Текст книги "Европейские мины и контрмины"

Глава тридцать первая

Расставшись с графом Риверо, фон Грабенов поспешил на улицу Лореттской Богоматери, к дому, в котором жил художник Романо.

Он взбежал на лестницу и, когда по его нетерпеливому звонку отворили дверь, бросился в салон своей милой.

Джулия лежала в шезлонге, окруженная цветами. Широкий утренний наряд темного цвета облекал ее стройную фигуру; широкие рукава были откинуты назад; в опущенных на колени руках она держала простой венок из черного жемчуга с крестиком из черного дерева. Гладко причесанную голову прикрывал черный кружевной платок; бледное лицо, выражавшее прискорбное смирение, касалось подушек; темные глубокие глаза смотрели устало и мечтательно в пространство.

При входе молодого человека показалась счастливая улыбка на ее губах, луч бесконечной нежности загорелся в ее глазах, хотя лицо не утратило своего выражения глубокой скорби.

Фон Грабенов нежно поцеловал ее руку, которую та протянула ему, и сел на табурет.

– Опять грустные мысли, милая Джулия? – сказал он нежным тоном, заглядывая с чувством в ее глаза, между тем как в голосе слышался упрек.

– Я ожидала тебя, – отвечала молодая девушка с восхитительной улыбкой, – ты знаешь, я весела и счастлива только в твоем присутствии!

– Бесценный ангел! – вскричал он в восхищении, прогони же теперь все мрачные мысли, потому что я не расстанусь с тобой целый день, я так весел и счастлив – день нынешний будет самым прекрасным для нас!

– В самом деле, ты кажешься веселым, – сказала она, – любуясь красивым, открытым лицом молодого человека, с тобой случилось что-нибудь хорошее?

– Я видел своего короля, – отвечал фон Грабенов с радостным взором, – я был у северной железной дороги, по которой приехал прусский король! Ты не можешь понять, что значит для сына моего отечества увидеть своего короля здесь, на чужой стороне!

Она задумчиво посмотрела на него, легкий вздох вылетел из ее груди.

– Там, в моем отечестве, – продолжал он, – нет солнечного сияния твоей родины, и не красота неба и страны, не цветущие рощи привязывают наше сердце к отечеству; страна наша уныла, леса мрачны, небо холодно и непривлекательно, но нас проникает, наполняет с самого детства мысль о народе, соединившемся для общего высокого дела, о народе, который стремится к цели плотными, сжатыми фалангами, который послушно исполняет повеление своих властителей, ибо это повеление, ныне как вчера, гласит: вперед, к свету! И мне думается, – продолжал он более тихим голосом, – луч света благодетельнее западает в сердце, когда достигает его в упорной и ожесточенной борьбе, нежели в то время, когда он сам доходит к нам в спокойной бездеятельности. Этот общий труд, эта борьба нашего народа, воплощается для нас в нашем короле, и потому-то мы видим в нем не только государя, нашего властителя, но и жреца, который поддерживает и охраняет, на народном алтаре, чистый, светло горящий огонь народного духа.

Он говорил из глубины души. Джулия смотрела на него задумчиво – понимала ль она порыв патриотическо-монархического чувства этого сына дальних древнепрусских берегов? Ее взоры светились искренним участием, и если она не понимала его, то чувствовала, что его наполняет высокое, благородное и глубокое чувство, и гордилась этим чувством в сердце своего милого, который был совсем иным человеком, нежели другие известные ей молодые люди беззаботного света, Грабенов скрывал под гладкой, изящной наружностью столь чудную глубину поэзии.

Она опустила глаза и, глубоко вздохнув, прошептала:

– Родина, отечество, о боже мой!

На ресницах повисла светлая слеза.

Медленно наклонился к ней молодой человек и снял эту слезу поцелуем.

Молодая девушка быстро приподнялась, обвила руками его шею и приникла головой к его плечу.

Потом нежно оттолкнула милого, села напротив него и, устремив свои большие грустные глаза, сказала:

– У меня есть просьба к тебе!

– Наконец-то! – вскричал он. – Долго и напрасно я ждал услышать от тебя какое-нибудь желание, которое было бы трудно исполнить, чтобы я мог оказать хотя малую услугу моей бесценной Джулии!

– Моя просьба серьезна, важна для меня, – сказала она почти торжественным тоном, – и прежде чем я выскажу ее, ты должен поклясться исполнить ее!

– Поклясться? – вскричал он в удивлении. – Ты сомневаешься? Если в моих силах…

– Ты можешь исполнить ее.

– В таком случае клянусь твоими глазами, твоим сердцем, что…

– Довольно! – сказала она грустно. – Мои глаза – бренная вещь, а мое сердце… – Она глубоко и печально вздохнула.

– Джулия! – вскричал он с упреком.

– Ты говорил, – сказала она, точно увлекаясь внезапной мыслью, – о святыне твоего народа, о твоем короле – клянись мне своим королем!

– Но боже мой! – вскричал он. – Эта торжественность, что могу…

– Клянись! – сказала она, протягивая ему руку. – Умоляю тебя! – прибавила она с любящим взглядом.

Фон Грабенов встал, взял ее руку и твердым голосом произнес:

– Клянусь своим королем исполнить твою просьбу!

– Так, – сказала Джулия с некоторым волнением, – слушай теперь, но не прерывай и не возражай.

Молодой человек сел опять напротив нее; сильное ожидание читалось на его лице.

– Я не хочу и не могу оставаться у матери, – продолжала Джулия тихим, но решительным тоном, – мои прежние неясные предчувствия стали теперь ужасной действительностью – она хочет толкнуть меня на путь, по которому я дойду до вечной гибели и буду вынуждена идти шаг за шагом, если сразу не избавлюсь от ее ежедневного влияния. Итак, моя первая просьба состоит в том, чтобы ты забрал меня отсюда: сегодня, завтра, как можно скорее!

– Дорогая Джулия, – сказал фон Грабенов, – через несколько дней будет готово для тебя жилище, убранное всем…

– Самое простое и скромное, – прервала она его, – но только подальше отсюда и чтобы никто не знал, где я! Бедный отец, – сказала она грустно, – впоследствии я расскажу ему все, он будет грустить, но поймет необходимость. Я хочу, – продолжала девушка, глядя любящим взором на молодого человека, – я хочу жить и дышать своей любовью, пока ты здесь – уже велика милость Неба, что Оно пролило этот светлый луч любви в мою мрачную и одинокую жизнь, который разогнал печальные воспоминания минувшего и станет гореть в моей душе, пока она не возвратится к вечному свету!

Он с глубоким волнением взял ее руку; молодая девушка нежно оттолкнула его и сделала знак молчать.

– Никакой мрак, – продолжала она, – не затмит впоследствии этого света в моей душе, ни чей земной образ не будет жить в моем сердце после этой любви, которая, как бы ни говорил о ней свет, так же чиста, как распустившийся недавно цветок, как источник, вытекающий из недр земли на пустынном склоне утесов – моя жизнь будет посвящена служению Небу, когда насладится всем высоким и благородным на земле!

– Джулия! – вскричал молодой человек в испуге.

– Поэтому, – продолжала она, не обращая внимания на его восклицание, – поэтому, когда наступит день твоего возвращения на родину, ты отвезешь меня в монастырь – не в обитель мечтательного, бездеятельного созерцания, но в жилище милосердной, деятельной любви. Прошу тебя, чтобы, простившись в горячем упоении сердец, мы свиделись в последний раз у решетки в монастырской приемной, тогда благословение Неба почиет на этом прощании, и если наша любовь была греховна, последнее прощание снимет грех с наших душ. Подкрепляемая воспоминаниями, я найду утешение и счастье в святом призвании, стану молиться за тебя, и моя молитва будет принята Богом – ты станешь радостно и спокойно вспоминать обо мне, ибо та, которую ты любил, останется на веки чиста и верна, и никакая земная забота, никакое земное волнение не будут тревожить того сердца, которое горячо билось для тебя. И, – прибавила бедняжка дрожащим голосом, – никогда не перестанет биться для тебя до самой последней минуты.

Фон Грабенов вскочил и начал расхаживать по комнате большими шагами.

– Джулия! – вскричал он печально. – Это невозможно, этого не должно быть – ты забываешь, какие надежды…

– Ты поклялся, – сказала она строго и спокойно, – поклялся своим королем. – Ты хочешь нарушить свою клятву?

– Выслушай меня, Джулия, – сказал он, – выслушай…

– Ты хочешь нарушить свою клятву? – спросила она прежним тоном.

В сердце молодого человека совершалась жестокая внутренняя борьба.

– Пусть будет, как ты хочешь, – сказал он наконец, – но с одним условием…

Она посмотрела на него с кротким упреком.

– С условием, – продолжал он, – чтобы прежде исполнения этого мрачного решения, я…

– Мрачного? – спросила она. – Разве светла дорога, открытая для меня в лишение?

– Чтобы ты позволила мне, – продолжал он, не обращая внимания на ее слова, – сказать тебе все, что внушит мне сердце, любовь, надежды, чтобы отвратить тебя от этих мыслей.

– К чему, – сказала она кротко, – мучить и себя, и меня? Но говори, – прибавила она, – я уверена, что и в этой борьбе я останусь победительницей.

Он грустно смотрел вниз; ее глаза, полные любви, покоились на нем.

Потом черты ее лица приняли выражение спокойной веселости, она слегка покачала головой, как бы желая разогнать все грустные мысли, и, подойдя к нему и обвив обеими руками его руку, сказала с детской простодушной улыбкой:

– Устроив будущее, мы подумаем теперь о настоящем, которое так прекрасно и которым я хочу вполне насладиться!

Он склонил ее голову и поцеловал в лоб.

– Я хотел предложить тебе ехать на выставку – ты все не решалась до сих пор, и, однако, там много прекрасного и чудесного. Я надеялся развеселить тебя, а ты опечалила меня!

– Но ты успокоил меня своим обещанием, – сказала она с прелестной улыбкой, – и я буду веселиться от чистого сердца и наслаждаться чудесами выставки. Мы там пообедаем?

– Таков был мой план, – сказал он, – там есть превосходный русский ресторан с отличными и оригинальными кушаньями, которые несколько напоминают мою родину. Я велел приехать своей карете, да вот и она, – сказал молодой человек выглянув в окно.

– Я сейчас буду готова, – отвечала она весело, – на мой туалет не потребуется много времени.

С детски-любящим выражением она подошла к нему и подставила свои свежие розовые губы, которые он нежно поцеловал.

Потом она побежала в свою спальню, позвонив сперва в маленький колокольчик.

Фон Грабенов задумчиво посмотрел ей вслед и, когда исчезла за портьерой ее стройная гибкая фигура, медленно опустился в кресло.

– Этому не бывать, – сказал он в полголоса, – эта молодая, свежая жизнь, полная любви и поэзии, не должна увянуть в стенах монастыря! Конечно, там ей было лучше, чем в жалком и порочном мире, одной, без защиты, в руках такой матери! И могу ли я взять ее с собой, – сказал он глухим голосом, после долгого размышления, – могу ли дать ей место возле себя, место, которого так достойно ее сердце, ее чистая душа? Могу ли я привести ее в свое отечество, к моей матери, для которой старинная, строгая нравственность выше всего на свете, к отцу, гордящемуся честью безупречного имени?

Он встал. Высокое, непреклонное мужество горело в его глазах.

– И, однако, должно быть так, – сказал он, – я не могу и не хочу лишиться ее, из-за нее я вступлю в борьбу с предрассудками – она стоит того!

Вошла Джулия. Серое короткое платье охватывало ее красивую фигуру, с косынкой, как у Марии-Антуанетты – то была новая мода, придуманная императрицей Евгенией, – прикрывшей ее плечи; с маленькой простой шляпки спускалась белая вуаль, вышитые арабески которой, несмотря на легкость ткани, совершенно скрывали ее лицо.

– Я готова, – сказала она весело, – теперь пустимся в веселый, смеющийся свет, столь прекрасный и яркий!

Она взяла его под руку; с юношеской легкостью оба сошли с лестницы, сели в купе фон Грабенова и поехали по оживленным улицам через площадь Согласия и набережную д'Орсе к Марсову полю, занятому выставкой.

Чудно прекрасный вид представляло это поле, на котором соединились искусство, богатство и пестрые картины национальной жизни всех народов земного шара.

Посредине возвышалась громадная ротонда с блестящими на солнце стеклами, заключавшая в себе собственно выставку и осененная реющими знаменами всех наций. Вокруг этого центрального здания были разбросаны лужайки, орошаемые ручейками, густые боскеты и тенистые группы высоких деревьев, которые неизвестно как могли произрастать на скудной почве Марсова поля. Между ними высились купола маяков, стройные минареты рисовались на фоне неба, виднелись легкие швейцарские домики, тяжелые здания египетских дворцов, и над всей пестрой, изменчивой картиной парил большой привязной аэростат, который через каждые полчаса поднимался высоко в воздух на крепком проволочном канате и спускался потом посредством паровой машины. За выставкой виднелся огромный вызолоченный купол Дома инвалидов.

Карета остановилась у главного входа, драпированного императорскими цветами, напротив Иенского моста.

Молодые люди вышли; карета заняла место в длинном ряду экипажей, стоявшем у входа.

– Как хорошо! – сказала Джулия, окинув взглядом обширную пеструю картину выставки и открывшейся панорамы Парижа и обращая потом глаза к громадным каменным ступеням Трокадеро по ту сторону Иенского моста.

– Да, хорошо, – сказал фон Грабенов, радуясь детскому удивлению молодой девушки, – нельзя ничего представить себе лучше и величественнее этого вида, и я едва могу поверить, чтобы в другом городе можно было устроить нечто подобное, столь богатое жизнью и прелестью, и однако ж, – продолжал он грустно, – всякий раз у меня болезненно сжимается сердце, когда вижу Иенский мост, напоминающий мне падение моего отечества. Наш великий полководец Блюхер, – сказал он полушутя-полусерьезно, – хотел взорвать мост и приглашал Талейрана сесть сперва на этом мосту, может быть, было бы лучше, если бы так и случилось – тогда перед глазами французов не было бы памятника нашего несчастия, который постоянно питает их надежду быть нашими господами!

– Фи! – сказала Джулия шутливо. – Вы, немцы, все немного варвары – оставь политику и минувшее, станем наслаждаться настоящим, пока оно длится, – прошептала она почти неслышно, с глубоким, быстро подавленным вздохом.

И, прижавшись к нему, она подошла вместе с ним к турникету, чтобы взять входные билеты.

Едва они прошли в боковой вход, как к главному порталу подкатил легкий, изящный экипаж. В открытой коляске, запряженной двумя чудесными конями, сидела дама в очень простом, но изящном наряде. Черты ее красивого, веселого лица не имели уже юношеской свежести, но еще не подверглись разрушительному влиянию лет; полные ума и добродушия, ее глаза весело посматривали из-под маленькой шляпки с белым пером.

Один из стоявших у входа полицейских подбежал к лошадям, головы которых уже прошли под зелено-золотой балдахин; сидевший на козлах кучер остановил лошадей с тем мгновенным и безусловным послушанием, которое оказывают в Париже в спокойные времена органам общественной безопасности.

Карета стояла под порталом, и дама с недовольным и удивленным видом смотрела на полицейского, который, подойдя к дверцам, вежливо сказал:

– Проезд воспрещен.

– Почему? – спросила дама.

– Только император и иностранные принцы имеют право въезжать в экипажах во внутреннее пространство.

Лукавое выражение мелькнуло в глазах дамы; твердым взглядом смерила она полицейского с головы до ног и сказала высокомерно-уверенным тоном: – Хорошо, я великая герцогиня Герольштейн.

Удивленный, почти испуганный, полицейский отскочил от дверец и, вытянувшись, снял шляпу.

– Allez!8080
  Пошли! (фр.).


[Закрыть] – крикнула дама, откидываясь на подушки, и карета быстро покатила по большой аллее к ротонде.

– Презабавно! – сказал фон Грабенов.

– Кто это? – спросила удивленная Джулия.

– Мадемуазель Гортензия Шнейдер, великая герцогиня Герольштейн и королева театра-варьете, – сказал фон Грабенов с улыбкой, – ее владычество так признано всеми, что иностранцы уже из Кельна приказывают взять ложу, чтобы иметь возможность видеть ее.

Джулия рассмеялась. Потом она долго и задумчиво смотрела на ехавшую вдали карету прихотливой певицы.

– Это блестящий конец той дороге, идти по которой меня принуждают, – сказала она тихо, – если только достигнешь этого конца. Но сколько ступеней ведут к такой сомнительной высоте, что мне их не одолеть.

И, желая отделаться от грустных мыслей, она увлекла своего друга вовнутрь выставки.

Они обошли вокруг здания, видели столь верные копии своеобразной национальной жизни всех народов, наполнявшие это обширное здание и напоминавшее каждому иностранцу его родину. Наконец, молодые люди вошли в русский ресторан, где сели в уголку изящного салона за русский обед с различного рода ухой, с паюсной икрой и всеми особенными, но превосходными русскими кушаньями, которые подавались служителями в национальной одежде из черного бархата и красной шелковой материи.

Грустное, мечтательное настроение Джулии постепенно исчезало под влиянием разнообразных картин; весело болтая, она сидела рядом со своим милым, который смотрел на нее восхищенными глазами, и, когда она выпила бокал легкого шампанского, которое так же необходимо за русским столом, как и за столом своего прекрасного отечества, тогда глаза ее заискрились жаждой жизни, она полной грудью вдыхала упоительный воздух настоящего, забывая тяжелое минувшее и медленно наступающие мрачные тучи грядущего.

Настал вечер, и парк со всеми его чудесами начал местами покрываться тьмой, местами освещаться ярким газовым пламенем.

– Посмотрим еще, до отъезда, на совершенно особенное зрелище, – сказал фон Грабенов, – а именно на китайский театр – там увидишь чрезвычайно оригинальные пантомимы и акробатические фокусы. Стоит посмотреть.

– Пойдем, – согласилась Джулия весело, – мы должны вполне насладиться нынешним днем – завтра уже принадлежит будущему, – прибавила она грустно.

– Завтра я озабочусь о приискании тебе жилища, – сказал фон Грабенов, подавая ей руку и зонтик, – потому что с истинной радостью исполню первую половину твоей просьбы – удалить тебя из настоящей среды.

Молодой человек говорил с веселым расположением духа, в которое пришел вследствие приятно проведенного дня; Джулия же, казалось, была печальна от воспоминания об утреннем разговоре. Она потупила глаза, опуская вуаль на лицо.

– Зачем теперь вуаль? – сказал фон Грабенов шутливо. – Позволь мне любоваться твоим милым лицом – публика же не разглядит тебя в этой полутьме.

Он хотел откинуть вуаль.

– Нет-нет! – вскричала она с живостью и схватилась за вуаль.

Он отнял руку и взглядом просил извинения; Джулия не заметила, что вуаль оторвалась с одной стороны и зацепилась за цветок на шляпке. Джулия взяла под руку фон Грабенова, и оба они вышли из тяжелой атмосферы ресторана на чистый, ароматный вечерний воздух.

Едва они прошли несколько шагов, как молодой человек заметил, что рука его милой сильно задрожала.

– Взгляни туда, туда, – прошептала она, – человек, которого мы встретили несколько дней тому назад, он идет сюда, О, как он смотрит на меня!

Фон Грабенов взглянул по направлению невольно поднятого ею зонтика и увидел на расстоянии нескольких шагов графа Риверо, который медленно шел им навстречу и, вероятно, уже давно заметил их, потому что посматривал на молодую девушку с улыбкой и невинным любопытством.

Фон Грабенов почувствовал прилив ревности и был рад тому, что вуаль скрывала лицо Джулии.

Граф подошел и приветствовал молодого человека, в то же время он с утонченной вежливостью снял шляпу и поклонился Джулии, которая отвечала ему тем же.

– Я тщетно ожидал вас в клубе, – сказал граф Риверо, – и после обеда приехал сюда. Какое удовольствие, что я вас встретил здесь! Не смею и предложить вопроса, могу ли быть вашим спутником – боюсь, что буду лишний.

Фон Грабенов обратился к Джулии, граф вежливо и с немым вопросом смотрел на закрытое лицо девушки. Рука последней дрожала:

– Мы хотели пойти в китайский театр, – сказала она смущенным голосом, – и я не хотела бы быть вам препятствием.

Граф вздрогнул при звуке ее голоса, итальянский акцент которого не ускользнул от его слуха.

– Нам будет приятно, граф, если вы пойдете с нами, – сказал фон Грабенов с утонченной вежливостью.

Они пошли далее, весело болтая. Граф Риверо шел со стороны молодой девушки, и хотя вел совершенно пустой разговор, однако ж более или менее часто обращался с своими замечаниями к юной особе и тем заставлял ее давать ответы, при которых на его лице являлось выражение, как будто он старался припомнить давно прошедшее время.

Они заняли свои места в маленьком китайском театре, сзади большого павильона. Началось представление: своеобразные личности исполняли на освещенной пестрыми лампами сцене свои странные пантомимы, в которых мало что можно было понять и которые напоминали несколько сцены крошечного, любимого всеми театра полишинеля.

Джулия сидела молча, не выпуская руки фон Грабенова и прильнув к молодому человеку, который изредка пожимал ей руку; граф внимательно смотрел на оригинальное зрелище, но, казалось, был больше занят своими воспоминаниями, его лицо выражало старание припомнить что-то из далекого прошлого.

Вдруг в театр вошло громко разговаривавшее и смеявшееся общество.

Это общество состояло из нескольких изящных членов жокей-клуба и дам сомнительного нравственного света; оно предположило развлечься здесь после осмотра выставки. Среди этого общества были герцог Гамильтон, виконт Вальмори, встретивший Джулию на вечере у маркизы де л'Эстрада, Памела с подчерненными ресницами, отчего глаза ее казались блестящее.

Фон Грабенов сделал движение, чтобы встать.

– Уйдем, – шепнула ему Джулия, – это знакомые, с которыми я не хотела бы встречаться.

Джулия встала, но именно это движение обратило внимание прибывших на нее и на ее спутника, которого тотчас узнали.

– А, – крикнул Гамильтон, – а, это фон Грабенов, которого так редко видишь – нужно ходить сюда, в этот отдаленный китайский уголок выставки, чтобы встретиться с вами! Но это удаление от света легко объясняется. – Он с улыбкой поклонился Джулии. – Такое отшельничество вдвоем понятно.

Он обратился с поклоном к графу Риверо, между тем как другие окружили фон Грабенова; а Памела с любопытством и подозрительностью смотрела на густую вуаль, скрывавшую лицо Джулии.

– Мы уже хотели идти, – сказал фон Грабенов, – мне нужно рано быть дома…

– Но зачем ваша спутница так ревниво скрывает свое лицо? – вскричал герцог Гамильтон. – Это несправедливо – красивые женщины и цветы должны радовать взоры всех!

Джулия тоскливо прижалась к своему другу, который довольно холодно отвечал:

– Она не совсем здорова и опасается свежего вечернего воздуха.

– Она, держу пари, что она, – сказала Памела своему спутнику, та же прическа, тот же рост. Это та самая маленькая итальянка.

Граф Риверо стал со стороны Джулии, как бы желая защитить ее от приближения общества; фон Грабенов готов был уйти – его серьезное лицо ясно говорило, что он не расположен к дальнейшим шуткам.

В эту минуту представление окончилось, публика встала с мест и теснилась у выходов.

Образовавшуюся около фон Грабенова группу стеснили на одно мгновение; в эту минуту неизвестно почему слетела вуаль со шляпки Джулии, и свет ламп упал на ее покрасневшее лицо.

– Я правду говорила, – сказала Памела; виконт Вальмори слегка вскрикнул от удивленья.

Граф Риверо с неизъяснимым выраженьем пристально смотрел на лицо молодой девушки. Его большие черные глаза раскрылись широко и, казалось, хотели окинуть одним взглядом все черты внезапно открывшегося лица, потом, – все это было делом одной секунды, он нагнулся, поднял вуаль и прикрепил к шляпе с видом неоспоримого авторитета.

– Поздно, скоро запрут выходы, – сказал он твердым тоном, – пойдем.

Он раскланялся с прочим обществом и пошел впереди фон Грабенова и Джулии, очищая для них дорогу в публике.

Остальные не решились идти за ними.

– Так вот она какая недотрога, – сказала Памела, улыбаясь, – а как гордилась у маркизы де л'Эстрада!

– Где этот проклятый фон Грабенов отыскался? – вскричал герцог Гамильтон. – У него превосходный вкус! Но, – продолжал он весело, – вечер окончился, что скажете вы насчет ужина в «Кафе Англе»?

– Согласны, согласны! – отвечали ему прочие.

– De longs soupers – de joyeuses chansons8181
  Долгие ужины, веселые песни (фр.).


[Закрыть], – напевала Памела, и все общество, полное кипучей жизни, отправилось с громким смехом и разговором в Париж, чтобы расточать до утра в блестящих салонах «Кафе Англе» деньги, время и здоровье – три вещи, на которые юность обращает так мало внимания и которые впоследствии так жестоко и горько мстят за оказанное им презрение.

Почти молча дошли фон Грабенов, Джулия и граф Риверо до выхода.

Один из ожидавших здесь рабочих позвал купе фон Грабенова, который, пожав искренно руку графа, сел в экипаж.

Граф Риверо посвистал в маленький золотой свисток, который вынул из кармана.

В ту же минуту его легкая виктория выехала из поредевшего уже ряда экипажей и остановилась пред графом.

– Видишь купе, которое почти скрылось в темноте, – сказал граф своему кучеру, – не теряй его из виду и, когда оно остановится, остановись и ты в двадцати шагах.

Он сел в экипаж, кучер щелкнул языком, и нетерпеливая лошадь понеслась, как стрела, и вскоре настигла купе фон Грабенова.

Когда последний вышел из купе у дома на улице Лореттской Богоматери и повел Джулию по лестнице, экипаж графа остановился на некотором расстоянии в тени домов.

Граф поспешно вышел из виктории и, медленно идя по тротуару, внимательно всматривался в номер дома. Потом возвратился к своему экипажу, сел и крикнул кучеру:

– Домой! Неужели я найду здесь объяснение мрачной загадки моей жизни? – проговорил он в сильном волнении. – Правда, грустное объяснение, но которое будет истинным счастьем в сравнении с густым, ужасным мраком, доселе окружавшим меня, ибо моих сил достанет на то, чтобы примирить и утешить надломленную невинную жизнь.