Текст книги "По следам «Турецкого гамбита», или Русская «полупобеда» 1878 года"

Эти планы совпадали с представлениями главнокомандующего Дунайской армией об оптимальных способах борьбы против Турции на Балканах. Николай Николаевич был неплохо знаком как с турецкой армией, так и с предстоящим театром военных действий. В 1872 г., совершая путешествие по Востоку и святым местам, великий князь осмотрел турецкие войска в Рущуке, районе Шумлы, Константинополе. Исходя из собственных впечатлений, он не разделял приниженных оценок турецкой армии и постоянно выступал за выделение возможно большего количества войск для нанесения решительного удара в направлении Константинополя.

Факт укрепления турецких войск к весне 1877 г. отразился и на планах военного министерства. Степень решительности, быстроты и мощи предполагаемых военных ударов по Турции была усилена.

Скорректированный таким образом план кампании был представлен военному министру 29 марта (10 апреля) 1877 г. В этот же день Порта официально отвергла Лондонский протокол, а через две недели Россия объявила Турции войну. Однако припомним, что после Константинопольской конференции в первой половине февраля 1877 г. Милютин представил императору подготовленную Обручевым и Лобко записку «Наше политическое положение в настоящее время». И начиналась она крайне тревожно…

«Внутреннее и экономическое перерождение России находится в таком фазисе, – говорилось в записке, – что всякая внешняя ему помеха может повести к весьма продолжительному расстройству государственного организма. Ни одно из предпринятых преобразований еще не закончено. Экономические и нравственные силы государства далеко еще не приведены в равновесие с его потребностями. <…> Война в подобных обстоятельствах была бы поистине великим для нас бедствием (курсив мой. – И.К.). <…> Даже при благоприятных обстоятельствах Россия может оказаться вполне уединенной, при неблагоприятных же она может вдруг подвергнуться ударам громадной европейской коалиции. Таким образом, как внутреннее наше положение, так и внешняя наша обстановка одинаково указывают, что нам не только нельзя желать войны, а, напротив, следует всемерно стараться ее избегнуть»[803]803
  Особое прибавление… Вып. I. С. 87–89.


[Закрыть].

Приведенная цитата и особенно выделенные в ней строки весьма популярны в среде тех исследователей истории России XIX в., которые стремятся доказать порочность Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. и ее крайне негативное воздействие на внутреннее развитие страны. Логика здесь проста: не славянам надо было помогать и тем более не на Константинополь зариться, а решать внутренние проблемы страны.

Вот и А. Янов, следуя этой логике и уверенный в том, что никто, кроме Бисмарка и славянофилов, не навязывал России «эту никчемную войну», пытается убедить в этом читателей своей книги. Он приводит выделенную мной фразу от лица Милютина, сопровождая ее комментарием, что «еще задолго до войны» в записке военного министра «совершенно точно предсказывался ее бедственный исход»[804]804
  Янов А. Указ. соч. С. 328–329.


[Закрыть].

И правда, если цепляться только за пессимистические строки из записки Обручева – Лобко, то все действительно окрасится в мрачные тона, а вывод прозвучит как приговор: России ни при каких обстоятельствах нельзя было воевать. Вместе с этим надо заметить, что в различных кругах общества того времени были весьма распространены суждения о неготовности России к войне. Однако при внимательном прочтении документов военного министерства периода Балканского кризиса обнаруживается пара весьма любопытных моментов, явно идущих вразрез с указанными оценками.

Во-первых. Ни Милютин, ни авторы планов военной кампании против Турции не занимались предсказанием «бедственного исхода» возможной войны. У них были иные задачи. Разумеется, это вовсе не означало, что они стремились лишь к войне и закрывали глаза на ее неизбежные бедствия. Как, позвольте спросить, они должны были себя вести и что говорить в условиях, когда в Российском государстве отсутствовала непреклонная воля самодержца к недопущению войны с Турцией на Балканах, а факторы предотвращения такой войны после начала восстания в Болгарии падали словно подкошенные?

Во-вторых. Оценку вероятной войны как неизбежного бедствия для России можно встретить еще в дневниковых записях Милютина, датированных 27 июля (8 августа) 1876 г. Однако прежде чем высказать ее, Милютин обрушился на тех, кто распускал слухи, «что мы будто бы не готовы к войне, что у нас нет ни армии, ни пороха, ни ружей и т. д.».

Россия к войне готова, – утверждал военный министр. «Никогда еще, положительно никогда, – писал он, – Россия не имела в готовности такой силы, со всеми материальными средствами, как теперь…»[805]805
  Милютин Д.А. Дневник. 1876–1878. С. 97–98.


[Закрыть].

Замечу, что такие оценки Милютин доверял не только своему дневнику. Заявления в подобном духе неоднократно слышали от него первые лица государства[806]806
  Там же. С. 82–83.


[Закрыть]. И дело здесь было не только в защите чести мундира военного министра – руководителя проводившихся в течение последних шестнадцати лет военных преобразований.

При оценке готовности к войне можно соотносить количественный состав противостоящих сил, сравнивать технические характеристики используемых ими вооружений. Однако, при более или менее равных показателях, в конечном счете, как точно заметил Милютин, «одна война может фактически выказать, насколько мы готовы к ней».

И вот здесь, по соображениям военного министра, на первый план выходили уже факторы иные:

«Но ужели для своего оправдания, для удовлетворения своего оскорбленного самолюбия желать бедствия России. А по-моему убеждению, война была бы для нас неизбежным бедствием (курсив мой. – И.К.) потому, что успех и ход войны зависят не от одной лишь подготовки материальных сил и средств… <…> У нас подготовлены войска и материальные средства, но вовсе не подготовлены ни главнокомандующие, ни корпусные командиры»[807]807
  Там же. С. 98.


[Закрыть].

Последнюю фразу из дневниковых записей Милютина иначе как пророческой не назовешь.

К войне с Турцией Россия готова, но надо отдавать себе отчет – война принесет неминуемые беды. И поэтому не менее твердо надо представлять, за что собираемся воевать? За оскорбленное самолюбие славянского заступника? – утешение, мягко говоря, слабое. Надо выбирать. И выбор этот за верховной властью. Вот, по сути, позиция Милютина.

И логика такой позиции нашла свое продолжение в записке Обручева – Лобко. Когда 8 (20) февраля 1877 г. Милютин на совещании у императора стал читать эту записку, то ее начало, говорившее о «бедах» надвигавшейся войны, явно «пришлось по вкусу» присутствовавшим. Горчаков даже «несколько раз вполголоса выражал» готовность подписаться под всем услышанным. Но на это Милютин не замедлил возразить: «Не спешите, заключение мое будет совсем не в вашем смысле». И оно, как мы уже знаем, действительно оказалось не «в смысле» Горчакова – Рейтерна: да, нам нужен мир, но мир не любой ценой, а мир, отвечающий нашим интересам, даже если этого придется добиваться решительной войной.

Милютин был явно доволен произведенным эффектом и писал о том, что основные мысли записки «были развиты Обручевым мастерски»[808]808
  Там же. С. 193.


[Закрыть]. Записка оказалась политически выверенной, и позиция военного ведомства предстала перед императором и канцлером просто безупречной. Получалось, что устами своего министра военные доносили не только озвученные, но и явно подразумеваемые смыслы: мы прекрасно понимаем все возможные беды войны и разделяем очевидные опасения на этот счет, поэтому не надо делать из нас тупых сторонников войны, но столь же не стоит обвинять нас в неготовности к ней. Россия к войне готова. Вот только надо окончательно определиться: или мы воюем, или нет. Нельзя же находиться в подвешенном состоянии, оно наихудшее из возможных. А в обстоятельствах мобилизованной армии, не добившись ничего, просто взять и дать задний ход – это политическое безумие. Такой шаг продемонстрирует нашу слабость, подзадорит турок, всех наших европейских недоброжелателей и вернет нас снова в ситуацию Балканского кризиса, только в гораздо худшем положении. Такие мысли просто летели вдогонку за текстом записки.

Как видим, попытка А. Янова опереться на Д.А. Милютина в обосновании своего представления о «никчемности» русско-турецкой войны не выдерживает критики. Все было отнюдь не прямолинейно в суждениях военного министра, как то выходит у А. Янова. А приводимые им, казалось бы, недвусмысленные цитаты из Милютина явно вырваны из глубокого и неоднозначного контекста. Ну, а дальше – больше. Никчемные цели войны, по логике Янова, определили и никчемность ее подготовки.

«Спланирована кампания, однако, – пишет Янов, – была, как всегда (курсив мой. – И.К.), из рук вон плохо: три бездарных штурма Плевны…»[809]809
  Янов А. Указ. соч. С. 325.


[Закрыть]. «Как всегда…» – вот это просто перл! Стилистически изящно путешествуя по российской истории и крупными мазками фактов и теорий обосновывая масштабность замысла – неизбежность проклятого тоталитарного бытия России вне ориентации на демократии Западной Европы, – Янов, сам того не замечая, походя, стал давить главное – неопровержимость конкретных фактов этой самой истории.

Кампания 1877 г. планировалась отнюдь не «как всегда», а как раз вопреки этому – вопреки худшим сторонам опыта русско-турецких войн. План кампании впитал все на тот момент наиболее разумные, эффективные и проверенные опытом факторы оптимального достижения победы в войне против Турции. Поэтому столь небрежно оброненная Яновым оценка планирования кампании – «из рук вон плохо» – это холостой выстрел в соответствии с хорошо знакомой установкой: я уверен, что это было плохо, а как конкретно – я не знаю. (Ну, а далее – прямо как в анекдоте про «мудрую» сову: «Что вы меня грузите какой-то конкретикой – я решаю стратегические вопросы».)

По логике Янова, но уже с опорой на факты, как раз и получается, что спланирована кампания не могла быть плохо уже потому, что ее основной расчет строился на предотвращении ловушек «крепостных» войн. В стратегии быстрого броска к Константинополю армии «вторжения» с возложением всех тыловых и фланговых задач на плечи армии «обеспечения» не могло быть места трем «Плевнам». И не вина разработчиков кампании, что данная стратегия не была реализована. Произошло же это из-за того, что в отношении судьбы турецкого наследия в Европе высшее руководство Российской империи чрезмерно ориентировалось на «концерт» великих держав, и прежде всего позицию Великобритании, в ущерб собственной, строго прагматичной игре, направленной на обеспечение не мифических, а реальных имперских интересов безопасности и развития.

Подведем итог. Планы кампании против Турции образца 1866 г., осени 1876 г. и весны 1877 г. строились именно по «антиплевненскому» алгоритму. Стратегический замысел этих планов предусматривал обезопасить русскую армию на Балканах от капканов «крепостных» войн и сосредоточить ее наступательный потенциал на главной цели – Константинополе. Рассмотренные планы очень напоминали тот гипотетический сценарий, который был предложен в самом начале главы. Получается, что возможному «турецкому гамбиту» должен был быть противопоставлен «русский блиц».

Но планы планами, а на войне как на войне. И в текущей реальности военные действия в Придунайской Болгарии в июне – июле 1877 г. стали развиваться отнюдь не по планам сотрудников Военно-ученого комитета Главного штаба. Что же случилось? И все ли здесь объясняется политико-дипломатической уздой, которая незримо осаживала наступательную решимость русской армии?

На военном совете после переправы через Дунай К.В. Левицкий произнес слова, быстро ставшие знаменитыми: «Вперед, вперед и вперед!..» Именно они, как вспоминал П.Д. Паренсов, стали лейтмотивом настроений русской армии в тот начальный период войны[810]810
  Паренсов П.Д. Россия и Болгария (очерк). СПб., б/г. С. 3.


[Закрыть]. Казалось бы, решительность планов воплотилась в духе армии. Но рядом с ним витал и дух большой политики.

Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич старался не обременять себя политическими тонкостями по поводу судьбы Турции и Балкан. Однако он, как и военный министр, просил четких политических установок в отношении предстоящей кампании. А вот здесь постоянно возникали сюрпризы.

В октябре 1876 г. в Ливадии, получив назначение на должность главкома Дунайской армии, Николай Николаевич в беседе с братом спросил его о том, какую окончательную цель ставит он в предстоящей кампании. «Константинополь», – прозвучал ответ императора[811]811
  Скалон Д.А. Очерк деятельности главнокомандующего в Русско-турецкую войну 1877– 1878 гг. на Балканском полуострове. СПб., 1907. С. 11.


[Закрыть]. Поэтому, покидая Крым, великий князь справедливо считал, что увозит с собой твердый настрой государя не сковывать боевые действия армии в ее движении к турецкой столице. Но уже в конце ноября – начале декабря Николай Николаевич узнал из газет (!), что действия русской армии должны распространиться только до Балканских гор. По этому поводу 4 и 5 (16 и 17) декабря он обратился за разъяснениями к канцлеру и императору, прося лишь об одном, чтобы при таком политическом сценарии русская армия все же заняла хотя бы балканские проходы.

7 (19) декабря Александр II ответил брату, что если Порта не примет условия великих держав, то в этом случае «нам придется немедля начать военные действия, с надеждою, что Англия не будет нам препятствовать». «Тогда придется тебе, – продолжал император, – приводить с возможной быстротой в действие тот план кампании, о котором мы условились здесь перед твоим отъездом»[812]812
  Там же. С. 12.


[Закрыть]. Однако напомню, что спустя всего четыре дня, на совещании 11 (23) декабря, эта решимость Александра II испарилась с такой быстротой, что повергла в полное «изумление» Милютина, еще совсем недавно слышавшего от императора слова полного одобрения плана Обручева – Артамонова. А ведь именно в этот день части Дунайской армии завершили сосредоточение у границ Румынии. Николай Николаевич был готов приступить к реализации согласованного в Ливадии плана.

Политическая неопределенность остановила русскую армию. Время шло, а главнокомандующий пребывал в полном неведении относительно намерений императора в изменившейся ситуации. Наконец, не дождавшись, как он сам писал, «определенных указаний», Николай Николаевич 4 (16) марта 1877 г. направил Александру II письмо, в котором изложил свое видение начала кампании, суть которого – незамедлительное наступление на Константинополь. И в этом письме, даже ранее, чем в записке Обручева, мы находим идею «двух армий»:

«…Предполагается, что прибывшие к армии подкрепления будут употреблены для обеспечения флангов обложения и осады крепостей и т. п.».

При соблюдении этого условия главнокомандующий рассчитывал достигнуть Адрианополя через 3,5 месяца после перехода границы, т. е. к концу июля[813]813
  Особое прибавление… Вып. IV. С. 26.


[Закрыть].

Надо заметить, что если для реализации идеи «двух армий» Обручев только в плане кампании весны 1877 г. увеличил численность Дунайской армии, то главнокомандующий добивался этого уже с осени 1876 г., резко не соглашаясь с тем количеством корпусов, которое Обручев изначально закладывал в свой план. Даже при том состоянии турецкой армии на Дунае, в котором она находилась осенью 1876 г., реализовать идею «двух армий» всего лишь с четырьмя корпусами было практически невозможно[814]814
  Скалон Д.А. Мои воспоминания… Т. II. С. 21.


[Закрыть].

В августе 1877 г. в объяснительной записке императору Николай Николаевич так описывал ближайшие планы армии после переправы через Дунай:

«Имелось в виду: обеспечить себя с правого фланга 9-м арм. корпусом, а с левого 12-м и 13-м корпусами; 11-й корпус временно оставить в центре расположения, на случай необходимости подкрепить тот или другой фланг; с переходом через Дунай 4-го корпуса, присоединить его к общему резерву, а с 8-м корпусом двинуться вслед за передовым отрядом»[815]815
  Гейсман П.А. Русско-турецкая война… Вып. 2. С. 302.


[Закрыть].

Вот с такими мыслями о плане кампании мы застаем главнокомандующего перед ее началом. Однако политика вновь впрыснула мутную струю неопределенности. Вспомним майский эпизод с полковником Скалоном, случайно узнавшим об инструкциях Горчакова «за Балканы не идти», легкий шок великого князя от этого известия и последовавшее объяснение с императором. Тогда Николай Николаевич все же успокоился: Александр II заверил его в незыблемости ливадийских договоренностей.

После объявления войны два месяца уходят на сосредоточение войск, обеспечение безопасности от турецких боевых кораблей на Дунае и подготовку переправы основных сил русской армии. И вот, казалось бы, предвоенные планы начинают осуществляться. Переправа у Зимницы – Систова проходит в целом успешно. К концу июня определяются силы армии на основных направлениях: 55 тысяч выдвигаются на левый фланг, где располагается самая многочисленная восточная группировка противника; 30 тысяч – для прикрытия западного направления; 9,5 тысячи в составе Передового отряда устремляются вперед для занятия Балканских перевалов. В начале июля Нижнедунайский отряд генерала Циммермана (около 30 тысяч) выходит к железнодорожной линии Черноводы – Кюстенджи между Дунаем и Черным морем и с тыла угрожает восточной группировке турок в четырехугольнике крепостей. Вроде бы все идет по «плану Левицкого». Вот только смущает численность…

Какие еще силы оставались в распоряжении главнокомандующего? VIII корпус, большая часть XI корпуса, переправившегося через Дунай в начале июля, и IV корпус, подошедший к переправе в середине лета. В сумме это давало еще около 85 тысяч[816]816
  Если у кого-то из читателей появится желание, вооружившись калькулятором, сложить приведенные числа, то он обнаружит, что их сумма значительно меньше той, которую я, опираясь на опубликованные данные полевого штаба армии, приводил в качестве совокупной наличной численности русской Дунайской армии на конец июня 1877 г. Объясняется это следующим. Во-первых, на войне реальная численность строевых бойцов в той или иной части всегда меньше их не только списочного, но и наличного состава (за счет раненых, больных, командировочных, посыльных и т. п.). Во-вторых, особенностью организации русской армии являлось то, что значительное число личного состава полевых частей отвлекалось для выполнения разнообразных, в том числе хозяйственных, работ, непосредственно не связанных с боевыми действиями. В-третьих, надо учитывать части, не входившие в состав корпусов: гвардейский отряд, саперные бригады, девять Донских казачьих полков, Кавказскую казачью дивизию и др.


[Закрыть]. Частью IV корпуса было решено усилить Рущукский отряд[817]817
  Куропаткин А.Н. Ловча, Плевно и Шейново… С. 22.


[Закрыть]. Не исключалась возможность переброски дополнительных войск на правый фланг для укрепления Западного отряда. При этом нужно было сохранить и часть сил в резерве. Получается, что для решительного наступления на Константинополь, без учета отряда Гурко, оставалось максимум 40–45 тысяч. И все это при условии своевременного и достаточного пополнения боевых частей. Реальная численность войск оказывалась меньше расчетной: 49–55 тысяч против 130 тысяч «Константинопольской армии» («армии вторжения») и 160–165 тысяч против 173 – «армии обеспечения». Идея «двух армий» формально блекла, но не сильно, ведь в запасе оставались румыны. А вот самым уязвимым звеном оказывалось количество тех сил, которые должны были двигаться на Константинополь. Поэтому-то части Западного отряда (IX корпуса) рассматривались командованием как ближайшее пополнение этих сил. Но к выполнению такой задачи часть IX корпуса вместе с Кавказской бригадой должны были приступить только после достижения надежного обеспечения правого фланга армии и овладения Никополем.

Читая июньские записи в журнале полевого штаба армии, нетрудно представить, как подобные суждения звучали в среде руководства русской армии. И все подчинялось одной главной цели – скорейшему наступлению на Константинополь.

21–24 июня (3–6 июля) в полевом штабе анализировали информацию полковника Артамонова о силах противника и его расположении[818]818
  Сборник материалов… Вып. 2. С. 164–184.


[Закрыть]. Вырисовывалась любопытная картина: по центру вплоть до самых Балкан и от Никополя на правом фланге до реки Янтры – на левом турок не было вовсе, исключая три батальона в Тырново и бродячие шайки башибузуков. Более того, остатки разбитого противника у Систова и батальоны с реки Янтры уходили вглубь своей территории, к Рущуку и Шумле. Здесь, на левом фланге, общая численность турецкой группировки, на первый взгляд, выглядела весьма внушительно – около 80 тысяч человек. На правом фланге непосредственную угрозу представлял видинский отряд Османа-паши, численностью до 28 тысяч человек. Однако при подсчете сил противника русская сторона, не делая себе поблажек, исходила из идеального укомплектования – 650 человек в батальоне, 100 – в эскадроне. Но на практике такое у турок встречалось крайне редко. К тому же силы эти были разбросаны по четырехугольнику крепостей (Рущук – Шумла – Силистрия – Варна) и обладали слабыми оперативными возможностями из-за отсутствия обозов и налаженной системы обеспечения.

Получалось, что для встречи с противником фланговые группировки русской армии должны были углубляться во вражескую территорию, растягивая силы и ослабляя взаимодействие между собой и центром. В текущей реальности армия начала растекаться тем самым злополучным «веером», о котором позднее будут много говорить. Концентрация сил таяла, а вместе с этим появлялось коварнейшее ощущение, что для успешного развития наступательных действий сил вообще мало. А если у нас мало, значит у турок может быть больше. Именно такой логикой стали подпитываться те самые преувеличенные оценки численности турецких сил, которые самым негативным образом отразились на проведении боевых операций русской армии в июле – ноябре 1877 г.

Неужели на левом фланге все 55 тысяч должны были блокировать Рущук? И тем самым подставить свои тылы под удар турок из Шумлы? Чтобы не допустить этого, требовалось сформировать прикрытие. А какими силами тогда решать задачу обеспечения левого фланга от Дуная до Балкан, особенно в связи с необходимостью занятия Тырнова и овладения балканскими проходами? В Дунайской армии достаточных для этого частей не оставалось, а вопрос о привлечении румын затягивался. В этом случае уже центральная группировка могла подвергнуться фланговому удару турок от Шумлы и Осман-Базара. Если для предотвращения такой перспективы снимать части с Рущука, то шансы быстрого овладения этой сильной крепостью с 22–23 тысячами гарнизона резко снижались, а силы прикрытия левого фланга тонкой полоской растягивались бы с севера на юг. И вот 26 июня (8 июля) в полевом штабе на подобные размышления накладывается весть о быстром занятии Тырнова отрядом Гурко…

Можно только предполагать, сам ли Николай Николаевич логически дошел до своего «более смелого» плана или ему кто-то подсказал, но суть в том, что на конец июня он наиболее эффективно учитывал условия оперативной обстановки на балканском театре. Главное заключалось в отказе от осады Рущука. Конечно, с теми силами, которые Обручев изначально планировал задействовать в кампании – 303 тысячи, – можно было не только блокировать, но и штурмовать Рущук, если, конечно, людей было не жалко. Однако именно сбережение солдат и денег Обручев выставлял одним из основных достоинств своего плана.

Но на 1 (13) июня 1877 г. в Дунайской армии числилось 257 тысяч человек. Далее же напрашивался вопрос: если войск недостаточно, то зачем тратить имеющиеся силы и драгоценное время на блокирование Рущука, когда сама природа подсказывала гораздо более разумные ходы? Реки Осма и Вид на западном направлении и Янтра – на восточном предоставляли русской армии благоприятные возможности для обустройства сильных оборонительных позиций, укрепившись на которых ее отряды могли надежно обеспечить фланговое прикрытие наступления центральных сил через Балканы в направлении Константинополя. В данном сценарии фланговые отряды не шли бы за противником, растягивая свои коммуникации, а вызывали бы его на себя, заставляя обнажать все недостатки своих оперативных возможностей. А вот у русской армии эти возможности только бы укрепились, так как незначительное расстояние между ее фланговыми группировками (от 35 до 55 км) и хорошие дороги в зоне их расположения позволяли быстро маневрировать силами в зависимости от активности турок на западном или восточном направлении. На все это и были рассчитаны предложения главнокомандующего, изложенные Александру II 27 июня (9 июля). Позднее, объясняя императору мотивы этих предложений, Николай Николаевич писал:

«Принятый мной план действий, основанный на желании перенести центр тяжести из сферы крепостей за Балканы, наиболее соответствовал моим силам. <…> Только быстрым движением за Балканы я мог надеяться заставить турок бросить свои укрепленные позиции и поспешить на защиту своей древней столицы»[819]819
  Гейсман П.А. Русско-турецкая война… Вып. 2. С. 308.


[Закрыть].

Скорее всего, в этих предположениях конца июня главнокомандующий не был одинок и, возможно, опирался на чьи-то советы. Так, в частности, схожие суждения высказывал в своей июньской записке полковник Г.И. Бобриков[820]820
  Эта записка не была опубликована в работах Военно-исторической комиссии, но ссылка на нее содержится в другой опубликованной записке полковника Бобрикова, направленной генералу Левицкому 8 (20) июля 1877 г. См.: Сборник материалов по Русско-турецкой войне 1877–78 гг. на Балканском полуострове. Выпуск 36. СПб., 1902. С. 97–99.


[Закрыть].

Действия отряда Гурко доказали верность предвоенных планов, а Николай Николаевич просто подправил их применительно к конкретным обстоятельствам, избавив от опаснейшего элемента – необходимости овладения Рущуком. Казалось бы, стратегия «русского блица» получала реальную возможность своего осуществления…

В «Описании Русско-турецкой войны…» одна из основных оценок ситуации конца июня 1877 г. звучит так:

«Несоразмерность русских сил с поставленной себе крупной стратегической задачей полного обхода обширного укрепленного района четырехугольника турецких крепостей была к тому времени вполне уже осознана русским начальством».

И в подтверждение этого авторы приводят тот факт, что 8 (20) июля, еще до получения известий о неудаче под Плевной, Александр II приказал вызвать на усиление Дунайской армии дополнительные силы «в количестве 28 батальонов, 24 сотен и 108 орудий»[821]821
  Описание Русско-турецкой войны… Т. III. Ч. II. С. 295.


[Закрыть].

Признаться, логика авторов непонятна. Ведь именно задача овладения Рущуком могла перевести баланс сил с турками в режим «несоразмерности», а «полный обход» четырехугольника крепостей, означавший отказ от осады Рущука, позволял экономить силы и их «соразмерность» не нарушал. Да она и так была в пользу русской армии, а затребованные императором дополнительные силы ее только увеличивали и доводили до уровня предвоенных расчетов – около 300 тысяч человек.

Утром рокового 28 июня (10 июля) Николай Николаевич известил Гурко, что идет к нему с частями VIII корпуса. Однако шанс успешного развития кампании был сметен двумя позднейшими событиями этого дня: отказом Александра II поддержать «более смелый» план главнокомандующего и решением Криденера начать выдвижение к Никополю ранее занятия Плевны. Затем, по причине двух ее неудачных штурмов, «фактор Плевны» раздулся в сознании русского командования до таких размеров, которые полностью заслонили сценарий «русского блица» и позволили разыграться «турецкому гамбиту».

Однако как быстро Николай Николаевич свернул свои решительные предложения… 27 июня (9 июля) главнокомандующий собирался за Рущуком только наблюдать, а 8 (20) июля, еще до получения известий о неудаче под Плевной, в письме наследнику он уже высказал убеждение, что «настало время для энергических действий против Рущука»[822]822
  Цит. по: Куропаткин А.Н. Ловча, Плевно и Шейново… С. 21. См. также: Особое прибавление… Вып. IV. С. 34.


[Закрыть]. Все это могло напомнить реализацию планов тех политиков и военных, которые, подобно начальнику Главного штаба генералу Гейдену, предполагали занять только опорные пункты Северной Болгарии, а в южном направлении ограничиться «отрядами, пущенными за Балканы». Так, командующий XIV армейским корпусом генерал Циммерман 7 (19) августа писал полковнику Скалону для сведения великого князя, что «войну с турками следует вести медленно, наступать осторожно. Здесь нельзя делать такие быстрые движения, как в Средней и Западной Европе»[823]823
  Цит. по: Скалон Д.А. Очерк деятельности главнокомандующего… С. 38.


[Закрыть].

Если можно предполагать, что «более смелый» план главнокомандующего был плодом не только его решимости, то ответ на вопрос – кто же был главным иницитором приостановки наступательных действий в конце июня 1877 г. – лично у меня сомнений не вызывает: Д.А. Милютин. Не император, а именно военный министр.

На этот счет есть и другие суждения. Из биографии Александра II, принадлежащей перу профессора В. Николаева – «пишущему по-русски американского историка», опубликованной в России в 2005 г., узнаем, что «Александр весьма трезво оценивал военные способности своего брата и, оставив его главнокомандующим всего похода, реальное командование передал генералу Гурко», а великий князь «вместо запланированной медленной оккупации Северной Болгарии после взятия Рущука и Никополя» решил осуществить свой «более смелый» план. «Как можно было ожидать, – пишет Николаев, – получивший весьма серьезное военное образование в Академии генерального штаба, Александр не одобрил это опрометчивое предложение брата и ответил ему письменным несогласием с его предложением»[824]824
  Николаев В. Указ. соч. С. 344–346.


[Закрыть].

«Реальное командование», переданное Гурко, «запланированная медленная оккупация Северной Болгарии» – это, конечно, сильно! Впрочем, уважаемый читатель, теперь вы и сами можете оценить эти высказывания. Умудренный военный профессионал, Александр Николаевич своевременно останавливает наступательный порыв своего посредственного, но разгоряченного военными удачами брата-главнокомандующего – так выходит по Николаеву[825]825
  «Весьма серьезное военное образование» Александр Николаевич получил не в «Академии генерального штаба», а дома, т. е. при дворе, где занятия по различным военным дисциплинам с ним проводили действительно первоклассные специалисты. А в начале 1838 г. военную стратегию и политику ему читал бывший начальник штаба маршала Нея, перешедший на русскую службу в 1813 г. генерал-адъютант барон Г.В. Жомини – отец А.Г. Жомини, который был управляющим МИДом и «правой рукой» канцлера Горчакова. См.: Татищев С.С. Император Александр II. Его жизнь и царствование. М.: АСТ, 2006. С. 54–78.


[Закрыть]. Исходя же из реальных фактов – так не получается никак. Спустя более суток после знакомства с предложениями Николая Николаевича и только после разговора с Милютиным поздно вечером 28 июня (10 июля) Александр II пишет брату о своих возражениях на его «более смелый» план.

Теперь поговорим о Д.А. Милютине, точнее, о той позиции, которую он занял в связи с предложением главнокомандующего. Раскрывается она через его записи бесед с императором вечером 28 июня (10 июля) – утром 29 июня (11 июля). Именно в это время военный министр первым высказал возражения по поводу «крайне рискованного» и «безрассудного» плана Николая Николаевича незамедлительно развить успех Гурко:

«Государь вполне согласился с моими соображениями: безрассудно было бы идти за Балканы с частью армии, когда в тылу остаются справа и слева от пути сообщения огромные силы неприятельские. <…> …войска Сулеймана-паши… направлены против нашего правого фланга. Необходимо сперва нанести удар армии противника и, пользуясь нашим настоящим центральным расположением, стараться всеми силами разбить турок по частям и затем уже идти вперед в Балканы» (курсив мой. – И.К.)[826]826
  Милютин Д.А. Указ. соч. Т. 2. С. 189.


[Закрыть].

Как видим, от предвоенных планов Обручева – Артамонова, которые военный министр одобрял, не осталось и следа. Выходит, что Милютин или не был искренен в их поддержке, или же очень быстро от них отказался. Но обстановка на балканском театре еще не давала поводов к столь тревожным настроениям. Какие такие «огромные силы» неприятеля «справа и слева» мог разглядеть Милютин к 29 июня (11 июля) 1877 г.? Каким образом они могли так быстро сосредоточиться и угрожать флангам русской армии спустя лишь две недели после начала ее переправы на правый берег Дуная? Ведь как военный министр Милютин был хорошо осведомлен, что основные силы противника рассредоточены вокруг крепостей. Знал Милютин и о слабых оперативных возможностях турецких частей. Все так, но тем не менее он запаниковал. Иного определения для действий военного министра я просто не подберу.

Откуда 29 июня (11 июля) Милютин мог знать, что эти, как он выразился, «огромные силы» «направлены против нашего правого фланга»? Ведь только 2 (14) июля в штаб русской армии поступили первые сообщения о движении крупных турецких сил со стороны Видина, а также переброске в район боевых действий войск Сулеймана-паши из Черногории. К тому же в то время появление корпуса Сулеймана ожидали не на правом, а на левом фланге, в четырехугольнике крепостей.