Текст книги "Исход"

На станцию они отправились вместе. Старику там делать было совершенно нечего: платформа была пуста, но он утверждал, что дома ему все равно скучно, а хорошего друга нужно проводить достойно. Он сидел рядом с Аугустом на лавке и клевал носом. Хитрый дед. Аугуст понял, что Тойфель ждет, уедет он или ему не удастся сегодня: тогда выгодного клиента можно будет снова забрать на постой. День был холодный, начал моросить дождь.

– Идите домой, Манфред: все равно никого нет.

– Вот Вы уедете, Аугуст, и я уйду, – старик явно зябнул в своем пальто. Что же он зимой-то делать будет, замерзнет ведь?..

– А как вы греетесь зимой, Манфред? У вас даже печки нет.

– Клаус принесет буржуйку опять. Поставим на место тумбочки. Там, над окном дырка есть для трубы.

– А чем топить?

– Это всегда большая проблема: уголь надо под кроватью хранить, а то украдут снаружи. Всего четыре мешка помещается. Но ничего: на месяц растянуть можно, если с умом топить.

– А сколько мешок угля стоит?

– За тысячу рублей можно купить, если не антрацит. Антрацит – дороже.

– Манфред, вот Вам пять тысяч рублей: идите купите себе уголь.

– Нет, мы таких подарков принять никак не можем! – закричал старик в радостном негодовании, – ни при каких условиях не можем! Мы с Клаусом – не нищие люди, у нас просто временные трудности. У нас большой дом был в селе Гримм, две коровы, два коня и маслобойка! У нас все было: земли до горизонта! Скоро нам все это вернут, и тогда милости просим в гости! – старый Тойфель раскраснелся как юный пионер и размахивал руками, на кончике носа у него повисла прозрачная сопелька, и в заслезившихся глазах его сверкали счастливые искры.

– Тогда я скажу так: я еще приеду, может быть, и приду к вам ночевать, и я хочу, чтобы в комнате тогда было тепло, чтобы не надо было за углем бежать.

– Да… ну, при такой постановке вопроса… конечно, тут мне возразить трудно, – забормотал Тойфель, хотя, мне кажется, Вы слишком легко транжирите свои деньги, Аугуст. У Вас доброе сердце, Бог Вам воздаст за это когда-нибудь, но только Бог – Богом, а деньги – деньгами. Это, Аугуст, немножко разные ценности, и их надо держать в разных карманах. Но если Вы так настаиваете на своем желании сделать доброе дело, то я, разумеется, не могу Вам в этом воспрепятствовать. Один мешок в виде НЗ будет всегда лежать и ждать Вас: это я Вам обещаю. Но все-таки, чтобы это не выглядело как милостыня с Вашей стороны, Аугуст, я соглашусь принять у Вас эти деньги только взаимообразно. В следующий раз, когда Вы приедете, я их Вам обязательно верну. Лучше бы это произошло после сорок седьмого года, конечно, но это, в конце концов, неважно: мы с Клаусом отдадим Вам эти деньги обязательно, в любом случае, и даже, как говорят русские на базаре – еще и с поносом…

– «С походом», – поправил старика Аугуст.

– Ну да: с поносом или с походом – какая разница! С процентом, как правильно сказал бы честный еврей. С кучкой сверху.

– Хорошо: пусть будет кучка сверху, – согласился Аугуст, – а теперь идите, не мокните под дождем, Манфред. И передайте мой привет Вашему сыну Клаусу. Если я не уеду вдруг, то приду ночевать, договорились?

– О, я буду счастлив. Лучше бы Вы не уехали, Аугуст!

– Да нет, Манфред: лучше бы я уехал…

– Ну, тогда: лучше бы Вы уехали, Аугуст!

– Вот теперь правильно. Прощайте, Манфред.

Старик бережно упаковал деньги где-то у себя глубоко за пазухой, и пошаркал вон с платформы, часто озираясь на Аугуста и прощально махая ему рукой, крепко держась другой рукой за арматурный прут на боку, грозно притаившийся под многодраным женским пальто с каракулевым воротником.

Непросто добирался Аугуст до цели – до города Копейска в Челябинской области: с пересадками и ночевками на вокзалах. Пригодился однажды и арматурный прут, который Август хотел выбросить поначалу. В городе Кустанае была сделана попытка отобрать у Аугуста пальто, так что пруту пришлось защищать, по сути, собственное жилище, но ведь в этом же пальто проживал и сам Аугуст, поэтому они бились сообща, за единый интерес: Аугуст спиной к стене дома, а прут у него в руке. Получился бой два на два, потому что разбойников было тоже двое. Один из грабителей достал, правда, нож из кармана, но сам факт внезапного появления арматурного прута, сопровождаемого матерым лагерным «паарву, ссуки!!!!» озадачил грабителей до неуверенности, а неуверенность в бою – это уже проигранный бой, так что любители чужих польт, не сговариваясь, сочли за лучшее отступить пятками назад, матеря этого странного блатного в дорогом пальто и в рубахе с петухами, который, со своей стороны, не менее виртуозно матерился в ответ. Да здравствует Борис Буглаев с его суровой лесной выучкой! Да здравствует большой жизненный опыт старого, мудрого Манфреда Тойфеля! Да здравствует арматурное оружие, разрешенное государством.

Лишь через неделю прибыл Аугуст, наконец, в Челябинск – очень бодрый город, все еще наполненный возбужденной суетой: заводы и институты паковались, они возвращались в Европу. Дымили заводы из тех, которые оставались, дымили паровозы, увозящие станки и людей из эвакуации, где они ковали оружие Победы под защитой Уральского хребта. Дымы упирались в небо, которое их не умещало и заворачивало обратно к земле. Эта промышленная гарь несла в себе запах мощи: той мощи, которая разбила Гитлера; той мощи, которая обещала теперь лучшее будущее народу. В Челябинске Аугуст ободрился: страна жила и набирала обороты – значит все наладится.

Поиски на месте Аугуст начал по принципу «язык до лагеря доведет». В соответствии с этой тактикой Август довольно скоро разыскал на окраине шахтерского Копейска зону за колючей проволокой, где должны были, согласно письму, служить в трудармии его мать и сестра.

Колония по всей видимости действовала, но охранник у ворот сообщил Аугусту, что никакая это не трудармия больше, а совершенно свежая зона для новых врагов народа – для угнанных в Германию, которые там, вместо того чтобы честно умереть в концлагерях, производили продовольствие для гитлеровской армии в крестьянских хозяйствах, или делали снаряды против Советского союза. «Предатели!», – сказал охранник. Аугуст опечалился: вот оно как, оказывается: враги народа в Советском Союзе, значит, не перевелись еще. И как долго еще будет это продолжаться?

– А ты чего тут ошиваешься, гражданин? Шпионишь, что ли? – поинтересовался охранник. Охраннику было скучно, он не прочь был поболтать с прохожим, поострить, отмочить что-нибудь остроумное. «А то заходи, если шпион. Как раз по адресу пришел», – сказал он.

– Я мать ищу, – сказал Аугуст.

– А она у немцев была? Тогда заходи ищи. Только назад уже хрен выпущу, – словоохотливый охранник развеселился:, – так была она у немцев, или не была?

– Она сама немка, – пробурчал Аугуст.

– Чего, не слышу?

– Не была, говорю.

– А, ну тогда и вали отсюда: нечего тут торчать, – крикнул солдат, меняя настроение, и передернул зачем-то затвор на автомате; из глубины лагеря к воротам шел офицер.

Аугуст пошел прочь. Но лагерный опыт подсказывал ему, что поблизости должен быть поселок: в конце войны трудармейцам разрешалось иногда вызывать семьи и селиться рядом с лагерем; вокруг лагерей поэтому часто вырастали поселки, или же разрастались те, которые имелись поблизости. Они так и назывались: «лагерный поселок».

– Где тут лагерный поселок? – спросил Аугуст у первого встречного, и тот махнул рукой вправо по дороге. Аугуст пошел в указанном направлении до конца улицы, затем двинулся дальше по луговой стежке, перешел крохотную речку по мосткам, и на другом берегу, за пыльной, уже желтеющей рощицей увидел беспорядочно разбросанные домишки поселка. Он вступил на деревенскую, немощеную улицу, засыпанную для повышения проходимости какой-то рудной окалиной, и пошагал по ней наугад, сообразив, что эта улица – центральная, а следовательно приведет к какому-нибудь подобию поссовета. Несколько в стороне от дороги Аугуст увидел длинный барак – явно общественной конфигурации. Аугуст свернул с дороги и пошел к нему. Широкий двор барака был обнесен грубым частоколом. Заросшая сухим, истоптанным бурьяном лужайка, на лужайке – столбы. На столбах натянуты были веревки, на которых сушилось белье больничного вида, в том числе несколько белых халатов. Это была поселковая больничка, не иначе. Аугуст обогнул бельевое поле и увидел седую старушку в белом халате, дремлющую на лавочке, склонив голову. Аугуст обрадовался: старушка должна что-то знать про соседний лагерь, не может не знать. Он подошел ближе и обратился к старушке:

– Бабушка, подскажите пожалуйста…

Старуха подняла голову и… и это была… это была его мать. Аугуст стоял перед старушкой и думал, что ему мерещится: ему дважды уже на вокзалах чудилась в толпе его мать, и он однажды даже догнал одну пассажирку у самого вагона и схватил ее за руку, но вынужден был извиниться. А теперь… но ведь его мать совсем другая: она не была седой – она была невысокой, статной сорокавосьмилетней женщиной; этой же бабушке перед ним было лет семьдесят, и лишь лицо ее было лицом его матери. И Аугуст стоял столбом, забыв свои вопросы, и смотрел на старушку в изумлении и страхе, и вдруг она закричала, как раненый зайчик и повалилась ему в ноги с лавочки: это действительно была она… У Аугуста сильно закружилась голова, и он опустился перед матерью на колени и взял ее за плечи: да, это была она. Она не плакала даже – она смотрела на сына и тоненько, жалобно, протяжно стонала…

– Mama, mama, siehst du: ich bin da, ich hab dich endlich gefunden, ich bin es, ich bin da, o Gott, ich hab dich gefunden…, – повторял Аугуст все одно и то же, захлебываясь словами, уже не видя лица матери из-за слез, от которых он сам и ослеп, и задохнулся. Потом он поднялся на ноги и поднял мать, и прижал ее к себе, и так они стояли очень долго: он гладил ее по белой голове, а она вцепилась в его пальто и не могла разжать пальцы, и лишь время от времени вскидывала голову и проверяла: он ли это, ее Аугуст, и не сон ли это ее очередной…

Мать жила при больничке, в чулане без окна, где на полках хранились веники, грабли, ведра, запасной хомут прибольничной кобылы, несколько «уток» для лежачих и пять штук костылей разного размера. У свободной стены располагался маленький топчан, аккуратно застеленный, с ковриком на стене, изображающем черного и белого лебедей, и домотканым ковриком на полу. Под кроватью стояли валеночки, уже приготовленные для зимы. Еще был самодельный столик, накрытый старой, белой простынкой, с керосиновой лампой на нем, чайником, чашкой и чистым полотенцем, в котором был завернут хлеб. Все тут было исключительно чисто и аккуратно: даже полки были задернуты отслужившими свой срок отстиранными простынками, и веник блистал в углу сытым баловнем: в этом мама не изменилась ничуть. Аугуст все пытался привыкнуть к ее новой внешности: он не мог себе представить, что за несколько лет всего можно так постареть: ведь ей было сейчас… сколько?… пятьдесят один только. Ведь это же еще почти молодая женщина. Киноактрисы в этом возрасте еще школьниц играют, а в деревнях женщины детей рожают. Ах, лагеря, лагеря… За что нам все это?…

Между тем мать в величайшем возбуждении металась по своей каморке, порываясь то убежать с чайником к какой-то «тёте Кляче» (Клаше, наверное) за кипятком, то разворачивая хлеб и сокрушаясь, что каши от завтрака уже не осталось в столовке, то бросая все это и хватая Аугуста за руки, вглядываясь в него и смеясь. Аугусту было невероятно радостно и горько одновременно. Он ничего не спрашивал про Беату, он знал: когда ослепление счастьем отступит и настанет час скорби, мать все расскажет ему. Он со своей стороны, пытался выспросить у нее, есть ли тут какой-нибудь магазин, чтобы купить что-нибудь поесть, но она не слушала его, говорила, что скоро будет обед и что она его накормит: больные все равно половину оставляют, им из дома приносят… Она просто боялась, что он выйдет за дверь, и видение исчезнет. Он должен был оставаться с ней, пока она не поверит окончательно, что все это – правда: что ее сыночек, ее мальчик – последнее, на что она еще надеялась в жизни, уцелел и вернулся к ней, и что она не одна больше в этом жестоком, несправедливом мире. «Какой счастливый день, господи: какой счастливый день!», – причитала она, порывисто обнимая лицо Аугуста ладонями, гладя его по щекам и теперь уже плача настоящими слезами. А ведь Аугуст никогда не видел ее плачущей; даже когда их гнали на выселение; и когда Вальтер пропал, и когда отец умер. Она не умела плакать от горя, она умела плакать только от радости, оказывается.

Чтобы не расставаться, к «тете Кляче» за кипятком пошли вместе. Тетя Клаша очень соответствовала своему искаженному матерью имени: высокая, тощая как скелет, узколицая, мосластая, с большими коричневыми глазами, она была и завхозом больнички, и снабженцем, и дисциплинарной сестрой одновременно: рабочей лошадью больницы, короче. Она все знала и все помнила, ходила иноходью, и в любой час дня и ночи имела кипяток в большом чане, который не снимала с постоянно горячей плиты, помня о блокадной ленинградской зиме сорок первого – сорок второго, когда тепло и кипяток означали жизнь, и когда не было ни тепла, ни кипятка. У нее и хлебца всегда было запасено про черный день. Она заначивала его всегда, даже в самые черные дни – на день еще более черный: для нее предела черноте не существовало; у нее был огромный опыт жизни, огромное знание черноты.

Услышав от матери, что ее нашел, что к ней приехал ее сын, тетя Клаша сурово кивнула и подтвердила:

– Да, чудеса бывают, потому что Бог – есть!

Тетя Клаша была беспартийная, и весьма рискованно отзывалась о своей беспартийности: «Бог миловал». То, что она пережила блокаду, она тоже называла «Бог миловал», хотя и не крестилась при этом, и икон в своей каптерке не держала. Ее Бог был внутри нее, как и положено нормальному человеку с чистой душой и светлой совестью.

Помимо кипятка, тетя Клаша всучила матери хлеба, грамм сто масла и банку мармелада.

– Обождите-ка, у Магомедова сегодня глаза блестели, – сказала она и ушла в мужскую палату, откуда скоро вернулась с грелкой:, – вот, пожалуйста вам: ноги он греет, пес драный. Гангрену ему отрезали, теперь, говорит, пальцы мерзнут, которых нету. А в грелке – чача: самогонка грузинская; к нему приходили шахтеры вчера… А ему не положено, и так доктор за гангрену головой качает. Я ему говорю: «остыла уже грелка твоя, сейчас горяченькой подолью, раз тебе пальцы греть надо», а ему и пикнуть в ответ нечего. Попался, голубок! Вот, забирайте – отпраздновать встречу. А то и я махну с вами десять капель: за радость пить всегда полезно, только с горя пить вредно.

– Nein, nein!.. – запротестовала было мать, но «тетя Кляча» оборвала ее: «Хренайн! Тут тебе Россия-матушка, а не Поволжье твое безвинное. В России на радостях пить положено! Чтобы все слезки отжались за один раз, чтоб дальше дышалось легче. Ишь ты, Амалия Петровна, матушка ты моя немецкая – заладила мне тут свой «найн, найн»! Со своим уставом в чужой приход небось не ходят, ясно, бабушка?.. Ладно, ладно, не пугайся, Амальюшка, я не ругаюсь, я ворчу только. А ты Август, значит? Ишь, какие имена у вас красивые… на, держи грелку-то… пошли вместе, не разлей по дороге-то, за ухо держи… добро грузинское… и откуда они берут-то его, я удивляюсь… глаз да глаз нужен за вами за всеми…, – бормотала она, собирая со стола стаканы.

– Эй, Амалья, да куда ты намылилась-то: в конуру свою, что ли? Да там и сесть-то у тебя негде! Э, нет: в столовку пошли. Петровича нету, а до обеда еще нескоро, вся хата наша: гуляй – не хочу! – тетя Клаша – Клавдия Ивановна – очень оживилась: ничто человеческое ей не было чуждо. А мать все время смеялась, осторожно и стеснительно, чтобы ничего не сглазить и не испортить в этот фантастический день.

Клавдия Ивановна – деликатная душа – не досаждала своим присутствием: хлопнула «за радость встречи» чачи на дне стакана и ушла по делам. А у Августа с матерью начался долгий-предолгий разговор о пережитом. Матери в лагере было не слишком трудно, сказала она: ее сразу приставили к столовой, и это было очень хорошо; хотя и не просто это было, но она могла подкармливать Беату иногда, потому что та буквально таяла под землей – совершенно не была приспособлена к тяжелой физической работе; она всегда была болезненная, да еще и боялась очень: не выносила закрытых пространств. Там у многих женщин чахотка развивалась стремительно, сгорали за месяц – за два; мать боялась, что Беата тоже не выдержит, с риском для жизни то кусочек масла для нее припрятывала, то сальца. И Беата – удивительное дело – как-то даже втянулась, приспособилась, вроде бы, научилась силы экономить. Тощенькая всегда была, а тут совсем прозрачненькая стала, но держалась как-то. И вдруг этот пожар. Чтобы он не распространился, какой-то там штрек взорвали, отсекли от пожара: мол, которые там остались – те все равно уже сгорели; а потом спасательная бригада над тем местом скважину пробурили, и все то пространство внизу пульпой – грязью то есть – залили до верху. Так что у Беаточки даже могилки своей нет: шахта теперь ее могила; где-то там, сгоревшая и залитая пульпой, лежит она навсегда… и еще двадцать шесть женщин… Мать говорила шепотом, без слез, только сильно дрожа лицом, всеми новыми своими, бесчисленными морщинами; плакал, спрятав лицо в руках и трясясь всем телом от ужаса и жалости, сам Аугуст. «Wo bist Du, mein Gott? Wo bist Du, mein Gott? Wo bist Du?», – стонало его сердце, – «Будь проклят на сто поколений вперед Гитлер и вся его свора!; будь проклят на тысячу поколений вперед Сталин и вся его свора!»… «Господи! Где ты есть? Или нет тебя вовсе?…».

Они давно уже перешли в каморку матери, и давно уже наступила ночь. Аугуст лежал на полу на матрасе, который, не спрашивая, притащила для него и оставила без слов вместе с комплектом больничного белья и ватной подушкой, пахнущей хлоркой и йодом, добрая, суровая тетя Клаша.

Они разговаривали в полной темноте, и теперь уже мать хотела знать как жилось ему, и он говорил ей, что ему жилось неплохо, что он даже заработал много денег, хотя многие тоже умерли на лесоповале – и немцы-трудармейцы, и другие репрессированные – разных национальностей, русские – тоже. Потом, чтобы немного развеселить мать, Аугуст стал рассказывать ей, как он ехал с Буглаевым и пил водку, но мать не смеялась: она только вздыхала часто и говорила: «Слава Богу, что ты меня нашел, Аугуст. Я все время, постоянно, днем и ночью, и даже во сне молилась, чтобы ты был жив. И видишь: Иисус Христос меня услышал. Теперь я буду изо всех сил молиться, чтобы нам Бог и Вальтера вернул. Вдруг и он еще найдется, и мы вернемся в наш дом на Волге, и будет еще столько жизни у вас впереди. Только Беаточку уже не отмолить. Этот проклятый Сталин оказался сильнее Бога… Но о Беате мы будем все время помнить и любить ее, и ей там, на небесах будет хорошо: она ведь знает, что мы ее помним и любим…». Мать замолкала, и Аугуст тоже долго молчал: его снова душили спазмы слез. Так он и уснул в слезах, и проснулся, услышав, как мать поднимается на работу: она здесь, при больничке, совмещала две должности: помогала поварихе и стирала белье.

Когда мать вернулась часа через два в свою конуру и принесла сыночку завтрак, Аугуст сказал ей, что хочет забрать ее отсюда. «Куда? Домой, в Поволжье?», – спросила мать с мольбой в голосе.

– Не знаю пока, мама. Нет, в Поволжье нам пока не разрешено. Найду работу, жилье, и заберу тебя отсюда.

– Может быть, в Челябинске работу найдешь? – предположила мать, – я ведь не хочу уезжать далеко… от Беаточки.

– Попробую, мама. Но Челябинск – стратегический город, военные заводы. Немца вряд ли возьмут.

– А где же возьмут?

– Не знаю. В Казахстане полно работы, и немцы там – везде сейчас. Почти как в Поволжье: одни немцы везде.

– Ах, я не хочу в Казахстан. Там так холодно и уныло. И это так далеко от Волги… И от Беаты…

– Отец там…

– Да, конечно. Аугуст, милый мой мальчик, мне, в концов, все равно: лишь бы ты забрал меня с собой. Я очень устала…

– Я заберу тебя, мама: для этого и искал тебя, для этого и приехал сюда.

В тот же день Аугуст вознамерился вернуться в Челябинск и попробовать счастья на тракторном заводе: он умел водить трактор и разбирался в его устройстве – все-таки он был сельский механизатор, так что – чем черт не шутит.

Однако, челябинский черт оказался не очень шутливым: в отделе кадров Аугуста приняли любезно и даже дали бумагу и ручку с чернильницей – написать заявление. Но когда он отдал подписанное заявление начальнице, та посмотрела мельком и тут же заявила, что в данное время вакансий никаких на заводе нет. Все было понятно. Аугуст вернулся в Копейск ни с чем. Здесь, на вокзале ему на глаза попался призыв: «Шахта зовет!» с адресом внизу. Аугуст усмехнулся, вспомнив то ли анекдот, то ли лагерную быль про партийного активиста-шахтера, которому дали десять лет за неудачный первомайский плакат: «Настоящему коммунисту – место под землей!». Аугуст не был коммунистом, но по адресу пошел. Там, не спрашивая про нюансы фамилии и опыт работы, его пообещали взять в шахту прямо с завтрашнего дня. С этой хорошей новостью он и вернулся к матери, которая вместо того, чтобы обрадоваться пришла в неописуемый ужас и закричала, что никогда, никогда, никогда не позволит, чтобы Аугуст спустился в шахту. «Никогда, Аугуст, никогда!!! Ты слышишь меня? Никогда ты туда не пойдешь! – она была близка к истерике, – Уедем хоть сейчас отсюда куда глаза глядят, хоть пешком уйдем, но только в шахту ты не спустишься! Я умру в тот день, когда ты под землю спустишься!». Что ж, Аугуст вынужден был подчиниться. Хорошо бы уже, конечно, с завтрашнего дня начать работать, зарабатывать деньги и получить комнату в общежитии, как обещали, но мать он тоже мог понять: она будет каждый день умирать от страха за него, и он не вправе обрекать ее на такие пытки. Но что делать? Куда податься? Назад в Чарск, к старому Тойфелю? Или попытаться найти Буглаева в Свердловске? Свердловск-то – рядом. Черт! Он даже не поинтересовался адресом бывшей тещи Буглаева, а может и ныне действующей еще. Без этого вряд ли удастся найти Буглаева. Да и найдет если: что из этого? Что ему Буглаев – работу даст, что ли? Нет, это бесполезно. А больше у него и нету никого на всем этом огромном земном шаре. Разве что Федор из города Свободный. Но тот тоже работодатель плохой… Аугуст сидел в конуре у матери в полной темноте, в глубоких раздумьях, от которых его отвлек белый всплеск в коридоре. Аугуст вспомнил возбужденный рассказ пьяного Буглаева про ангела, которого бригадир видел собственными глазами взлетающим из снега, и грустно улыбнулся. Но на сей раз, похоже, это действительно был он, белый ангел, в образе Клавдии Ивановны, которая заглянула в конуру матери, опешила, что Аугуст сидит без лампы, и сказала: «А я тебя как раз и ищу. Иди-ка ты в третью палату к Сеньке Фомичеву, который с загипсованной рукой у окна лежит. Этот Сенька тебе про работу что-то скажет».

Сенька был слесарем на шахте, подрался неделю назад в пьяном виде, с кем – не помнил, и был сброшен с моста на отмель, упав боком на небольшое бревнышко; это бревнышко Сеньку едва не убило, но оно же и спасло: не дало захлебнуться потерявшему сознание рабочему, у которого голова зацепилась подбородком за дерево и не ушла поэтому под воду. Теперь Сенька матерился день и ночь, что не сможет попасть в «тракторный десант»: так он называл бригаду, которая под руководством его родного старшего брата Николая как раз укомплектовывалась и готовилась по заданию комсомола отправиться на днях в Павлодарскую область Казахстана, чтобы подставить там сельскому хозяйству стальной кулак МТС в помощь. Сенька боялся и уважал Клавдию Ивановну, и обещал ей рекомендовать брату Аугуста вместо себя, чтобы закрыть им непредвиденную кадровую брешь. Сам Сенька понравился Аугусту не очень – полным отсутствием логики в рассуждениях и невнятной речью, хотя рот Сеньки от падения, казалось бы, заметно не пострадал: видимо, это был его дефект от рождения. Так, например, Сенька сказал Аугусту: «Вы, немцы грёбаные, еще те молодцы: везде вы поспеваете – и на пир, и на сковородку», – и пожал Аугусту руку, так что непонятно было – обидное было сказано, или похвала, или просто откровенная глупость. За первой фразой последовала следующая: «Сидел? Где? На лесоповале? Отлично! Только учти: в степи тебе валить будет нечего. Кроме баб, конечно, гы-гы-гы…». Аугуст ушел от него сильно разочарованный. Однако, старший брат Сеньки Николай, навестивший назавтра Сеньку, вызвал Аугуста на собеседование, поспрошал его насчет тракторного опыта, и узнав, что после семилетки Аугуст успел закончить техникум механизации сельского хозяйства, умеет водить трактор и грузовую машину, и два года работал с техникой в немецком колхозе на Волге, заключил: «Сойдет, беру. Условие только одно: я – начальник, генерал, царь, султан и господь бог в одном лице. Все мои приказания выполняются без рассуждений. Скажу «обосрись» – должен обосраться в ту же секунду и с радостной улыбкой. Понял?». – «На голодный живот может не получиться», – сдерзил Аугуст, подумав, что не очень-то и расстроится, если этот ударник социализма от него откажется. Но тот, моргнув два раза, так расхохотался, что прибежал доктор Петрович посмотреть, не привезли ли нового больного. Увидя Николая, успокоился и вышел.

– Пойдет, Августин! – хлопнул Аугуста по плечу новый начальник, – веселые ребята нам нужны! И голодным тоже не будешь – не волнуйся! – и повернулся к брату:, – а ты, мостопад, чтоб через месяц выехал следом! Родине нужны механизаторы, а не пикирующие с моста алкаши, поленом ушибленные!». Видно было, что братья очень близки между собой и оба склонны к геройству. Ни один из них на фронте не был, правда: оба они были героями в тылу, где ковали щит и меч для родины. Что ж – хорошо ковали, значит, раз мы в войне победили… Особенно счастливым от своего трудоустройства Аугуст себя не чувствовал, ну да речь и не шла о счастье пока, а лишь о работе. Труд, конечно – это и есть главное счастье, но человеку, только что покинувшему трудармию, этот бодрый плакатный тезис не обязательно представлялся истиной в последней инстанции.

В тот же самый день, вместе с Николаем Фомичевым Аугуст уехал, пообещав матери устроиться на месте и вернуться самое позднее через месяц, еще до зимы, и забрать ее.

Новая МТС, которую Николаю комсомол поручил создать где-то под Барнаулом, должна была называться «Рассвет» (позже возникло уточнение, и на щите написали «МТС Рассвет № 4», потому что всяких хозяйств под названием «Рассвет» значилось по разным министерским реестрам целых семь штук, и кто-то навел порядок с их идентификацией). «Интересно, номера присваиваются этим эмтээс в министерстве с востока на запад – по мере того как солнце восходит, или случайно – как бумаги на стол лягут?», – размышлял Аугуст от нечего делать, маясь на полке плацкартного вагона, везущего его в сторону Алтая, и было ему, на самом деле, глубоко наплевать, под каким номером наступит для него рассвет: лишь бы наступил скорей – с крышей над головой и печкой с дровами на зиму. А зима, между тем, уже напоминала о себе желтыми лесами и первыми утренними заморозками.

Бригада состояла из двадцати «бойцов», включая сюда и начальника Николая Фомичева. Это был комсомольский ударный актив – полномочные послы города Челябинска в южных степях. Уже в те первые, послевоенные годы в чьих-то экономически мыслящих головах вызревала идея превращения оренбуржских, приалтайских и казахских степей в хлебницу Советского Союза, и делались предварительные проработки – «разведка боем»: замкнуть несколько совхозов на одну МТС – специализированную механизированную службу полей – и посмотреть, каков будет эффект от наступления на целину «единым фронтом», но разделенными профессиональными армиями крестьян-хлеборобов и эмтээсовских «железных» пролетариев. МТС «Рассвет № 4» как раз и представлял собой один из таких экспериментальных «стальных кулаков».

Более пятнадцати лет моторизованный десант в форме отрядов МТС держал фронт и вытаскивал сельское хозяйство из тьмы веков на уровень современного полеводства. И машинно-тракторные станции выполнили свою роль, и подняли послевоенную деревню из лежачего положения, и распахали целину, и засыпали страну зерном. При этом, в отличие от шустрого Фигаро, который успевал везде и всегда, машинно-тракторные станции постепенно начали выбиваться из сил, а точнее – сбиваться с ног, не успевая обслуживать растущий производственный потенциал села, и к концу пятидесятых годов уже не справлялись больше с растущим валом работы, обслуживая быстро крепнущие, набирающие обороты колхозы и совхозы. Руководители хозяйств, постоянно срывающие графики производства по причине запаздывающей помощи со стороны МТС, раскаляли докрасна телефонные провода отчаянным матом и дружно жаловались партийным органам на машинно-тракторные станции. В результате, жалобщики победили, но напоролись на то, за что боролись: МТС были закрыты, а всю их технику Партия приказала колхозам выкупить за живые деньги у государства по принципу «и гребите дальше сами». Это решение партии упало чугунным сюрпризом на голову крестьян, и тому было несколько причин сразу: мало того, что денег у колхозов в помине не было в нужном объеме, и они вынуждены были на долгие годы влезать в кредитное рабство; наличной техники для того, чтобы обеспечить весь необходимый цикл сельскохозяйственного производства в каждом хозяйстве, в расформируемых МТС на всех не хватало; колхозы под партийно-хозяйственным давлением сверху приобретали, таким образом, лишь разрозненные механизмы (но кому, например, нужна сеялка без трактора, или трактор без плуга); при этом специалисты-механизаторы отсутствовали; а еще возникали бесчисленные проблемы ремонтной базы, добычи запчастей, доставки и хранения горючего, и так далее. Пришел час, когда председатели колхозов готовы были повесить того козла, который первым предложил отменить МТС. Но было поздно. И конкретный козел, конечно же, не обнаружился и обнаружиться не мог, потому что был он коллективной породы, а следовательно был безлик и неуловим. Портрет его сливался с ликом Партии, но в оправдание Партии можно сказать одно: не ошибается тот, кто ничего не делает. В любом случае, ошибка эта относилась к будущему, а тогда, осенью сорок пятого Партия абсолютно правильно понимала, что страну не время кормить обещаниями, а нужно срочно накормить хлебом. Идея целины только зарождалась еще, и отряды МТС были первыми ее миссионерами.