игру, которую вела в течение многих лет Пруссия против нас. Теперь обстоятельства принудили берлинское правительство принять на себя роль одеревенелого, беспощадного абсолютизма, за который так долго порицали венский кабинет.

Граф с глубоким удивлением взглянул на Клиндворта.

– Вы серьезно говорите? – спросил он спокойным голосом.

– Конечно, – отвечал Клиндворт чуть растерявшись, – почему вы сомневаетесь в этом?

– Потому что, – ответил граф медленно после минутного молчания, – я не нахожу в ваших словах того острого, проницательного ума, той неумолимой логики, которым я всегда поражался.

Государственный советник быстро забарабанил пальцами правой руки по тыльной стороне левой ладони.

– Что же делать, – сказал он, бросая искоса взгляд на графа, – ум и логика теперь не управляют светом, неразумная масса стала совершеннолетней, то есть сбросила поводья и удила: чтобы управлять ею, чтобы заставить работать это неразумное исполинское чудовище, называемое зрелостью и общественным мнением, надо давать тот корм, который ему по вкусу.

Граф молча покачал головой, с почти печальной улыбкой.

– Этого воззрения я не могу разделять, – сказал он. – Свободные народы нельзя кормить иначе как здоровой и питательной пищей. – Впрочем, – продолжал он с легким вздохом, – я слышал, что есть предположение об изменении отношений Австрии к церкви – конкордат4949
  Имеется в виду соглашение между Австрией и папой римским, по которому в империи расширялись права католической церкви.


[Закрыть]…

– Конкордат, – возразил Клиндворт с живостью, – не что иное, как пугало, на которое натравливают так называемое общественное мнение – вся Германия с сожалением смотрит на связанную конкордатом Австрию, и добрые австрийцы кричат и восстают против конкордата, которого никто из них не понимает. Надо принести жертву этому направлению, о котором я сожалею, но которого нельзя изменить, введение гражданского брака…

Граф опять покачал головой.

– И вы думаете, – прервал он государственного советника, – оживить этим путем Австрию и придать ей новые силы?

– Народ станет ликовать, – отозвался Клиндворт, – и пожертвует всем для любого крупного политического действия правительства.

– Давайте допустим это, – сказал граф, – скажите, какие будут последствия? Есть ли в Австрии железная рука, которая могла бы остановить это движение по наклонной плоскости?

– Может быть, такая рука и отыщется впоследствии, – отвечал государственный советник.

Граф с изумлением взглянул на него.

– Может быть? – спросил он. – И вы на этом основываете свою будущность? Однако и фон Бейст согласился с церковью, с римскою курией, о прекращении конкордата?

– Согласился? – вскричал Клиндворт. – Можно ли согласиться об этом, может ли фон Бейст согласиться когда-нибудь с церковью? Нет, – продолжал он с большим оживлением, – здесь не может быть и речи о соглашении; правда, станут вести переговоры, как и следует ожидать, но в заключение станут действовать односторонне, совершать переворот посредством рейхстага, и если потом, при помощи народа, Австрия опять займет с блеском свое место в Европе, а тогда…

– Что тогда? – спросил граф Риверо.

– Тогда найдутся люди, – ответил Клиндворт с многозначительной улыбкой, которые примирят Австрию с Римом и возвратят церкви ее права.

Граф проницательно посмотрел на лукавое лицо собеседника.

– Станем называть вещи их собственными именами, – сказал он. – Это ложная игра во всех отношениях: в отношении народа, церкви и фон Бейста.

– Вам разве случалось видеть, чтобы политическая партия была выиграна честно? – спросил Клиндворт.

Граф промолчал.

– Граф Бисмарк, кажется, доказывает обратное, – сказал он задумчиво. – Мы живем в странное время: рядом со старым государственным искусством, с той кабинетной политикой, которая вела свою игру тайными, глубоко скрытыми факторами, возникает ныне новая политика, при которой начинает действовать сам народ, как живой, одушевленный элемент. И я думаю, что в настоящее время надобно прибегать к сильным, решительным мерам.

Государственный советник склонил несколько голову и взглянул снизу на озаренное умом лицо графа.

– Я полагаю, – сказал Риверо спокойно, – что следует иначе относиться и обращаться с тем вопросом, которого вы коснулись и который, во всяком случае, крайне важен для внутренней жизни Австрии. Я также полагаю, – продолжал он, встав и опершись одной рукой на спинку кресла, – что надобно удовлетворить и тот дух свободы, который веет теперь в мире, но не фальшивыми, частичными уступками, а тем, чтобы самому проникнуться этим духом, чтобы правительство и церковь укрепили свое владычество в духе свободы.