Текст книги "По следам «Турецкого гамбита», или Русская «полупобеда» 1878 года"

Игнатьев, похоже, оценил все плюсы мутной позиции британского премьера. Зачем сковывать себя какими-то четкими заявлениями, тем более в таком сложном вопросе, как нынешний кризис на Балканах. Ведь чем сложнее ситуация и выше ставки в игре, тем больше факторов неопределенности и связанных с ними рисков. Сегодня ситуация развивается в традициях дипломатической игры, а завтра заговорят пушки и многое может радикально измениться. Поэтому вполне логично держать фронт возможностей политического маневра максимально широким. Все это Игнатьев примерял к перспективам российской политики на Балканах:

«Первый пушечный выстрел, который раздастся на берегах Дуная с нашей стороны, возбудит алчные вожделения на наследие Турции, которое будет считаться открытым и разбудит дремлющие, неведомые силы Востока, которые не позволят нам остановиться на полпути, строго придерживаясь определенной, ясно формулированной программы (курсив мой. – И.К.)»[680]680
  Поездка графа Игнатьева… // Русская старина. 1914. № 3. С. 499.


[Закрыть].

И как здесь не вспомнить оценки полковника Газенкампфа: не мы ведем войну, «а она нас ведет, и неизвестно, куда приведет»[681]681
  Газенкампф М.А. Указ. соч. С. 344.


[Закрыть].

Одно из проявлений искусства дипломатии – выстраивать текущие заявления и действия так, чтобы завтра они как минимум не сковывали политический маневр и не превращались в оковы, препятствующие использованию новых возможностей реализации национально-государственных интересов. А если судить по событиям периода Балканского кризиса, то в этом умении руководители британской дипломатии переигрывали своих российских коллег.

Предпочтительность позиции, занятой британским премьером, особенно ярко проступала на фоне очередной дипломатической прыти канцлера Горчакова – ноты от 19 (31) января. Канцлер проигнорировал Игнатьева и поспешил вытянуть из европейских кабинетов нужный ответ на нужный ему вопрос. Но главный адресат ноты находился в Лондоне на Даунинг-стрит. А вопрос ноты – что собираются предпринять кабинеты после Константинопольской конференции? – был, по сути, риторическим. Ответ на него в Петербурге знали уже давно: Англия не собиралась предпринимать ничего, по крайней мере пока, – только сдерживать Россию. А у последней к тому времени уже была подписана первая конвенция с Австро-Венгрией о ее нейтралитете на случай начала русско-турецкой войны. Но помимо этого, сам вопрос ноты был сформулирован так, что предлагал британскому правительству раскрыться и заявить о своих намерениях: скажите, что вы собираетесь предпринять, а потом мы определимся со своими планами. Неужели в Петербурге и впрямь надеялись получить ответ?..» 23 января (4 февраля) 1877 г., комментируя полученный от Шувалова циркуляр, Дерби, явно не без сарказма, записал в своем дневнике: «Россия приглашает кабинеты точно выразить свое мнение. Иными словами, она просит Европу санкционировать русско-турецкую войну»[682]682
  A Selection from the Diaries of Edward Henry Stanley, 15th Earl of Derby… P. 375.


[Закрыть].

Конечно, запрос Петербурга остался без ответа. Похоже, Горчаков просто «достал» Лондон своей пустой назойливостью, то ли прямодушной, то ли лукавой, но однозначно не умной.

Тем временем в Петербурге надежды на мир, которые еще в середине февраля так переполняли руководство страны, вновь стали стремительно таять. Затруднения в переговорах Порты с Черногорией, активизация повстанцев в Боснии и Герцеговине, а мусульманских радикалов в Константинополе – все это, по мнению Милютина, резко осложнило ситуацию. 5 (17) марта 1877 г. военный министр записал: император выражал свое опасение тем, «что, несмотря даже на подписание протокола шестью державами, восточные дела не разрешатся без кровопролития. Уже нет речи о близкой демобилизации нашей армии»[683]683
  Милютин Д.А. Дневник 1876–1878. С. 201.


[Закрыть].

Получается, что в Петербурге на миссии Игнатьева поставили крест еще до определения ее итогов. Тогда, спрашивается, к чему была эта пустая дипломатическая акция?! Ведь она ровным счетом не могла дать ничего практически значимого в рамках традиционного внешнеполитического курса России. В итоге ничего и не дала, а драгоценное время было упущено. Надо признать, что как в ходе Балканского кризиса, так и в период последовавшей русско-турецкой войны первые лица российской политики и армии часто удивительно небрежно обращались с этим ценнейшим ресурсом – временем.

А граф Игнатьев продолжал добросовестно трудиться в Европе над выполнением порученного ему дела. Еще до его приезда в Лондон Шувалов согласовал с Дерби текст протокола. Из него исчезли какие-либо упоминания о конкретных гарантиях реформ в христианских провинциях. При этом главным условием подписания протокола англичане ставили демобилизацию русской и турецкой армий. Попытка Игнатьева убедить Дерби снять это условие успеха не имела. Итак, никаких реальных гарантий, а сосредоточенные на южных границах войска вы извольте вернуть в казармы. Что же, Лондон был весьма последователен в отвращении русского нажима на Порту. Не дождавшись подписания протокола, Игнатьев 10 (22) марта покинул британскую столицу и направился в Вену. Там откорректированный в Лондоне протокол был одобрен, и Игнатьев через Берлин вернулся в Петербург.

Два раза встречаясь и беседуя с Бисмарком в Берлине, Игнатьев убедился, что германский канцлер откровенно не сочувствует новой русской попытке. Он предрекал ей тот же неуспех, что сопровождал большинство предыдущих инициатив организовать общеевропейское давление на Турцию. Одновременно Бисмарк «сулил полную поддержку свою России в восточном вопросе, не только дипломатическую, но и материальную: войском и деньгами, если только мы предоставим Германии беспрепятственно расправиться с Францией»[684]684
  Там же. С. 199.


[Закрыть].

По сути, Бисмарк повторил Игнатьеву то, что он уже неоднократно ранее говорил Убри. Правда, на сей раз Бисмарк высказал свое недовольство Горчаковым и припомнил его недружественные действия во время визита в Берлин в мае 1875 г. Тем не менее во время последней встречи с Игнатьевым он даже заявил, что Германия «будет рада, если в случае войны Россия выкажет себя умеренною… впрочем, не станет возражать, если последствием войны явится разрушение Оттоманской империи, которое вынудит Россию к другим комбинациям и земельным присоединениям»[685]685
  Татищев С.С. Указ. соч. С. 714.


[Закрыть].

Окончательный текст протокола был подписан в Лондоне 19 (31) марта 1877 г. Дерби, Шуваловым и послами Австро-Венгрии, Германии, Италии и Франции. С точки зрения того, чего желали в Петербурге, оказалось, что в очередной раз гора родила мышь. «Державы намерены иметь бдительный надзор, посредством своих представителей в Константинополе и через местных агентов, за выполнением обещаний турецкого правительства». Ну, а если державы и на этот раз «ошибутся в своих ожиданиях», то тогда они «оставляют за собой право совместно рассудить о тех мерах, которые они признают наиболее действенными для обеспечения благосостояния христианского населения и выгод всеобщего мира»[686]686
  Особое прибавление… Вып. I. С. 97.


[Закрыть]. И ни слова о гарантиях.

Более того, лорд Дерби, поставив свою подпись под протоколом, сопроводил его отдельной декларацией. В ней он указал, что если совместное разоружение России и Турции достигнуто не будет, то правительство ее величества сочтет протокол «недействительным и не имеющим значения». Уже после начала войны Дерби писал Лофтусу в Петербург, что правительство приняло участие в Лондонском протоколе по настоянию России, только «имея целью удержать» ее «от изолированных действий»[687]687
  Освобождение Болгарии от турецкого ига. Т. II. М., 1964. С. 41.


[Закрыть].

Стремясь нейтрализовать неуступчивость и подозрительность англичан, Шувалов, по согласованию с Петербургом, в ответной декларации заявил, что если Порта заключит мир с Черногорией, «примет советы кабинетов, выкажет готовность возвратиться к мирному положению»[688]688
  Там же. С. 97–98.


[Закрыть], то в этом случае в Петербурге готовы принять ее специального посланника для переговоров о разоружении.

Развязку ускорили сами турки. Циркуляром к послам в столицах великих держав от 29 марта (10 апреля) министерство иностранных дел султанского правительства отвергло Лондонский протокол. По мнению турецкой стороны, протокол игнорировал искреннее стремление Порты к миру и реформам на базе принятой конституции, отдавал приоритет только христианскому населению и забывал о мусульманском. На этом основании турецкое правительство «протестовало» против протокола, считало его «вполне несправедливым, а следовательно, и необязательным»[689]689
  Там же. С. 104.


[Закрыть].

То, что вся эта история именно так и закончится, в Петербурге поняли еще до официального заявления Порты. По дипломатическим каналам просочилась информация, что турки довели до сведения английского правительства свое намерение отвергнуть протокол[690]690
  Милютин Д.А. Дневник. 1876–1878. С. 202.


[Закрыть].

В то же время в военном и дипломатическом ведомствах российского правительства накапливались телеграммы, свидетельствовавшие, что турки решительно готовятся к войне. На предложение прислать в Петербург уполномоченного посла для ведения переговоров о предотвращении войны в Стамбуле заявили, что готовы пойти на такой шаг одновременно с отправкой российского посла ко двору султана. На совещании 28 марта (9 апреля) Александр II «выразил негодование… на такую дерзость Порты и признал невозможным долее выносить тяжелое неопределенное положение, в котором мы находимся уже столько месяцев»[691]691
  Там же. С. 209.


[Закрыть]. «…Дерзость Порты», невозможность «долее выносить»… Можно подумать, что это было чем-то экстраординарным. «Негодовать» российскому императору стоило не на султанское правительство, а на свое, российское, и на себя, любимого, как его главу. Тем не менее гнев императора на турок получил дальнейшее развитие.

7 (19) апреля циркулярной депешей к послам в европейских столицах канцлер Горчаков поручил им довести до сведения кабинетов, что Россия исчерпала все возможности для примирения с Турцией и что император Александр II повелел армии перейти турецкую границу. Наконец, 12 (24) апреля в Кишиневе российский император подписал манифест о начале войны с Турцией. В этот же день Горчаков нотой известил об этом турецкого поверенного в Петербурге Теффик-бея.

Правительство султана не ожидало столь скорого объявления войны. Ссылаясь на Парижский договор 1856 г., оно пыталось прибегнуть к посредничеству великих держав. В какой-то мере этой запоздалой надеждой можно объяснить явное бездействие турок в первые дни открывшейся кампании. А за несколько дней перед объявлением войны в Константинополь прибыл новый посол Англии лорд Лайард, сменивший на этом посту сэра Эллиота. Он заявил членам султанского правительства, что Англия не намерена более поддерживать Турцию, и посоветовал отправить в Кишинев посланника для переговоров о мире. Но война была объявлена, и Порта, вместо отправки своего уполномоченного, ограничилась обращением к Франции с просьбой о посредничестве. Однако было уже поздно. Занавес явно затянувшегося дипломатического акта опустился. Теперь на сцену выходили военные, а с ними менялись и декорации Балканского кризиса.

Итог не только истории с Лондонским протоколом, но и почти двухлетним мытарствам дипломатов хорошо подвел Милютин. 11 (23) марта 1877 г. он записал в своем дневнике:

«Откровенно говоря, я не придаю никакого существенного значения всем этим прениям о той или другой редакции протокола, о тех или других соглашениях между кабинетами. Вся эта дипломатическая, бумажная кампания, уже так долго и так бесплодно продолжающаяся на позор Европе, не изменит рокового хода событий на Балканском полуострове; факты могут расстроить все тонкие соображения дипломатов. Лондонский протокол останется пустым клочком бумаги. История с равным презрением отзовется о двух фарсах, разыгранных в одно и то же время в Лондоне и Константинополе: подписание шестью большими державами протокола, ни к чему и никого не обязывающего, столь же комично, как и открытие турецкого парламента, законченное обращением Савфета-паши к дипломатической трибуне»[692]692
  Там же. С. 204.


[Закрыть].

Даже если исходить из того, что этот вывод – плод позднейших авторских размышлений, тем не менее трудно не признать: к такому пониманию сути происходивших событий несложно было прийти, оставаясь их современником.

Глава 12
О «гамбитах», обещаниях Лондону и европейском посредничестве

«…И все, почтенный Юсуф-паша, партия проиграна из-за какой-то маленькой пешки. Этот прием называется гамбит: отдать малое, чтобы выиграть инициативу. То же я сделаю с русскими. Завтра Осман-паша займет Плевну и выйдет русским в тыл. Русские завязнут там надолго. Наступление будет сорвано». Так в фильме «Турецкий гамбит» словами «гения шпионажа» Анвара закручивается увлекательная акунинская фантазия на тему «Плевны» в русско-турецкой войне.

По такому сценарию события развиваются в романе и фильме. Там «Плевна» – это блестящая операция турецких спецслужб. А как все обстояло в действительности? И применим ли образ «гамбита» к реальным событиям той войны?

Плевна… Мы уже знаем об ошибках, просчетах и нерешительности командования русской Дунайской армии. Подножка?.. Сами вляпались?.. И как все это могло произойти?.. Распутывая клубок подобных вопросов, я старался внимательно рассмотреть предысторию войны – события Балканского кризиса и связанную с ним политику великих держав. Очень быстро прояснилось, что мое стремление неоригинально. Уже после завершения русско-турецкой войны по этому пути пошли многие из тех, кто стремился осмыслить ее причины, ход и итоги. А последнюю такую попытку предпринял в своей книге Н.В. Скрицкий. Именно в политике российского МИДа он и разглядел два т. н. балканских гамбита.

Предоставим слово самому Н.В. Скрицкому: «Уступку прав на Боснию и Герцеговину Австро-Венгрии можно назвать первым балканским гамбитом России (выделено мной. – И.К.), который развязывал ей руки на пути к войне. При этом Российская империя уже начинала обманывать надежду славян, борющихся за независимость».

Ну, а далее – это политика в отношении Великобритании. Скрицкий продолжает:

«Все делали для того, чтобы не дай бог затронуть властителей морей – англичан. Это второй балканский гамбит России (выделено мной. – И.К.). Если первый гамбит заранее ставил страну в невыгодное положение, обесценивая результаты даже блестяще выигранной войны и заставляя предавать верящих России жителей Боснии и Герцеговины, то второй гамбит снижал шансы войну выиграть. <…> От ранее подготовленных средств морского давления на страны, поддерживающие султана, в первую очередь Англию, политики отказались. Заранее был определен предел успехам русского оружия.

Страна начинала войну почти без союзников – Германия и Австро-Венгрия оказались скорее противниками. Сербия и Греция под влиянием англичан сохранили нейтралитет. Лишь маленькая Черногория возобновила боевые действия, как только стало известно о вступлении русских полков на турецкую землю.

Мы видим, что европейские страны были заинтересованы в том, чтобы Россия увязла в войне с Турцией и не препятствовала им вершить европейскую политику».

Во введении к своей книге Скрицкий так разъяснил использование им образа «гамбита»:

«…следует сказать, что если не Турция, то Россия была вынуждена применить гамбит, чтобы получить возможность осуществить хотя бы часть планов. Уступки, сделанные вынужденно Англии и Австро-Венгрии перед началом войны, стали условием их невмешательства»[693]693
  Скрицкий Н.В. Указ. соч. С. 35–36.


[Закрыть].

Ну, прежде всего о некоторых понятийных нюансах. Открываем «Краткую российскую энциклопедию» и читаем, что гамбит, будучи по происхождению «подножкой» (от итальянского «dare il gambetto» – поставить подножку), в своем значении укоренился именно как «общее название шахматных правил, в которых жертвуются фигуры с целью скорейшего развития. В случае принятия жертвы возникает принятый гамбит, при ее отклонении – отказанный гамбит»[694]694
  Краткая российская энциклопедия. Т. I. М.: ОНИКС 21 век, 2004. С. 577.


[Закрыть]. С этой точки зрения у Акунина все логично: плевненский ход турок в партии Анвара – классический «принятый гамбит». У Скрицкого же возникла очевидная путаница.

«Первый балканский гамбит». По Скрицкому получается: Россия закрыла глаза на аннексию Боснии и Герцеговины в обмен на гарантии безопасности со стороны Австро-Венгрии, развязала себе этим руки для вторжения на Балканы, но тем не менее это «заранее» поставило ее «в невыгодное положение». Что же это за гамбит-то такой? Выходит, сами себе навредили? Тактически выиграли – стратегически проиграли? И в чем? Подобная интерпретация – результат слишком прямолинейного следования Скрицким за антиавстрийскими высказываниями Н.П. Игнатьева. Наступать на Балканах, под носом у Австро-Венгрии, и при этом не удовлетворить ее интересы – как вы это себе представляете? Нет, конечно же, можно было попробовать. Что называется, внаглую. Но даже при самом удачном наступлении политические минусы для России просто задавили бы все плюсы. Это означало бы самим начать траурную процедуру похорон «Союза трех императоров», бросить Вену в объятия Берлина и, что самое опасное, – Лондона. При этом надо было, разумеется, напрочь забыть печальный опыт Крымской войны. В конечном счете опытнейший Игнатьев не мог этого не понимать. Жаль, что такое понимание не нашло своего отражения в книге Н.В. Скрицкого.

И в чем здесь итоговая «невыгодность положения»? Что касается христиан Боснии и Герцеговины, то вот их «надежду» на независимость Россия никоим образом не «начинала обманывать». Горчаков, которому уже само начало восстания в этих провинциях принесло немало огорчения, был вынужден вступиться за восставших. Но все его планы не выходили за рамки улучшенного статус-кво. По согласованию с Веной, разумеется. Александр II с Горчаковым и не помышляли воевать за независимость этих провинций. Так что лидерам восставших нечем было обманываться. Российское руководство просто не давало поводов к этому.

На сговор России с Австро-Венгрией Скрицкий явно набрасывает какую-то пелену вынужденности и сожаления. И здесь он следует в русле весьма устоявшихся и крайне спорных оценок отечественной историографии. Даже В.Н. Виноградов писал о том, что нейтралитет Австро-Венгрии «был куплен за непомерную цену – согласие на оккупацию габсбургскими войсками Боснии и Герцеговины и отказ от возможности создания большого славянского государства на юго-востоке Европы»[695]695
  Виноградов В.Н. Британский лев на Балканах. М., 1991. С. 145.


[Закрыть]. А в чем, собственно, эта «непомерность»? В противоречии национальным интересам России? И если В.Н. Виноградова еще можно понять – сковывали политические стереотипы эпохи «социалистического лагеря», часть которого располагалась на Балканах, – то вот на работу Скрицкого такое понимание распространить уже нельзя.

От всей этой погруженности в балканские разборки Россия получала только серьезные проблемы, а ее политики – постоянную головную боль. Ни Босния, ни Герцеговина, ни так называемое большое славянское государство никак существенно не влияли на национальные интересы России. Взращивание славянской государственности на Балканах в надежде на ее развитие в русле российских интересов – это пустой плод все той же идеологии славянского заступничества, столь характерной для значительных слоев российской политической и общественной элиты.

Но очевидно, были и другие грани понимания. Если непосредственная договоренность по Балканам с Портой исключалась, то на горизонте, естественно, появлялась Австро-Венгрия как ближайшая заинтересованная сторона. Поэтому к прагматическому сговору с Веной по Восточному вопросу нужно было стремиться, а вовсе не сожалеть об этом. Именно такой договор – на основе хотя бы частичного отказа от роли славянского заступника резко расширял возможности России: путем решительного военного удара по Турции добиться максимально выгодных результатов именно для себя. К сожалению, шаги в верном направлении оказались крайне непоследовательными. В Вене и Будапеште российские дипломаты договаривались, а в Петербурге их начальники ныли: ой, как нехорошо, что Австро-Венгрия усиливается на Балканах.

Правда, в вопросе, кто больше «ныл», у меня остались большие сомнения. И был ли Горчаков таким уж ревностным противником приращений Австро-Венгрии на Балканах, особенно после ответа Бисмарка на сентябрьский запрос царя в 1876 г. Снова обратимся к дневниковой записи Милютина от 16 (28) октября 1876 г. В этот день, после прочтения второго письма императора Франца-Иосифа, «начались препирательства между государем и канцлером»:

«Последний не видел ничего худого в австрийском ответе и заботился только о том, каким порядком заключить предлагаемую секретную конвенцию, для которой материалы должны быть доставлены от Военного министерства. Государь же находил циничным ответ своего союзника, указывал на изолированное наше положение. Мы принимаем на себя всю ответственность, начиная войну <…> Австрия же, ничем не рискуя, свалив на нас всю ответственность, заберет себе Боснию, округлит свои границы и предоставит Англии львиную долю в наследии покровительствуемой ею Турции»[696]696
  Милютин Д.А. Дневник. 1876–1878. С. 144.


[Закрыть].

Эмоционально Александра II вполне можно понять. Ну ничего себе! Мы тут, понимаешь ли, кровь бескорыстно будем проливать, а Австро-Венгрия за здорово живешь себе Боснию оттяпает! Хотя это лишь эмоции, но вот практически? Может быть, стоило хорошенько подумать и о собственных интересах. Может, имело смысл разыграть более тонкую партию. Если Австро-Венгрия хотела воспользоваться российским бескорыстием (что так возмущало Александра II), то что мешало России, в свою очередь, попользоваться балканскими аппетитами Австро-Венгрии? Благородство?..

Было очевидно, что российское бескорыстие раздражало Европу. Все были настроены на большой геополитический торг. Так отчего не сыграть по этим европейским правилам? Ведь как часто Александр II «горячо» противился увлечениям «симпатиями к братьям славянам», порой «прямо указывая на императрицу и наследника цесаревича»[697]697
  Там же. С. 144–145.


[Закрыть]. И уж если войну стали принимать как неизбежность, так вполне разумно было не заявлять о возвращении Южной Бессарабии, отнятой в 1856 г., а озадачиться большой целью – заложить в игру с Европой свой интерес, выходящий за узкие рамки славянских «симпатий». И такой курс отнюдь не противоречил бы благородным устремлениям освобождения балканских славян. Вопросы, вопросы, вопросы… А ответы на них коренились в глубинах сознания российского императора, где-то между страхами и убеждениями.

В Петербурге очень нервно воспринимали перспективы австро-венгерских приращений на Балканском полуострове. Но ведь славянские Балканы для империи Габсбургов были настоящей пороховой бочкой. И чем больше она там загребала, тем слабее становилась, раздираемая славянами изнутри. И сдались России эти Балканы! Ведь для нее складывалась благоприятная возможность разыграть партию за самый главный приз – поднять российский флаг в черноморских проливах. На этом фоне задача возвращения бессарабского доступа к устью Дуная была уделом государственных посредственностей.

Однако политика российского МИДа, ведомая 79-летним Горчаковым, была далека от подобных подходов. Она будто сама стремительно старилась вместе со своим руководителем. Цели и ориентиры российской дипломатии все чаще удалялись от прагматизма и стратегического видения национально-государственных интересов. Точнее, и прагматизм, и стратегическое видение Горчаков понимал в традициях поддержания европейского равновесия (по умолчанию, как принято сегодня говорить). Иначе не было бы майского 1875 г. визита в Берлин, а в торге с Веной Горчаков не стал бы жадничать. И не всплывали бы с завидным постоянством предложения, так или иначе ведущие к появлению крупных славянских государств на Балканском полуострове. Ведь все это только дразнило Вену и Лондон без какой-либо реальной пользы для России.

А не ошибочны ли были в таком случае сами цели российской дипломатии? Когда замаячил «главный приз», зачем нужно было столь усердствовать в косвенных комбинациях и держать курс на создание потенциально ненадежных славянских сателлитов. Отсеченные от Турции непосредственным российским контролем над проливами, славяне в конце концов сами разобрались бы с лоскутной империей Габсбургов и пошли своим путем, без всякого бремени «большого брата» со стороны России. Или нам надо допустить, что поддержкой балканских славян маскировали глубоко затаенное, но неискоренимое стремление к этому самому «главному призу»? Или же рассчитывали на то, что через поддержку славянской государственности на Балканах Россия укрепит свои позиции в зоне проливов? А может, все-таки прав Достоевский: Россия должна была поступить честно и пойти «на явную невыгоду, на явную жертву, лишь бы не нарушить справедливости» – освободить Болгарию.

Далее по тексту Скрицкого: «Германия и Австро-Венгрия оказались скорее противниками». И это перед войной-то?! Вот здесь серьезная ошибка. Ошибка старая, еще со времен Берлинского конгресса 1878 г. Тогда многие в России в порыве оскорбленного самолюбия, словно шашкой, рубили гневными оценками в адрес Бисмарка и Андраши. Оценок было предостаточно, но явно не хватало понимания.

Ни Австро-Венгрия, ни тем более Германия не стремились загнать себя в стан российских недругов. По поводу Балкан они вели с Россией обычный торг. Не проиграть в нем – тут очень многое зависело от самой России. Точнее, от тех, кто от ее имени вел дипломатические переговоры, переписку и принимал политические решения. Однако часто заявления и действия первых лиц империи и ее дипломатов были весьма непоследовательны и противоречивы, что демонстрировало немалый идейный раскол в их среде, а также серьезные дефекты в российской внешней политике. А это, в свою очередь, провоцировало недоверие к России и подозрения в коварстве ее планов со стороны европейских правительств, что никак не способствовало внешнеполитическим успехам Российского государства.

«Скорее противники», чем союзники?.. Вена и Берлин четко заявили о своих интересах. А в чем, собственно, Вена должна была стать союзницей России? В укреплении славянской государственности на Балканах? Если так хотели в Петербурге, то это вовсе не означало, что так должны были хотеть в Вене. Тем более отрицательная позиция Андраши по этому вопросу была хорошо известна. Интересы великих держав на Балканах слишком разнились, чтобы здесь можно было говорить о каких-то союзниках России. Исключение, разумеется с оговорками, могла составить лишь Германия. Но от розыгрыша германской карты в балканской игре Россия сама отказалась. Александр II и Горчаков предпочли заняться регулированием европейского равновесия. При этом они часто не замечали или не желали замечать, что за окнами проступили контуры новой Европы и новой эпохи. Прекрасно понимая всю остроту противоречий в «европейском концерте», император и канцлер, тем не менее, оставались в плену этой догмы и продолжали пичкать себя и общество ее мифами. А порой и просто, по каким-то неубедительным причинам, тратили время в наивных надеждах, что в европейских столицах все же примут их видение балканского переустройства. Такой политический романтизм всегда боком выходил российским правителям.

Подход к пониманию балканской политики как России, так и других великих держав через алгоритм союзничества способен породить только иллюзии. Какие-либо продолжительные союзы великих держав в этом регионе были просто недостижимы. Только временные и весьма скоротечные совпадения интересов на принципах: «ты – мне, я – тебе» и «против кого дружим». Нейтралитет – вот все, что нужно было России и от Австро-Венгрии, и от Англии. С первой было проще, со второй же – ой как сложнее. От Вены желаемого в целом добились, но от Лондона…