Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Глава четвертая

Граф Риверо спустился по большой лестнице и вышел из обтянутого белой и синей материей с золочеными копьями подъезда. По знаку стоявшего там императорского лакея подъехал экипаж графа, простое купе, запряженное двумя безукоризненными лошадями; лакей в темно-синей ливрее с тонкими золотыми шнурами открыл дверцу и накинул на плечи своего господина плащ, лежавший в экипаже.

– К маркизе Палланцони! – крикнул граф, садясь, и карета быстро покатила: оставила двор Тюильри, проехала по улице Риволи, площади Согласия, улице Руаяль, повернула у бульвара Мадлен налево, к церкви Святого Августина, и достигла большой площади, которая находится у этой новой и красивой церкви, в начале бульвара Мальзерб.

Здесь карета остановилась у большого красивого дома; граф вышел из экипажа и легкими шагами поднялся по широкой лестнице, устланной ковром.

У высокой стеклянной двери первого этажа он позвонил, и ему открыли почти сразу.

– Маркиза у себя? – спросил граф лакея в светло-синей с серебром ливрее.

– Маркиза в своем будуаре, – отвечал тот. – Она никого не велела принимать, но графа, конечно, примет. Я доложу о вас камеристке.

И с той почтительной услужливостью, какую оказывает друзьям и близким дома прислуга, тонко понимающая отношения своих господ, лакей открыл дверь, и граф вошел в богатый, но просто и с большим вкусом убранный салон, наполненный благоуханьем множества цветов, которыми были украшены две большие жардиньерки, стоявшие у окон.

Риверо медленно ходил по этому салону, уткнув в пол задумчивый взгляд.

– Императрица помышляет о мщении, – говорил он сам себе, – хочет уничтожить возникающую Германию… Думает принести тем пользу церкви. Ошибается… надобно разрушить ее замыслы! В настоящее время она должна помочь мне устранить люксембургский вопрос, но за ней следует наблюдать – она станет поддерживать в императоре мысли о решительной войне с Германией, а влияние ее велико.

Послышался шум отодвигающейся двери, красивая белая ручка приподняла портьеру, и женский голос произнес:

– Войдите граф.

Риверо быстро перешел салон, отдернул портьеру и вошел в будуар с одним окном из цельного зеркального стекла. Стены были обиты серыми шелковыми обоями; цветы, статуэтки, книги и альбомы до того наполняли комнату, что лишь у камина оставалось свободное место для шезлонга и двух кресел.

Дама, пригласившая графа в этот укромный уголок, опять улеглась на шезлонг. Ее черные волосы, заплетенные простыми косами, лежали над прекрасным бледным лбом; греческое лицо с темными глубокими глазами отличалось прозрачной бледностью, которая, не будучи следствием болезненности, указывает на преобладание духа над плотью. Полулежа на шезлонге, она опиралась ногами, обутыми в белые шелковые туфли с меховой опушкой, на небольшую скамеечку, придвинутую к позолоченной решетке камина. На даме был широкий утренний наряд из серебристо-серой шелковой ткани, и во всей ее фигуре замечался некоторый беспорядок, служивший доказательством того, что она еще не принималась за великое и важное занятие туалетом. Но в упомянутом беспорядке не было, однако, никакой небрежности, все дышало совершеннейшим изяществом знатной особы.

Граф быстро подошел к шезлонгу и сел в стоявшее рядом кресло.

Дама протянула ему руку; граф взял ее и, как бы подчиняясь очарованию, которое разливала обладательница руки, поднес к губам. В его глазах блеснул луч торжества.

– Примите от меня поздравление, – сказал Риверо холодным тоном, который контрастировал со смыслом его слов. – Вы с каждым днем становитесь прекраснее и изящнее.

Полугордая-полуироническая улыбка играла на губах дамы, когда с них слетел ответ:

– Я должна стремиться к тому, чтобы быть настолько изящнее и прекраснее, насколько выше стоит маркиза Палланцони над Антонией Бальцер. Кстати, граф, нет ли у вас известий о моем достойном супруге, маркизе Палланцони?

И, засмеявшись, она откинулась красивой головкой на спинку шезлонга.

– Он спокойно живет под надзором старого слуги в небольшом домике около Флоренции, который я устроил для него, и проводит остаток своей жизни в раскаянии о бедности, на которую сам себя обрек и из которой я его вызволил. – Однако, – посерьезнев, продолжал Риверо, – остерегайтесь говорить о нем таким тоном с кем-либо другим, кроме меня: хотя человек, давший вам свое имя, пал низко, но имя его принадлежит к числу самых древних и самых благородных, и никакой новый позор не должен запятнать его, по крайней мере перед светом!

Лицо маркизы вспыхнуло, ядовитый взгляд блеснул из-под ресниц, губы гордо раскрылись, но маркиза не произнесла ни слова, глаза опустились как бы для того, чтобы скрыть выражение их от пристального взора графа; черты мгновенно приняли опять свое равнодушное, приветливое обличье.

– Знаете ли, граф, – сказала женщина, – я начинаю скучать. Теперь я изучила Париж с его пестрыми, меняющимися картинами, которые, однако, остаются, по сути, вечно однообразными; я нахожу отвратительными и скучными этих молодых людей с их притворной пресыщенностью, и, – прибавила она с легким вздохом и острым, испытующим взглядом, – настоящее общество закрыто для меня, несмотря на громкое имя, которое… вы дали мне.

– В этом отношении надобно иметь терпение, – отвечал граф, – находясь в вашем положении, нельзя спешить со вступлением в общество. Впрочем, будьте покойны, – продолжал он, – оказывая важную и полезную услугу, вы попадете в высший свет, немедленно и постепенно поднимаясь, но разом. Как только я сочту это необходимым, – прибавил Риверо тоном ледяной твердости.

Опять глаза маркизы вспыхнули гневом, и снова скрыла она это выраженье под опущенными веками.

– Важную и полезную услугу? – переспросила она спокойным голосом. – И верно, вы говорили, что мои услуги будут нужны в важных делах и что, служа святому делу, я смогу искупить свои прежние заблуждения. Но до сих пор я ничего не сделала, чего не могла бы сделать всякая настоящая маркиза.

При этих словах ее лицо исказила тень презрения.

– Настала минута, когда вы можете начать свою деятельность, – объявил граф. – Вам предстоит оказать услугу, которая, при искусном исполнении, может повлиять на судьбу Европы!

Маркиза вскочила; глаза ее засверкали.

– Говорите, граф! – вскричала она. – Говорите, я вся превратилась во внимание.

Граф несколько секунд спокойно смотрел на ее взволнованное лице.

– Чтобы хорошо исполнить поручаемое вам дело, вы должны в деталях знать, в чем оно заключается и какой требуется результат. Еще раз напомню вам о том, что первое условие всякой требуемой от вас услуги заключается в безусловном молчании; малейшее нарушение этого условия влечет за собой жестокую кару.

Яркий румянец выступил на ее лице, глаза метали молнии, но маркиза мгновенно овладела собой и спокойным голосом спросила:

– Имеете основание не доверять мне?

– Нет, – отвечал Риверо, – но дело, которое поручается вам, не мое; поэтому необходимо припомнить условия заключенного между нами договора.

– Они глубоко врезались в мою память, – сказала Палланцони.

– Слушайте же! – начал граф, наклонившись и говоря вполголоса.

– Не запереться ли нам? – спросила она, указывая на отворенную дверь в салон и готовясь встать.

Граф удержал ее, легко коснувшись руки.

– Оставьте, – сказал он, – говоря о тайных делах, я предпочитаю отворенные двери: за ними никто не подслушивает. Так вот: ведутся переговоры между императором Наполеоном и голландским королем об уступке Люксембурга Франции.

Маркиза подперла головку рукой и не сводила глаз с губ собеседника.

– Эти переговоры не должны иметь никакого успеха, – продолжал граф. – Берлинский кабинет ничего не знает о них, надобно как можно скорее уведомить его, и притом так, чтобы не возбудить подозрения, что извещение послано отсюда.

– Но как я могу? – удивленно вскинулась маркиза.

– Кажется, – продолжал граф, – ни здесь, ни в Голландии не предполагают, что эти переговоры могут привести к серьезным неудовольствиям и войне, которая способна охватить всю Европу. Если бы голландский король узнал о последствиях этих тайных переговоров, он бросил бы их, потому что не любит войны и особенно боится вражды с Пруссией, которая поставит его владения между двух огней.

– Но я все еще не понимаю, как я…

– Я нахожу, – продолжал граф с легкой усмешкой, – что ваш экипаж не соответствует роскошной обстановке дома – ваши лошади не достаточно хороши, и масть их мне не нравится.

Она посмотрела на Риверо с немым удивлением и покачала головой.

– У вас должны быть самые лучшие лошади в Париже, – проговорил граф спокойно. – Правда, это нелегко, потому что лучшая упряжка, какую только я знаю и какая годилась бы вам, принадлежит мадам Мюзар. Но эта дама уже обещала продать этих лошадей императорскому шталмейстеру.

Глаза маркизы загорелись, тонкая улыбка заиграла на ее губах; она с напряженным вниманием смотрела на графа.

– Приобрести этих лошадей возможно единственным способом: нанести визит мадам Мюзар. «Paris vaut bien une messe»1515
  Париж стоит мессы (фр.).


[Закрыть], – сказал Генрих Четвертый. И результат визита будет тем вернее, что вы, может быть, окажете услугу мадам Мюзар. Она интересуется Голландией и, вероятно, будет благодарна, если ей помогут предотвратить грозящую этой стране опасность.

Маркиза вскочила.

– Довольно, граф! – воскликнула она. – Я все поняла, вы можете положиться на меня. Я докажу вам, что способна быть вашим орудием. Я заслужу шпоры!

– Не забудьте, – сказал граф, – надобно действовать немедленно, чтобы предотвратить несчастие. Через три дня необходимо знать, достигнута ли цель – иначе придется избрать другой путь.

– Цель будет достигнута, – отвечала маркиза, – через час, окончив мой туалет, я примусь за дело.

Граф встал.

– А лошади дорого стоят? – спросила женщина с едва заметной улыбкой.

Граф вынул из кармана портфель, достал оттуда чек, подошел к маленькому, прелестному письменному столу и заполнил пробел в чеке.

– Вот чек моему банкиру на пятьдесят тысяч франков, – надеюсь, этого довольно, – во всяком случае, заплатите, сколько потребуют.

Не глянув на чек, маркиза положила его в красную раковину у подножия античной бронзовой статуэтки, стоявшей на каминной полке.

– Теперь, граф, – сказала женщина с улыбкой, – позвольте мне заняться своим туалетом. Я не прогоняю вас, – прибавила она с особенным взглядом.

Граф взял свою шляпу.

– Я увещевал вас быть скромной, – сказал он, – и не должен позволять нескромности себе.

Риверо с легким поклоном направился к двери и, миновав салон, вышел из жилища маркизы.

– Он ледяной, – сказала та со вздохом, позвонив в колокольчик. – И власть его железная. Однако он ведет меня туда, куда я давно стремлюсь и, быть может… – Затем она повернулась к вошедшей горничной. – Я уезжаю: одень меня; через час подать карету!

Граф сошел с лестницы.

– Итак, фитиль, от которого зависит пожар всей Европы, находится в руках двух женщин! – сказал он тихо. – И важные, серьезные господа дипломаты, встретив сегодня вечером в Булонском лесу этих дам, разряженных в бархат, кружева и перья, никак не заподозрят, что в это время судьба мира находится в их прелестных ручках. Какими странными путями идет живая история, которая впоследствии так торжественно является потомству в монументальных изваяниях!

– В нунциатуру! – велел он своему слуге и сел в карету, которая поехала быстрой рысью.

Через час экипаж маркизы Палланцони остановился у великолепного отеля мадам Мюзар близ Елисейских Полей. Все дышало в этом доме совершенной изысканностью самого высшего света. Несметное богатство, приносимое госпоже Мюзар источниками нефти, открытыми в ее наследственном американском имении, являлось здесь не в тяжелом блеске, но в той простоте, которая встречается только там, где действительно громадные средства соединяются с действительно изящным вкусом.

Правда, на лице напудренных лакеев в темной ливрее с серебристо-серыми шнурками и в белоснежных чулках выразилось некоторое удивление, когда слуга маркизы подал ее карточку и спросил, угодно ли мадам Мюзар принять его госпожу, однако карточку передали молча и быстро камердинеру, который в безупречной черной одежде сидел в передней.

Мадам Мюзар с удивлением взглянула на карточку, которую камердинер подал ей на золотой тарелке с удивительной резьбой по краям.

– Маркиза Палланцони, – сказала она, – я слышала это имя… Красивая итальянка, живущая здесь с некоторого времени… настоящая великосветская дама, как мне говорили. Но чего нужно ей от меня? Во всяком случае, выслушаем! Мне очень приятно принять маркизу, – сообщила госпожа камердинеру, который почтительно стоял у дверей. – Сойдите сами и проводите маркизу сюда.

Камердинер ушел.

Мадам Мюзар была высокая стройная женщина лет двадцати шести – двадцати восьми с тонкими и умными, несколько резкими чертами, с темными волосами и такими же бровями, изгибавшимися над черезвычайно проницательными и умными глазами. По выражению последних, она казалась старше, а по улыбке свежих губ – моложе своих лет. На ней был простой утренний наряд из тяжелой шелковой материи темного цвета; брошь из одного рубина необыкновенной величины застегивала обшитый дорогим кружевом ворот.

Во всей ее фигуре не было ни малейшего следа той утрированной роскоши, которую замечали в то время у большинства дам, принадлежащих к большому свету, а также к полусвету; небольшой салон, в котором она сидела, был меблирован с благородной простотой.

Дверь отворилась.

– Маркиза Палланцони! – доложил камердинер, и в салон вошла, шумя платьем, Антония Бальцер в богатом наряде для прогулок. Над широкими складками темно-синего платья спускалась бархатная мантилья с собольей опушкой; из-под шляпки одного с платьем цвета, украшенной великолепным белым пером, смотрело тонкое и нежное лицо, разрумянившееся на воздухе и сиявшее чудной красотой и свежестью.

Мадам Мюзар встретила свою гостью почти у самых дверей и быстрым, проницательным взглядом окинула молодую, прелестную фигуру.

– Я в восхищении, маркиза, от вашего визита, – сказала она со спокойною вежливостью, – и сочту за счастье услужить вам, в чем могу.

Она подвела Антонию к окруженной цветами небольшой софе около окна и села напротив на низеньком стуле, почтительно ожидая, чтобы гостья объяснила причину своего визита.

– Прежде всего позвольте мне, – начала маркиза дышащим искренностью, звонким голосом, – выразить свое удивление вашим домом, вернее, той его частью, которую я видела. О нем так много говорят в Париже, что я с нетерпением ехала сюда, но действительность превзошла мои ожиданья. Во всем парижском блеске, – прибавила она с наивной улыбкой, которая так ей шла, – очень трудно встретить настоящую изящную простоту в меблировке дома. Я наблюдала ее только в некоторых старинных домах Сен-Жерменского предместья. И у вас.

Госпожа Мюзар слегка поклонилась; улыбка, показавшаяся на ее губах, ясно говорила, что сердце ее не осталось бесчувственным к столь наивно высказанному комплименту, однако взгляд ее как бы говорил: «Не думаю, что вы приехали ко мне для того только, чтобы сказать это».

Антония с притворным смущением опустила глаза перед этим ясным и проницательным взглядом. Она переплела в мольбе пальцы в светло-серых перчатках из шведской кожи и, бросив на мадам Мюзар умоляющий взгляд, сказала:

– Я так же обставляю свой дом, хотя только на время всемирной выставки. Мой муж, – тут из ее груди вырвался вздох, – постоянно болен и не может совершать далеких путешествий, однако уступил моему пламенному желанию видеть Париж и чудесную выставку и позволил пробыть мне здесь некоторое время. У меня еще нет многого, особенно не могу достать себе приличный экипаж, – промолвила она нерешительно. – И я осмелилась обратиться к вам – у вас чудесные лошади…

Лицо мадам Мюзар приняло холодное выражение.

– Мне рассказывали, – продолжала маркиза, – что у вас совершеннейшие, прекраснейшие лошади во всем Париже… Я надеялась, что вы уступите мне этих лошадей – пару вороных каретных – и исполните мою просьбу…

Гордая улыбка заиграла на губах мадам Мюзар.

– Я не торгую лошадьми, маркиза, – холодно отрезала она, – вообще, я никогда не продаю лошадей, на которых сама езжу, а тем менее эту пару, от которой не отказался бы даже император. Я купила этих лошадей, потому что хотела иметь самую лучшую упряжку в Париже. Очень жаль, что я не могу исполнить вашего желания, ведь мне было бы так приятно быть вам полезной.

Маркиза опустила глаза с выражением обманутой надежды и смущения.

– Я, признаюсь, знала очень хорошо, что вы не торгуете лошадьми, – сказала Антония, – однако надеялась, что вы, быть может, сделаете одолжение иностранке.

Мадам Мюзар покачала головой, слегка пожав плечами.

– И притом, – продолжала гостья, – я подумала, что предстоящая война, которая, быть может, разрушит все эти блестящие надежды на праздник всемирной выставки, побудит вас уступить мне своих прекрасных лошадей, которых в случае войны я взяла бы с собою в Италию.

Хозяйка дома с изумлением уставилась на нее.

– Вы говорите о войне, – сказала она. – Не понимаю, о какой – кажется, во всем мире царствует глубокое спокойствие.

– Да, так кажется, – отвечала маркиза, с поразительной естественностью принимая самый простодушный вид. – На самом деле, конечно, Франция не будет непосредственно замешана, но честь обяжет императора защитить Голландию…

Госпожа Мюзар вся превратилась во внимание. Ее проницательный взгляд пожирал улыбающееся лицо болтавшей с нею дамы.

– Защитить Голландию? – спросила она. – От кого? Кто угрожает Голландии?

– О боже мой! – воскликнула Антония, ломая руки. – Когда в Берлине узнают о происходящем, то, без сомнения, примут надлежащие меры, и бедная Голландия…

– Но, ради бога, в чем же дело? – вскричала мадам Мюзар нетерпеливо. – Вы почти пугаете меня, маркиза, своими домыслами о войне! – продолжала она с улыбкой, мгновенно овладев собой.

– Домыслами? – переспросила гостья, притворяясь оскорбленной сомнением в ее знании политических дел. – Это не домыслы. Разве вам не известно, что голландский король хочет продать императору герцогство, небольшое герцогство с важной крепостью… – Антония сделала вид, будто старается припомнить название. – Там еще есть большой дворец с прекрасными садами, в котором жила Мария Медичи. Люксембург… да, Люксембург! И если Бисмарк узнает об этом тайном торге, – а он уже кое-что слышал о нем, – то война неизбежна.

– Правду сказать, вы удивляете меня, маркиза, – проговорила мадам Мюзар, с глубоким вздохом и мрачным взглядом, – удивляете меня своим знанием политических дел, от которых я так далека!

– Прошу извинить меня, – сказала маркиза, готовясь встать. – Я задержала вас, и раз вы не желаете уступить лошадей…

– О, пожалуйста, маркиза, – отвечала мадам Мюзар, останавливая Антонию жестом. – Мне доставляет редкое удовольствие беседовать с вами. И, действительно, – продолжала она задумчиво, – эта опасность войны, если таковая существует…

– Если существует? – вскричала маркиза с живостью. – Она явится, как только в Берлине проведают об этом люксембургском деле. Правда, нельзя запретить императору купить герцогство, но можно запретить голландскому королю продать его: нападут на Голландию, и император будет принужден защитить бедного короля, если только…

– Если только? – повторила мадам Мюзар, едва переводя дыханье.

– Если только, – продолжила маркиза с улыбкой, – император силой не возьмет Люксембург, а Пруссия – Голландию. – Антония пожала плечами. – И тогда число бедных королей, без трона и владений, вырастет на еще одного. Однако мы очень смешны: две женщины толкуют о политике.

Мадам Мюзар задумчиво потупила взор.

– Все это мало интересует меня, – сказала она наконец. – Но у меня есть друзья в Голландии. Только я никак не могу понять, откуда вы, маркиза, получили столь точные сведения?

– О, – отвечала та, – об этом упоминал один из моих друзей – человек, близкий к Тюильри. Но, – прервала она свою речь, – я, быть может, была неосторожна – он говорил мне, что еще никто не знает об этом.

– Я воплощенное молчание, маркиза, – с живостью заверила ее мадам Мюзар, комкая в руках кружевной платок. – Все это мало интересует меня, но если случится война, это ведь такой ужас! А ваш друг… – прибавила она нерешительно, – не знает ли способа предупредить войну?

– Ах! – воскликнула маркиза. – Разве вы не знаете мужчин? Он не боится войны, напротив, желает ее. Впрочем, по его словам, какое нам дело, что Пруссия овладеет Голландией, лишь бы нам достался Люксембург. Виноват будет король: сообщив вовремя в Берлин о своих переговорах, он, быть может, избежал бы неприятностей, но теперь дипломатическое соглашение невозможно. Однако я не смею дольше отнимать у вас время, – прибавила Антония, снова делая вид, что хочет уйти.

– Маркиза, – сказала мадам Мюзар, взглянув на свою гостью, – я не исполнила вашего желания. Быть может, я дурно поступила, не выказав большего расположения к совершенно чужой здесь даме Вы знаете… – продолжала она, протягивая маркизе руку, на которую та удивленно и нерешительно опустила свои тонкие пальцы, – вы знаете, что есть симпатии, которым нельзя не покориться. Позвольте же сказать, что в течение нашего минутного разговора я прониклась такой симпатией к вам.

Антония с невинной улыбкой взирала на нее, но в ее взгляде можно было прочесть, что для нее не новость – возбуждать к себе симпатию.

– И в доказательство внушаемого вами чувства, – продолжала мадам Мюзар, – позвольте мне отойти от своего правила и уступить вам лошадей, чтобы такая прекрасная и умная дама имела достойный ее экипаж.

В глазах маркизы загорелась детская радость.

– В самом деле? – вскричала она со смехом. – Вы не шутите?

И в свою очередь схватила руку мадам Мюзар и от всего сердца пожала ее.

– Лошади принадлежат вам, – сказала хозяйка дома, – но с одним условием…

Маркиза любезно кивнула головой.

– Чтобы мы, – продолжала мадам Мюзар, – виделись теперь не в последний раз, чтобы вы позволили мне посетить вас и возбудить в вашем сердце то же чувство, какое я питаю к вам.

– Я всегда рада буду видеть вас у себя, – отвечала гостья несколько сдержанно.

Госпожа Мюзар как будто не заметила этого горделивого тона и сказала с лучезарной улыбкой:

– Таким образом я выиграю больше, чем потеряю на своих лошадях.

– Однако, – сказала маркиза, вставая, – остается решить еще один вопрос – о цене…

– Наша дружба началась слишком недавно, – прервала ее мадам Мюзар, – чтобы я могла предложить вам эту упряжку в доказательство моей симпатии. Кажется, я уплатила по десяти тысячи франков за лошадь – мой управляющий выпишет счет и я буду иметь честь представить его вам.

– Итак, дело решено, – сказала Антония с веселой улыбкой. – О, как я рада, что у меня наконец есть приличный экипаж!

И с детской радостью захлопала в ладоши.

– Я не смела предложить вам своих лошадей, – сказала хозяйка, – но вы не можете отказаться принять от меня небольшой подарок на память о нашем первом знакомстве.

– Царица цветов – царице красоты! – заявила она, сорвав едва распустившуюся розу и протянув ее гостье.

– Прелестно! – вскричала маркиза, понюхав розу и приколов ее себе на грудь. – Мне совестно, – сказала она, – что не успела я высказать просьбу, а вы уже исполнили ее. До свиданья! До свиданья!

Антония снова пожала руку госпоже Мюзар и направилась к двери.

Мадам Мюзар проводила ее до порога и простилась с самой любезной улыбкой.

Камердинер довел маркизу до кареты.

– В Булонский лес! – объявила она лакею, и карета помчалась.

– Кажется, я преуспела, – сказала себе Антония, откидываясь на мягкие подушки. – По десять тысяч франков за лошадь, остается еще тридцать тысяч. Недурное дельце! Во всяком случае, не помешает немного своих денег про запас!

После отъезда маркизы госпожа Мюзар постояла в задумчивости в своем салоне. Улыбка исчезла с ее лица, она прошлась несколько раз по комнате, часто останавливаясь.

– Само небо послало мне эту наивную, щебечущую маркизу! – воскликнула мадам. – Какое счастье, что я вовремя узнала об угрожающей опасности! Но вовремя ли? – прибавила она, помрачнев взором.

Быстро подошла она к письменному столу, села и стремительным почерком исписала большой лист почтовой бумаги, изредка останавливаясь и обдумывая. Потом положила письмо в двойной конверт, запечатала маленькой печатью, вынутой из секретного ящика своего бюро, и начертала адрес: г-ну Мансфельдту, в Гааге.

Потом позвонила.

Вошел камердинер.

– Поезжайте в Гаагу с первым поездом.

– Слушаю.

– Это письмо отдайте лично в руки.

Камердинер молча взял письмо, поклонился и вышел из салона.

– Дай бог, чтобы не было поздно! – прошептала мадам Мюзар и направилась в гардеробную, чтобы переменить туалет для прогулки в Булонском лесу.