Текст книги "По следам «Турецкого гамбита», или Русская «полупобеда» 1878 года"

Что касается численности видинской группировки турок на правом фланге, то, по данным Обручева весны 1877 г., она составляла 53 100 человек. Именно на такую численность ориентировался Криденер. Но это была ошибка с далекоидущими последствиями. Численность группировки из Видина оказалась меньше. И в штабе русской армии ее оценивали весьма реалистично. Прекрасно понимая обреченность сидения по придунайским крепостям, покинув Видин и присоединив по пути два батальона из Рахова, Осман-паша привел к Плевне не более 15 тысяч человек. Но это случилось лишь 7 (19) июля.

На левом же фланге Мехмед-Али-паша только к середине июля сосредоточил у Разграда наступательный отряд численностью до 40 тысяч человек. После того как Гурко отступил за Балканы, в Константинополе рассчитывали на эти силы и «предавались самым розовым надеждам». Однако, как писал В. Бекер-паша, в штабе Мехмеда-Али «никто не разделял этого убеждения», «видя полную неспособность» армии «к наступательным действиям»[827]827
  Сологуб В. Указ. соч. // Военный сборник. 1880. № 1. С. 187.


[Закрыть].

Хорошо, допустим, что опасения военного министра в отношении крупных турецких сил на флангах были обоснованы. Однако Милютин не мог не знать, что по расписанию движения частей русской армии ее фланги в конце июня должны были прикрывать как минимум 80 тысяч человек, которые в то время еще не растеклись заслонами и кордонами по болгарской земле. Предложи императору сконцентрировать их на оборонительных позициях, перебрасывать силы с фланга на фланг, бить противника «по частям», одновременно развивая успешно начатое наступление к турецкой столице. Предложи подтянуть из России еще одну-две дивизии в резерв. Поступить так – значит отстоять предвоенный план собственного же ведомства в реальных условиях начавшейся войны. Нет же. Теперь оказалось, что это уже план великого князя, на который у военного министра завелись «существенные» возражения свойства весьма умозрительного, а не практического.

Ознакомившись в конце июня с предложениями главнокомандующего, Д.А. Милютин сильно засомневался. На место дерзости он и император протиснули сомнение. А сомнение, как говорил Наполеон, – враг великих дел. Вместо того чтобы настраивать Александра II на поддержание инициативы в боевых действиях, военный министр стал стращать его всего лишь потенциальными опасностями и советовал, сам того не подозревая, эту инициативу отдать противнику. Сомневаетесь в таком выводе?

В конце июня на флангах русской армии не было крупных турецких отрядов, готовых к полевому сражению. «О турецкой армии никаких известий нет, – писал 19 (31) июля Н.П. Игнатьев, – не знают даже, где она находится»[828]828
  Игнатьев Н.П. Походные письма… С. 137.


[Закрыть]. И это граф писал о ситуации на левом фланге, где находились главные силы турецкой армии. Но они сидели по крепостям и укрепленным лагерям и не думали оттуда надолго уходить. В таких условиях выманивание противника для полевого сражения, за что ратовали и Игнатьев, и Милютин, неизбежно привело бы к необходимости осаждать не только Никополь и Рущук. По этому поводу в начале августа главнокомандующий писал императору:

«Если бы я поставил себе задачей сперва заставить неприятеля принять большое сражение по эту сторону Балкан, разбить его и потом уже идти за Балканы – это вовлекло бы меня в обложение и осаду крепостной Дунайской Болгарии, так как турки ни за что не вышли бы в поле. А для действий в сфере крепостей силы армии слишком слабы, не говоря уже о том, что этот затяжной образ действий был бы всего приятнее туркам»[829]829
  Гейсман П.А. Русско-турецкая война… Вып. 2. С. 308.


[Закрыть].

Итак, «приятная туркам» и крайне невыгодная русской армии «крепостная» война – вот что на практике означала милютинская фраза «сперва нанести удар армии противника». И скажите, что это, если не шаг в сторону добровольной сдачи стратегической инициативы противнику. Военный министр собственными словами хоронил предвоенный план своего министерства без существенных на то оснований. Только из сомнений и опасений…

На флангах было необходимо занимать узловые пункты коммуникаций в пространстве между реками Вид и Янтра, прежде всего Плевну и Белу, возводить оборонительные позиции, ограничиваясь глубокими разведывательно-диверсионными рейдами кавалерии. Такие действия подсказывала уже сама карта местности, а новый план главнокомандующего логически вел к их реализации. При этом даже не требовалось торопиться с осадой Никополя, ибо оставшийся в нем 8-тысячный гарнизон оказывался в полной изоляции. Его можно было спокойно утюжить осадной артиллерией с противоположного берега Дуная, вынуждая или сдаться, или выйти из крепости. Вот только этого Николай Николаевич не учел 27 июня (9 июля), когда излагал своему брату «более смелый» план наступления, а Криденер на следующий день не проявил инициативы и не направил войска для первоочередного занятия Плевны. Тяга русских военачальников к турецким крепостям все же взяла верх.

Приведу весьма показательный пример. Он легко обнаруживается при соотнесении довоенных записок генерала Обручева о плане предстоящей кампании с его высказываниями в ходе войны. В своих предвоенных планах Обручев предстает решительным сторонником наступления «Константинопольской армии» на турецкую столицу. Силами же «армии обеспечения» он предполагал «брать Рущук» и тем самым «обеспечить главную Дунайскую переправу»[830]830
  Особое прибавление… Вып. IV. С. 34.


[Закрыть]. Когда во второй половине августа ход военных действий доказал ненужность и опасность планов не только овладения Рущуком, но даже его блокады, именно в это время Обручев пишет записку, в которой продолжает настаивать на том, что целью действий «Восточно-Дунайской армии», действующей против войск Мехмеда-Али, должно стать «овладение Рущуком».

Да, Обручев по-прежнему решителен. Он настаивает на необходимости закончить войну «в одну кампанию», ибо, в противном случае, «нам не на что будет воевать, или государство будет разорено». Однако осуществить это намерение он собирался, подтянув на балканский театр дополнительно 3 корпуса, 20 резервных батальонов, и затем наступать одновременно на трех направлениях: западном, восточном и центральном. При этом если по центру стратегической целью последовательно продолжал выступать Константинополь, то вот на западе о последовательности можно было говорить только с глубоким сожалением, потому что после двух неудачных штурмов Плевны Обручев продолжал призывать командование «разбить Османа»[831]831
  Сборник материалов… Вып. 22. СПб., 1899. С. 365–366.


[Закрыть].

В условиях, когда одной из основных тем разговоров в среде армейского руководства становилась «нехватка сил», Обручев как бы намекал на свои предложения весны 1877 г.: ведь я же предупреждал, что сил надо больше. Но говорил-то он это уже во второй половине августа, когда военная обстановка давно подсказала необходимость корректировки довоенных планов – перехода к стратегической обороне на флангах и концентрации наступательных сил на центральном направлении. А для реализации этого плана, при условии привлечения румынской армии, своевременного кадрового пополнения и материального обеспечения, имевшихся в Дунайской армии сил было достаточно. Ими надо было грамотно распорядиться. Но вот в этом-то и была главная проблема. Одновременное наступление на трех направлениях только увеличивало бы злополучный «веер» разбросанности сил русской армии и затягивало бы ее в ту «крепостную» войну, которой сам же Обручев стремился всячески избежать. Сроки выхода к Константинополю оттягивались бы, а потребность в новых дивизиях только росла. И в самом конце августа грубую стратегическую ошибку не только Обручева, но всего командования русской Дунайской армии еще раз, но теперь уже самым кровавым образом, вскрыла «Третья Плевна».

Яркую иллюстрацию того, насколько противоречивыми оказывались суждения о планах кампании, можно найти в походных письмах Н.П. Игнатьева. 19 (31) июля в часы мучительного ожидания известий из-под Плевны он писал жене:

«Беда в том, что не решились смело выполнить моего плана, состоявшего в том, что по взятии Систова поставить на левый берег р. Янтры на удивительных позициях тут имеющихся (курсив мой. – И.К.), к стороне Рущука корпус с тем, чтобы вместе с кавалерией замаскировать армию к стороне Рущука и Осман-Базара, а затем с тремя корпусами валить смело на Тырново и мимо Адрианополя в Константинополь, тогда как 9-й корпус прикрывал бы с кавалерией правый фланг. Головой ручаюсь, что турки, объятые ужасом и застигнутые врасплох, уже просили бы мира»[832]832
  Игнатьев Н.П. Походные письма… С. 137.


[Закрыть].

Выходит, вот оно – ярчайшее подтверждение тому, что не одинок был главнокомандующий в своем «смелом плане». Оказывается, Игнатьев предлагал его раньше и даже в более смелом варианте: из шести корпусов (не считая XIV), имевшихся в распоряжении главнокомандующего, один направляется на левый фланг, другой – на правый, а целых три – сразу «валят» за Балканы. Конечно, план этот был самым перспективным. Но сравним написанное Игнатьевым 19 (31) июля с тем, что он писал всего лишь несколькими днями ранее. Граф считал осаду Рущука пустой и опасной затеей в условиях, когда в тыл осаждающим могли ударить войска противника от Шумлы и Разграда; сетовал на то, что главнокомандующий недополучил корпус для развития решительного наступления за Балканы. И какие же действия в этих условиях Игнатьев считал оптимальными? В его письме от 12–13 (24–25) июля читаем:

«Если удастся уничтожить плевненский отряд, разбить шумлинские войска, выманив их в чистое поле, и, наконец, взять Рущук, тогда главнокомандующий может двинуться с 60 тыс. войска к Адрианополю»[833]833
  Там же. С. 123.


[Закрыть].

А до тех пор, пока эти задачи не решены, план великого князя идти на помощь Гурко только с одним VIII корпусом Игнатьев считал «неосторожным».

Так все-таки – уничтожать плевненский отряд, громить шумлинскую группировку, «выманивая противника в чистое поле», и, наконец, брать Рущук. И это несмотря на то, что Игнатьев признавался: противник не хочет «выманиваться» и предпочитает отходить к крепостям.

Противоречия слишком очевидны. Если Игнатьев еще до переправы через Дунай предложил самый решительный план кампании, то как могло получиться, что 12–13 (24–25) июля, еще до «Второй Плевны», когда совсем не поздно было перейти к этому плану, Игнатьев стал излагать соображения, в корне ему противоположные? Почему? Только лишь потому, что, как он сам считал, у главнокомандующего не хватало для наступательных действий еще одного корпуса? Не думаю. Получается, что хлестко обличая медлительность и неумелость армейского руководства, Игнатьев не разглядел в ситуации конца июня возможностей реализации своих же представлений об оптимальном плане развития кампании. И вчерашний самый решительный поборник наступления на Константинополь вдруг предстал сторонником «крепостной» войны. Не было у Игнатьева того плана, о котором он написал жене 19 (31) июля, не было.

Однако вернемся к Милютину. Только теперь обратимся к его записке об изменении плана кампании, доложенной императору 21 июля (2 августа) 1877 г. Без обращения к этой записке не обходится ни одна работа, посвященная Русско-турецкой войне 1877–1878 гг. Составлялась записка под влиянием двух поражений под Плевной. Уже в самом ее начале Милютин заявил, что «…мы имели не совсем верное представление о нашем противнике». И какие же выводы сделал военный министр из неудач русской армии? По сути, их у него три:

1) Турция вовсе не так слаба, как предполагалось ранее, она «сохранила еще много жизненности и обладает большими военными средствами при могущественной иностранной поддержке»;

2) турки «отлично вооружены, достаточно снабжены и дерутся упорно, особенно же умеют скоро и искусно окапываться», что в итоге дает «страшный перевес обороне над атакой»;

3) в условиях действия первых двух факторов русская армия после переправы распределила силы так, что оказалась «разбита на маленькие части по обширному полукружью (тем самым «веером». – И.К.), замыкающему занятое пространство края», причем «ни один из этих разбросанных отрядов не утвердился на сильной позиции».

Эти обстоятельства, в оценке Милютина, диктовали необходимость изменения характера действий русской армии против турок как в тактическом, так и в стратегическом отношениях.

В тактическом плане требовалось прекратить «вести бой, бросаясь открыто, смело, прямо на противника». «Если будем по-прежнему всегда рассчитывать на одно беспредельное самоотвержение и храбрость русского солдата, – писал Милютин, – то в короткое время истребим всю нашу великолепную армию. <…> Необходимо внушить начальникам войск бережливость на русскую кровь».

«В отношении же стратегическом, – продолжал Милютин, – очевидно, нельзя уже надеяться на то, чтобы одним быстрым смелым набегом вперед за Балканы… произвести панический страх в неприятельском войске и народе и через несколько времени под стенами самой столицы его предписать ему мирные условия».

Вот интересно было бы спросить военного министра: а кто, собственно, надеялся «одним быстрым набегом» за Балканы добыть победу? Это не соответствовало ни предвоенным планам военного министерства, ни расчетам главнокомандующего.

«Против Рущука, – писал Милютин, – следовало бы пока ограничиться наблюдением…»[834]834
  Сборник материалов… Вып. 26. С. 152–156.


[Закрыть]. На флангах, по его же словам, надлежало оборудовать оборонительные позиции. Но ведь все это и предлагал главнокомандующий. Только в конце июня! А кто тогда помешал отказаться от обложения Рущука, «искусно окопавшись», «утвердиться на сильной позиции» на Янтре и самим продемонстрировать туркам «страшный перевес обороны над атакой»? Военный министр Д.А. Милютин. Так кого он должен был винить? Только самого себя.

Комментируя записку Милютина, П.А. Гейсман писал, что в ней военный министр подтвердил «различие во взглядах своем и государственного канцлера на вопрос о движении к Константинополю»[835]835
  Гейсман П.А. Русско-турецкая война… Вып. 2. С. 296.


[Закрыть]. Милютин попытался донести до императора две очевидные для себя мысли. Во-первых, ход кампании доказал, что ошибались те, кто отстаивал достаточность лишь незначительного давления на турок путем вторжения в Северную Болгарию и ограниченной военной демонстрации за Балканами. Во-вторых, верны оказались предвоенные планы именно его министерства, требовавшие сразу же направить крупные силы в наступление на Константинополь.

Так-то оно так, но здесь опять трудно удержаться от упрека в адрес военного министра. Ведь именно он посоветовал императору отклонить решение главнокомандующего о поддержке отряда Гурко и превращении его действий из «смелого набега» в наступление к турецкой столице. А вот после поражениий 18 (30) июля под Плевной и на следующий день у Эски-Загры «уже надеяться» на быструю победу было действительно затруднительно. Гурко не поддержали, время было упущено, и турки очухались. Но при этом военный министр умудрялся укорять главнокомандующего за забалканский поход Передового отряда, связывая с ним неудачный поворот всей кампании[836]836
  Скалон Д.А. Мои воспоминания… Т. I. С. 308–309.


[Закрыть].

Осуждая «надежды» на результативность малочисленных «набегов» за Балканы, Милютин противопоставлял им необходимость «прочно утверждаться в том крае, который постепенно занимаем»[837]837
  Сборник материалов… Вып. 26. С. 152–156.


[Закрыть]. Но «утверждение в крае» было вовсе не равнозначно переходу к стратегической обороне на флангах. Поэтому высказывание Милютина – не что иное, как ориентация на овладение вражеской территорией, привлечение для этого большего количества войск и, как следствие, затяжной характер кампании со всеми вытекающими отсюда последствиями. В конечном итоге – это та же антитеза быстрой наступательной войне, только не «крепостная», а «территориальная». Хотел ли того Милютин или нет, но из текста его записки следовало именно это. Надо заметить, что еще до второго поражения под Плевной в высказываниях Милютина стали явно преобладать пессимистические ноты в оценке хода и перспектив кампании. Об этом свидетельствует его беседа с полковником Уэлсли 17 (29) июля. Да и последовавший разговор военного министра с императором позволяет предполагать, что Милютин склонял Александра II к поиску путей начала мирных переговоров уже в середине июля 1877 г.[838]838
  Тимирязев В.А. Иностранцы в России… С. 711.


[Закрыть].

Что же касается предложений, высказанных главнокомандующим 27 июня (9 июля), то они адаптировали предвоенный план кампании к реальным условиям и позволяли минимизировать борьбу с хорошо укрепившимся в обороне противником. Это, в свою очередь, могло обеспечить ту самую «бережливость на русскую кровь», о которой озаботился военный министр после «Второй Плевны». Быстрота и решительность наступления на Константинополь выступали как в предвоенных планах Военно-ученого комитета, так и в июньских предложениях главнокомандующего условием этой самой «бережливости». Согласно же записке Милютина, эту роль должны были сыграть приостановка наступления, укрепление на занятых позициях и создание стратегического резерва.

Очень быстро ход военных действий стал подтверждать верность основных положений предвоенного плана и июньских предложений главнокомандующего. Хотя, с подачи Милютина, они были отклонены императором. Но проходит всего десять дней, и Александр II приказывает направить на усиление армии более двух дивизий. А это, напомню, и являлось основной просьбой великого князя для реализации его «более смелого» плана наступления за Балканы.

Кстати, а кто уменьшил количество боевых частей в действующей армии в сравнении с планами весны 1877 г.? Игнатьев считал, что «в этом виноват Милютин, который никак не хотел прибавить войска и в Дунайскую армию, и в Кавказскую»[839]839
  Игнатьев Н.П. Походные письма… С. 123.


[Закрыть]. Но чаще других военного министра в этом обвинял главнокомандующий. По его мнению, не выделив сразу запланированного количества войск, Милютин не позволил армии «воспользоваться всеми приобретенными выгодами в самом начале кампании»[840]840
  Скалон Д.А. Мои воспоминания… Т. I. С. 308.


[Закрыть].

Только после второго поражения под Плевной император счел все же необходимым отложить обложение Рущука, закрепиться на оборонительных позициях и дожидаться новых подкреплений. Из России была затребована гвардия и две пехотные гренадерские дивизии. Но ведь еще до начала войны, находясь в Кишиневе, Николай Николаевич просил включить гвардейские части в состав действующий армии. Его активно поддержал наследник престола великий князь Александр Александрович. «Слава Богу! – говорил тогда Николай Николаевич полковнику Скалону. – Государь согласился и дал мне гвардию». Однако вскоре император изменил свое решение, и в гвардии главнокомандующему отказали. «…Высшая администрация была убеждена в слабости Турции, – писал по этому поводу Скалон, – и считала возможным “обойтись тем, что есть”». Вот только кто конкретно входил в состав этой «высшей администрации»? Скалон наверняка знал, однако промолчал. С января по июль 1877 г. главнокомандующий восемь раз «входил с предложением о необходимости увеличения армии» и всякий раз получал отказ[841]841
  Скалон Д.А. Очерк деятельности… С. 29, 31.


[Закрыть]. Уж не военный ли министр склонил к такому решению императора?..

Во второй половине июля корректировка планов кампании стала осуществляться уже вынужденно и на всех направлениях. Но если бы в конце июня Александр II принял предложения великого князя, то наступление за Балканы продолжилось, а на левом фланге русские войска сосредоточились бы на оборонительных позициях у Янтры и Белы. Укрепившись здесь уже в самом начале июля, они могли уверенно поджидать возможные турецкие атаки. Ход кампании демонстрировал верность расчетов главнокомандующего. Отвечая своим критикам из стана императорской главной квартиры, он в начале августа писал, что расположение армии в конце июня – начале июля «нельзя назвать ни рискованным, ни разбросанным». «Находясь в Тырнове, – писал великий князь, – я владел важнейшими путями как через горы, так и к стороне Осман-Базара (на восток. – И.К.) и Ловчи» (на запад. – И.К.). Движение Передового отряда за Балканы, по убеждению главнокомандующего, также «не было ни преждевременным, ни рискованным», а «прямо вытекало» из утвержденного императором плана войны, «целью которой был поставлен Константинополь»[842]842
  Цит по: Гейсман П.А. Русско-турецкая война… Вып. 2. С. 303, 307.


[Закрыть].

К середине июля появились новые доказательства верности «более смелого» плана главнокомандующего. Рущукский отряд фактически распался. Как заметил Игнатьев, «войска его разбрелись в две противоположные стороны»: в направлении к Рущуку остался один XII корпус, «не имея возможности ни обложить крепость, ни предпринять осаду»; XIII корпус выдвинулся южнее к Осман-Базару и, «следовательно, выйдя из сферы специально рущукской, вошел в тырновскую»[843]843
  Игнатьев Н.П. Походные письма… С. 133.


[Закрыть]. Логика здравого военного смысла окончательно похоронила идею «овладения Рущуком». К концу же августа те русские войска из состава XII корпуса, которые продвинулись за реку Лом, вынуждены были отступить и вновь сосредоточиться к Беле.

В благоприятной ситуации конца июня – начала июля отвергнуть разумные предложения главнокомандующего, чтобы затем, уже в худших условиях, самим выступить их сторонниками?.. Фальшивость этой позиции была очевидна. Гурко вспоминал, как 14 (26) сентября, принятый императором, он услышал от него весьма удивившие его слова:

«Когда придет гвардия, я намерен тебя отправить опять за Балканы, деблокировать Шипку. Само собой разумеется, что в этот раз ты будешь иметь отряд гораздо значительнее, чем в первый раз».

«В Беле, – едко, но метко заметил Гурко, – он критиковал действия великого князя, а теперь я нашел в нем руководителя операциями»[844]844
  Гурко (Ромейко-Гурко) И.В. Указ. соч. С. 181.


[Закрыть].