Автор книги: Игорь Козлов
Жанр: Военное дело; спецслужбы, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 40 (всего у книги 55 страниц)
Часть IV
После Сан-Стефано, или Судьба турецких ключей от российского дома
19 февраля (3 марта), как и обещал Игнатьев, прелиминарный мирный договор между Россией и Турцией был подписан в Сан-Стефано.
Стремясь добиться заключения договора до созыва европейской конференции, Петербург пошел на ряд уступок. Прежде всего, Россия не стала обязывать Турцию вступать с ней в особое двустороннее соглашение о проливах, на что указывали предварительные условия мира, принятые в Адрианополе. Двадцать четвертая статья Сан-Стефанского договора упоминала только о беспрепятственном проходе через проливы торговых судов нейтральных государств в мирное и военное время. Таким образом, режим закрытия черноморских проливов для военных судов России, установленный Договорами 1856 и 1871 гг., продолжал действовать.
Уступка вторая: в зачет денежного вознаграждения, причитавшегося России как победительнице, она отказывалась от турецких броненосцев. Примечателен следующий факт. Извещая палату лордов 20 февраля (4 марта) о подписанном в Сан-Стефано мире, Дерби первым делом поспешил успокоить собравшихся: «передача турецкого флота не включена в условия договора»[1181]1181
The Times. 1878. March 5.
[Закрыть]. Более того, в Петербурге так спешили с его подписанием, что не удосужились настоять на полном выводе всех военных судов Оттоманской империи из Черного моря.
По условиям договора в Европе за Турцией оставались: район от Адрианополя до Константинополя и от Мидии на Черном море до Деде-Агача на Эгейском, Албания, Фессалия, Эпир, Солунь (Салоники) и Босния с Герцеговиной.
Порта признавала независимость Сербии и Черногории и соглашалась с их территориальными приращениями. Полностью независимой становилась и Румыния. Однако фактически принадлежавший ей участок Бессарабии, отторгнутый по Парижскому договору 1856 г. от России, передавался последней. Взамен Румыния получала Добруджу.
В Боснии и Герцеговине «немедленно» вводились решения Константинопольской конференции, «с теми изменениями, которые будут установлены по взаимному соглашению» России, Австро-Венгрии и Турции.
«Вознаграждение за войну, а равно убытки, причиненные России», были исчислены в размере 1410 миллионов рублей. В покрытие этой суммы Россия принимала не только свой бывший участок Бессарабии, но и Добруджу, а также отходившие к ней малоазиатские территории: Ардаган, Карс, Батум, Баязет с прилегающими округами вплоть до Саганлугского хребта. Всего получалось на 1100 миллионов рублей. Оставшуюся часть – 310 миллионов – Порта обязана была выплатить деньгами.
Но все же основное внимание в договоре было уделено Болгарии. Она превращалась в большое самоуправляющееся княжество с выборным князем, «христианским правительством и земским войском». Турецкие войска покидали Болгарию, а их дунайские крепости срывались. Вассальная зависимость Болгарии от Порты выражалась в уплате ежегодной дани и утверждении султаном, с согласия великих держав, выбранного князя. Новое Болгарское княжество получало самые большие территориальные приращения, простираясь от Черного моря до Эгейского, и включало в себя Македонию вплоть до Охридского озера. Выходя к Эгейскому морю, южная граница Болгарии рассекала оставшуюся европейскую территорию Турции на три, не связанных сушей, анклава: константинопольско-адрианопольский, район Солуни (Салоник) и остальных территорий (Фессалия, Эпир, Албания, Босния и Герцеговина). При этом южная граница Болгарии была прочерчена чуть ли не по окрестностям Адрианополя и далее, изгибаясь к Черному морю, у Люле-Бургаса создавала выступ, от которого до турецкой столицы было не более 150 км. Именно поэтому на Берлинском конгрессе против этого выступа особенно резко выступали представители английской делегации, «называя его тет-депоном[1182]1182
Тет-депон – от французского tete de pont – мостовое укрепление.
[Закрыть] против Константинополя»[1183]1183
Анучин А.С. Берлинский конгресс 1878 г. // Русская старина. 1912. № 2. С. 243.
[Закрыть].
Если для вывода русских войск с оставшихся европейских территорий Турции был определен срок в три месяца (из Азиатской Турции – шесть месяцев), то в Болгарии их нахождение было ограничено уже двумя годами при общей численности оккупационного корпуса не более 50 тысяч человек, с содержанием «за счет занимаемой им страны»[1184]1184
Сборник договоров России с другими государствами. С. 166.
[Закрыть]. При этом места дислокации русских войск в Болгарии не были определены, и поэтому им ничто не мешало в течение двух лет угрожать Константинополю и Босфору.
Глава 18
По дороге разочарований…
И как к такому договору должны были отнестись Англия и Австро-Венгрия? Мало того что он отвергался уже на стадии своего замысла, так теперь вызвал только новое и более сильное неприятие. Подобную реакцию начинала проявлять и Румыния, недовольная потерей части Бессарабии и тем, что ее не пригласили к участию в переговорах. Более того, вскоре выяснилось недовольство договором и, казалось бы, выигравших от него стран: Болгарии, Сербии и Черногории. Что тогда говорить о самой Турции и населении ее мусульманских анклавов, оставшихся в Европе.
А как в отношении России? Л.С. Чернов, исследовавший борьбу великих держав по поводу итогов русско-турецкой войны, в начале 1980-х гг. писал:
«Создав Большую Болгарию, имевшую доступ как к Черному, так и к Эгейскому морю, Россия укрепляла свои позиции на подступах к проливам и Константинополю и тем самым получала возможность держать их под постоянным контролем» (курсив мой. – И.К.)[1185]1185
Чернов А.С. Россия на завершающем этапе восточного кризиса. 1875-1878 гг. М., 1984. С. 45-46.
[Закрыть].
В 1999 г. Е.П. Кудрявцева и В.Н. Пономарев подтвердили эту оценку в коллективной работе Института российской истории РАН «Россия и Черноморские проливы (XVIII–XX столетия)»:
«Дружественная Большая Болгария должна была стать, по мысли российских политиков, опорой русского влияния на Балканах в противовес Австро-Венгрии и в зоне Проливов – в противовес Англии. Таким образом Россия должна была укрепить свои позиции на подступах к Проливам и получить возможность держать их под постоянным контролем»[1186]1186
Россия и Черноморские проливы… С. 209.
[Закрыть].
Болгария, пусть даже «Большая», «в противовес Англии» в зоне проливов?! Это, конечно, смело, как и априори нереально. Идеализма у российских политиков было более чем достаточно, но не до такой же степени.
Если следовать логике указанных авторов, то она приведет нас только в одну точку – к оправданию «косвенной комбинации». Считая прямой захват Константинополя и черноморских проливов невозможным, способным вызвать европейскую коалицию против России, в Петербурге попытались подойти к достижению этой цели путем создания Большой Болгарии. Но, чтобы таким образом «держать под постоянным контролем» проливы, необходимо было прежде всего держать под неусыпным контролем саму Болгарию. А как показали события ближайших послевоенных лет, в решении этой задачи Россия потерпела полный провал. Да и сама конструкция «Большой Болгарии» уже до войны неоднократно отвергалась Англией и Австро-Венгрией. К тому же это был прямой отход от того обещания, которое, согласно инструкциям канцлера, Шувалов в мае 1877 г. официально озвучил Дерби: Болгария будет разделена на северную и южную. Поэтому в своем основном, «болгарском», содержании Сан-Стефанский договор был нереалистичен и создавал России только дополнительные проблемы, которых вполне можно было избежать.
«Создав Большую Болгарию», Россия отнюдь не укрепляла свои позиции на подступах к проливам и Константинополю, а ослабляла их. Это убедительно доказали все последующие события на Балканах[1187]1187
Там же. С. 223-305.
[Закрыть]. Но был иной путь – временная оккупация Константинополя, захват проливов, по крайней мере Верхнего Босфора, что неминуемо потребовало бы изменения всей внешнеполитической доктрины. Однако на этот путь в 1877–1878 гг. Александр II и его канцлер даже не попытались встать.
В итоге, освободив Болгарию ценой жизни сотен тысяч воинов и миллиарда казенных денег, Россия, стараниями своих правителей, была поставлена в крайне невыгодное, по сути проигрышное положение. Она оказалась с совершенно нежизнеспособным договором, обострившим ее отношения с Англией и Австро-Венгрией, и без главных залогов, с которыми могла бы начать с ними дипломатический торг на предстоящем саммите – проливы и Константинополь остались вне российского контроля. Не достигнув этого вооруженным путем, надеяться на то, что, упредив конференцию заключением двустороннего договора с Турцией, можно будет поставить европейские кабинеты перед свершившимся фактом – такой путь был чистейшей воды идеализмом. Это даже политикой сложно назвать. К тому же в сохранявшейся напряженной обстановке на Балканах заключение прелиминарного мира лишало Россию всех выгод неопределенного по времени военного перемирия. Теперь любое движение русской армии в направлении Константинополя и проливов могло совершенно оправданно рассматриваться как факт агрессии против независимого государства. Так что А.Б. Широкорад был совершенно прав, когда писал, что Сан-Стефанский договор был невыгоден России[1188]1188
Широкорад А.Б. Тысячелетняя битва за Царьград. С. 501.
[Закрыть].
В своем анализе политических событий начала 1878 г. авторы из Военно-исторической комиссии указали (правда, без ссылок на источники), что «на особом совещании» у императора 1 (13) марта Сан-Стефанский договор был «признан поспешным и ошибочным»[1189]1189
Особое прибавление… Вып. II. С. 35.
[Закрыть].
Действительно, в тот день у государя, как писал Милютин, «было совещание касательно распределения сил и образа действий в случае новой войны с Англией и Австрией» (курсив мой. – И.К.). Однако, как следует из дневников Милютина и великого князя Константина Николаевича, речь о договоре на совещании не шла. Милютин только вечером 1 (13) марта получил от императора «для прочтения копию подписанного в Сан-Стефано договора»[1190]1190
Милютин Д.А. Дневник. 1876-1878. С. 385, 582.
[Закрыть].
«Чтение этого акта, – писал военный министр, – оставило во мне впечатление чего-то недоконченного, непрочного, сделки насильственной, скороспешной. Каждый пункт договора подаст повод к придиркам и возражениям со стороны наших недоброжелателей на конгрессе»[1191]1191
Там же. С. 385-386.
[Закрыть].
Вот именно эту милютинскую оценку, я уверен, и усилили в Военно-исторической комиссии. Но по сути эти авторы оказались правы. И хотя 2 (14) марта Милютин записал в своем дневнике, что «государь доволен договором», но, думается, это была просто красивая мина при проваленной игре. Как можно было довольствоваться договором, который привел к необходимости с конца февраля чуть ли не ежедневно обсуждать планы возможной новой войны уже не только с Англией, но и с Австро-Венгрией?
Скорее всего, именно усиливающимися сомнениями в полезности Сан-Стефанского договора была продиктована задержка с его официальной рассылкой. Только 7 (19) марта ведомство Горчакова направило договор российским послам для доведения его европейским правительствам.
Что же касается императорского «довольства» договором, то оно вполне могло являться еще и ширмой, за которой скрывалось стыдливое нежелание Александра II открыто признать очевидное: окончательное решение о двустороннем прелиминарном договоре, принятое 5 (17) января, было крупной политической ошибкой с далекоидущими последствиями. И принято оно было в условиях, когда, казалось бы, все подсказывало «мыслителям» из Зимнего дворца более гибкую и перспективную модель политических и военных действий. Однако они принудили Турцию к Сан-Стефанскому договору, и в результате Россия угодила в капкан. Александр II чувствовал свою ответственность за создавшееся положение. В его переписке с главнокомандующим явно нарастал мотив сомнений: все, что мы делаем, скорее всего, не будет способствовать достижению поставленных целей. «…К сожалению, то, что я предвидел, сбывается, – писал Александр II брату еще 11 (23) февраля, – и главные затруднения теперь именно для нас и начинаются…»[1192]1192
Особое прибавление… Вып. III. С. 29.
[Закрыть].
Они и начались. Действия же российского правительства стали напоминать запоздалую и малопродуманную работу над ошибками.
Работа над ошибками…В течение января – февраля 1878 г. позиция Австро-Венгрии в отношении российских условий мира не претерпела изменений. Андраши продолжал считать их «целой политической программой», противоречащей интересам венского двора и лишавшей его права участвовать в определении облика будущего мира[1193]1193
Татищев С.С. Император Александр II. С. 786.
[Закрыть]. Примирительный выход Андраши видел в скорейшем созыве европейской конференции и обсуждении уже на ней условий мира с Портой. Он предложил Горчакову созвать такую конференцию в Вене и, не дожидаясь ответа, разослал приглашения всем великим державам. Соглашаясь на участие в конференции, Горчаков резко отверг место ее проведения и предложил организовать ее в Баден-Бадене или Дрездене. По словам Игнатьева, Андраши «был раздражен» отказом Горчакова, «так как эта неудача компрометировала его лично в глазах императора и венгерцев»[1194]1194
Игнатьев Н.П. После Сан-Стефано. С. 5.
[Закрыть]. Андраши разослал в столицы великих держав повторное приглашение собраться в Баден-Бадене 26 февраля (10 марта). Но его вновь постигла неудача: Бисмарк и Дерби заявили, что они не примут участия в конференции.
Тогда 16 (28) февраля Горчаков через Убри «обратился к Бисмарку с просьбой созвать в Берлине уже не конференцию, а конгресс» из первых министров великих держав под его личным председательством. При этом российский канцлер выразил надежду, «что германский канцлер будет руководить прениями в духе честных отношений к России», в которых мы-де никогда не сомневались». 18 февраля (2 марта) Вильгельм I и Бисмарк дали положительный ответ, что, как писал Татищев, «возбудило живейшую радость в Петербурге»[1195]1195
Татищев С.С. Император Александр II. С. 790–791.
[Закрыть].
Получив текст Сан-Стефанского договора, Андраши даже не высказался по его отдельным статьям, а отверг договор в целом. Он видел, как на Балканах положение России становилось все более уязвимым, и решил воспользоваться этим сполна. Вы, русские, поступили не так, как мы договаривались, – это стало лейтмотивом его претензий к балканской политике Петербурга. Андраши как бы намекал: вот если бы вы вместо того, чтобы договариваться с турками, предварительно еще раз договорились с нами, тогда – другое дело. А так… – получите наше несогласие. Ну, а следующий намек из Вены был не менее очевиден: извините, сами виноваты, теперь торг начнется заново и на новых условиях.
Как писал Татищев, «в Петербурге причиной разногласия с Веной считали простое недоразумение»[1196]1196
Там же. С. 798.
[Закрыть]. 31 января (12 февраля) Горчаков направил Убри меморандум для Бисмарка, в котором подробно разъяснил позицию российского правительства. Он попытался дезавуировать послания Александра I Францу-Иосифу и Вильгельму I в ноябре 1877 г. Развитие событий на Балканах, по Горчакову, «не вполне укладывалось в намеченные для них рамки» рейхштадтских и будапештских соглашений, вот поэтому послания такими и оказались. Теперь же – все – забудем о посланиях, предлагал Горчаков, мы обо всем сможем договориться. Андраши хочет Боснию и Герцеговину… А пожалуйста:
Намекать на то, что переход Боснии и Герцеговины под контроль Вены якобы не предусматривался Рейхштадтскими соглашениями после того, как перед войной это было зафиксировано в Будапеште, – довольно грубое лукавство Горчакова. Он никак не хотел признавать, что, соглашаясь на оккупацию Веной этих двух провинций, Россия тем самым выполняла именно предвоенные договоренности. Канцлер пытался представить события в некоем стиле жертвенности: мол, несмотря на то, что мы так перед войной не договаривались, Россия, тем не менее, согласна уступить Вене в этом вопросе. Остальное же содержание меморандума сводилось к заявлению канцлера, будто бы он не понимает, как предложенные туркам условия мира могут нарушать интересы Австро-Венгрии.
Английские броненосцы в Мраморном море – вот что с начала февраля 1878 г. стало подталкивать Петербург к скорейшему достижению договоренностей с Веной. В письме Шувалову от 31 января (12 февраля) Горчаков представил «союз трех императорских дворов… ключом к всеобщему миру» и заявил, что «мы не упустим ничего, чтобы привести к нему Австрию, изыскивая способы отделить ее от Англии»[1198]1198
Там же. С. 471.
[Закрыть].
Почуяв опасность, Горчаков «проснулся» и стал спешно договариваться в трехстороннем формате (Берлин – Вена – Петербург), стремясь успеть до открытия европейской конференции и уравновесить тем самым боевой настрой Лондона. Но канцлера ждало разочарование: совещание представителей трех держав, прошедшее в Вене в конце февраля, не устранило оппозицию австро-венгерского правительства. «Предложения русского двора, – писал Татищев, – Андраши нашел неудовлетворительными уже по одной их неопределенности»[1199]1199
Татищев С.С. Император Александр II. С. 790.
[Закрыть].
Да и как можно было договариваться, когда в Адрианополе Игнатьев вел с турками переговоры о заключении мирного договора. На этом фоне горчаковская фраза о том, что «мы не упустим ничего, чтобы» договориться с Австро-Венгрией, выглядела, по меньшей мере, странно. В ноябре – январе уже упустили очень многое, теперь же захотели по-быстрому договориться, не останавливая двусторонних переговоров с турками. И все это для того, чтобы поставить европейские правительства перед «свершившимся фактом». Но в надежде не выбиться из «концерта» договор все же назвали «прелиминарным» и согласились на его обсуждение «европейским ареопагом». Однако при этом не овладели главными силовыми позициями для политического торга – Константинополем и проливами. Что могло ожидать политиков, действующих столь абсурдно и нерешительно? Только поражение.
Н.К. Гирс вспоминал, как в марте 1878 г. в Берлине «его весьма любезно» принял Вильгельм I. Однако германский император «имел вид задумчивый и озабоченный». Он указал на полученный из Константинополя Сан-Стефанский договор и несколько раз произнес одну и ту же фразу: «pauvre Autriche…» (бедная Австрия. – И.К.). По рассказу Гирса, даже по немногим словам императора «можно было заметить… упрек в том, что мир заключен без ведома венского кабинета и помимо Рейхенбергского (Рейхштадтского. – И.К.) соглашения». Возвратившись в Петербург, Гирс передал содержание беседы Горчакову. «Канцлер, любивший обычно хорохориться», неожиданно заволновался и велел Гирсу немедленно ехать в Зимний дворец и рассказать государю о своем разговоре с императором Вильгельмом. Доклад Гирса произвел впечатление и на Александра II. «…Но поправить ошибку было уже слишком поздно, – вспоминал Гирс, – дело было испорчено; отношения наши к обоим дворам: венскому и берлинскому – обострились»[1200]1200
Милютин Д.А. Дневник. 1876–1878. Приложение VIII. С. 638.
[Закрыть].
И вот здесь Петербург предпринял то, что он должен был сделать еще в конце ноября 1877 г. – начале января 1878 г., – он начал договариваться с Веной через своего доверенного представителя. 14 (26) марта с целью устранять «недоразумения» и «поправлять ошибки» в Вену прибыл российский спецпосланник. Им оказался… Н.П. Игнатьев. «По мнению многих, выбор Игнатьева для этого поручения очень неудачен, – записал в своем дневнике 11 (23) марта Милютин, – Игнатьева не любят в Вене; он в личной вражде с Андраши». Но Горчаков не доверял Новикову и, имея в виду Игнатьева, открыто говорил, что «другого нет, кто мог бы исполнить это поручение». Хотя в сентябре 1876 г. тот же Горчаков «и слышать не хотел о командировании Игнатьева» в Вену, в итоге – отправили Сумарокова-Эльстона[1201]1201
Там же. С. 117, 391.
[Закрыть]. А теперь, в кризисной ситуации марта 1878 г., договариваться в Вену направили антиавстрийски настроенного Игнатьева, так что абсурд, как говорится, крепчал. Однако этот «другой» претендент был, и стоял он в то время рядом с канцлером, но об этом чуть позже.
В Вене, встречаясь с императором Францем-Иосифом и Андраши, Игнатьев стремился определить, чем конкретно недовольно австро-венгерское правительство и чего оно добивается. Ему пришлось выслушать довольно экзальтированные высказывания Андраши, будто бы он «несколько раз плакал от ярости» при получении новых известий о тех «неожиданностях», которые Россия приготовила его стране на Балканах. Одновременно прозвучали заявления, которые иначе как давлением назвать было трудно. Андраши говорил о якобы миллионной австро-венгерской армии, о неприкрытых флангах и растянутых коммуникациях русской Дунайской армии, о тяготении к альянсу с Англией. Не забыл он и про неспокойных российских поляков[1202]1202
Игнатьев Н.П. После Сан-Стефано. С. 12, 37.
[Закрыть].
Было понятно, что Андраши повышает требования, которые теперь предстали следующим образом:
– Австро-Венгрия занимает Боснию, Герцеговину с учетом ее южных округов (по Сан-Стефанскому договору они отходили Черногории), Ново-Базарский санджак, расположенный к югу от Герцеговины и разделяющий Сербию и Черногорию, а также крепость Ада-Кале, расположенную на одном из островов Дуная;
– граница Черногории изменяется так, что она лишается выхода на побережье Адриатики;
– территориальные приобретения Сербии со стороны Боснии и Старой Сербии сокращаются, взамен она получает Вранью и Тырновац;
– из состава Болгарии исключается Македония, а южная болгарская граница отодвигается от Адрианополя;
– срок оккупации Болгарии русскими войсками сокращается с двух лет до шести месяцев[1203]1203
Там же. С. 38–40. См. также: Татищев С.С. Император Александр II. С. 798.
[Закрыть].
На этих условиях Андраши обещал не вступать в соглашения с Англией и поддерживать Россию на предстоящем европейском конгрессе.
Игнатьев счел «невозможным принять подобную программу» в качестве основы для переговоров с Веной. Резкость этого заявления контрастировала с желанием Франца-Иосифа, чтобы Игнатьев «не уезжал из Вены до совершенного устранения разногласий»[1204]1204
Игнатьев Н.П. После Сан-Стефано. С. 7.
[Закрыть]. «Вся душа моя возмущалась, – вспоминал Игнатьев, – при мысли своими руками разрушить все пятнадцатилетние труды мои и моих сотрудников, уничтожить все надежды славян и укрепить господство венского кабинета на Востоке»[1205]1205
Там же. С. 40–41.
[Закрыть]. Что же – эмоционально, но и весьма последовательно с точки зрения политических убеждений Игнатьева. Другой вопрос: насколько эти убеждения были практичны и перспективны с точки зрения национально-государственных интересов Российской империи?
В отношении Андраши Игнатьев не сомневался, что «мнение свое об освобождении христианского населения на Балканском полуострове он ставил в зависимость от занятия австро-венграми Боснии и Герцеговины и даже части Старой Сербии». При этом Игнатьев исходил из того, что, согласно решениям Будапештской конвенции, Андраши «мог надеяться на обладание Боснией лишь в случае изгнания султана из Европы, распадения Турции и занятия нами Константинополя»[1206]1206
Там же. С. 41.
[Закрыть]. Текст конвенции, однако, не давал оснований для такого толкования. Но возможно, Игнатьев его и не видел, а был только посвящен в его содержание Горчаковым. Выходит, что здесь мы сталкиваемся и с горчаковской интерпретацией второй Будапештской конвенции. А тогда как это согласуется с позицией Горчакова, изложенной в меморандуме Убри 31 января (12 февраля)?..
Как только Игнатьев с Андраши стали обсуждать основной для Вены вопрос – о Боснии и Герцеговине, – сразу прояснилось, что «недоразумением» тут и не пахнет, это – два принципиально разных понимания.
Андраши был очень недоволен XIV статьей Сан-Стефанского договора, которая, по его убеждению, устраняла саму возможность присоединения Боснии и Герцеговины к Австро-Венгрии, что предполагала предвоенная конвенция. Игнатьев стал объяснять, что он не был уполномочен сообщать туркам о русско-австрийском соглашении и поэтому вынужден был маневрировать. По его мнению, та же XIV статья позволяла Вене занять Боснию и Герцеговину. Именно занять, но не присоединять. На этом Игнатьев в своих воспоминаниях делал особый акцент[1207]1207
Там же: С. 21.
[Закрыть].
Подобные объяснения Андраши и слушать не хотел, демонстрируя этим упрямое нежелание ограничиваться временным занятием провинций. Он стремился их присоединить и хотел услышать от представителя российского правительства, пусть и с запозданием, недвусмысленное заявление о согласии на это России. 11 (23) марта Милютин точно подметил в своем дневнике: «Ясно, что в Вене желали бы иметь более осязательный повод (курсив мой. – И.К.) к занятию Боснии и Герцеговины»[1208]1208
Милютин Д.А. Дневник. 1876–1878. С. 391.
[Закрыть]. Но такого повода Игнатьев Андраши не предоставил. Поэтому вполне логичной явилась итоговая позиция главы австро-венгерской дипломатии: вы не захотели, чтобы мы получили эти провинции путем двусторонних договоренностей, теперь мы будем их добиваться у Европы на предстоящем конгрессе. Если же это совместить с позицией Германии в отношении русско-австрийских отношений, то можно прийти к выводу, что Андраши действовал в рамках «Союза трех императоров» последовательнее, нежели его петербургские визави. Так кто же нанес по этому союзу первые удары?..
Как писал Милютин, отправляя Игнатьева в Вену, император и канцлер предоставили ему «carte blanche придумать возможные для нас изменения в условиях договора с Турцией, чтобы только успокоить Австро-Венгрию»[1209]1209
Там же.
[Закрыть]. А вот как характеризовал свою миссию сам граф Николай Павлович:
«Главная моя цель была воспрепятствовать тому, чтобы Австро-Венгрия получила, мирным или прочим образом, из рук Европы, пользуясь русскими победами, родственный нам край, сохраняя в то же время хорошие отношения с Турцией и избегая враждебности не только христианского, но и мусульманского населения. Я видел, что занятие решено бесповоротно в Вене и даже одобрено нашим правительством, а потому желал лишь запугать Австро-Венгрию (курсив мой. – И.К.)… Несомненно, что если бы австрийцы вошли в Боснию в то время, когда наша армия находилась еще в Турции, положение наше улучшилось бы и явилась бы возможность требовать выхода австрийцев одновременно с прекращением нашего занятия Болгарии»[1210]1210
Игнатьев Н.П. После Сан-Стефано. С. 22–23.
[Закрыть].
При этом Игнатьев понимал тщетность своих усилий. Он писал, что в решении поставленной задачи Австро-Венгрия «успела завязать… такие связи, что била наверняка…»[1211]1211
Там же. С. 23.
[Закрыть].
Итак, Игнатьева посылают в Вену с задачей «успокоить» Андраши, а он его «запугивает» и видит свою «главную цель» в том, чтобы «воспрепятствовать» переходу Боснии и Герцеговины под контроль Габсбургов. Заодно он советует Горчакову начать игру на выбивание Андраши с высот австро-венгерской политики путем его дискредитации в глазах Франца-Иосифа.
Вот интересно, кто и как инструктировал Игнатьева? Ведь с конца января позиция канцлера по Боснии и Герцеговине вполне определенна – отдать, согласиться на «завладение», а не только на простое «занятие» этих провинций Австро-Венгрией. Выходит, что Игнатьев проигнорировал позицию канцлера, а это – прямой саботаж. Во времена иные именно так бы и расценили действия графа. Однако в то время – ничего, в Петербурге как будто и не заметили, к чему привела игнатьевская активность в Вене. Так что после возвращения в Петербург, высказывая Милютину свои жесткие, но в целом справедливые оценки деятельности МИДа (в нем «нет ровно никакой руководящей программы»), Игнатьев имел все основания признаться, что в поразительную неорганизованность российской внешней политики он вносил свой весомый вклад[1212]1212
Милютин Д.А. Дневник. 1876–1878. С. 395.
[Закрыть].
В Вене Игнатьев не был оригинален и последовательно шел на поводу своих идей «славянолюбия». Он не разглядел в них реальные опасности, а за их рамками – куда более перспективные варианты реализации национально-государственных интересов России. Чего стоит только одно его предположение о возможности «требовать выхода австрийцев» из занятых провинций «одновременно с прекращением нашего занятия Болгарии». Ведь это только усилило бы конфронтацию двух соседних империй. Можно выразиться и более жестко – это было неосознанным провоцированием войны с Австро-Венгрией. И все ради чего? Только для предотвращения перехода славян под скипетр Габсбургов и, как выражался Игнатьев, сохранения «достоинства и обаяния России на Востоке»[1213]1213
Игнатьев Н.П. После Сан-Стефано. С. 45.
[Закрыть].
Но все же основную ответственность за «решительно безуспешные», по оценке Милютина, итоги вояжа Игнатьева в Вену должны были принять на себя Александр II и Горчаков[1214]1214
Милютин Д.А. Дневник. 1876–1878. С. 394.
[Закрыть]. Они же прекрасно знали убеждения графа и то, с каким порой бычьим упорством он проводил их в жизнь. Знали, но тем не менее послали. Позиция Горчакова просто поражает: еще совсем недавно он стремился нейтрализовать антиавстрийский настрой Игнатьева в ситуациях, куда менее значимых, а тут вдруг не разглядел иного кандидата на роль «успокоителя» Вены. Кадровый дефицит? Если так, то в дорогу должен был собираться сам Александр II, ведь в условиях нараставшего кризиса в отношениях с Англией он стремился как можно быстрее уладить отношения с Веной.
Однако если бы это произошло и русско-австрийская встреча на высшем уровне все же состоялась, то она, скорее всего, окончилась бы для Петербурга не меньшим разочарованием. Время прийти к взаимоприемлемому соглашению с Веной было упущено. Российские правители два месяца держали поверженную Порту за горло и, не решаясь сделать последнее усилие, растратили время на выбивание из турок договоренностей, которые разрушали хрупкий довоенный компромисс с Веной и сильно раздражали Лондон без каких-либо компенсаций. Андраши уловил эту ошибку Петербурга, «закусил удила» и уже не собирался давать задний ход. Более того, он все активнее заигрывал с Англией. Накануне визита Игнатьева венский корреспондент «Таймс» писал об участившихся контактах Андраши с английским послом[1215]1215
The Times. 1878. March 18.
[Закрыть].
Своим шансом Андраши воспользовался, а вот петербургские политики его упустили. Упустили они и куда более значимый шанс – «не доделали предпринятого». «Надо было уничтожать Турецкую империю, – говорил Андраши Игнатьеву, – создав не только Болгарию, но и Албанию, присоединить Эпир и Фессалию к Греции и обратить Константинополь в свободный город». Но если в Петербурге «остановились перед окончательным решением восточного вопроса», то при такой ограниченной программе Андраши, по словам Игнатьева, считал «необходимым… уменьшить соответственно Болгарию, оставив ей на юге естественную границу – Балканский хребет»[1216]1216
Игнатьев Н.П. После Сан-Стефано. С. 41.
[Закрыть]. Впрочем, если Андраши и заявлял об этой границе в беседах с Игнатьевым, то в качестве условия соглашения ее выдвигать не стал.
Таким образом, Андраши не только объяснял свои требования, но и подтверждал последовательность еще довоенных намерений: подтолкнуть Петербург к радикальному решению Восточного вопроса, предварительно договорившись с ним о соблюдении интересов Вены.
Что же касалось военной угрозы России со стороны Австро-Венгрии, то в Вене Игнатьев получил сведения, говорящие скорее против этого, нежели за. «По собственному почину», как он заметил, император Франц-Иосиф дал ему «честное слово» и поручил передать его императору Александру, «что никаких военных мер не было принято в Галиции и что ни один солдат не двинут» к росcийской границе[1217]1217
Там же. С. 15.
[Закрыть]. «Друг юности, постоянный наперсник» и министр императорского двора князь Х. Гогенлоэ «подтвердил в самых горячих выражениях твердое намерение Франца-Иосифа оставаться в сердечном согласии с императором Александром, не поддаваться венгерским увлечениям и избегать столкновения с Россией»[1218]1218
Там же. С. 44.
[Закрыть]. Об этом же Игнатьеву доверительно сообщили и представители высшей венской аристократии, подчеркивая свое неприятие «венгерских выходок» графа Андраши[1219]1219
Там же. С. 14.
[Закрыть]. Князь Гогенлоэ даже советовал Игнатьеву прямо заявить о своих разногласиях с Андраши императору Францу-Иосифу, «который, вероятно, найдет возможность заменить его другим лицом»[1220]1220
Там же. С. 44.
[Закрыть].
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
