Текст книги "По следам «Турецкого гамбита», или Русская «полупобеда» 1878 года"

Тем временем в Константинополе турецкие власти все более начинали опасаться вмешательства великих держав в свои отношения с христианскими подданными. Метод противодействия такому вмешательству правительство султана Абдул-Азиза выбрало весьма традиционный. Правители Порты на протяжении многих лет с удивительной легкостью раздавали Европе и подвластному христианскому населению разнообразные обещания, чтобы никогда их не выполнять. Вот и на этот раз султан предложил даже больше, чем от него добивались вожаки восстания и предусматривали условия Андраши[443]443
  В середине сентября 1875 г. некоторые лидеры восстания сообщили европейским консулам минимум своих требований. «Они добивались: 1) чтобы христианам Боснии и Герцеговины была обеспечена полная религиозная свобода и чтобы они были допущены к свидетельству в судах; 2) чтобы им было дозволено создавать для своей безопасности местную милицию; 3) чтобы взимаемые с них налоги были твердо установлены и не могли быть произвольно увеличены». См.: Дебидур А. Указ. соч. С. 423.


[Закрыть]. 20 сентября (2 октября) 1875 г. был опубликован султанский указ (ирадэ), извещавший, что его величество внес на изучение план реформ, решительно улучшавший положение христиан империи. Последующий указ от 30 ноября (12 декабря) 1875 г. оказался еще щедрее и либеральнее[444]444
  По плану, предусмотренному в указе от 20 сентября (2 октября), все христианское население империи, помимо назначения сборщиков податей и податных инспекторов, могло избирать депутации, обязанные отстаивать их права в турецкой столице, вместе с тем план предусматривал значительное снижение налогов. Указ от 30 ноября (12 декабря) наделял все народы империи системой выборов в административные, судебные и финансовые учреждения; он вводил в провинциях местную жандармерию, отменял натуральную повинность, провозглашал религиозную свободу и полное равноправие всех вероисповеданий. Но, к сожалению, оставалась одна существеннейшая проблема… Как писал А. Дебидур, «неисправимый в своей гордости турок не мог решиться на обращение с гяуром как с равным». Дебидур А. Указ. соч. С. 421, 423, 425.


[Закрыть]. Впрочем, все это уже было. За немногими исключениями новые планы султана были повторением тех обещаний, которые давались христианам Турции еще в 1839 и 1856 гг.

Но нельзя считать реформаторские начинания султана только лишь лицемерным фарсом. Н.П. Игнатьев и А.И. Нелидов неоднократно доносили в Петербург, что правительство султана признает необходимость уступок христианскому населению и понимает, что в противном случае кризис будет только обостряться. Однако основная проблема состояла в том, что в вопросе улучшения положения христианских подданных турецкое правительство было бессильно.

На султанские милости восставшие ответили гробовым молчанием недоверия. Они требовали, чтобы реформы были поставлены под контроль великих держав. Да и как можно было верить обещаниям султана? Всего через четыре дня после опубликования первого ирадэ, 24 сентября (6 октября) 1876 г., султан объявил банкротство по внутренним и внешним долгам своей империи.

А за внешними турецкими долгами уже вставали интересы Великобритании и Франции. Именно английское правительство, по мнению французского историка А. Дебидура, и явилось основным автором той «комедии», которой он назвал заявленные султаном реформы.

Премьер-министр правительства ее величества Бенджамин Дизраэли, «расположенный к туркам, но не осмелившийся открыто стать на их сторону», так как в Англии общественное мнение было скорее им враждебно, «внушил Порте мысль развлечь Европу соблазнительными программами, которые не будут выполнены, но, по крайней мере, заставят вооружиться терпением»[445]445
  Дебидур А. Дипломатическая история Европы 1814–1878. Т. II. Ростов-на-Дону: Феникс, 1995. С. 424.


[Закрыть].

Дизраэли стремился отвести от Турции пресс дипломатического давления трех континентальных империй. Продолжение восстания могло только усилить нежелательную, с точки зрения английского премьера, антитурецкую активность Австро-Венгрии, Германии и, прежде всего, России. Озабоченность Дизраэли нарастала, и он злился на нерешительность султанского правительства. «Это ужасное герцеговинское дело… – писал он своей приятельнице леди Честерфилд, – можно было бы уладить в неделю… обладай турки простой энергией или, может быть, мешком денег». Как отмечал патриарх британской балканистики Р.В. Сетон-Уотсон, и Б. Дизраэли, и государственный секретарь департамента иностранных дел (министр иностранных дел) Эдвард Стенли, граф Дерби «оба выступали решительными противниками автономии Боснии с ее смешанным населением. «…Автономия Ирландии, – писал Дизраэли, – была бы меньшим абсурдом»[446]446
  Seton-Watson R .W. Disraeli, Gladstone and the Eastern Question. A study in diplomacy and party politics. London: Frank Cass and Co. Ltd, 1962. P. 22.


[Закрыть].

Но у объявленных турками реформ был еще один автор. И вот здесь на дипломатическую авансцену выходит генерал-адъютант граф Н.П. Игнатьев – русский посол при дворе султана. Яркая, могучая личность, стремительно действующий талант – так многие современники характеризовали этого российского дипломата. Именно «по совету русского посла», как писал С.С. Татищев, турецкое правительство заговорило о предстоящих радикальных реформах[447]447
  Татищев С.С. Указ. соч. С. 655.


[Закрыть]. Игнатьев не только глубоко знал положение дел в Оттоманской империи, но и являлся авторитетным дипломатом в ее столице. Официальные лица в окружении султана нередко называли его всесильным «московским» пашой. Дипломат А.Н. Карцов даже утверждал, что «…турецкие министры его боялись и были у него в руках»[448]448
  Карцов Ю.С. За кулисами дипломатии // Русская старина. Т. 133. 1908. С. 91.


[Закрыть].

Уже современники часто противопоставляли решительную позицию графа Игнатьева тому осторожному, ориентированному на договоренности с Европой курсу российского МИДа, олицетворением и проводником которого был князь Горчаков. Но это лишь крайние черно-белые тона картинки. Между ними много существеннейших полутонов. Да, действительно, видение целей своей программы Игнатьев формулировал весьма решительно:

«Господство России в Царьграде и особенно в проливах, независимость славян в союзе и под покровительством России, по мнению каждого истого патриота, выражает необходимое требование исторического призвания развития России»[449]449
  Игнатьев Н.П. После Сан-Стефано. Пг., 1916. С. 107.


[Закрыть].

Но, тогда, в 1875 году… В то время Игнатьев по собственной инициативе использовал все свое влияние в Турции, чтобы всемерно подталкивать правительство Абдул-Азиза к реформам в пользу христианских подданных.

В начале 1876 г. Д.А. Милютин записал в своем дневнике:

«Уладить запутанные дела Турции – не зависит от одной лишь доброй воли султана и его министров. Тут в основе лежат такие затруднения, присущие самому организму мусульманской державы, которых нет возможности преодолеть иначе, как полным государственным и социальным переворотом. Надобно рассечь мечом гордиев узел»[450]450
  Милютин Д.А. Дневник. 1876–1878. С. 49.


[Закрыть].

Но если даже в Петербурге первые лица империи все более понимали тщетность надежд на успех реформаторских начинаний султанского правительства, то этого тем более не мог не понимать находившийся в турецкой столице Игнатьев. Однако русский посол продолжал без устали трудиться, пробивая этим планам дорогу в жизнь. Такое, казалось бы, очевидное противоречие имело свое объяснение.

Одним из главных мотивов дипломатических действий Игнатьева являлось его стремление не допустить реального вовлечения европейских держав в славяно-турецкие разборки. Для него было очевидным, что инициатива в создании «центра соглашения» в Вене – это ошибочный ход команды Горчакова, который был выгоден только Андраши и сделал последнего, по оценке Игнатьева, «хозяином Восточного вопроса»[451]451
  Хевролина В.М. Российский дипломат граф Николай Павлович Игнатьев. М.: Институт российской истории РАН, 2004. С. 222–223.


[Закрыть].

Перспективы вмешательства Европы, а особенно Англии и Австро-Венгрии, он расценивал крайне отрицательно как с точки зрения окончательного освобождения славян от османского господства, так и с позиций стратегических целей России в Восточном вопросе. Отсюда и его высказывания в том духе, что славянам пока лучше находиться под слабеющими турками, нежели «попасть в цепкие руки австро-венгерской бюрократии…»[452]452
  Там же. С. 224.


[Закрыть]. Отсюда же вытекало и содержание его контактов с представителями восставших. Игнатьев пытался убедить их в необходимости поиска компромиссов с турецкими властями: временно ограничиться малым, чтобы в перспективе выиграть гораздо большее – полную независимость. Он писал:

«Для пользы славян надо замять герцеговинское восстание (курсив мой. – И.К.), продолжить существование турецкой империи и предупредить осложнения, пагубные для нас и славян»[453]453
  Там же. Подробно мотивация Н.П. Игнатьева представлена в его критических замечаниях на проект реформ Андраши, направленных А.М. Горчакову депешей от 24 ноября (6 декабря) 1875 г. См.: Россия и восстание в Боснии и Герцеговине. С. 175–178.


[Закрыть].

Замять восстание!.. Так это были бы рады сделать, разумеется, каждый на свой лад, и Горчаков, и Андраши, и, конечно же, Дизраэли. В этом стремлении позиции главы российского МИДа и российского посла в Константинополе сходились. Оба на начальном этапе кризиса выступали за политику умиротворения и невмешательства. Но вот дальше следовала существенная развилка, в основе которой лежала разность мотиваций.

Если для Горчакова «священной коровой» российской внешней политики было стремление, прежде всего, не выпасть из «концерта» великих держав, действовать на балканском направлении в согласованных рамках «Союза трех императоров», то Игнатьев, как уже отмечалось, демонстрировал мотивацию иную.

Горчакова во многом можно понять. Верность принятым обязательствам (согласовывать действия по Восточному вопросу), опасения: как бы Россию не обошли, не опередили, не обыграли, – все это, без сомнения, очень достойные устремления. Вот только, похоже, что в то время российского канцлера, как, впрочем, и многих в России, в большей мере угнетал комплекс «Крымской войны» – боязнь остаться в Европе без союзников и, мало того, в изоляции.

А страхи, порождаемые этим комплексом, сидели очень глубоко и основательно. Они явно «принимали участие» в тех действиях российской дипломатии, которые никак не назовешь стратегически выигрышными.

Ну кто тянул за язык Жомини в июне 1875 г. с его предложениями о создании «центра соглашения»? И ведь не в Петербурге, а в Вене!

Хорошо известно, что в дипломатии разумной сдержанностью достигаются порой более выгодные результаты, нежели скороспелой активностью. «Прокукарекав» раньше всех из Петербурга о необходимости выработки согласованных мер воздействия на балканскую ситуацию, российский МИД тем самым перед лицом всей Европы обозначил линию своего поведения. Этот вариант отсекал иные возможности и ставил российскую дипломатию в кильватер австро-венгерской политики в Балканском кризисе.

Напомню, что переговоры в рамках «центра соглашения» только начались, а Андраши уже удалось выудить у Жомини заверения, что Россия не будет поддерживать Сербию и Черногорию и стремиться к образованию в Турции новых автономных славянских областей. И эти заверения российская дипломатия раздавала уже летом – осенью 1875 г. Так чего же тогда, спустя три года, патриотическая общественность в России столь яростно возмущалась итогами Берлинского конгресса и позицией, занятой западными странами? Просто она, эта общественность, не имела представления о всех действиях и заявлениях МИДа собственной страны. Правда, в конце августа 1875 г. Горчаков, встретившись в Швейцарии с одним из австрийских дипломатов, высказал пожелание, чтобы страны «центра соглашения» совместно добивались для Боснии и Герцеговины самоуправления в духе той фактической независимости, которой уже обладали Румыния и Сербия[454]454
  Никитин С.А. Очерки по истории южных славян и русско-балканских связей в 50– 70-е годы XIX в. М., 1970. С. 174.


[Закрыть]. Однако, получив известия о резко негативной реакции Андраши, а также советы российского посла в Вене Е.П. Новикова повременить с подобного рода идеями, Горчаков осенью 1875 г. не стал развивать свое предложение.

В 1875 г. кризис разгорался не у российских границ, а у австро-венгерских. И именно дунайская монархия первой стала добиваться российской поддержки, а не наоборот. Нужно было этим пользоваться. Вместо того российская дипломатия взяла и сразу же сама себе сузила поле дипломатического маневра. А ведь вполне можно было выждать некоторое время, прикрываясь мирными декларациями в духе столь любимого Горчаковым «европейского концерта». Позиция сосредоточенной сдержанности позволила бы российским властям внимательно осмотреться, лучше определить намерения и ресурсы других сторон, соотнести их с собственными планами и возможностями.

Важно было именно не торопиться, сохраняя возможности для маневра. Ведь выявлялся очевидный разнобой в позициях российской дипломатии, и это было на виду у всей Европы. Параллельно с официальной позицией МИДа реально заявила о себе и другая – графа Игнатьева. При этом посол Российской империи в Константинополе не был изолирован в своих воззрениях. Они реализовывались в действиях возглавляемого им посольства. Это наблюдали европейские дипломаты. Так что вопрос – а где же Россия искренна? – был с их стороны вовсе не надуманным.

В контексте предложений российского МИДа не менее важен еще один момент. Подобно петербургским дипломатам, Андраши не уставал повторять: только согласие между великими державами по программе реформ будет являться залогом того, что Турция не посмеет ее отвергнуть. Однако перечень этих великих держав у дипломатов Вены и Петербурга явно не совпадал. Андраши предпочитал договариваться, как сейчас принято выражаться, в формате «Союза трех императоров» и всячески загонял туда Россию. Российская же сторона настаивала на привлечении Франции, Италии и… Англии. Когда Жомини в письме к послу Новикову указывал на столицу Австро-Венгрии как на предпочтительный «центр соглашения» трех монархий, он обосновывал это тем, что таким образом российский император «хотел бы доказать свое доверие графу Андраши»[455]455
  Виноградов К.Б. Европейская дипломатия в начале Восточного кризиса 70-х годов XIX века // Вопросы истории. 1977. № 8. С. 133.


[Закрыть]. Тем не менее Александр II не посчитался с заявленным Андраши форматом участников балканского урегулирования и настоял на привлечении к этому процессу Франции, Италии и Англии.

В свое время К.Б. Виноградов, оценивая различные дипломатические комбинации балканского урегулирования, писал, что «…гораздо важнее могло стать сотрудничество Великобритании»[456]456
  Там же.


[Закрыть]. Сотрудничество Великобритании с Россией в Восточном вопросе?! Прямо скажем, этот сюжет в их отношениях всегда был каким-то призрачным. По скоротечности он приближался к залпам корабельных орудий в Наваринской бухте в октябре 1827 г. Хотя…

Трудно поверить в непонимание Петербургом того, что, создавая условия для растворения австро-германо-российских договоренностей в игре интересов большого европейского «концерта», Россия тем самым задевает балканские притязания Австро-Венгрии и личные амбиции графа Андраши. Скорее всего, это была осторожная попытка уравновесить намечаемое лидерство Австро-Венгрии в балканском урегулировании, которое Россия сама же и предложила. Но попытка эта привела к совсем иным результатам. Австро-Венгрию Россия не уравновесила. Скоро с Веной пришлось торговаться и покупать ее благорасположение согласием на оккупацию Боснии и Герцеговины.

Но одновременно Россия собственными руками стала вовлекать в балканскую разборку своего самого грозного соперника – Великобританию. И происходило это в то время, когда официальный Лондон еще явно не спешил проявлять активность в связи с балканскими событиями и только пристально наблюдал за всеми ходами европейской и особенно российской дипломатии. 4 (16) марта 1876 г. Шувалов жаловался Горчакову, что «в то время, как вся Европа» напрягается, «Англия игнорирует ситуацию… и не проявляет интереса к дальнейшему развитию восточного кризиса»[457]457
  Цит по: Виноградов В.Н. Дизраэли, Гладстон и Шувалов в канун Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. // Новая и новейшая история. 1978. № 2. С. 115.


[Закрыть].

Правительство ее величества королевы Виктории демонстрировало очевидное равнодушие. Дерби явно избегал встреч с Шуваловым, а его заместитель наотрез отказывался от бесед с российским послом по балканской проблематике. Тем не менее суть позиции Форин офиса не ускользнула от Шувалова: «…ждать, пока турки справятся с восстанием», – так он определил ее в письме Горчакову 26 апреля (8 мая) 1876 г.[458]458
  Там же.


[Закрыть]. Добродетельной суетливостью британская дипломатия явно не страдала.

В первой декаде октября 1875 г. в Ливадии план Андраши был доложен императору Александру II. Горчаков в это время продолжал отдыхать в Швейцарии. А 7 (19) октября в Ливадию срочно отбыл Игнатьев. Но он опоздал…

По прибытии Игнатьев изложил императору последние реформаторские начинания султана и представил свое видение политики России в балканском кризисе. Особые усилия Игнатьев приложил к тому, чтобы убедить царя пойти на непосредственные переговоры с султаном. Абдул-Азиз, опасаясь растущего вмешательства великих держав и очевидных аппетитов Австро-Венгрии, «ставил условием дальнейших переговоров по проведению реформ отказ России от совместных акций с союзными державами и личные переговоры с Александром II»[459]459
  Хевролина В.М. Указ. соч. С. 226.


[Закрыть]. Однако убедить императора пойти на такие переговоры Игнатьеву не удалось. Не без влияния депеш австрийского МИДа и посла Новикова Александр II заявил, что подобный ход с его стороны подорвет курс согласованных действий с Австро-Венгрией, чего он допустить не может. Но самым горячим противником предложений Игнатьева выступил Горчаков. Самолюбие канцлера было сильно задето, и он язвительно назвал их «диссертацией на звание министра иностранных дел»[460]460
  Карцов Ю.С. Указ. соч. С. 343


[Закрыть].

Тем не менее Александр II по итогам двух докладов сделал вывод в духе царя Соломона: хорошо все то, что способствует улучшению положения христиан на Балканах, как исходящее от самой Турции, так и от великих держав. Через несколько дней эта позиция императора нашла свое отражение в официальном сообщении «Правительственного вестника»[461]461
  Правительственный вестник. 1875. 17 октября.


[Закрыть].

Подобная двойственность российской дипломатии не на шутку встревожила графа Андраши. Он четко уловил, что за последними примирительными заявлениями султана и активностью российской миссии в Константинополе стоит желание не только одной лишь Турции не доводить дело до вмешательства великих держав. Андраши разглядел в этом скрытую попытку некоторых российских политиков усилить самостоятельное влияние России на Турцию, без консультаций с Веной, что было для него совершенно неприемлемым.

Еще в сентябре 1875 г. в беседах с Новиковым Андраши открыто подозревал Игнатьева «в намерении возвратиться к преданиям Ункяр-Искелесийского договора и, устранив в советах Порты влияние всех прочих держав, подчинить Турцию исключительно русской опеке». Кстати, именно в эти дни Абдул-Азиз и великий визирь Махмуд Недим в беседах с Игнатьевым и драгоманом посольства М. К. Ону предлагали возродить «старые добрые времена» Ункяр-Искелесийского договора 1833 г., по которому султану предоставлялись гарантии против его врагов, а Россия получала взамен определенные привилегии в Оттоманской империи[462]462
  Татищев С.С. Указ. соч. С. 657. Виноградов К.Б. Европейская дипломатия в начале восточного кризиса… С. 136.


[Закрыть].

И вот здесь-то Андраши припомнил российскому МИДу его инициативно-согласительную прыть: «не русский ли двор сам предложил установить в Вене “центр соглашения”» и доверил ей составление проекта реформ? И теперь, когда проект этот готов, вы предлагаете довериться султанским “ирадэ”?.. Вы сами-то в это верите?..[463]463
  Татищев С.С. Указ. соч. С. 657.


[Закрыть].

Глава 9
Игра с нулевым итогом

Андраши продолжал укреплять свои позиции, и 18 (30) декабря его ведомство разослало в столицы великих держав ноту с изложением предполагаемого плана реформ для Боснии и Герцеговины. Содержание ноты было предварительно одобрено в Берлине и Петербурге. При этом российское руководство, желая действовать до последней возможности сообща с Германией и Австро-Венгрией, одобрило ноту Вены без каких-либо предварительных соглашений по вопросу о способах воздействия на Турцию в случае ее отказа принять план реформ. Требования ноты Андраши были поддержаны в Париже и Риме. Британская же дипломатия выразила недовольство тем фактом, что нота готовилась без согласования с ней. Представители Форин офиса и, прежде всего, посол при дворе султана Г. Эллиот пытались доказать совершенную ненужность ноты на том основании, что требуемые ею реформы уже содержатся в последних указах султана. Признаться, такая аргументация пусть и формально, но выглядела довольно логично. Тем не менее, поворчав с неделю, ведомство лорда Дерби в пространной ноте от 13 (25) января 1876 г. в общей форме и с оговорками, но все же поддержало ноту Андраши.

Любопытна реакция британской печати на такой шаг правительства. Если респектабельная «Таймс» оценила его как «здравый и умеренный», то консервативная «Морнинг пост» осудила «вмешательство» в турецкие дела, да еще «в хвосте у Священного союза». Правительству стоило бы отклонить ноту, рассуждала газета, Франция и Италия последовали бы английскому примеру, и «сочинители этой хитро придуманной торпеды взорвались бы от собственной петарды»[464]464
  Виноградов В.Н. Дизраэли, Гладстон и Шувалов… // Новая и новейшая история. 1978. № 2. С. 115.


[Закрыть].

Тем не менее, достигнув такого соглашения, великие державы поручили своим представителям в Константинополе передать Порте содержание ноты. Это и было сделано 19 (31) января 1876 г., по совету Вены, в самой мягкой форме, дабы не затронуть достоинство султана. Ответ турок не был скорым. Только 1 (13) февраля правительство султана уведомило европейские кабинеты, что оно согласно принять предложения держав. Действительно, не прошло и нескольких дней, как была объявлена амнистия участникам восстания и подтверждены предполагаемые реформы в Боснии и Герцеговине.

Теперь, казалось бы, до полного успеха оставался последний шаг – получить от лидеров восстания обещание, что они удовлетворятся осуществлением проектируемых в Вене преобразований и сложат оружие. Вступить с ними в переговоры, по общему согласию держав, было поручено австрийскому наместнику в Далмации генералу барону Г. Родичу, убежденному стороннику скорейшей аннексии Боснии и Герцеговины. Однако сделать этот последний шаг так и не удалось. Но прежде о другом.

В конце 1875-го – начале 1876 гг. в российском МИДе царила атмосфера явного оптимизма. Вернувшийся из полугодового отпуска Горчаков был доволен тем, какой оборот принимают дела, и, похоже, не сомневался в успехе примирительной миссии Родича. В разговорах с иностранными послами он одобрительно отзывался о министрах султана, которые проявили, по его мнению, мудрость и подчинились воле великих держав. Горчакову вторил директор Азиатского департамента МИДа и одновременно товарищ министра Н. К. Гирс. Он уверял английского посла лорда А. Лофтуса, что Россия ни под каким видом не выйдет за рамки общеевропейского соглашения и не станет действовать в одиночку. Последовавшие ходы России в балканской партии только подтвердили этот настрой руководства российской дипломатии. Петербург присоединил свой голос к голосам Лондона и Вены и вместе с ними настойчиво советовал Сербии и Черногории проявить сдержанность и не создавать препятствий усилиям держав по водворению мира в восставших областях. Российским агентам в Белграде и Цетинье было предписано заявить князьям Милану и Николаю, что в их же интересах убедить лидеров восстания не противоречить намерениям великих держав. В ином случае Россия отказывалась защищать Сербию и Черногорию от могущих возникнуть для них серьезных опасностей.

Тем временем в Константинополе активность Н.П. Игнатьева набирала обороты. А действовать ему приходилось на два фронта.

Во-первых, пожар антитурецкого восстания явно разгорался. С августа 1875 г. все тревожнее становилось в Болгарии. До Игнатьева доходили сведения о готовящемся там восстании. В сентябре 1875 г., после подавления турками волнений в Эски-Загре, он бросает свои силы на предотвращение антиболгарских эксцессов со стороны османских властей. Как пишет болгарский биограф Игнатьева К. Канева, по настоянию русского посла были уволены вали Одрина и каймаканы[465]465
  Вали – глава вилайета (области, провинции). Каймакан – представитель; в Турции – глава округа, помощник великого визиря.


[Закрыть] Эски-Загры и Казанлыка. «Он постоянно говорит о том, что отправка войск в Болгарию, жестокое отношение местных представителей власти к болгарам подтолкнут последних к восстанию, и тогда Россия и другие страны не смогут оставаться безучастными»[466]466
  Канева К. Рыцарь Балкан. Граф Н.П. Игнатьев. М.: Центрполиграф, 2006. С. 47.


[Закрыть].

Во-вторых, Игнатьев буквально бил в набат, чтобы предостеречь российскую дипломатию от близорукого увлечения соглашательством в духе «европейского концерта». В ноябрьском 1875 г. донесении Горчакову он еще раз настоятельно напоминает, что действия России в рамках соглашений с Веной и Берлином не должны исключать ее самостоятельности в балканских делах. Игнатьев опасался, «что оскорбленный султан бросится в объятия младотурок и Англии и с российским влиянием в Турции будет покончено. События пошли по предсказанному им пути»[467]467
  Хевролина В.М. Указ. соч. С. 229.


[Закрыть].

Тем временем миссия барона Родича провалилась. Казалось бы, под давлением великих держав Порта явно шла на уступки. Она не только объявила амнистию инсургентам, но и согласилась на заключение с ними двенадцатидневного перемирия. Однако в ходе переговоров в Суторине лидеры повстанцев отвергли ноту Андраши. Не доверяя турецким обещаниям и надеясь, что ветры европейской дипломатии задуют в их паруса, они усилили свои требования[468]468
  Освобождение Болгарии от турецкого ига. Т. I. С. 192–198.


[Закрыть]. Полная их реализация превращала суверенитет Османской империи над восставшими провинциями в очевидную фикцию. Поэтому Порта категорически отказалась рассматривать новые требования восставших и возобновила боевые действия.

Возмутились и европейские правительства. Они признали притязания восставших чрезмерными и не подлежащими удовлетворению.

Однако вот тут-то российский канцлер не выдержал и передернул карты. Он заявил, что требования восставших вовсе не противоречат предложениям графа Андраши и что они свидетельствуют о готовности главарей восстания сложить оружие. Вину за срыв переговоров Горчаков полностью возложил на Турцию и весной 1876 г. вновь стал заявлять о необходимости добиваться автономии Боснии и Герцеговины совместными усилиями великих держав[469]469
  Татищев С.С. Указ. соч. С. 660–661.


[Закрыть]. Князь Александр Михайлович был так раздражен на турок, что в его риторике явно стали слышны воинственные нотки. «Теперь, – говорил он, – слово остается за пушками и надо выждать дней десять результата боя»[470]470
  Там же. С. 661.


[Закрыть]. Тем не менее финал подобной воинственности у Горчакова всякий раз был один: Россия не преследует тайных корыстных целей, не хочет территориальных приобретений, а добивается только лишь улучшения положения балканских христиан при непременном согласии с великими державами.

Весьма любопытный эпизод произошел в начале апреля 1876 г. в Петербурге, где Горчаков «поведал английскому послу, что, по его глубокому убеждению, Порта никогда не выполнит обязательств, принятых ею пред Европою относительно улучшения участи ее христианских подданных, потому что она бессильна сделать это». Лорд А. Лофтус не скрыл своего удивления и заметил, что незачем было тогда требовать от турецких властей того, что они не в состоянии выполнить. «Это правда, – согласился Горчаков, – но когда ей были предъявлены наши требования, мы думали, что Порта располагает большими средствами, имеет более жизненности (vitality), что она не столь немощна, как оказалось с тех пор»[471]471
  Там же.


[Закрыть].

«…Мы думали…» – чистой воды лукавство российского канцлера. Именно последние четверть века Порта наглядно демонстрировала эту самую «немощность» в вопросе улучшения положения своих христианских подданных. И уже с начала балканского кризиса только слепой мог не видеть новых тому подтверждений. Да и кого имел в виду Горчаков за этим «мы»? Дело было вовсе не в том, что «мы думали», а в том, на что надеялись – на эффект согласованного общеевропейского давления на Турцию, в результате чего удалось бы и «замять восстание», и не обострять Восточный вопрос.

Где-то с весны 1876 г., «обычно лучезарный и шутливый», Горчаков все чаще мрачнел, как только речь заходила о событиях на Балканах[472]472
  Милютин Д.А. Дневник. 1876–1878. С. 93.


[Закрыть]. Такое изменение в настроении канцлера было следствием как его раздражения от действий турок, так и понимания очевидного тупика предыдущих усилий давления на Порту. Именно этим можно объяснить тот факт, что когда английский и турецкие послы обратились с просьбой удержать черногорского князя от вмешательства в борьбу герцеговинских повстанцев, то князь Горчаков ответил резким отказом. Более того, он заявил лорду Лофтусу, что «если усилия европейских держав вызвать примирение Порты с инсургентами останутся бесплодными, то он хотя и не предпримет ничего, чтобы возбудить… Сербию и Черногорию к действию, но и не станет их более от него удерживать»[473]473
  Татищев С.С. Указ. соч. С. 662.


[Закрыть]. Но выход из дипломатического тупика Горчаков по-прежнему предпочитал видеть в согласованном давлении великих держав на Порту в интересах балканских славян.

А разве Горчаков не сознавал очевидных острейших противоречий во взглядах великих держав на этот самый процесс давления? Неужели он не замечал того, что некоторые из держав, прежде всего Англия, вовсе не были в нем заинтересованы? Разумеется, подобной близорукостью российский канцлер не страдал и все хорошо понимал. Так почему же?

После одного из докладов императору в Ливадии в середине июля 1876 г. Милютин записал в своем дневнике слова императора:

«Постоянно слышу я упреки, зачем мы остаемся в пассивном положении, зачем не подаем деятельной помощи славянам турецким. <…> Я не менее других сочувствую несчастным христианам Турции, но я ставлю выше всего интересы самой России. <…> Конечно, если нас заставят воевать, – мы будем воевать; но я не должен подать ни малейшего повода к войне. Вся ответственность падет на тех, которые сделают вызов, и пусть тогда бог решит дело. Притом не надобно забывать, что секретный союз, заключенный мною с Германией и Австрией, есть исключительно союз оборонительный; союзники наши обязались принять нашу сторону, если мы будем атакованы; но они не сочтут себя обязанными поддерживать нас в случае инициативы с нашей стороны, в случае наступательных наших предприятий, и в этом случае может выйти то же, что было в Крымскую войну, – опять вся Европа опрокинется на нас… (курсив мой. – И.К.)»[474]474
  Милютин Д.А. Дневник. 1876–1878. С. 90–91.


[Закрыть].

Появления антироссийской европейской коалиции – этого больше всего опасался и российский император, и все его правительство. Именно с этим сверяли они каждый свой шаг. Но насколько это было адекватно новым европейским реалиям середины 70-х гг.? Уже ближайшие события начнут опровергать слова Александра II. Умеренная осторожность в политике, конечно, необходима. Но в Европе слишком много изменилось с 1856 г., чтобы спустя двадцать лет российский император со слезами на глазах продолжал «кошмарить» себя и страну повторной высадкой в Крыму шотландских стрелков и французских зуавов. В Европе появилась Германская империя…

15 (27) апреля 1876 г. Александр II выехал за границу. Его сопровождал Горчаков. В связи с проездом российского императора через Берлин Бисмарк пригласил в германскую столицу Андраши для непосредственных переговоров с Горчаковым по вопросу кризиса на Балканах.

Но ровно год назад, в начале мая 1875 г., Александр II и Горчаков уже приезжали в Берлин. И последствия того визита негативно аукнулись России.