Текст книги "Исход"

Схема работала так: в составе охраны лагеря орудовала шайка, ворующая золото. Но сама эта шайка вывезти ворованное за пределы лагеря не могла, потому что над охраной внутренней существовала еще охрана внешняя, подчиняющаяся другому ведомству, перекрывающая все выходы, неподкупная и шмонающая так, что ни одна вошь с позолоченными лапками не могла бы проползти через единственное КПП, не засветившись на высшую меру. Проверка была настолько строгая, что пересечь границы рудника, не показав всего припасенного под языком и в прямой кишке не мог ни один полковник, не говоря уже о зеках. Таковы были правила.

Со временем Николай установил следующее: золото воруют не все «внутряки», а некая рисковая шайка, готовая ради золота и будущего процветания поставить жизнь на кон. С шайкой этой сотрудничали прикормленные урки, блатные, которые сыто ели, мягко спали и держали порядок на зоне. Порядок воровской, само собой разумеется. Самим уголовничкам офицеры охраны выносить золото с рудника не доверяли: урка есть урка. Поэтому урки были, опять же, лишь промежуточным звеном: в их задачу входило находить среди зеков «праведников»: то есть порядочных людей из числа бывших крестьян, военных или интеллигенции, уважающих заповедь «не укради» и сильно мотивированных – в силу разных причин – на побег из лагеря. Из таких вот «праведников» и готовились курьеры, которым, после разного рода проверок «на вшивость» устраивался побег, в том числе с привлечением внутренней охраны. Курьеры должны были затем, покинув рудник, на свой страх и риск пробраться по тайге, явиться по определенному адресу и сдать золото определенному человеку. После чего «курьеры» получали от этого человека «чистые ксивы», цивильную одежду и билет на поезд (это входило в «контракт»), и могли начинать новую жизнь. Ради этого рисковать готовы были многие, и много курьеров поэтому уже ушло таким путем из лагеря. Курьеры уходили и не возвращались, и не было ни погонь, ни последующих следствий и репрессий для остальных. А это значит: схема работала. Гарантией ее срабатывания считался именно тот факт, что за беглецами не бывало погони: ведь в соответствии со схемой, из лагеря бежали уже «покойники», «мертвые души»: списанные по документам, якобы умершие и уже похороненные зеки.

Чтобы попасть в курьеры, недостаточно было пойти к блатным и сказать: «Пошлите меня, уважаемые, я честный, все донесу зернышко к зернышку!». Урки выбирали «курьеров» сами, потому что отвечали за них потом головой: не явится «курьер» по адресу – не жить и блатному: правила были жесткие. Поэтому готовились «курьеры» в побег и экипировались как в полярную экспедицию: с теплой одеждой, консервами, спичками, компасом и ножом; перед побегом «курьеров» даже откармливали по возможности, чтобы сильный были. Так про них говорили, во всяком случае. Живых свидетелей, чтобы подтвердить или опровергнуть все это в лагере не было, как не бывает свидетелей, вернувшихся с того света.

Осмотревшись и поняв как эта схема функционирует, задумал и Николай попасть в курьеры, и все свое поведение стал выстраивать так, чтобы в нем заприметили «праведника» и упорного вола, враждебного режиму, в одном лице. Нужно было ждать. Ждать, но и готовить почву, рыть подкоп со своего конца: контактировать с уголовниками, но не воровать для них золото ни в коем случае, оставаясь «честным» в их глазах, держаться независимо, но не вызывающе, не лезть в «шестерки», но и найти при этом правильные блатные уши, которым доверить свою историю, свою жгучую жажду мести, свое желание уйти отсюда. Доверить не перегибая, но и достаточно убедительно, чтобы дошла эта история по назначению и запомнилась тому кто решает: ага, есть такой Коля Хрен, крепкий, честный мужик, которому свобода нужна как воздух, который чужого не берет, но и свое не отдаст, который урок не боится, но и морду не воротит, уважает: подходящий курьер.

И Николай ждал. Шанс мог быть только один, и его требовалось дождаться. Дождаться или сдохнуть. Третьего было здесь не дано.

И тут прибыла партия новых зеков, среди которых был Вальтер Бауэр. В силу ротации живой силы, которая происходит в каждом бараке постоянно, Вальтер оказался на соседних Николаю нарах. В скором времени Николай взял над Вальтером покровительство. Николаю очень понравился этот вежливый немецкий пацанчик, растерянный и несчастный, но все равно постоянно встопорщенный, как воробышек, в защиту справедливости в целом и собственного достоинства в частности. Он все еще, даже здесь уже, на руднике, на зоне стремился доказать каждому – от конвоиров до уголовников – что его привезли сюда по ошибке. Однако, на зоне собственного достоинства не бывает, люди с достоинством тут долго не живут. На зоне вообще редко живут долго, но люди с достоинством погибают первыми. Вальтер говорил по-русски со смешным акцентом и постоянно кидался в защиту правды, которой в ГУЛАГе нет и быть не может по определению. Но Вальтер этого еще не усвоил, и был поэтому обречен. «Это нэпрафилно!», – говорил он тут и там, и постоянно получал по зубам, или ногами по ребрам. Было только вопросом времени – когда его прирежут блатные, или пристрелит охрана. Николай отлично понимал, что если Вальтер не прекратит искать правду и постоянно доказывать свое на каждом углу, то он – не жилец. На зоне каждый человек есть сам себе зверь, живущий одной только задачей: выжить. А ресурс жизни тут минимальный, жестоко лимитированный и является поэтому предметом смертной конкуренции. Так что доверяться кому-то – это значит выходить на грань этого ресурса, рисковать жизнью; но, с другой стороны, в одиночку выживать трудней, чем группой, стаей, и «профсоюз» блатных это наглядно демонстрировал. Поэтому полных одиночек, не имеющих корешей, среди зеков тоже почти не водилось; разных социальных конфигураций малые союзы и товарищества складывались медленно, с оглядкой, но постоянно и неизбежно. Николай долго, не доверяясь никому, балансировал в лагере между независимостью и контактностью, между доброжелательностью и готовностью яростно защищаться зубами и когтями от любых посягательств на себя, на свое право выживания.

С появлением Вальтера все изменилось. К Вальтеру Николай проникся симпатией и доверием с самого начала, с первого дня: за прямоту, за детскую наивную доверчивость, за беззлобность, за честность, доходящую здесь, в условиях лагеря до абсурда; и еще – за веру в существование хороших людей и в правду, которой хотя и нет на белом свете, но вера в которую человека украшает, делает другим, более высокого, светлого сорта. Оба они – и Вальтер и Николай – были из крестьян и из «врагов», и это тоже сближало их психологически, как и возраст: они были одногодками. И еще: чем-то этот Вальтер очень уж напоминал Коле брата Виктора – самого младшего из троих старших братьев: тот был тоже вечно за справедливость – что в работе, когда ему давали задание чуть поменьше других и он протестовал; что за столом, когда ему, младшенькому (Коля не в счет, он был «случайный» ребенок в семье – на семь лет моложе Виктора и всеобщий любимец и баловень) мать подсовывала Вите кусок побольше: чтоб рос быстрей (Витя был маленький ростом и так и не вырос: остался коренастеньким, метр шестьдесят три).

Поэтому Николай, который свое место в лагерной иерархии уже нашел, решил взять Вальтера под свое крыло, помочь ему научиться выживать здесь, на руднике. Вальтер с благодарностью принял товарищество Николая: уж очень ему было одиноко и страшно на руднике, особенно поначалу.

Уже очень скоро Николай узнал о страстном стремлении Вальтера как можно скорей выбраться отсюда и найти своих: этим он жил, это было самое главное для него. На этом Николай и построил свое воспитание, направленное прежде всего на укрощение в Вальтере проклятого его правдоискательства, с которым выжить на зоне было невозможно.

Прежде всего Николай сообщил Вальтеру, что имеет точно такую же цель: выжить и вырваться отсюда, причем именно в этой последовательности: сначала выжить, а потом сбежать. «А сбежать отсюда – реально, – намекнул Николай, – но для этого надо здесь «вписаться»: сначала стать как все, а потом уже аккуратно выпятиться. Иначе выйти отсюда шансов нет. Если ты не урка, то все пути тут ведут только к «Кремлевской стене. Десять лет рудников не выдержал еще ни один зек».

Воспитание Николая подействовало: Вальтер стал его слушаться и подчиняться. Шаг за шагом Николай посвящал Вальтера в правила лагерного выживания: как вести себя с охраной, как разговаривать с блатными, как общаться с бригадирами, с кем быть начеку, как правильно, рационально спать, чтобы экономить силы, правильно распределять хлеб на день, правильно запаковывать ноги, чтобы не обмерзли; пальцы можно время от времени во рту отогревать, объяснял Николай, а если ноги отмерзнут – все, конец: гангренных хирургов на руднике нет, хирурги тут всё больше стреляющие, лагерной охраной называются, лечат от всей жизни целиком и сразу.

Это были сотни маленьких секретов, увеличивающих шансы выжить, при условии, что судьбе угодно будет пощадить от болезни или несчастного случая. Это была наука, которую не преподают нигде: она постигается на основе инстинкта самосохранения, и постигается очень быстро. И это была наука не для тупых и медлительных. Вальтер не был ни тупым, ни медлительным: он все постиг. И, конечно, понимал, кому обязан наукой. Они стали друзьями.

Однако, в суть лагерных «курьерных» схем Николай не посвящал Вальтера еще долго: эта тема была слишком опасной, об этом нельзя было болтать всуе, а Вальтер мог проговориться где-нибудь по неопытности или по пылкости характера. Но постепенно Вальтер обретал психологию и привычки, необходимые для лагерной жизни, и по мере того как он нарабатывал в себе недоверчивость, сдержанность, наблюдательность и молчаливость, Николай стал осторожно посвящать его в самую общую схему возможного побега, объяснив, какова должна быть их линия поведения, чтобы попасть в поле зрения уголовников и быть выбранными в «курьеры». Вальтер говорил, что готов рисковать жизнью, идти по тайге, жить по чужим документам и унижаться перед блатными наперекор своей гордости, но мысль о том, что надо нести на себе для уголовников ворованное золото, возмущала и шокировала его до глубины души: для него воровство было хуже убийства. «Я не понесу им золота!», – заявил Вальтер Николаю однажды, когда зашел разговор об этом. «А ты для начала закатал бы губу обратно! – вскипел тогда Николай, – тебя еще не выбрали в курьеры и, может, не выберут никогда, а он уже заявления такие делает… А если дойдет до дела, Валетик ты мой дорогой, если выберут нас с тобой – то понесем мы с тобой их золото как миленькие. Либо тут околеем – не во вторую, так в третью зиму, не в третью – так в четвертую. Но живым отсюда ты не выйдешь никогда, Вальтер. Запомни это: никогда! Или что: ты родных своих уже раздумал найти? Черт с ними, с родными? Мне и на руднике хорошо, так?».

И Вальтер сник тогда и замолчал, и сказал недовольно: «Вот когда в курьеры возьмут, тогда и буду решать». – «Ну и правильно», – согласился Николай, уверенный, что Вальтер и пойдет, и побежит, и потащит все золото земли, чтобы выбраться отсюда. Он ведь уже успел узнать Вальтера немножко: на зоне люди постигают других людей быстро.

И некоторое время спустя Вальтер уже спрашивал иногда в нетерпении Николая: «Ну, когда, как ты думаешь?». – «Не знаю, – честно признавался Николай, – ждать надо, не рыпаться. Просто ждать. Я, в принципе, пригодный кадр для них должен казаться: я ведь уже давно перед ними… это самое… жопой своей верчу подходящей. Половина блатных в корешах у меня ходят, а с другой половиной резались насмерть. Все по рецепту делаю. Ну а ты со мной. В одиночку ведь не посылают: всегда вдвоем. Надо ждать. Может позовут. А может и не позовут никогда. Надо ждать».

Так прошло три года. Три года они были рядом день и ночь: стояли рядом, моя золото, спали рядом, ели бок о бок. Четыре глаза и четыре уха в лагере всегда лучше, чем два: бывало, что и спать приходилось по-очереди в конфликтных ситуациях: один держал вахту. Три года так и продолжалось: Николай и Вальтер были корешами, и это все кругом знали. И оба они были «правильные» зеки: в сотрудничестве с властями лагеря не замеченные, неконфликтные, но и в обиду себя не дающие, с блатными ведущие себя корректно, но независимо, никогда не давая затянуть себя в схемы «затыривания» золота, держась от всего этого подальше. При этом и тот и другой тут и там под удобным предлогом высказывались о кошмарах лагерной жизни, о невозможности выжить здесь до конца срока (а сроки были у всех от десяти лет и больше), и о мечте «сделать ноги». Николай был теперь уже шесть лет на руднике и как-то однажды предложил одному урке с большим сроком, с которым был в контакте, начать совместно делать подкоп. Но время шло, а рыба наживку не брала. Время от времени кто-нибудь из зеков умирал в санблоке, и никто не знал, умер ли он на самом деле, или ушел «курьером». В это дело нос совать было рискованно, недопустимо, потому что можно было остаться без носа вместе с головой. Вальтер проявлял все больше нетерпения, предлагал даже пойти к лагерному авторитету Малюте и открыто попроситься в «курьеры». Николай его сдерживал, объясняя: ни в коем случае инициатива не должна исходить от самого беглеца; это наведет на подозрения: зек слишком много знает. Откуда? Из многолетнего опыта лагерной жизни? Да, возможно. А вдруг кто-то копает? Возникнет недоверие. А недоверие – это все, это конец. Мало того, что в «курьеры» уже не попадешь никогда – гляди, как бы с заточкой в боку не обнаружили потом в выгребной яме. Нет, нельзя идти напрямую. Надо ждать. «Да сколько же еще?», – хотел знать Вальтер, – ведь подохнуть успеем!». Николай лишь пожимал плечами: «Подохнуть – это да: это тут просто. Выжить тут мудрено, а уйти отсюда – еще мудреней. А мы с тобой – мудрые. Так что не дергайся. Мне на волю не меньше твоего надо. Жди». – «Хорошо, ладно: а если тебе предложат, а мне – нет?», – беспокоился Вальтер. «Тогда я скажу, что пойду только с тобой; когда предложат, тогда уже можно будет свои условия ставить. Курьеров всегда парами посылают, я тебе говорил уже».

Они продолжали ждать, но Николаю все трудней и трудней становилось убеждать Вальтера, что они вырвутся. Он и сам уже начинал терять веру в это, но не вправе был показывать Вальтеру свое малодушие. В лагере достаточно сломаться один только раз…

Когда чего-то напряженно ждешь, то момент, когда это «чего-то» происходит, наконец, все равно приходит всегда неожиданно. Так было и с ними. Когда Шакир – шестерка главного авторитета зоны – Малюты – пригласил Николая потолковать с паханом, сердце у Коли ёкнуло. Это было в октябре сорок четвертого.

Малюта угостил Николая крепким чаем с сахаром, поговорил о том – о сем, причем на нормальном русском языке, без фени, потом спросил:

– У тебя «червонец» довеском – так, Хрен?

– Да. За побег.

– Бегать любишь?

– Сильно надо…

– Про курьеров слышал? – спросил Малюта без перехода. У Николая приостановился пульс:

– Слышал что-то… Думаю, брехня. А правда, что ли?

– Нет, не брехня. Так ты как: свинтил бы отсюда? Пошел бы курьером?

– Конечно пошел бы. Мне на свободу – во как надо! Счет один закрыть требуется. Залежалась квитанция уже. А как идти-то? Одному, что ли? Одному боязно: тайга кругом…

– Зачем одному? Можешь кореша своего, немца взять с собой, если пойдет. Ты ему, вообще, говорил про курьеров?

– Да так: что сам слышал, то и ему говорил. Дак ведь треп же, думают все. Так, слухи одни. Со слухов навару мало…

– Он у тебя больно уж правильный какой-то, как мы заметили. Не продаст?

– Нет, не продаст точно. Он на волю не меньше моего рвется, до звонка дотянуть надеется. Не знаю как с кем другим, а со мной пойдет точно: можно и не спрашивать. Он своих, свою семью найти хочет. Меня все время бежать подбивает. Туннель рыть: это ж он мне предлагал. Я говорю ему: «Ноль вариантов: пятьдесят лет камень ковырять будем, сто пятьдесят раз заложат и сдадут». – «Эх, – говорит, – все равно надо попробовать: а пока рыть будем, золота наберем и на свободу с золотишком выйдем!»: ну чисто ребенок! Нет, Малюта, я уверен: он со мной в паре с радостью стреканет: хоть завтра. Только ему разжевать надо. Конкретно. Он такой: ему все чтоб продумано было да по полочкам разложено. Немец, короче. Сильно аккуратный.

– Ладно, Хрен. Его уговаривать и разжевывать – это твой вопрос. Не пойдет – другого тебе дадим в пару. Но одно уясни: если он откажется после того как ты ему про побег объяснишь, то жить ему останется мало. Это чтоб ты заранее знал и не квакал после… И, к слову: тебя это тоже касается. Ты после того как мне сейчас «да» сказал – считай что договор со мной подписал, у которого заднего хода нету. Ты меня понял? Так «да» или «нет»?

– Да, Малюта: об чем разговор… С первого дня ноги сделать отсюда мечтаю.

– Ладно, заметано. Ты свое слово сказал. Теперь мое. Расклад такой: недельки две-три культпоходом по тайге – и вы оба вольные казаки. Ты ж, кстати, из казаков и есть, правильно? Значит, будешь вдвойне вольный казак. Сдал товар, получил чистые ксивы, денег рулон, побрился под культурного – и танцуй на все четыре стороны света. Ладно, свободен пока. Насчет подробностей еще потолкуем. Вопросы есть?

– А если нас повяжут?

– Не повяжут. Погони за вами не будет. Это раз. Ну а если все-таки попадетесь в чужие руки, то и это предусмотрено: живыми не даваться. Потому что вам все равно не жить: тут уж так… И еще, сразу предупреждаю: дойти вы обязаны. Все что надо вам дадут. Пройти-то всего километров восемьдесят: три дня делов. И не вздумай вильнуть в сторону, когда на той стороне колючки окажешься: через десять дней, если не отметитесь на заимке, которую тебе укажут, то вас на всех трассах сторожить будут. Да не так, как менты метут, а погуще: белка не проскочит – тем более без документов. Не свое ведь понесете, касатики, не свое… А фирма веников не вяжет, Хренуша: фирма с гарантией работает! Не вы первые – не вы последние. Это я тебе авторитетно заявляю. А то попробовали уже как-то раз два умных академика: разделились, суки, даже переоделись где-то. Не проскочили… Очень больно подыхали потом, и очень долго. Ты меня понял?

– Я понял, Малюта. Мне золота не надо: я на него тут уже смотреть не могу. Мне воля нужна.

– Верю тебе, Хрен. Потому что ты уже бежал, доказал это. За то тебя и выбрали… Ладно, иди готовь второго пилота к вылету, хы-гы…

– А когда?

– Ждите, позовут, хы-гы…

Этой же ночью Николай толкнул Вальтера, разбудил его, показал на выход. В сортире было пусто.

– Все, нас берут в «курьеры», – сообщил Николай Вальтеру. Тот пришел в необычайное возбуждение, завертелся на месте, полез обниматься. Николай осадил его: «Прекрати! Все остается по-прежнему пока. Никто ничего не должен замечать».

– Что теперь? – хотел знать Вальтер.

– Готовить будут. На днях узнаем. Главное – ничем себя не выдать. Понятно?

– Понятно, конечно. А шансов у нас много?

Николай сказал ему, что шансов много, потому что погони не будет и потому что им дадут все необходимое на дорогу: одежду, еду и даже карту и компас.

Но Вальтер все не мог успокоиться и хотел знать, как они выйдут из лагеря.

– Блатные выведут, – заверил Вальтера Николай, – у них с охраной свои дела.

– Странно как-то все. И вообще чудеса: чего ж они сами тогда не бегут, блатные эти, если у них такие возможности есть?

– Не знаю. Им и тут хорошо, в лагере: жрут, пьют, на легких работах состоят, привольно сидят: у них сроки-то поменьше наших… А там – тайга, холод… Поэтому, наверно. Да ты их сам поди спроси, если хочешь.

Вальтер нервно засмеялся: «Нет, Коля, лучше я их спрашивать ничего не буду».

– Ну и правильно решил.

– Когда?

– Я думаю, что через пару недель, не раньше: когда реки станут.

Спустя несколько дней Николая подозвал к себе Енот – авторитетный блатной с большим стажем, по официальному статусу – лагерный бригадир, а по сути – надсмотрщик над «рабами»-мойщиками золота и сборщик заныканного золотишка в одном лице. Их было двое таких на бригаду Николая – Енот и Горбуша. Еще был третий – Клещ, заклятый враг Николая, посуливший ему когда-то нож в бок или гвоздь в ухо, но слишком еще мелкий в воровской иерархии, чтобы самостоятельно, без Малюты решать вопросы о жизни и смерти «рабов»; он мог лишь подкопаться с какой-нибудь провокацией, но Николай был всегда начеку. Клеща привлекали в качестве «бригадира на подхвате», когда Енот или Горбуша были пьяны или болели ангиной (у блатных было в моде болеть ангиной), и потому Клещ «нависал» не слишком часто, но то были тяжелые дни для Николая; с Енотом отношения были никакие, а с Горбушей – почти хорошие: Горбуша оказался земляком и даже, по его словам, знал старшего брата Хреновых – Тимофея; Горбуша был рецидивный мошенник и вор, и со смехом рассказал Николаю, при каких обстоятельствах познакомился с его братом Тимохой: попался вместе с одним цыганом на воровстве хреновской кобылы с луга; цыган сиганул в речку и сделал вид что утонул, притаился там на дне, а Горбуша попался и был Тимофеем бит, но отпущен, не сдан в милицию, за что Тимофей остался у Горбуши в теплом разделе памяти. Горбуша с удовольствием демонстрировал Николаю авторский шрам, оставленный Тимохой на его черепе, и радостно смеялся при этом. Николаю тоже волнительно было видеть этот шрам, как увлеченному литературоведу – «живой» почерк Александра Пушкина в неожиданно обнаруженной рукописи. В общем – хороший был характер у Горбуши, и дни, когда он «нависал», были самыми легкими для Николая и Вальтера. Хотя это вовсе не означало, что он не способен был перетянуть по-дружески костылем по горбу, проходя мимо, или не пристать к «земляку» с требованием заначить золотишка по-свойски, за все хорошее. Всё бывало, и даже золотишка получил Горбуша однажды от Николая: за лекарство для Вальтера. Между надсмотрщиками были свои сложные отношения, в которые Николай не вникал; он знал лишь, что Енот с Горбушей конкурируют за старшинство, за место возле Малюты, а Клещ – так себе, полушестерка для грязных поручений, внимательный и подлый.

Теперь, отозвав Николая в сторонку, Енот предложил ему закурить и спросил:

– Ну, как настроение? Лыжи мажем?

– Куда это? – сделал удивленный вид, Николай.

– Ладно, хорош темнить. Ты – мой кадр. Это ж я на тебя Малюте указал. Давно еще. Присматривались всё. Я вас с Валетом и готовить буду.

– А-а. Ну тогда спасибо, шеф.

– Из спасиба шубу не сошьешь, Хренуша. Ты вот чего… покуда вы тут еще отираетесь… заначьте-ка вы мне грамм по десять рыженького каждый – вот и будем квиты. Как сдадите – так и пойдете… Ясен пень? А я вам в мешок от себя лично положу сальца на длинную дорожку, да носочки шерстяные. Все от меня теперь зависит, Хренуля, учти. И, это самое: пасть – на замок. Тебе все понятно?

Николаю было все понятно. И главное, что было ему понятно – это то, что Енот требует с него личную мзду за посредничество. Слово «коррупция» было тогда еще никому не знакомо, но это была именно она, родимая. Николай прекрасно знал, что даже если он Еноту требуемого золота не даст – тот все равно вынужден будет подготовить их и выпустить: не в компетенции Енота было задержать их теперь, когда кандидатуры их утверждены верховными паханами шайки.

Но, но, но… Но всегда есть куча разных «но» в реальной жизни, которая и питает всю эту систему внесистемных отношений под названием «коррупция» – социальную плесень, не имеющую почтения ни ко времени, ни к пространству, ни к воспитанию, ни к образованию, ни к социальному строю, ни к цвету кожи и группе крови.

Так что Енот знал, что делал, и знал, что и Николай знает, чем рискует, отказывая ему. Во-первых, время. Они могли уйти через пять дней, а могли и через три недели, когда снега навалит по пояс и морозы ночами начнут запаивать мозги в трубочку: поиграть временем было вполне во власти «инструктора»; теперь же, когда они уже знали что уйдут, счет времени пошел для них совсем другой: время подорожало в тысячу раз. И еще: мог произойти несчастный случай; могли быть вброшены в круг внезапные подозрения в нелояльности – очень опасная ситуация для потенциального курьера; могла случиться драка с участием кандидата: непозволительная засветка; в конце концов, можно было напороться на нож в темноте, или на приклад охранника, который сломает тебе кость в самый неподходящий момент – и все: вопрос о побеге снят с повестки дня – с реальной угрозой для дальнейшей жизни, потому что в «золотом деле» свидетели никому не нужны. Правда, Енот рисковал головой и сам: член банды всегда работает на общак, и уже общак распределяет потом по-справедливости, исходя из положений в неписанной воровской конституции, называемой Понятиями. В этом отношении воровская система мало чем отличается от государственного управления, разве что государство за нарушения конституционных норм сажает в тюрьму, а уголовники, уже и так находящиеся за решеткой, за нарушение Понятий режут насмерть. Но – кто не рискует, как говорится…

Николай кивнул: «Постараюсь. Авось повезет».

– Уж ты постарайся, Хрен, – нервно хохотнул Енот, – это в твоих интересах, так что надо постараться.

– Постараюсь, – еще раз кивнул Николай. Он не стал напоминать Еноту, что услугу однажды уже оказал ему. Зачем напоминать? Енот и так все помнит. Значит полагает, что за тот случай уже расплатился с Николаем нейтральным отношением к нему. Другим «рабам» доставалось от Енота куда больше. А теперь, стало быть, новый счет: взятка весом в двадцать грамм золота за побег. Что ж, ладно, стоит того…

Вальтера по части договоренности с Енотом Николай просвещать не стал, и тем более – вовлекать щепетильного Вальтера в воровство золота: дело не просто безбожное с христианской точки зрения, но и смертельно опасное, требующее опыта и холодных нервов – всего того, чем Вальтер богат не был, и мог попасться и испортить весь банкет.

Николаю повезло. Видно, судьбе угодно было, чтобы они ушли с рудника: уже на четвертый день после разговора с Енотом Николаю попались один за другим три самородочка общим весом грамм на двадцать пять, и все три ему удалось, зажав их сначала меж окоченевших пальцев, незаметно для охраны, соседей, Вальтера и Клеща, спровадить затем в вату штанов («нависал» в тот день Клещ, потому что у Горбуши случились какие-то неприятности по результатам карточной резни в блатном бараке, после чего он еще и в карцер загремел). Кстати сказать, Клещ был на удивление тихий в тот день, в сторону Николая и Вальтера даже головы не поворачивал: возможно, получил соответствующую инструкцию от паханов. Николаю стало жарко и весело после этого везения, и до самого конца смены он умолял удачу не оставлять его. Удача оставалась при нем, он прошел шмон в конце смены и благополучно вручил Еноту перед отбоем самородки, засунутые к этому времени внутрь мятой сигареты. Енот помял сигаретку, закурил ее и ушел, подмигнув Николаю на прощание. Все: свою часть побега Николай отработал. Теперь он уже рад был, что готовит их к побегу именно Енот. Возможно, экипирует их получше, как обещал, да и тот, старый случай должен бы вспомниться Еноту. Тогда ведь Енот запросто мог и к «Кремлевской стене» переселиться на постоянное место жительства, если бы не Николай.

А дело было так: заподозрил Николай однажды, что Енот себе самородочек «откатил». Самородок этот попался татарину Марату, который мыл рядом с Николаем; всего лишь долю секунды видел Коля золотое зернышко в промойном планшете Марата, и вот уже нигде его нет: быстрый взгляд Марата по сторонам, не заметила ли охрана, и самородок исчез где-то в вате его телогрейки; такой самородочек, сданный блатным в обход контейнера учетчика, мог означать как минимум месяц сытой жизни, новые валенки, или лекарство – смотря кому что нужно: у урок имелось все. Николай к тому времени успел наработать опытный и острый глаз, и помимо золотого зернышка усмотрел другое: Горбуша, как раз проходивший мимо, резко отвернулся в сторону. «Заметил заначку Марата», – решил Николай. В конце смены офицер-учетчик прошел, собрал последний урожай; зеки, сдавшие золото, сели покурить в ожидании построения колонны на возвращение в барак. Офицера сопровождал Енот. Горбуша исчез. Боковым зрением Николай уловил, что Марат кивнул Еноту. То, что Марат сдает «заначку» Еноту, Николай и так уже знал, но это его не касалось: его вообще ничего не касалось, что не касалось его лично – по этому правилу жили все зеки. И он бы забыл тот случай и похоронил в памяти, если бы в тот же вечер не увидел совершенно случайно, как в стороне лесопилки Горбуша о чем-то толкует с Маратом, стоящим перед ним в жалкой позе, повесив хвост и уши. Там явно разыгрывалась какая-то интрига, которая, опять же, по всем лагерным законам не должна была интересовать Николая. Однако, на сей раз Николай напрягся: если Горбун копает под Енота, и Малюта уберет Енота из бригадиров, то его постоянное место займет Клещ, а этого Николай не хотел допустить ни в коем случае. Поэтому Николай, под предлогом приобретения новой колоды карт наведался к блатным, как бы случайно прошел мимо Енота, вежливо поздоровался и едва слышно сказал: «Горбун Марата допрашивал». Енот и глазом не моргнул, и Николай прошел мимо. Что было дальше, Николай так никогда и не узнал – договорился ли Енот с Горбушей насчет самородочка, или побежал и сдал пока не поздно прикарманенную крупинку Малюте, в общак, а может и вовсе не собирался заныкивать самородка, и давно уже отдал его. Но это было уже неважно: главное – Николай принял меры, засвидетельствовал Еноту свою лояльность, и Енот остался бригадиром. Вот такой был случай. Возможно, рекомендация Енота по части курьерства тянется оттуда, из того происшествия.

Хотя Николай и сказал Малюте, что о курьерах почти ничего не знает, но это было, конечно, неправдой. За счет многолетнего и терпеливого изучения обстановки он знал на эту тему немало.

В последнее время побеги курьерам устраивали по стандартной схеме «списания». Когда-то, пользуясь тем, что просвечивающих систем на КПП еще не существовало, пытались выносить золото внутри урок, чьи сроки закончились, но эта методика не сработала: слишком редко кто-то выходил на свободу – это было раз, и слишком мало шариков мог при этом проглотить урка (золото-то тяжелое!) – и это было два (золотые шарики изготавливали урки-умельцы в некоем сверхзасекреченном подпольном цеху, о существовании и местонахождении которого знали всего лишь несколько уголовников и, возможно, кто-то из охраны). Уже первый блин вышел комом, потому что вор есть вор: как вышел за ворота зоны, так и исчез бесследно, оставив получателя с носом. Уголовные пустили грозные «малявы» во все концы света, но своего озолоченного кореша так и не нашли. От этой схемы поэтому тут же и отказались.