Текст книги "Исход"

– Да, сейчас красиво стало, а было… было тоже красиво, только по-другому. Страшно было, грозно очень: вот правильное слово. А страшно потому, что непривычно… и еще – огромно очень, как несчастье, от которого не свернуть, – Аугуст говорил непонятные вещи непонятным тоном: он как будто жаловался, как будто что-то совсем другое хотел сказать; он как будто оттаял вдруг, стал растерянным, несчастным, просящим о чем-то. Ульяна посмотрела на него с сочувствием: она вспомнила его судьбу; она подумала, что понимает его печаль, его тоску по дому, его бесконечное унижение. Но как его утешить она не знала, и она спросила про бомбу, чтобы поддержать разговор, не молчать:

– А ведь это опасно, наверно? Радиация от них исходит, я слышала, от бомб этих. И от облаков этих красивых.

– Не знаю. Наверно. Для того и делаются ведь – чтобы боялись. Чтобы чужие боялись. Зато теперь она у нас тоже есть. Теперь нас никто не тронет больше, в нашей стране. Никакие новые американские гитлеры нам не страшны, никаких переселений народов не будет больше… – Аугуст осекся.

Ребенок в свертке начал кряхтеть.

– Не плачь, Спарташенька, – сказала ему Ульяна, – дядя говорит: теперь у тебя есть атомная бомба, и никто тебя больше не тронет, – она улыбалась ребенку, а потом повернула голову к Аугусту и улыбнулась ему тоже, и он чуть не задохнулся от этой улыбки, от этих глаз… Крошка-Спартак затих на минуту, обдумывая это сообщение, и заорал – оглушительно и бескомпромиссно.

– Мокрый, – констатировала Ульяна, – Август, снимите мне, пожалуйста, чемодан – самый большой.

Пока Ульяна пеленала в кабине ребенка, Аугуст отошел от машины, сел на камень и смотрел вдаль. Что-то должно измениться в его жизни теперь, после этого утра, думал он – хотя бы потому уже, что что-то должно измениться в жизни всей страны. Но только было ему при этом очень тревожно почему-то. Ульяна посигналила, Аугуст вернулся к машине, снова закрепил чемодан в кузове, сел за руль, скосил взгляд на Ульяну, кормящую грудью Спартака – чмокающего и постанывающего от удовольствия, и ему стало жарко. Его прошиб пот, и он захотел остановить машину и уйти за горизонт навсегда, или сказать ей… сказать ей, как он ее бесконечно любит. Машина катилась легко и бодро, чуя скорый отдых, и Аугуст снова – осторожно и стеснительно – скосил глаза на Ульяну. Ребенок уже лежал на ее коленях и спал, а сама она смотрела прямо перед собой и была погружена в собственные мысли, в которых его, Аугуста, конечно же, не было.

Впереди, в небе висели тучи: темные облака возвращались, уже забыв об утренней бомбе…

Молчали долго. Молчание нарушила Ульяна:

– Как школа?

– Школа готова, неделю назад парты привезли и большую бутылку с чернилами.

– И это все? – усмехнулась Ульяна.

– Нет, там много еще чего привозили. Но не мы с Айдаром: они сами присылали машину из города… из районо, что ли – или как там ваше учительское министерство называется…

– Прямо уж – министерство!

– Ну, значит – не министерство, – с досадой в голосе сказал Аугуст, – я в этом не разбираюсь. Мое дело – обода да траки, которые летят каждый третий день – черт их дери…

– Вы научились говорить по-русски, как настоящий шоферюга, – съязвила Ульяна.

– А я шоферюга теперь и есть: шоферюга и тракторюга! Конечно, я не профессор! – вырвалось у Аугуста, и прозвучало слишком резко: что-то такое вылетело наружу из его сердца, что не должно было вылетать, и Аугуст пробормотал, как будто оправдываясь: «Каждому свое…». Но Ульяна уже смотрела в боковое стекло, отвернувшись. Вот и отлично: ехать в тишине, без этих дурацких разговоров – это самое лучшее.

Так и доехали, не обменявшись больше ни словом. «Каждому – свое», – сказал он ей. Может быть, он ее обидел этим. А может быть, она его и не услышала вовсе…

Он снял ее чемоданы, помог занести в дом. В поднявшемся переполохе – братья висли на сестре и хватали ребенка, тетка кричала пронзительно – Аугуст отчалил незамеченным, отдал машину Айдару и пошел домой, забрав орла, чтобы показать матери. Айдару он тоже сказал, что орла убило атомным взрывом, но спокойный Айдар кивнул и сказал, что от бомбы, конечно, любая птица может сдохнуть; у них тоже курица погибла вчера – под мотоцикл попала.

Приезд Ульяны всколыхнул поселок. Во-первых, многие ждали открытия школы и не хотели, чтобы там заправляла «Кусачка»: ее высокомерие и наглость уже успели напугать родителей. Люди – по старой памяти – любили Ульянку Рукавишникову, однако в последнее время некоторые стали переглядываться в сомнении, потому что всеобщая любимица прибыла в поселок «дефектная» – с дитем на руках и без мужа, а значит – славно погуляла там, в столицах. Что ж, языки злы, ибо человек произошел от гадюки – по клятвенному утверждению Серпушенка, призывающему в свидетели свою «бабку». Особенно тема нелегально прижитого ребеночка занимала, понятное дело, женскую половину поселка, так что зажимай – не зажимай уши, а шушуки и всякого рода спекуляции на тему «Ульяна» достигали и Аугуста – через мать, в основном. Аугуст бабских сплетен не любил, фыркал, но в данном случае прислушивался с интересом. Картина возникала такая: настигла там, в большой столице сельскую девочку Ульяну Рукавишникову великая любовь к сыну большого человека. Этот сын по имени Алишер учился в том же педагогическом институте, что и она сама, и был такой бесконечно талантливый, что его уже ждали на работу сто министерств разом. Талантливый Алишер, конечно же, тоже влюбился в свеженькую и красивую Ульянку – как в такую не влюбиться! – и от этой безоглядной, взаимной расположенности возникла живая проблема, названная впоследствии «Спартаком». Ульяна предложила разрешить проблему просто: расписаться и сыграть свадьбу, но талантливый Алишер предложил ей сделать аборт и не занавешивать себе лучшие молодые годы мокрыми пеленками. Произошла большая ссора, которая закончилась примирением и согласием на брак с условием назвать сына – если будет сын – Спартаком, а девочку – по усмотрению матери. В силу различных объективных и субъективных причин поход в ЗАГС и свадьба все время откладывалась; главным образом потому, что родителям Алишера, большим людям, было западло видеть невесту сына на свадьбе в платье не белого цвета, да еще и с брюхом: это же позору не оберешься что по вертикали, что по горизонтали! Решили отложить свадьбу до той поры, пока спадет живот. Такая пора пришла, появился на свет маленький Спартак, но тут как раз возник вопрос с распределением. Для Ульяны вопрос-то был давно решен: домой, в «Степное»: ради нее там специально школу построили, ее люди ждут, дети ждут, она им обещала, что вернется, она для этого и учиться уехала, если на то пошло!.. Но Алишер ответил ей, что он еще не настолько спятил, чтобы в деревню ехать, когда его в министерстве ждут, где для него уже и кабинет приготовлен, и секретарша с длинными ногами (про секретаршу он не сказал, правда). Произошел чудовищный конфликт интересов: настоящая драма жизни, не имеющая компромисса; конфликт закончился разрывом, в результате которого Ульяна с ребенком перебралась из большой квартиры, которую снимали для Алишера родители, снова в свое общежитие, где подружки ей очень обрадовались на прощанье: все они уже как раз разъезжались по школам, по направлениям. Две недели Ульяна выдерживала характер и предавалась отчаянью, а потом, чтобы одним разом покончить с невыносимыми мучениями, пошла на вокзал да и взяла билет на поезд. Подружки проводили ее до вагона, но там, на платформе Ульяне отказала сила воли, она порвала билет, взяла такси и поехала назад к своему Алишеру, чтобы остаться с ним в Алма-Ате навсегда. И тут ее ждал следующий удар: дверь большой квартиры Алишера открыла пьяная, полуголая девица, которая, узнав что Ульяне надо, кинулась сталкивать Ульяну с лестницы, невзирая на ребенка в ее руках, и возможно, убила бы Улю или ребенка, если бы на шум не явился Алишер, не надавал пьяной девице оплеух и не стал гнать ее вон саму. Пока девица кричала и цеплялась за двери, Ульяна убежала. Сразу же вослед ей в общежитие примчался и Алишер, валялся в ногах, клялся, что любит Ульяну превыше всего на свете, и что девицу привел только для того, чтобы попытаться свою тоску по Ульяне утихомирить в себе, потому что думал, что Ульяна покинула его навсегда; он клялся даже, что готов ехать с Ульяной в порядке исправления хоть на край света: все такое подобное молол. Ульяна его все равно выгнала в тот день, но и сама не уехала сразу, а стала ждать что будет дальше. А он приходил каждый день с цветами и погремушками, умолял не разлучать его с родным сыном и клялся, что будет самым лучшим отцом и мужем на всем белом свете, и что его родитель – большой человек – уже договаривается об очень хорошем месте для Ульяны – после того как она выйдет из декрета: заведующей РайОНО. Про «край света» он уже начал забывать почему-то. В конце концов Ульяна, не выдержав страха остаться матерью-одиночкой и вернуться к себе в деревню с позором, а также соблазняемая мечтой счастливой жизни, решила, что она простит Алишера еще раз и останется с ним. Но опять получилось все не так. Три недели еще прожила она в общежитии в ожидании Алишера, чтобы сказать ему о своем решении. Ее не выгоняли, зная кто ее бурбонный жених. А «жених» взял и перестал вдруг появляться, зато оставил однажды внизу, у дежурной, письмо для Ульяны. Сам, стало быть, подняться не решился. Он сообщал в письме, что ему предстоят очень трудные времена: полуголая девица, встреченная давеча Ульяной в дверях его квартиры, написала заявление в партком и в министерство к отцу, что она беременна от Алишера через изнасилование, и что Алишер угрожает ее теперь бросить. Сам Алишер утверждал, что это ложь, и что он до нее даже не дотрагивался в детообразующем смысле слова, но отец пришел в немыслимую ярость и потребовал немедленно жениться от греха на этой проклятой девице, пока не поздно; потому что и в парткоме может возникнуть угрожающая запись об изнасиловании и тогда – прощай прием в члены КПСС, а значит – прощай вся карьера плюс колоссальный позор для родителей. Короче говоря: отец приказал жениться, и Алишер вынужден подчиниться, но потом, очень скоро, как только все устаканится, Алишер девку эту выгонит, разведется и приедет за милой Улечкой. И подпись: продолжающий любить тебя безумно, безмерно и безутешно – твой Алишер такой-то… Херомурдобаев или что-то в этом роде. Прочтя это письмо, Ульяна дала отцу телеграмму, побежала на вокзал и решительно уехала – с разбитым сердцем и Спартаком Алишеровичем Рукавишниковым на руках. Кто-то ее провожал из девчат, она уже и вспомнить толком не могла – кто конкретно. Но кто-то наверняка провожал: не могли же четыре чемодана с пеленками и одежками сами в поезд забраться?…

Аугуста корчило от всей этой пошлой истории, и он говорил матери, что ничего не хочет знать, потому что это его никак не касается, но мать все равно наивно вываливала и вываливала ему по вечерам такого рода новости, и он жадно слушал, делая вид, что ему безразлично.

Между тем школа заработала, и Ульяну, несмотря на ее большое нежелание, назначили директором. Кусако жаловалась в райком партии, было специальное заседание по этому вопросу – рассказал Рукавишников – и даже спор возник с матюками: одни считали, что Кусако – опытный педагог и член партии, а другие говорили, что Рукавишникова – комсомолка, и молодым везде у нас дорога, а у Кусако муж сидел за воровство. Победил голый расчет: Кусако будет вечно на пороге РайОНО стоять с протянутой рукой, а Рукавишниковой, которой РайОНО откажет точно так же, как и Кусако, всегда папа поможет за счет колхозных сусеков. Узнав про такой расклад, Кусачка вообще отказалась преподавать, за что ее вызвали в райком и пригрозили выгнать из партии. Тогда она согласилась быть завучем. Кстати сказать, на преподавательскую работу по совместительству – учить детей «Степного» немецкому языку – позвали и Аугуста. Лично директор школы Ульяна Ивановна его уговаривала: «Вы же грамотный человек, Август, техникум закончили: мы Вам учебники дадим, методические пособия: почитаете про аккузативы-номинативы, и детям объясните; ведь главное дело – Вы же язык знаете в совершенстве, и произношение: это же уникальный шанс для детей! А то приходил один фронтовик наниматься учителем немецкого, а сам кроме «хенде хох», «шнапс ист шайзе» и «алле – гоп!» и сказать-то ничего не может. А пришел важный такой, в галстуке-бабочке, с амбициями: дед его, видите ли, до революции в цирке фокусником работал…».

И так, и этак пыталась Ульяна развеселить Аугуста, растормошить его и уговорить на положительное решение, но Аугуст видел во всем этом только деловой интерес с ее стороны, без тени личной симпатии, а потому наотрез отказался со мстительными словами: «Я шоферюга, а не учитель! Это раз. И я в хозяйстве Рукавишникову нужен. Это два. Отказываюсь!». Ульяна посмотрела на него внимательно и прекратила мучить своими официальными директорскими улыбками – вздохнула и отстала, пригорюнившись. «Вызывай Алишера своего, – хотелось ему крикнуть ей, – и пусть он преподает тебе тут все подряд, вместе с аккузативами – талантливенький твой!..». Но, конечно, ничего такого даже не пикнул вслух: зачем обижать ее? Она и так уже достаточно обижена судьбой. «А сам я не обижен как будто?», – тут же вскипела в нем протестующая мысль. Уходя из школы, он горько сожалел, однако, что не согласился, и обзывал себя семнадцатилетним, ревнивым сопляком; ведь он мог бы видеть ее каждый день, говорить с ней каждый день… Да, но зачем? Зачем? Чтобы в один прекрасный день быть свидетелем, как является подлый хорек Алишер, и забирает себе Ульяну навсегда? Нет уж, спасибо!..

А мать между тем затеяла очередную атаку на сына на тему женитьбы. Однажды она напекла пирожков с хреном и приступила к Аугусту с «мужским разговорам». Прежде всего она хотела знать, не растряс ли чертов трактор Аугусту за все эти годы его «мужские настроения», потому что иначе невозможно понять, почему он на девок вообще не смотрит. Аугуст сопротивлялся: «Где это ты девок видишь? Есть одни бабы замужние, которые мной не интересуются. Да еще барышни от пяти до двенадцати лет возрастом. Вот будет объект, будут и «мужские настроения», – Аугуст был почти груб, но тут же и извинился перед матерью: это потому, сказал он, что тема разговора ему очень не нравится. Но мать вцепилась в тему, как клещ: оказывается, она копала еще глубже: не просто жениться должен был Аугуст, но жениться обязательно на немке, чтобы, когда время придет им домой возвращаться, то не возникло бы скандального тормоза в виде степной жены, не желающей уезжать. Мало того: оказалось, что таковая кандидатура у матери уже имеется, и теперь Аугусту стало понятно, почему мать в последнее время притихла со своими разговорами про женитьбу – она готовилась к задуманной ею боевой операции «внук»! В Сыкбулаке, где они с сестрой Беатой жили до трудармии, мать имела знакомых немцев-земляков, из той еще, самой первой команды, выброшенной с поезда в степь. Теперь она кого-то из них разыскала, стала переписываться, интересоваться и выяснилось, что некая тридцатилетняя Регина Штурм не имеет мужа – умер после трудармии; Регина имеет трехлетнюю дочку и не возражает познакомиться с положительным человеком, каковым безусловно является Аугуст Бауэр, на предмет создания новой семьи. «Регинхен очень хорошая женщина! – настаивала мать, – и ты ее должен помнить». Но Аугуст ее не помнил, и ехать к ней в гости отказался. Была у матери в запасе еще одна девушка, благополучно пережившая войну – Эмма Элендорф, которую в свое время хотел изнасиловать Петка в землянке; той было сейчас чуть больше двадцати лет, очень аппетитная выросла девушка, но от рождения излишне легкомысленна, считала мать; в частности, недавно Эмма, согласно последним разведданным, делала аборт и неизвестно теперь, сможет ли иметь детей. Эмма, по предварительным намекам тоже готова была выйти за Аугуста, но с ней желательно Аугусту сначала хорошенько погулять, чтобы посмотреть что получится: таково было мнение матери. «Но лучше все-таки – Регина. С ней нет никаких сомнений: она тебе кучу детей родит!».

От всех этих разговоров Аугуст убегал во двор что-нибудь мастерить. Мать огорчалась, но не отступалась. На Новый год она пригласила Регинхен с дочкой в гости, и те приехали с подарками: Регинхен привезла новую рубаху, чуть тесную Аугусту в плечах – наверное, от покойного мужа осталась, а дочка спела песенку "O Tanipaum, o Tanipaum – wi glün sin teina plät-taaa". Мать от умиления прослезилась, и Аугуст тоже очень опечалился: что будет с этой славной, бедной малышкой, без отца и с худой как щепка, изможденной матерью с печальными, коричневыми глазами и большими как лопаты руками, привыкшими к тяжелому труду лет с семи, наверное. И Аугуст подумал в отчаянии: «Жениться на этой Регине, что ли, к чертовой матери, да и закрыть все вопросы и ответы раз и навсегда…». Три пары глаз смотрели на него с надеждой и обожанием, и это была мука страшная. Аугуст решил покатать девочку на тракторе, но она очень испугалась и стала тихо плакать, зажав уши. Тогда он выключил мотор и отнес ее в дом, и она долго еще не могла успокоиться. «Женюсь!», – сказал себе Аугуст, и сбежал из дома по срочным колхозным делам в Семипалатинск, где отсиделся у Абрама, а когда вернулся, гостей уже не было.

Мать ходила с поджатыми губами и несколько дней с сыном не разговаривала, только бормотала себе под нос: «такая хорошая женщина, такой золотой ребенок…». Чтобы успокоить ее, Аугуст сказал ей на свою голову, что будет думать: вопрос нешуточный. Теперь мать каждый второй день спрашивала его: «Ну что – надумал? Писать письмо?». Но Аугуст никак не мог надумать, пока весной, вместе с теплым солнышком не пришла однажды замечательная весть: Регина удачно вышла замуж и переезжает в Экибастуз.

– Теперь одна Эмма осталась! Не хочешь Эмму? Смотри, один бобылять будешь до конца жизни своей, глупая твоя голова! – причитала мать.

– А ты на что? – пытался шутить Аугуст.

– Я-то умру, а ты один останешься…

– Может, я первый помру…

– Не дай Бог, не дай Бог! – пугалась мать, – давай все-таки лучше Эмму в гости пригласим.

– Вот тогда я и помру сразу! – грозился сын. И матери оставалось лишь горевать дальше и проклинать этот грязный трактор, который сделал все-таки, наверное, свое черное дело… Но ведь женятся же другие трактористы? Вот вам и еще одна загадка природы!

* * *

Весна пятидесятого была дружной, теплой, ровной, без шараханий назад в зиму, и старики предрекали тучное лето и невиданные урожаи. Так и оказалось впоследствии.

А в конце апреля немцы «Степного» собрались по традиции попеть песен и повздыхать, но на горло их песне наступил бдительный Авдеев: он явился без приглашения и смял всю программу лекцией на политическую тему. Для начала он спросил немцев Поволжья, в курсе ли они, что год назад образована была ЭфЭрГе – Федеративная республика Германия. Немцы молчали: наверное, не знали, а может быть просто мудро не вякали. Точно так же не знали они ничего и про то, что 7-го октября, минувшей осенью образована ГДР – республика для немцев-коммунистов. Авдеев недоверчиво покачал головой и озвучил зачем-то – зачитал из газеты – Указ Президиума Верховного Совета СССР от двенадцатого января пятидесятого года: «О применении смертной казни к изменникам Родины, шпионам и подрывникам-диверсантам». После этого Авдеев ушел, породив атмосферу ужаса, предшествующего концу света. Женщины плакали, мужчины сжимали кулаки и смотрели друг на друга.

– Нас всех расстреляют? – спросил кто-то, – зачем он нам все это зачитал?

Постепенно отошли от шока, стали обсуждать услышанное, появились разные соображения. Было мнение, что Авдеев в глубине души хороший человек и пришел предупредить немцев, чтобы делали ноги. Другие тут же возражали, что это – провокация, для того и задумана, чтобы они сделали ноги, за что их и можно будет расстрелять. Потому что пока что расстреливать не за что. Никто еще не доказал, что они изменники, шпионы и подрывники-диверсанты. «А в сорок первом были доказательства? И где мы?», – спрашивали третьи, и первые со вторыми мрачно молчали: крыть было нечем.

– Все сходится: чтобы снять проблему нашего возвращения и восстановления немреспублики, приказано нас всех уничтожить. Ведь сказал же Сталин: «Нет человека – нет проблем», – выкрикнул Вогау, и все испуганно посмотрели на окна. Кто-то предложил проверить, не окружен ли уже дом красноармейцами. Дом окружен не был.

Затем кто-то обратил всеобщее внимание, что указ-то от 12-го января, а сейчас уже конец апреля, и если бы этот Указ был руководством к действию, то их всех давно бы уже закопали в степных сугробах. Надежда цепляется за соломинку, и вот уже все стали наперебой уговаривать друг друга, что ничего не будет, что иначе от знакомых и родных немцев из других поселений поступали бы уже вести о новых репрессиях, а этого нет ничего; и что Авдеев этот просто бдительный болван, который предположил, что кто-то из немцев «Степного» может переметнуться на сторону ЭфЭрГе, а Авдееву потом неприятностей в райкоме не оберешься – вот и провел Авдеев профилактическую работу.

С этим предположением-надеждой, хотя и в большой тревоге разошлись по домам. Иные стали сушить сухари, срочно штопать носки и вязать новые, некоторые резали поросят и солили мясо. Кто-то вшивал за подкладку пальто бумажные деньги: для дополнительного тепла и на всякий случай.

Мало-помалу, однако, тревога пошла на убыль, тем более что ее забивала работа. Травы перли в рост и не выгорали, дожди наполняли ее соками, было ясно, что скоту следующей зимой голодать не придется: нужно было только собрать все и сохранить. Чуя добрые времена, рекордно плодились овцы, прибавляли в весе бычки и поросята росли как на дрожжах. В колхоз приехал новый агроном Гаврилин, который постоянно ходил с брошюркой подмышкой под названием: «Научные основы консервирования зеленых кормов», через слово произносил звук «силос», и все свои производственные и человеческие силы отдавал строительству силосной башни – «кормовой бомбе двадцатого века». Его так и прозвали в селе – «Силос Гаврилыч», и он все время требовал еще травы, как умирающий негр – воды в пустыне. Все в поселке были поставлены «под ружье», чтобы обеспечить Силос Гаврилычу достаточное количество травы для набивания под крышу новой силосной колонны – этой воистину эйфелевой башни «Степного».

Колхоз разжился еще одним трактором, который вечно ломался, и еще одним грузовичком – тоже в пух и прах списанной в городе полуторкой, и пытался изо всех сил обойтись без МТС, на которую нельзя было положиться: пахать они приезжали, когда картошка всходила на огородах, а косить – под первый снег. Не потому, что зловредные были – их самих сажали за это и только что не расстреливали на месте —, а потому что «степь большая, а мы – одни». «Трудности роста» – называлось все это вместе.

В какой-то мере эти трудности роста предопределили и личную судьбу Аугуста Бауэра летом 1950 года. Знал бы он наперед, чем закончится для него приезд на село Силос Гаврилыча, вез бы его из города под красным флагом при горящих фарах!

Ввиду тотального аврала на кормовом фронте, не было у Аугуста больше ни дня, ни ночи для себя: все для техники. Днем он ездил, ночью ремонтировался. И вот однажды в дневную смену занесло его на дальние, южные границы колхоза, где отчаянный десант из женщин, стариков и школьников валил ковыли и прочую зелень для Силос Гаврилыча. У Аугуста задача была простая – вывезти весь этот витамин до последней былинки. В пестроте народной мелькала и Ульяна Ивановна со своими школьниками; Пятнадцатимесячный Спартачок тоже был при ней: сидел под телегой, в тени, шуршал травой и время от времени голосил, чтобы убедиться, что он не один на свете; потом снова неуклюже ловил жуков, муравьев и комаров и пробовал все эти запасы природы на зубок. Ульяна металась между школьниками и телегой, вынимала жуков изо рта Спартака, давала ему молока из бутылки и снова убегала на трудовые подвиги. В какой-то момент Ульяна обнаружила, что Спартак очень горячий и квелый. Видно переел жуков, или продуло ветром под телегой. Ульяна испугалась: нужно ехать в поселок, к фельдшеру. И тут как раз появился Аугуст на грузовичке. Машину загрузили травой, школьников переподчинили Кусачке, Ульяна забралась со Спартачком в кабину, и они покатили к «Степному». Ребенок был красный и спал на руках Ульяны, тяжело дыша. Ехали молча. До поселка оставалось еще километров пять, когда в моторе глухо стукнуло, и он заглох. Аугуст остановился, поднял капот, попытался провернуть коленвал заводной ручкой, все понял, захлопнул крышку и объявил:

– Все, «братская рука».

– Это что такое?

– Поршень оторвался и заклинил. Дальше – пешком.

Ульяна взяла ребенка на руки и пошла вперед. Ей было тяжело: распластанный сном и болезнью Спартак все время соскальзывал. Аугуст догнал Ульяну и молча взял мальчика к себе на руки. Ульяна уступила не возражая. Пошагали по пустой летней дороге, над которой висели жаворонки под солнцем, высматривая стрекочущую живность в степи. Говорить не хотелось, но и молчать было странно.

– Перегрелся, наверное? – предположил Аугуст.

– Да нет, в тени сидел все время, – ответила Ульяна.

– Может, земляная оса ужалила?

– Осмотрела всего: нет укусов.

– Ничего, пройдет. Надо водкой натереть от жара. Или крепкой самогонкой…

– Вы говорите, как опытная нянька, Аугуст. Уже доводилось детей лечить?

– Нет, не доводилось. От матери слышал.

– Вы с мамой так и живете вдвоем?

– Ну да, конечно. Где же мне еще жить? Дом-то один.

Прошагали еще с километр молча. Аугуст переложил ребенка, сменил руку.

– Устали?

– Нет, просто руку поменял: замлела немного.

– Аугуст, а ведь мы с Вами уже пять лет знакомы. Вы уже пять лет в «Степном» живете. И что же Вы за это время не женились? В Семипалатинске вон полно невест. Вы же бываете там часто…

Над дорогой дрожал воздух, создавая иллюзию моря за степью, и у Аугуста занемело сердце.

– Потому что тебя ждал все эти годы! – подумал он криком души, но оказалось вдруг, как уже бывало с ним не раз, что сказал он это вслух, да еще и с надрывом, как волк лесной. О, Йезуз-Христи, Господи-Иисусе! Сообразив, что он кричал вслух, Аугуста охватил такой жар, что больной ребенок, которого он нес, показался ему прохладным. Аугуст припустил вперед, чтобы убежать от Ульяны, но она, легконогая, догнала его, и забежала вперед, и встала перед ним, и заглянула ему в лицо. Что она там прочла в его глазах, наполненных ужасом – неизвестно, но только она отступила в сторону, уступила ему дорогу, и снова пошла рядом, молча, повесив голову. Так они и дошли до поселка – молча, и Аугуст сразу направился к клубу, где комнатку с торца занимала фельдшерица. Аугуст отдал ей ребенка и ушел не прощаясь.

Неделя пролетела в очередном беличьем колесе, перемешавшем в памяти сон и явь, ремонт мотора, запах сочной травы, сумасшедший рупор небритой пасти Силос Гаврилыча, безостановочно кричащего «Мало! Мало!» и испытующие глаза Ульяны Ивановны Рукавишниковой, приходящей к Аугусту в каждом сне, чтобы всмотреться в него.

Может быть, пять дней прошло с того дня на степной дороге с Ульяной, когда из Аугуста так позорно выскочила его боль, испугав Ульяну, а может быть и десять: кто же их считает страдным летом, эти сумасшедшие дни? – разве что агроном Гаврилов, или председатель Рукавишников. Сколько-то дней прошло, в общем, и вот привезли однажды, наконец, ближе к вечеру новый блок мотора и комплект поршней, и Аугуст до утра ремонтировал свой грузовик: все прошедшие дни он кое-как култыхал на трех цилиндрах, выбив заклинивший поршень из четвертого, но он готов был и на двух ездить, лишь бы не слышать возле себя заполошного кудахтанья агронома, стонущего: «Травы, травы, травы, еще травы, еще, возить, возить…!». И он возил. Глох, дергался, чихал и стрелял мотором, но возил. И вот сегодня к утру починил машину, наконец, и сразу из гаража рванул в степь, выручать Айдара, который уже только глазами хлопал и говорил, что делает сто пятидесятый рейс за сутки. Ноль в конце он присочинил. Но и пятнадцать рейсов было много: умноженные на два часа, они давали тридцать часов: столько часов имеют сутки, оказывается, а вовсе не двадцать четыре. Вся эта арифметика окончательно перепуталась в голове Айдара, и поэтому он просто хлопал глазами и говорил «сто пятьдесят». А может, и водки хотел: черт его знает. Только водка в те дни была равносильна расстрелу из личной двустволки Рукавишникова: бабку Янычариху специально из-за этого отправили вон из села – в город, торговать на базаре колхозными помидорами под руководством абрамовой красавицы Аюны, причем Аюна была специально предупреждена: под страхом божьей кары не пускать Янычариху назад в «Степное»! Аюна божьей кары боялась, так что у Янычарихи шансов спаивать трудовой народ «Степного» не было никаких. Зато за весь народ отдувался теперь от щедрот Янычарихи бедный Абрам: он допился до того, что однажды, проснувшись ночью, разбудил Аюну и по большому секрету сообщил ей, что его настоящее имя – Давид Бен-Гурион, и что он – законный премьер-министр государства Израиль. «Мы победим!», – заявил ей возбужденный Абрам.

«Спи, воробышек мой, спи: я тебе верю: ты обязательно всех победишь», – успокаивала его Аюна, гладя по голове и прижимая к себе, мечтая о том времени, когда кончатся эти проклятые помидоры. А их все подвозили и подвозили из «Степного»: то было шикарное лето, и так его все и запомнили – в том числе и Абрам, который помнил меньше всех других, и лишь постоянно спрашивал скоро ли начнутся волки. «Ох, не скоро еще», – в тоске вздыхала Аюна.

Полдня Аугуст возил траву на отремонтированном грузовике своем, а к трем часам с юга начала подниматься черная как уголь туча, и не туча даже, а весь горизонт полез в небо, насыщенный золотыми молниями. Чернота эта рокотала сплошным рокотом, и озоновый запах молний мчался над степью с первыми порывами ветра. Было ясно, что надвигается великий потоп, и что надо спасаться. Поэтому Аугуст вместе с травой забрал испуганных колхозников, и помчался в «Степное» – прятаться. Он успел спасти и траву, и людей, и посуху еще добраться до дома, и упасть, и заснуть, не раздеваясь. Но он уже не слышал водопада, обрушившегося на его домик из черного неба – водопада, замыслившего либо вдавить домик в землю, либо смыть его и унести в океан; он не слышал грома, падающего на крышу, чтобы проломить ее, он не видел молний, вспарывающих небо и землю и его огородик за окном; и если бы грозе все удалось, и домик понесло бы в океан, то Аугуст и этого не заметил бы, и очень удивился бы, наверное, проснувшись среди айсбергов. Он спал сном солдата, честно отдавшего все свои силы без остатка делу мира. Он спал с чистой совестью, а потому очень крепко, и не знал поэтому, что гроза, пошатав, но так и не осилив его домика, унеслась прочь; что под занавес дня из-под черного полога уползающей тучи еще успело засиять золотое солнце и подивиться густо-зеленому свечению отмытого мира; не слышал Аугуст и прихода с работы матери, которая проверила, жив ли он еще, положив ему руку на лоб, и убедившись, что сын мирно спит, ушла на кухню, тихо напевая.