Текст книги "По следам «Турецкого гамбита», или Русская «полупобеда» 1878 года"

После прибытия в главную квартиру армии императора вновь обуяли серьезные сомнения. В итоге он все больше стал проявлять себя сторонником «военной партии». Так, вскоре после описанных событий 30 мая (11 июня) обиженный Горчаков пером Жомини подготовил и лично передал Александру II весьма пространную записку. В ней он описал всю свою дипломатическую деятельность и изложил собственное понимание текущего положения в Европе и на Балканах. На эту записку по просьбе Николая Николаевича ответил Нелидов[728]728
  С началом войны А.И. Нелидов был назначен заведовать дипломатической частью главной квартиры главнокомандующего Дунайской армии великого князя Николая Николаевича.


[Закрыть]. Его позиция во многом отражала взгляды тех государственных деятелей, которые выступали за более решительные и независимые действия России как в Европе, так и на Балканах. Главнокомандующий представил эту записку императору. «Совершенно утверждаю, совершенно разделяю, совершенно мои мысли», – так , по словам великого князя, император отреагировал на содержание записки[729]729
  Там же. С. 130.


[Закрыть].

Но на этом дело не закончилось. Александр II лично предложил Горчакову ознакомиться с запиской Нелидова. Прочтя ее, князь был явно раздражен. Тем не менее, когда 8 (20) июня Нелидов был у Горчакова, канцлер беседовал с ним весьма любезно и говорил о том, что в целом он «согласен с его взглядами и только с некоторыми не может согласиться»[730]730
  Там же. С. 133.


[Закрыть]. Затем последовали еще записки как от Нелидова, так и от Горчакова. В итоге князь Александр Михайлович, понимая, что его взгляды не находят поддержки у императора, сдался и присоединился к позиции своих оппонентов. Горчаков, похоже, просто устал от всех этих пустых словесных препирательств и «умывал руки»…

Возвращаясь к ливадийским решениям Александра II, о которых упоминал Николай Николаевич, не мешало бы задаться еще одним вопросом. А не на эти ли решения, помимо благоприятной обстановки, опирался великий князь, когда 27 июня (9 июля) 1877 г. в письме к Александру II предложил свой «более смелый» план продолжения военных действий? Ливадийские решения, похоже, ориентировали главнокомандующего именно на такой решительный способ ведения войны.

«Но, позвольте, любезный автор, у вас что-то явно не сходятся концы с концами. Вы намекаете на смелость ливадийских решений и в то же время отмечаете, что именно Александр II притормозил наступательный порыв брата-главнокомандующего – это как?» Если такой вопрос и возникнет у читателя, то не стоит удивляться – все правильно, и здесь вовсе нет никаких противоречий. Легко решительно воевать на словах, строя планы, и совсем другое дело – решительность на самой войне.

После форсирования русской армией Дуная и начала боевых действий осторожность Александра II получила новый импульс. Теперь выпутываться из ситуации двух противоречивых инструкций Шувалову пришлось уже не только одному Горчакову, его довольно быстро отправили подальше от главной квартиры, в Бухарест, но и ему самому – российскому императору.

Александр II отчетливо понимал, что с началом войны тревожные настроения в Лондоне, усугубленные противоречивыми инструкциями, будут только нарастать. А тут еще, как назло, военные неудачи: снятие осады Карса, отступление к государственной границе на Кавказе и две досаднейшие осечки под Плевной.

В то же время ситуация с Австро-Венгрией в начале войны позволяла надеяться на сохранение ее благожелательного нейтралитета. Более того, депеши из Вены наводили на мысль, что Андраши стал активнее подталкивать Россию к решительным действиям. В мае 1877 г. он разоткровенничался с русским поверенным в делах:

«Неужели вы думаете, что территориальное status quo ante еще возможно? Что черногорцы откажутся от расширения? Что румыны не потребуют вознаграждения? Что греки покинут Фессалию, в которую готовы уже вторгнуться? Император, ваш государь, один настолько велик, что может действовать с благородным бескорыстием. Все ему удивляются, но кто же дерзнет подражать ему? Что меня касается, то я уже давно предвижу конец Турции. Я, конечно, предпочел бы, чтобы она дошла до него сама, путем внутреннего разложения. Но коль скоро война началась, нужно, чтобы она привела к серьезному и прочному результату»[731]731
  Татищев С.С. Указ. соч. С. 723.


[Закрыть].

В переводе с дипломатического этот эмоциональный монолог Андраши мог бы прозвучать так: «Ну вы, русские, даете. Вы уже достали всех своим идеализмом. Собрались воевать, так воюйте, а не жуйте сопли по поводу несговорчивости англичан и славянского единства. Ваши славяне завтра же позабудут вас и вцепятся друг другу в глотки, как только вы вытесните турок с Балкан».

23 июня (5 июля) 1877 г. Новиков переслал Горчакову из Вены записку, составленную им со слов брата императрицы Марии Александровны принца Александра Гессенского. Принц прибыл в Вену 18 (30) июня «с миссией уведомления императора Франца-Иосифа о восшествии на престол Людвига IV, великого герцога Гессенского», и был принят «с особыми почестями», которые он относил главным образом «на счет связей, соединяющих его с императорским российским двором». Андраши говорил Александру Гессенскому, что он «полностью доверяет намерениям императорского правительства России и… сохранит верность своим обязательствам и сможет противостоять навязчивым подталкиваниям в обратную сторону со стороны английского правительства, объектом которого он уже был и все еще является». Андраши резко отозвался о политике лондонского кабинета и заявил, что Австро-Венгрия «не намерена входить в союз с Англией». На вопрос герцога о том, как он представляет себе поход русских армий к Константинополю, Андраши ответил, «что будет действовать по обстоятельствам, но что непредвиденные события войны не позволяют заранее очертить их пределы и что, на его взгляд, заключение прочного мира в самом Константинополе предпочтительнее заключения неустойчивого мира в Болгарии» (выделено мой. – И.К.)[732]732
  Россия и восстание в Боснии и Герцеговине 1875–1878. С. 374–375.


[Закрыть].

Ну куда уж откровеннее… Говоря такое брату российской императрицы, Андраши точно знал, кто должен это услышать. Информация явно предназначалась не только для Александра II и Горчакова, но и для тех, кого в Петербурге называли «партией войны» и кто группировался вокруг Марии Александровны и наследника престола великого князя Александра Александровича. Так что мой «перевод» был все же точен: «Собрались воевать – воюйте! Вперед на Константинополь!» И сигналил об этом не кто иной, как сам Андраши!

Обратим внимание еще на два момента.

Первое. Андраши, заключив соглашение с Россией, сразу же начал ее предавать, торгуясь с англичанами, – к такому выводу часто можно прийти, знакомясь с литературой по истории Балканского кризиса и русско-турецкой войны. Думается, вывод этот ошибочен. Андраши готов был использовать русский таран для разрушения обветшалого здания Оттоманской империи к выгоде австро-венгерской монархии. Одновременно он был настроен на выполнение договоренностей с Петербургом, отвергая при этом английские интриги. Последнее, кстати, Андраши сделает не раз. Но при этом, как опытный и здравомыслящий политик, он, естественно, готов был «действовать по обстоятельствам», в том числе и по результатам выполнения российской стороной своих обязательств.

Второе. Уже в самом начале войны в Петербург стала поступать информация о том, что англичане, лишь бы не увидеть российские знамена на берегах проливов, намерены вторгнуться туда и даже оккупировать Константинополь. Сверим это с дневниковыми записями Дерби о заседаниях английского правительства в апреле – июле 1877 г.[733]733
  A Selection from the Diaries of Edward Henry Stanley, 15th Earl of Derby… P. 391–423.


[Закрыть]. Почти на каждом заседании кабинета того периода вставал вопрос: как предотвратить прорыв русских к Константинополю? На этот счет высказывались разные мнения, особенно часто, под давлением премьера, обсуждалась возможность наземной операции в Галлиполи, причем тема оккупации Константинополя даже не обсуждалась. Все члены кабинета здесь были едины – это полное безумие. В итоге к началу июля остановились на необходимости сконцентрировать сильную эскадру в Безикской бухте, что, по словам Дерби, «явилось результатом компромисса, достигнутого после бурного обсуждения, в ходе которого предлагалась и идея наземной экспедиции (в Галлиполи – И.К.), но была отвергнута»[734]734
  Ibid. P. 414.


[Закрыть].

Весной – летом 1877 г. основные проблемы российскому правительству создавали британские коллеги, и поборники славянского заступничества только усиливали их. Позиция же Австро-Венгрии в то время еще не вызывала особого беспокойства в Петербурге.

В июле 1877 г. Александр II в Беле доверительно беседовал с полковником Ф. Уэлсли. Особый интерес представляет беседа, состоявшаяся в день второго поражения под Плевной. По воспоминаниям полковника, 17 (29) июля он случайно встретил Милютина, который «упомянул об ужасах войны, неудачах русского войска и чрезвычайной своевременности предложения какой-нибудь иностранной державы своего посредничества». Уэлсли высказал убеждение в заинтересованности английского правительства содействовать миру и свою готовность незамедлительно отправиться в Лондон с соответствующими предложениями российского императора. На следующее утро Милютин заявил Уэлсли, что государь желает его видеть. Поздоровавшись с полковником, император Александр сказал: «Военный министр уведомил меня, будто вы готовы поехать в Англию, чтобы убедиться, согласно ли ваше правительство содействовать заключению мира». Император, по словам Уэлсли, видимо, «уже переговорил обо всем с Милютиным и, быть может, с Игнатьевым, потому что продолжал без малейшего колебания» излагать свою позицию[735]735
  Тимирязев В.А. Иностранцы в России… С. 711.


[Закрыть]. В меморандуме, направленном лорду Дерби, полковник написал, что услышанное во многом повторяло ранее сказанное Александром II послу А. Лофтусу в Ливадии и самому Уэлсли в Зимнице:

«У его величества нет намерений расширить аннексию за пределы территории, потерянной Россией в 1856 г., и, возможно, некоторых уделов в Малой Азии. Император не займет Константинополя для удовлетворения военной чести, а лишь в том случае, если это будет вызвано неизбежным ходом событий. Его величество готов вступить в мирные переговоры, если со стороны султана поступят приемлемые условия…»

В силах самой Англии, по мнению императора, ускорить наступление таких переговоров путем давления на Турцию. Ну, а после войны «Европа будет приглашена на конференцию для окончательного установления мирных условий» (курсив мой. – И.К.).

Заявляя о готовности к мирным переговорам, Александр II в то же время отметил, что «посредничество в пользу Турции не может быть принято»[736]736
  The Times. 1877. February 8.


[Закрыть]. Замечу, что встреча с английским представителем состоялась утром 18 (30) июля, т. е. еще до получения в императорской квартире информации о новом поражении под Плевной. Свою позицию император Александр просил довести до сведения английского правительства. Уэлсли добросовестно изложил ее в своем отчете и перед тем, как отправить его в Лондон, предоставил для просмотра Александру II. Никаких замечаний у российского императора при этом не возникло.

Но отдавал ли себе отчет Александр II в том, что на протяжении всего предшествующего периода Балканского кризиса глава его внешнеполитического ведомства канцлер Горчаков, да и он сам тем и занимались, что своими стремлениями сохранить «европейский концерт» и непоследовательными заявлениями по Болгарии, только укрепляли неминуемое вмешательство Европы в русско-турецкие отношения? В результате такой политики, ничего не меняя в ней по сути, заявлять, что Россия «не допустит посредничества», – было равносильно простому сотрясению воздуха. Россия уже давно попала в капкан этого «посредничества в пользу Турции», только время от времени, подобно гордому идальго, принимала позы полной независимости. Здесь, я думаю, необходимо сделать еще одно продолжительное, но важное отступление, дабы прояснить историю этого вопроса».

Начало посредничества Европы неразрывно связано с уже упоминавшимся Ункяр-Искелесийским договором, который привел к резкому усилению влияния России на Турцию. Покончить с этим влиянием стало одной из главнейших целей английской дипломатии. Государственный секретарь департамента иностранных дел Соединенного Королевства виконт Г. Дж. Пальмерстон считал необходимым как можно быстрее, но в то же время деликатнее отделаться от Ункяр-Искелесийского договора, который он назвал «шедевром русской интриги и турецкой глупости»[737]737
  Дегоев В.В. Кавказ и великие державы 1829–1864 гг. Политика, война, дипломатия. М.: Рубежи XXI век, 2009. С. 47.


[Закрыть]. В то же время он не мог не понимать, что этот «шедевр» во многом состоялся не столько по причине турецкой, сколько английской «глупости» 1832–1833 гг. – устранения правительства его величества от кризиса на Востоке и поддержки власти султана. Эта ошибка не должна более повториться, и теперь, считал госсекретарь, «единственным средством» избавления от Ункяр-Искелесийского договора являлось «погружение его в какой-либо более общий уговор такого же рода»[738]738
  Цит. по: Татищев С.С. Внешняя политика императора Николая I. СПб., 1887. С. 428.


[Закрыть].

События 30-х гг. и реакция на них Николая I стали явно играть на руку Пальмерстону. Началось уже с 1830 г.: июльская революция во Франции, ноябрьская – в Бельгии, восстание в Польше – все это всколыхнуло охранительные инстинкты российского императора и заставило его искать способы реанимации дышащего на ладан Священного союза и консолидации трех монархических столпов Европы – России, Австрии и Пруссии. Вместе с тем именно в Вене и Берлине Николай Павлович стремился найти опоры противодействия англо-французскому отрицанию Ункяр-Искелесийского договора. В этой связи с июля по октябрь 1833 г. состоялся ряд встреч монархов России, Австрии и Пруссии. 6 (18) сентября 1833 г. в Мюнхенгреце в ходе встречи Николая I с Францем I была подписана первая русско-австрийская конвенция, а на следующий день – вторая. Последняя устанавливала взаимную гарантию ранее приобретенных польских территорий и выдачу политических преступников, а вот первая касалась Оттоманской империи и Египта. В ней стороны заявляли, что они намереваются «принять… принцип союза за основное правило их будущего образа действий относительно дел на Востоке» (курсив мой. – И.К.)[739]739
  Мартенс Ф.Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россиею с иностранными державами. Т. IV. СПб., 1878. С. 445.


[Закрыть].

Зачем? Ведь всего два месяца тому назад Ункяр-Искелесийским договором Россия получила чуть ли не протекторат над Османской империей, укрепила режим «один на один» во взаимоотношениях с ней, упрочила свои границы в районе Черноморского бассейна. И тут такое!.. Все поворачивалось вспять?! Но все бы ничего, однако Николай стал договариваться с Австрией о совместной гарантии существования Оттоманской империи и правящей в ней династии, а в секретной статье – о возможных объединенных действиях против проникновения египетского паши в европейские владения султана! Этот паша, можно подумать, являлся чуть ли не египетской реинкарнацией Бонапарта, и поэтому его угроза была столь велика, что сил одной России никак не хватало и нужно было обязательно приглашать Австрию поучаствовать в делах Востока, русско-турецких отношениях и ставить под удар только что добытые преимущества Ункяр-Искелесийского договора?! А 3 (15) октября 1833 г. в Берлине была подписана еще одна конвенция, но уже между Россией, Австрией и Пруссией, которая, пусть и в смягченной форме, но восстанавливала систему Священного союза. Согласно этой конвенции каждая из сторон получала свою зону ответственности по поддержанию «порядка и мира» в Европе. За Россией закреплялись польские области, Венгрия, Балканский полуостров и территория от Прута и Дуная до Босфора. Можно предположить, что Николай I рассчитывал на то, что, допуская Австрию к «делам Востока», тем не менее, содержание этого «союза» будет определять именно он. Иными словами, «российские политики тешили себя надеждой, что, заключив соглашение с Австрией, они могут заставить ее следовать в русле своей внешней политики»[740]740
  Россия и Черноморские проливы (XVIII–XX столетия). М.: Международные отношения, 1999. С. 123.


[Закрыть]. Николай Павлович явно переоценил ту поддержку, которую оказал ему австрийский канцлер князь К.-Л. Меттерних во время русской операции на Босфоре летом 1833 г. Царь решил выжать из ситуации двойную выгоду: отблагодарить Австрию, преодолев некий холодок во взаимоотношениях с ней в период решения греческого вопроса и последней русско-турецкой войны, и одновременно направить ее в фарватер своей восточной политики. «На деле же, – как писали Е.П. Кудрявцева и В.Н. Пономарев, – Мюнхенгрецкая конвенция явилась первой после успеха 1833 г. уступкой России интересам западных держав, тем шагом, который привел к целому ряду отступлений от политики национальных интересов державы (России. – И.К.) в Ближневосточном регионе»[741]741
  Там же.


[Закрыть]. А князь Меттерних был убежден, что в Мюнхенгреце он одержал «блестящую победу над русской политикой, заставив ее формально отречься от вековых своих стремлений, направленных к разрушению Оттоманской империи»[742]742
  Мартенс Ф.Ф. Указ. соч. С. 437.


[Закрыть]. Никто, разумеется, Николая I не «заставлял», он «отрекался» сам, точнее, он выбирал иной, как ему казалось, более выгодный для России путь обеспечения российских интересов в районе черноморских проливов. За 1833-м последует 1849-й, а затем, в годы Крымской войны, – холодный душ прозрения от неблагодарности былых союзников по политике «статус-кво».

Ну и, конечно же, это роковое николаевское стремление лезть в Европу и упорно печься о ее «всеобщем мире и спокойствии». И тут дело было даже не в том, под каким флагом это осуществлялось. Уже сам факт усиления роли России в качестве регулятора или, как принято говорить, «жандарма» европейских дел неминуемо обрекал императора Николая на подтягивание союзников. А последних надо было ублажать и компенсировать, допускать туда, куда бы и вовсе не следовало. В результате приходилось поступаться куда более перспективными национальными стратегиями и в конечном итоге проигрывать на этих направлениях. А одна из самых перспективных стратегий для России была отодвинута ее правителями в том самом победном 1829 г. Именно тогда вновь остро встали вопросы о дальнейшей судьбе некогда Блистательной Порты. Для ответа на них в августе 1829 г. Николай I учредил специальный комитет под председательством графа В.П. Кочубея. И уже через два дня после подписания мира с Портой в Адрианополе, 4 (16) сентября 1829 г., на первом заседании комитета один из его членов, вице-канцлер граф К.В. Нессельроде, зачитал «весьма замечательный меморандум, удостоенный Высочайшего одобрения», в котором доказывалось, насколько «действительным интересам России» полезно не разрушение Оттоманской империи, а сохранение ее в качестве слабого государства[743]743
  Там же. С. 438.


[Закрыть]. На этом члены комитета и порешили. Решение было одобрено императором, который еще до начала русско-турецкой войны выступал с альтруистическими заявлениями о незаинтересованности в территориальных приобретениях за счет Турции. Ну, совсем как его наследник в мае – июне 1877 г.

Таким образом, именно с осени 1829 г. Российская империя делает окончательную ставку на поддержание статус-кво в отношении Порты. Такая политика, по мнению ее архитекторов, и прежде всего самого Николая I, должна была соединяться с постоянной военной готовностью не допустить ущемления российских интересов в случае, если империя Османов начнет все-таки окончательно разваливаться. А вот уже отсюда логично вытекали последующие российские внешнеполитические шаги на Востоке: Ункяр-Искелесийский договор, операция на Босфоре и первая конвенция в Мюнхенгреце. Для творцов политики «статус-кво» эта конвенция была вовсе не уступкой и уж тем более не ошибкой, а вполне необходимым и логичным шагом по международно-правовому обеспечению этой политики. Следующими шагами будут лондонские конвенции, а затем… позор Крымской войны. Но до той поры Николай I, как ему казалось, действовал весьма разумно и дальновидно: он реанимировал Священный союз, повязывал его членов совместной гарантией нерушимости разделов Польши и вводил Восточный вопрос в сферу их общей компетенции. А за последним, как уже отмечалось, стояло еще и стремление уравновесить английские притязания на Востоке. Недаром Пальмерстон умудрился разглядеть в первой Мюнхенгрецкой конвенции чуть ли не подготовку к дележу османского наследия. А его идея Четверного союза (Великобритания, Франция, Испания и Португалия), выдвинутая в апреле 1834 г. и обильно сдобренная идеологическими пассажами в духе противостояния «западной конфедерации свободных государств» деспотической экспансии Священного союза, в сухом остатке была не чем иным, как попыткой восстановления «нарушенного (с точки зрения Лондона) баланса сил и в европейских, и в восточных делах» и предотвращения использования Россией Священного союза в качестве орудия реализации своих внешнеполитических интересов[744]744
  Дегоев В.В. Указ. соч. С. 48.


[Закрыть].

Консервативное «охранение» мира в Европе вкупе с политикой «статус-кво» в отношении Турции сыграло с Николаем I в 30–40-х гг. такую же злую шутку, как впоследствии балканское «славянолюбие» с российскими политиками 70-х гг. Гоняясь за этими миражами, властители России упустили свою страстную, глубоко затаенную «голубую мечту» и, на мой взгляд, самую перспективную внешнеполитическую стратегию – достижение непосредственного контроля над черноморскими проливами. В 1839 г. на Ближнем Востоке создалась благоприятная обстановка для осуществления поставленной Пальмерстоном задачи по потоплению Ункяр-Искелесийского договора. В апреле того года возобновилась борьба между султаном Махмудом II и правителем Египта Мухаммедом Али. Армия султана была разбита, а его флот перешел на сторону противника. Повторилась ситуация второй половины 1832 г., когда в результате наступления египетских войск власть султана в Константинополе повисла на волоске. И вот тут Махмуд скоропостижно умирает, а султаном становится его 16-летний сын Абдул-Меджид.

К 1839 г. «сердечное согласие» между Англией и Францией, наступившее после победы в Париже Июльской революции 1830 г., уже успело сильно потускнеть. В отношениях между ними накопились серьезные противоречия как в Европе, так и на Ближнем Востоке, где Франция всячески поддерживала Мухаммеда Али, а Англия столь же последовательно этому противодействовала. Однако все это меркло перед угрозой появления русского флота в проливах, а русских солдат в Константинополе. И поэтому Пальмерстон решил действовать на опережение России и противопоставить ее возможному одностороннему выступлению в рамках Ункяр-Искелесийского договора идею совместного вмешательства европейских держав в защиту власти султана и Оттоманской империи. По этому вопросу с капризным парижским кабинетом договорились быстро и вступили в переговоры с Австрией и Пруссией. И вот тут поистине неоценимую услугу Пальмерстону оказал Меттерних. В мае 1839 г. австрийский канцлер предложил созвать в Вене конференцию пяти великих держав по вопросу кризиса Оттоманской империи и ее дальнейшей судьбы.

Николай I в принципе отвергал идею посредничества Европы в своих взаимоотношениях с Портой. Поэтому известие об англо-французских договоренностях было расценено императором как посягательство на его права и возбудило в нем большую тревогу. На приглашение участвовать в конференции последовал отказ. Послу же в Константинополе А.П. Бутеневу были даны инструкции немедленно покинуть турецкую столицу в случае, если султанское правительство даст свое разрешение на проход британских и французских боевых судов через Дарданеллы. Тем временем в критический момент новый султан Абдул-Меджид обратился за помощью не к России, а к представителям всех великих держав в Константинополе. Послы Англии, Пруссии, России и Франции собрались у австрийского интернунция, который, выдавая желаемое за действительное, сообщил им, что, согласно депешам из Вены, между пятью державами достигнуто соглашение по ситуации в Османской империи. Похожее по смыслу сообщение Бутенев получил из Вены от посла Д.П. Татищева. Последний еще не имел соответствующих инструкций из Петербурга, но уже утверждал, что Вена избрана «центром соглашения» (ох уж этот венский «центр соглашения»! – И.К.) великих держав по разрешению кризиса на Востоке. В результате дезориентированный Бутенев подписал коллективную ноту пяти послов, с которой те и обратились к Порте 15 (27) июля 1839 г. Получалось, что одним росчерком пера Бутенева Россия сама отказалась от преимуществ своего независимого воздействия на Порту и присоединялась к коллективным европейским мерам по отношению к ней.

Поступок Бутенева, шедший вразрез с только что принятым решением российского правительства, вызвал негодование Николая I. Однако на аннулирование подписи Бутенева Николай Павлович не решился. Он посчитал, что такой ход принесет гораздо больше минусов, чем плюсов, прежде всего из-за опасности изоляции России. А возможности продолжения курса «Ункяр-Искелеси» применительно к условиям нового кризиса на Востоке он расценил как уже исчерпанные. В то же время вполне обоснованно и предположение В.В. Дегоева, согласно которому Николай I «не стал продлевать Ункяр-Искелесийский договор, прежде всего, потому, что рассчитывал в перспективе добиться в обмен на свою уступчивость согласия Лондона на раздел имущества “больного человека”, если его кончина будет неминуема»[745]745
  Там же. С. 164.


[Закрыть].

И российский император задумал разыграть иную комбинацию. Раз Англия не намерена устраняться от разрешения турецко-египетского конфликта, то он решил договориться в первую очередь с ней, как с основным игроком на шахматной доске Востока. При этом он рассчитывал разыграть партию англо-французских противоречий в свою пользу, заманив Лондон отказом от возобновления Ункяр-Искелесийского договора и представив его в качестве акта благородной жертвенности (каким он в 1839–1841 гг. уже не мог быть по определению). На такой основе Николай I хотел избежать изоляции России, обезопасить ее интересы в районе проливов, по возможности изолировать Францию и обеспечить базу англо-русских договоренностей на случай окончательного распада и дележа Оттоманской империи. Для реализации задуманного плана был выбран барон Ф.И. Бруннов. Он пользовался большим личным доверием императора и был только что назначен посланником при вюртембергском дворе в Штутгарте.

3 (15) сентября 1839 г. барон Бруннов прибыл в Лондон. Ему поручалось вызвать британское правительство на прямой, открытый разговор и побудить его «искренне нам сказать, о чем оно думает, чего желает и куда намерено идти»[746]746
  Мартенс Ф.Ф. Указ. соч. Т. XII. С. 109.


[Закрыть]. Очень скоро у Бруннова голова пойдет кругом от невозможности получить четкие ответы на эти вопросы. Минимум конкретных обязательств – максимум возможностей для маневра. Этого фирменного стиля английской дипломатии Бруннов хлебнет в Лондоне сполна. Ну, а пока…

В беседах как с главой кабинета лордом У. Л. Мельбурном, так и с Пальмерстоном Бруннов заявил, что его государь готов заключить соглашение с английским правительством на следующих основаниях: 1) Англия отказывается от отстаивания неприкосновенности всех владений Оттоманской империи; 2) Англия и Франция отказываются от намерений вводить военные эскадры в Мраморное море для защиты турецкой столицы; 3) как для условий мирного, так и военного времени должен быть установлен принцип закрытия Босфора и Дарданелл для военных судов всех держав. В качестве ответных шагов российский император обязуется поддерживать английские меры по прекращению турецко-египетской распри и не возобновлять Ункяр-Искелесийский договор, срок действия которого истекал в 1841 г. В связи с последним предложением Бруннов отдельно оговаривал возможную ситуацию в будущем, когда для защиты Османской империи Россия была бы вынуждена провести свои войска через Босфор. В таком случае эти действия должны были осуществляться уже с санкции великих держав, так как соответствующая база русско-турецких договоренностей просто исчезала бы.

Россия отказывалась возобновлять Ункяр-Искелесийского договор!.. Пальмерстон не верил своим ушам. «Я не могу вам описать изумление, – писал Бруннов Нессельроде 12 (24) сентября, – произведенное этими словами на лорда Пальмерстона»[747]747
  Там же. С. 111.


[Закрыть]. Более того, если в договоре 1833 г. речь шла о закрытии Дарданелл, то теперь, в 1839 г., Россия сама распространяла этот режим и на Босфор. Бруннов узнал, что накануне заседания английского кабинета, на котором должны были обсуждаться предложения российского императора, Пальмерстон сказал австрийскому послу князю Эстергази: «Я решил высказаться в пользу принятия русских предложений в том виде, как они были сделаны. Это единственный случай, который не следует упускать и который, может быть, никогда больше не представится»[748]748
  Там же. С. 117.


[Закрыть]. А тем временем оппозиция в парламенте кричала, что Пальмерстон «продался России» и что принятие предложений Николая I сделает Россию «неприступной»! Но сам-то Пальмерстон опасался совсем другого: только бы Россия не испугалась, только бы она не передумала и не отказалась от своих предложений. Госсекретарь понимал, что российский император встает на тот путь, который, может быть, не сразу, но с годами все более будет раскрываться как огромная стратегическая ошибка, ибо черноморские проливы невозможно наглухо запереть ключами каких-либо международных соглашений. Ведь султана можно переманить на свою сторону золотом, а для пущей доходчивости, если потребуется, можно даже постучаться в дарданелльскую дверь армадой боевых кораблей. И дверь откроется… Однако осенью 1839 г. по причинам давления оппозиции и противоречий в самом кабинете Мельбурна русско-английское соглашение не состоялось. 1 (13) октября Бруннов отбыл из Лондона в Штутгардт. Однако в середине декабря он вернулся и привез новую уступку своего императора, на которой настаивал Пальмерстон. Теперь Россия соглашалась на симметричный ввод английской и французской эскадр в Мраморное море для защиты Константинополя, если с этой же целью через Босфор начнут проходить военные корабли под Андреевским флагом.

Любопытно, что Бруннов, выполняя данные ему инструкции, тем не менее засомневался в необходимости скорейшего достижения соглашения с Англией по делам Востока, на чем решительно настаивали Николай I и Нессельроде. Зачем подталкивать англичан к решительным действиям против Мухаммеда Али и выводить их в лидеры турецко-египетского урегулирования? Ведь Россия от этого ничего не выигрывает. Не лучше ли занять выжидательную позицию и понаблюдать, во что выльется англо-французское противостояние на Востоке? Тем более что в то время задачу «общими силами спасти Константинополь» Пальмерстон отводил на второй план, выдвигая на первый Мухаммеда Али и Египет[749]749
  Там же. С. 129.


[Закрыть]. «Бруннов, мой друг, ты слишком стараешься, – как бы говорил сам себе российский посланник. – Оставь англичан тонуть в грязи до ушей»[750]750
  Там же. С. 120.


[Закрыть]. Но Бруннов был обязан подчиниться воле своего императора.

Переговоры в Лондоне продолжались, и в итоге стороны готовы были ударить по рукам. Но от двусторонних договоренностей с царем британский кабинет все же уклонился, предпочтя разбавить их в формате общеевропейского соглашения. Приглашения на совещание в Лондон были отосланы в Берлин, Вену и Париж. Французы продолжали упорствовать в своей восточной политике. Кабинет импульсивного А. Тьера, сменивший кабинет более уравновешенного Ф. Гизо, всячески затягивал переговоры, стремясь выиграть время для самостоятельного примирения султана с египетским пашой на выгодных для Франции условиях. В итоге 3 (15) июля 1840 г. в Лондоне, без участия Франции, была подписана конвенция между Россией, Англией, Австрией и Пруссией: Оттоманская империя переходила под «коллективную защиту» договаривающихся государств. Мухаммеду Али предлагались в наследуемое владение Египет и Южная Сирия. В случае его отказа принять это предложение и продолжения им агрессивных действий против султана, великие державы предполагали меры давления на Мухаммеда Али и обязались защищать султанский престол «посредством сообща условленных совместных действий с целью ограждения от всякого нападения обоих проливов Босфорского и Дарданелльского, равно как и столицы Оттоманской империи». В то же время участники конференции установили, что «эта мера не будет ни в каком отношении отменять старого правила Оттоманской империи, в силу которого военным судам иностранных держав во все времена запрещалось входить в Дарданелльский и Босфорский проливы». Со своей стороны султанское правительство обязывалось, «пока Порта находится в мире, не допускать никакого военного иностранного судна в проливы Дарданелльский и Босфорский»[751]751
  Там же. С. 134–135.


[Закрыть]. А 5 (17) сентября 1840 г. те же государства даже подписали в Лондоне своеобразный «протокол бескорыстия», согласно которому они принимали обязательство при выполнении положений июльской конвенции не искать для себя односторонних выгод и преимуществ в Турции[752]752
  Там же. С. 143–144.


[Закрыть].

Николай I ликовал: «Конвенция… подписана без Франции!!! Новая эпоха в политике»[753]753
  Цит. по: Восточный вопрос во внешней политике России. Конец XVIII – начало XIX в. М., 1978. С. 112.


[Закрыть]. А в Париже Тьер бил в боевые барабаны, грозя силой ответить за нанесенное Франции оскорбление. Тем временем боевые корабли адмирала Непира, поддержанные австрийцами, вынудили Мухаммеда Али принять условия Лондонской конвенции. И поэтому лишь в Лондоне Пальмерстон разыгрывал действительно победную партию: Франция была достаточно унижена, пора было возвращать ее в «концерт» для продолжения игры против русского медведя, который сам лез в стратегический капкан. Осторожный Луи-Филипп не стал доводить дело до открытой конфронтации с объединенной Европой и сместил воинственный кабинет Тьера. В новом правительстве маршала Н. Сульта внешнюю политику вновь возглавил Ф. Гизо. На Ближнем Востоке Франция предпочла уступить соединенным силам Европы. Надежды Николая I на ее изоляцию не оправдались. Итог же для России очень точно подвел Гизо. Он писал Н.Д. Киселеву о конвенции 1840 г.: «То была ваша капитальная ошибка. Дабы изолировать, дабы ослабить правительство Людовика Филиппа, вы отложили в сторону вашу традиционную политику, заключавшуюся в том, чтобы вести самостоятельно ваши дела в Турции, без постороннего участия, без согласия с кем бы то ни было. Вы сами перенесли это дело в Лондон и договором 15 июля 1840 года собственными руками обратили их в общее дело Европы»[754]754
  Цит. по: Жигарев С. Русская политика в Восточном вопросе. Ее история в XVI–XIX веках. Критическая оценка и будущие задачи. Т. I. М., 1896. С. 448.


[Закрыть].

В июле 1841 г. теми же государствами, но уже с участием Франции была подписана вторая Лондонская конвенция. По сути, она была посвящена только одному положению: «проход через проливы Дарданеллы и Босфор постоянно остается закрытым для военных иностранных судов, пока Порта находится в мире»[755]755
  Мартенс Ф.Ф. Указ. соч. С. 156.


[Закрыть].

А как же в случае войны?.. Спустя тринадцать лет, когда союзники по антироссийской коалиции доберутся уже до Крыма, 30 августа (11 сентября) 1854 г. Бруннов напишет Нессельроде по поводу трактата 1841 г.: «Он применим только во время мира. Возникает усложнение – прощай, трактат о Дарданеллах!»[756]756
  Там же. С. 348.


[Закрыть]. Очень запоздалое прозрение. А тогда, в начале 40-х гг., такие мысли, похоже, не приходили в голову главному «вдохновителю и организатору» новой российской восточной политики – императору Николаю I. Кажется, он искренно поверил в то, что Турция не будет (или не сможет) воевать против России в союзе с европейскими державами. И поэтому конвенция 1841 г. надежно, по его убеждению, обеспечивала безопасность черноморских рубежей России. Так и тянет сказать: Николай Павлович, миленький, да как же вы на такое сподобились?.. Ведь что получалось? Традиционный независимый курс отстаивания российских интересов во взаимоотношениях с Портой попадал в зависимость от договоренностей с Европой. Российский император посчитал, что методом европейских правовых гарантий он сможет наилучшим образом обеспечить интересы своей империи в районе проливов. Крымская война в прах разобьет эти иллюзии. И, как позднее заметит Дебидур, эта война «уже содержалась в зародыше в конвенции о проливах»[757]757
  Дебидур А. Указ. соч. Т. I. С. 366.


[Закрыть].

Теперь, после отказа от курса «Ункяр-Искелеси», оставалось только последовательно «концертировать» с Европой по Восточному вопросу. Попытки одностороннего военного давления на Порту теперь исключались, ибо они выпадали из той международно-правовой конструкции, которую столь радостно выстроил сам Николай I. Следовательно, царь обрекал себя еще и на поиски постоянного мира с султаном. А как это было возможно в условиях исполнения Россией миссии славянско-православного заступника и ее экспансии на Кавказе? Выходило, что для того, чтобы последовательно использовать конструкцию соглашений 1840–1841 гг., России надо было приостановить или, по крайней мере, серьезно ограничить свою активность на этих направлениях. В противном случае ставилась под удар сама конструкция соглашений. Налицо были острейшие противоречия, которые громко заявили о себе в период восточного кризиса 50-х гг.

Итак, Пальмерстон достиг даже большего, нежели хотел. Ункяр-Искелесийский договор был «потоплен» в Лондонских конвенциях 1840 и 1841 гг., последняя из которых ограничила права черноморских держав, а российский военный флот заперла в Черном море. Эти конвенции поставили Оттоманскую империю под коллективную опеку европейских держав и фактически усилили ее зависимость от Англии. В свою очередь, это радикально повлияло и на механизм разрешения всех русско-турецких противоречий: теперь между Россией и Турцией в качестве посредника неминуемо вставала Европа. А Парижский мир 1856 г. и Лондонский договор 1871 г. только закрепили эту тенденцию.

Однако я увлекся, и пора вернуться на Балканы в 1877 г. Но прежде все же направимся в Лондон.