Текст книги "Исход"

Кто-то из присутствующих призвал, однако, перестать ковыряться в прошлом, в котором ничего уже не изменишь и напомнил, что есть куда более актуальное настоящее с его новыми угрозами. Например, этот указ «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Отечественной войны».

– Кто видел этот указ? – резко спросил Аугуст, – кто своими глазами видел этот указ?

– Этот Указ секретный, – объяснили ему.

– А еще есть секретный указ – всем лететь на луну! – закричал Аугуст, – почему вы всему верите, о чем судачат? Нет никакого указа! Прекратите сопли размазывать по лицу! Слышать больше не могу! Прекратите!

Наступила мертвая тишина.

– Но ведь говорят же…, – возразил старый Вентцель.

– Говорят: быков доят! – огрызнулся Аугуст по-русски, и все осторожно засмеялись: всем очень хотелось, чтобы Аугуст был прав, они все хотели зацепиться за его уверенность и укрепиться надеждой от него. Поэтому Аугуст стал вдруг центром внимания и главным оракулом, и добрых полчаса еще втолковывал своим землякам о бессмысленности и нелогичности дурацкого слуха об указе. Мать сидела в сторонке и сияла глазами: она гордилась своим сыном – таким умным и справедливым.

Впервые за несколько лет парторг Авдеев, дежуривший на улице, услышал, как из дома, в котором собрались немцы, раздается бодрая песня: «О, мой милый Аугустин, Аугустин, Аугустин, о, мой милый Аугустин – все позади…».

В мае на школе снова появились добровольцы: подходила пора сдавать объект в эксплуатацию комиссии районного отдела народного образования – с первого сентября запланировано было школу открыть. Неясно было, однако, кто в ней будет работать, если Ульяна Ивановна не вернется. А она не вернется – был слух – потому что родила сына и останется при муже в Алма-Ате. Аугуст с самой осени не бывал на школе: не мог; у него опускались руки, когда он подходил близко к ней, и горечь подступала к горлу. В этих стенах все еще жил тот счастливый вечер, когда он чуть не поцеловал ее, и все что случилось потом было наподобие огнемета, безжалостно спалившего волшебную жар-птицу… Такие чувства он испытывал теперь при виде школы. Но вдруг, на стук молотков и пение ручных пил, его снова потянуло туда. Может быть, сердцу захотелось вспомнить ощущение счастья? Аугуст взял свою ножовку и ящик с инструментами и пошел. Он проработал с тремя мужичками-добровольцами – родителями будущих учеников школы – целый вечер и, странное дело – на душе полегчало: как будто он на эти часы победил червяка, точившего его постоянно; как будто прижал этого змея ногой к земле, был сильней его, победил его, победил боль в себе.

Здесь, на школе, Аугуст застал и Серпушонка. Тот всегда был там, где хотя бы две пары ушей готовы были его слушать. Аугуста Серпушонок начисто проигнорировал, только насторожился немного: не бить ли его пришли за распространяемые небылицы. Но Аугуст, со своей стороны, тоже «не заметил» Серпушонка, и тот успокоился; сам он не работал – печка его давно была готова, а торчал он тут просто так – ради общества и чтобы покомандовать, поразоряться и лапши понавешать на уши колхозным товарищам своим. Товарищи слушали Серпушонка с удовольствием и посмеивались: бесплатное развлечение – будет о чем семью повеселить вечером за столом, пересказывая серпушонковы истории. В тот раз, когда Аугуст вошел, Серпушонок как раз брехал про пистолетного краба: якобы есть такой в море краб, стреляет шариками сжатого воздуха. «Ухо отлетает только так! А который побольше – и башку отстрелить может». Один из мужичков, выходец из западной Белоруссии вздохнул: «Мяне ба аднаго такога: я б знал, к кому яго подсадить». Серпушонок эффектом своей брехни остался доволен. И тут отворилась дверь, и в сруб вошла «Кусачиха» – Анастасия Трофимовна Кусако, «княгиня», которая с недавних пор, прослышав, что дочь председателя не вернется, возомнила себя уже утвержденным директором школу, и так себя и вела – полноправно и нахально. Родители будущих учеников терпели ее оскорбительные придирки молча – чтобы не отыгралось после на детях: с этой дуры станется. Вот и сейчас она прямо с порога закричала:

– Почему палисадник еще не готов? Корова вон у входа нагадила!

– А вы взяли да и вляпались в гамно – правильно я угадал, мадам Кусакина? – вежливо спросил Серпушонок, подбежал к ней и стал разглядывать ее ноги.

– Отойдите от меня! – взвизгнула «директорша», – у Вас блохи на шапке! Вы почему в помещении и в шапке? Снимите немедленно!

– Это не блохи, а муравьи! – с достоинством объяснил ей Серпушонок, – у меня под столом муравьи живут, я им сухари сыплю. А шапка потому, что кумпол мерзнет: на северном полюсе отморозил!; Вы разве не читали, мадам Кусакина, в газете «Правда» за тринадцатый год? Там писали: «Полярный исследователь, адмирал Беллинсгаузен съел в критических условиях свою ездовую собаку, а его личный адъютант – мичман Серпухов Андрей Иванович самоотверженно отморозил кумпол, отдав свою шапку адмиралу. Только благодаря этому оба полярных героя и выжили». Неужто не читали? Я вам вырезку принесу на первый урок: я ее храню свято, вместе с портсигаром Фридриха Энгельса! Понятно Вам? – Серпушонок бережно погладил свой облезший, полуистлевший от времени и тягот алкогольной жизни заячий треух, и продолжал, уже склочным голосом:

– Я этого бобра, между прочим, знал лично, его звали «Трофимыч». Подполз он ко мне однажды на реке Обь и говорит: «На, – говорит, – Андрюша, – возьми мою драгоценную шкуру, чтоб не пропала зря: белуга меня покусала, все равно мне теперь подыхать». Я ему: «Да поживешь еще, Трофимыч, не ссы». А он мне: «Нет, Иваныч, все, конец: даже водочки выпить уже не хочется». Ну, тогда я ему поверил, что да – это конец. И принял его последний вздох, и закрыл ему глаза, и сшил из него шапку себе – на вечную память.

А ты говоришь – «блохи». Какие могут быть блохи на покойнике? Блохи – твари веселые: они живых любят…

– …Попрошу мне впредь не «тыкать»! – перебила его мадам Кусако возмущенно.

– «Впердь» – это как, извините, Настасья Кусаковна, то бишь Трофимовна, прошу пардон? В смысле: слово непонятное Вы произнесли. «Впердь» – это где расположено: спереди или спозади, в соответствии звучанию? – спросил Серпушенок, и великодушно взмахнул рукой: «Ладно, товарищ Кусако, я не буду больше тыкать Вам впердь; а только и Вы тогда моего «Трофимыча» блохами не дразните, а то ему сильно обидно на том свете. Вот увидите: он к Вам еще явится во сне в безобразном еротическом образе…

– … А дверь почему все еще на старом месте висит? – перебила Серпушенка «княгиня», отворачиваясь от него, презрительно игнорируя свару с ничтожным Серпушонком, – я же сказала: на метр вправо перенести! Это что за безобразие! Я вам в проекте показала даже!

– А чего это Вы все еще распоряжаетесь тут, Анастасия Трофимовна? – опять влез в кадр Серпушонок, – как будто Вы и есть главное начальство? На школу уже директор назначен: вон, товарищ Бауэр не даст соврать. Его в РОНО вызывали вчера: «Берите школу, Август Карлович, в свои грамотные руки: Вы человек самый наиболее подкованный в поселке, все-таки техникум овцеводства за плечами, и институт иностранных дел – очень высокий потенциал личного образования. Будете преподавать немецкий язык на уровне международных требований, а также историю, географию, тракторное дело и пение. Остальные предметы поручите Анастасии Трофимовне Кусако. И присматривайте за ней – ее воспитательная идеология вызывает у нас сугубые сомнения: старая школа, буржуазная спесь…». Вот так-то! А вы тут распоряжаетесь, как собака. А новый директор – вот он уже и сам присутствует: пришел собственными руками школу достраивать, чтобы успеть к учебному году. Так что впердь будет так, мадам Кусакина: где он нам скажет дверь установить – там мы ее и прорубим. Вот так-то будет теперь впердь! – уж очень понравилось Серпушонку это словечко из репертуара Анастасии Трофимовны.

Все знали, что Серпушонок брехло собачье, но он умел врать так убедительно, что часто невозможно было отличить правду от лжи в его историях, или определить процентное содержание правды во лжи, и наоборот. Особенно, когда тема задевает слушающего за какое-нибудь центральное место лично: тогда любая брехня воспринимается совершенно иначе. Поэтому и Анастасия Трофимовна побледнела вдруг и воззрилась на Аугуста:

– Это правда, что Серпухов сказал?

Аугуст пожал плечами, что не означало ни «да», ни «нет»: могло означать что угодно, в том числе и – «пошла к черту»; однако, «княгиня» узрела в этом жесте подтверждение словам Серпушонка и встопорщилась:

– Это ошибка! Это заблуждение! Я видела Ваше личное дело! Вы не заканчивали никакого международного института. Вы – на спецпоселении здесь. Вы – немец! Вы – не коммунист даже, чтобы Вас ставить директором. А я – коммунистка! Райком партии обязательно исправит эту ошибку! Я это так не оставлю! – и она ринулась к двери и прыгнула вниз со сруба (крыльцо все еще не было пристроено), и там, снаружи, взорвалась вдруг хорошо поставленным русским матом.

– Ага, вот теперь точно вляпалась! – восторженно прокомментировал Серпушонок, и пошел смотреть. В тот момент Аугуст готов был обнять этого блохастого Серпушонка. Для их отношений то был поворотный момент. Когда Аугуст был в городе в очередной раз, то выпросил у Троцкера нутриевую шапку, сшитую из оставшихся клочков, в обмен на домашнего гуся, и при первой же встрече подарил ее Серпушонку, велев выбросить старую. Серпушонок подарок воспринял по-своему: «Ишь ты, – сказал он как бы сам себе, – совесть-то у Баэра нашего есть еще, оказывается», – и он взял царского вида новую шапку и пошел прочь, не оглядываясь. С тех пор Серпушонок носил эту шапку не снимая; в ней же и погиб через несколько лет в степи, пьяный, ужаленный средь бела дня, во сне, степной гадюкой в шею и задохнувшийся от распухшего горла.

Лето сорок девятого было жарким, дожди то собирались над дальними горами, то снова раздумывали трудиться и растворялись без следа. Тут и там горела степь, нанося урон овцеводству. Отчего она загоралась – непонятно. Серпушонок утверждал – от саранчи, или от кузнечиков, которые раскаляются докрасна когда стрекочут. В любом случае, у Аугуста было много дополнительной работы – распахивать широкие межевые полосы, чтобы пожары не съели колхозных пастбищ и покосных лугов. Аугуст, можно сказать, жил в поле, порою отсутствуя в «Степном» по неделе и больше: Айдар подвозил ему «горючку» прямо в степь – вместе со сплетнями и новостями деревенской жизни. Это был он, Айдар, который сообщил Аугусту однажды в конце июля, что дочь председателя, Ульяна Ивановна, возвращается и будет принимать школу. Сердце Аугуста захолонуло и закупорило горло, но он сдержался, ничего не стал спрашивать. Да и чего там спрашивать?: возвращается, и пусть себе возвращается; будут вместе с мужем работать, и с Кусачкой впридачу. Втроем. Ему-то, Аугусту, какое дело: ему детей в школу не водить, у него другие заботы… если бы не мать – сбежал бы на Волгу: пусть ловят, пусть двадцать лет дают – лесов он больше не боится. Хоть немножко еще дома пожить… а если дом занят, то хотя бы в сарае; в сарай не пустят – где-нибудь еще: он ведь каждую трещинку знает в том краю, его сама земля приютит… землянку выроет: опыт есть. Так он думал, но мысли, сделав круг, все равно упорно возвращались к сообщению Айдара: Уля приезжает… Или уже приехала? И его тянуло в поселок, и он боялся там появиться. Как он встретится с ней, что он скажет ей? Что она ему скажет? Да ничего она ему не скажет: она ему ничего и не обещала…

А трактор Аугуста все полз и полз по степи, преодолевая один горизонт за другим, и солнце палило и жгло, и мотор ревел, и сам Аугуст, голый до трусов и черный от пыли и загара, похож был на навозного жука, поселившегося внутри этого трактора, этого горячего, вонючего зверя, получившего солнечный удар и блуждающего теперь по степи в поисках своего дома, которого нет нигде и не будет…

Потом Айдар приезжал еще раз, и Аугуст не удержался, спросил его: «Приехала дочь председателя?». И Айдар сказал: «Нет еще».

«Ну и не приедет уже», – сказал сам себе Аугуст, – уже август пошел». Наконец, он вернулся в «Степной», поставил трактор у конторы и отправился домой, делая крюк, чтобы пройти мимо пустыря, где мелкая пацанва любила гонять самодельный мяч. Он угадал: Вася и Паша Рукавишниковы были здесь. Они, конечно же, радостно кинулись навстречу дядьке Августу, наперебой сообщая свои немудреные новости. Наконец прозвучало: «А к нам Улька приезжает. С маленьким дитем! Его Спартаком зовут. Я его научу мечом драться. Я теперь тоже буду дядя называться», – похвастался девятилетний Вася. «И я тоже буду дядя!», – возразил маленький Паша. «Будешь, будешь: тоже мне – дядя сопливый, – недовольно подтолкнул его старший. «Сам сопливый!», – огрызнулся Паша, что было близко к правде, проигнорировал незлую оплеуху брата и сообщил: «А я в школу пойду, в первый класс, а Васька в третий, а Улька будет нас учить, а у меня будут одни пятерки, а у Васьки – одни двойки! Отец его пороть станет! У него и в том году двойки были, ему ремешка уже обещали, но то чужие двойки были, саржальские, а за Улькины отец его точно пороть будет!».

– Ну а еще один дядя – он тоже приедет к вам, правильно? – коварно спросил их Аугуст.

– Это какой еще дядя приедет? – хотел знать маленький Паша.

– Ну, какой-какой: папа Спартака этого самого, племянника вашего…

– А, нет: этот не приедет… Хотя я не знаю, – нахмурился старший Вася и пихнул младшего, который как раз открыл было рот, чтобы что-то добавить, – про этого мы не знаем ничего! – старший явно хитрил чего-то.

Сердце сделало странный кувырок, И Аугуст спросил:

– Ну и когда же она приезжает? Скоро август кончается: школе начинаться пора первого сентября.

– А, скоро приедет: куда нам торопиться, – великодушно махнул рукой старший брат, – школа-то стоит: никуда не сбежит.

Это звучало логично.

Полигон

А потом начался вдруг новый отсчет времени. И не только потому, что приехала Уля. Новый отсчет времени начался с события, которому Август стал не просто живым свидетелем, но может быть даже – самым первым свидетелем из посторонних, неприглашенных, непосвященных. Хотя с Ульяной наступление этой эпохи все же было связано хронологически, а именно тем, что Иван Иванович Рукавишников попросил Аугуста встретить Ульяну с поезда утром двадцать девятого августа. «Такая беда, – понимаешь, – сказал он Аугусту, – мне двадцать девятого в Омске быть надо: собирают руководителей хозяйств на закрытое совещание. Что-то очень важное. Сказали: «неявка разрешается только в мертвом виде». Так что выручай, Август Карлович. Ульяна, она того-этого: немножко расстроеная она приедет, семейные проблемы у нее. Хочу, чтобы приятный ей человек встретил ее; вы же с ней как будто друзья: она к тебе уж очень хорошо относится: «Ах, этот Август, такая тонкая душа…». Ну вот ты и встреть ее, пожалуйста, тонкая душа. А мне сегодня днем еще в Омск выезжать. Ну, встретишь?».

– Встречу, – согласился Аугуст внезапно занемевшим языком, – Послезавтра встречу, да.

– Прими заранее личную мою благодарность.

– Не за что. Встречу.

– Спасибо.

– Не за что. Сам буду рад ее встретить, – Аугуст повернулся и пошагал прочь, не желая выдать себя сложной игрой плохо управляемых лицевых мышц. Кажется, он улыбался, а может быть и кривился, как от зубной боли. Этот день и весь следующий Аугуст прожил в состоянии постоянного нервного напряжения. «Август, тонкая душа!», – пело в нем, но ведь это ничего не значит. Это все равно, что сказать: «Серпушонок, лапушка…». Сказать можно все, а крошка-Спартак на руках Ульяны – это уже вещественное доказательство совсем другого уровня отношений, и на тот счастливый уровень Аугуста не позвали и уже не позовут.

Весь вечер Аугуст чистил свой «дембельский» костюм и гладил его угольным утюгом. Про поручение председателя он матери объяснил, чтобы она не решила, что он рехнулся еще дальше. Мать поджала губы: «Ну и ехал бы в своем русском fufajka, – сказала она, – зачем таким павлином одеваться, как будто собственную невесту встречаешь. Она – чужая жена: не забывай этого, пожалуйста».

– Мне-то что – чья она жена, – огрызнулся Аугуст, – председатель приказал встретить с уважением. Все-таки – директор школы будет…

– Вот бы школьные начальники ее и встречали, – не могла никак успокоиться мать, – ты-то причем тут?

– Говорю же тебе: меня Рукавишников попросил! – вскипел Аугуст. Они с матерью почти поссорились в тот вечер.

На колхозном грузовичке, который он старательно отскоблил накануне в луже у ручья, Аугуст выехал в полседьмого утра в сторону Семипалатинска. Как раз рассвело, и небо было странное: молочно-белое, с комками неподвижных светло-серых облаков; небо напоминало Аугусту сладкое лакомство, которое мать в давние времена иногда готовила детям по большим праздникам. Оно называлось «снежок»: в сладком молочном сиропе плавали сладкие, зефирообразные комочки; дети ревниво считали их друг у друга в тарелках, но их всегда было поровну. От этих воспоминаний у Аугуста перехватило сердце; хотя, может быть, и не от них вовсе…

Дорога была накатанная, мотор гудел ровно: ничто не спасало от панических мыслей о предстоящей встрече. Что ей сказать при встрече? Поздравить? Конечно, поздравить надо. Спросить, почему она одна и когда ее муж приедет? А что: вполне можно спросить – ничего особенного в этом вопросе нет. А вдруг она не захочет отвечать, типа: «не твое, Аугуст, это собачье дело…»? Ну, не захочет, так не захочет: тогда можно извиниться… А можно и не извиняться, подумаешь…

В этот миг что-то произошло с небом, или с машиной, или с ним самим, потому что грузовик стремительно заскользил влево, всем боком, вместе с дорогой… у Аугуста поплыло в голове… нет, это была не дорога с машиной: это небо сорвалось вдруг с места и стремительно помчалось вправо – всей массой своей, с туманом, облаками и заполошными воронами, беспорядочно молотящими крыльями как черными тряпками. Еще через несколько мгновений ослепительной синевой загорелось небо, и в нем, прямо по курсу висело круглое, бледное солнце, но яркий свет падал почему-то не от него, а откуда-то слева, откуда последовал вдруг тугой удар в бок машины, которая на секунду приподнялась всей левой стороной над дорогой и грохнулась снова на четыре колеса, потеряв на секунду управление и вильнув с дороги. Аугуст резко ударил по тормозам и посмотрел влево: на него неслось черное, клубящееся марево, перемешанное из земли и неба, а над ним в бесконечно высокое небо поднималось чудовище: гриб на тонкой, черной ноге, в белой конической юбочке, с белой, круглой, все растущей, протыкающей космос, светящейся головой: это он, этот шар затмевал солнце, и хотя внутреннее свечение его быстро спадало, ослепительная наружная белизна его только набирала силу… Видение закончилось быстро: стена пыльного вихря упала на машину, сотрясая ее и обрезав видимость до «дворников» на ветровом стекле. Пять, десять минут сидел Аугуст неподвижно в загипнотизированной позе и ждал что будет дальше, не в силах осмыслить только что увиденное. Наконец шквал, засыпавший машину пылью и травяной трухой, улетел дальше, постепенно прояснялось, и вот уже снова проявилось небо, и гриб все еще висел в нем, но уже совсем другой на вид: черная ножка почти отмерла, юбочка исчезла, осталось одно раздутое облако, напоминающее уже не шар, но рыхлую, зловещую медузу со свисающими синеватыми соплями…

И тут Аугуста осенило: так это же атомная бомба была! Та самая, о которой все время говорили, которую ждали! Свершилось! Он видел взрыв атомной бомбы! Такой же, которой американцы разбомбили – одной бомбой! – сразу целый город и убили, сожгли сто тысяч людей одним ударом! Такие же американские бомбы были теперь нацелены и на Советский Союз. И вот – хрен вам теперь! Вот она – своя! Наша! Он только что видел ее! Вон она – все еще висит над землей: сама Смерть висит: собственной персоной!.. Он видел! Он видел это!!! Ликование смело остатки страха, Аугуст открыл кабину и выскочил наружу. Пахло гарью, пылью, полынью, чем-то еще… Запрокинув голову, Аугуст смотрел на расплывающуюся в жирный блин, тускнеющую атомную медузу. До нее было далеко, много-много километров, а она чуть не перевернула ему машину… Какая чудовищная мощь!

Густой, короткий шорох сверху и тупой удар за спиной заставили Аугуста пригнуться и прикрыть голову руками. Но ничего больше не случилось. Аугуст обернулся. Затем заглянул в полузасыпанный земным мусором кузов грузовика: там лежал мертвый степной орел, раскинув обгоревшие крылья и вывернув голову назад. Глаза его были белые, выгоревшие, убитые яростным светом невообразимой силы: наверное, он еще сколько-то времени, ослепнув, кружился на горящих крыльях, не понимая, что с ним стряслось и отчего он падает.

Когда Аугуст снова сел за руль, у него колотились ноги и дрожали руки. Путаясь в движениях, он запустил заглохший мотор и поехал дальше, угадывая заметенную землей и мусором дорогу, постепенно приходя в себя и вспоминая, куда он едет и зачем. Орел остался лежать в кузове; пусть лежит: Аугуст покажет его всем… Атомная бомба!!! Он ее видел!!!

Аугуст в этот миг еще не осознавал, что только что, в его присутствии началась новая эпоха в истории земного шара в целом и в его личной судьбе. Постоянно оглядываясь на атомный гриб, он ехал все быстрей и быстрей: он торопился на вокзал, к поезду. В растревоженном разуме и взбудораженном воображении приезд Ульяны представлялся Аугусту событием не меньшего масштаба, чем только что пережитый атомный удар.

В Семипалатинске обстановка была спокойная: никто не бегал, не кричал и не смотрел в небо: здесь, кстати, тоже смело все облака, и на северо-западе вздымалось над горизонтом величавое кучевое облако необычной, сферической формы – то самое! – на которое, однако, никто не обращал внимания. Аугусту это было странно: не мог же никто ничего не слышать? Однако, вопросов он людям не задавал: лагеря приучили его руками зря не размахивать и лишними вопросами внимания к себе не привлекать.

До прихода поезда оставалось еще полчаса, и Аугуст пошел в зал изучить расписание поездов – просто так, из любопытства; посмотреть, например, какие поезда идут в сторону Саратова, и когда, и сколько до туда часов, или дней пути… Возможно, что он делал это только для того, чтобы меньше думать об Ульяне с ее ребенком, которые уже где-то на подъезде, которые вот-вот прибудут.

Наконец станционное радио прогукало что-то размазанным эхом, содержащим слова «Алмата» и «стоянка сорок минут». Аугуст купил перронный билет и вышел на платформу. Показался паровоз с белыми усами пара и черным дымом из трубы. Вот он уже рядом, шевелит красными колесами, двигает локтями шатунов – большой, черный, жирный и горячий, как черт, вылезший из ада. Потянулись вагоны. После второго шел почему-то сразу восьмой, и он пошел за ним до полной остановки, потому что как раз восьмой ему и был нужен. Пассажиры стали спускаться, кто прыгая вниз, кто сползая задом наперед, вытаскивая за собой чемоданы; иные спускали перед собой пухлые баулы, с трудом сохраняя равновесие. Аугуст помогал сходящим, вглядываясь в тамбур: где она? Но все сошли, а Ульяны не было.

– А где женщина с маленьким ребенком? – спросил Аугуст у проводницы.

– В Аягузе сошла.

– Что за ерунда? Меня встретить прислали.

– Не туда приехал, родной. Это Семипалатинск.

– Я сам знаю, что это Семипалатинск: она сюда и должна прибыть.

– Ничего не знаю. Говорю же: сошла в Аягузе.

– Ничего не понимаю. Вот написано: двадцать девятое, восьмой вагон…

– А, восьмой? Дак а это третий.

– Как третий, когда стоит «восемь».

– Ты считать до десяти умеешь? Смотри: там – второй, а вот он – четвертый. А что посредине бывает? Третий!

– А почему «восемь» написано?

– На заборе тоже написано… Не видишь – восьмерка пополам перечеркнута. Сперли табличку на память – такие же как ты сам, небось. Вот и повесили с восьмого – у них две было…

– Дура долбаная, – выругался Аугуст и побежал вдоль поезда.

– А то ведь я и кочергой догнать могу! – неслось ему вслед, – мудак бестолковый!

Женщина в окружении четырех чемоданов с большим свертком в руках стояла на платформе в конце состава и растерянно озиралась. Сверток у нее был похож на упакованное дитя. Аугуст всмотрелся в женщину и обомлел: господи, да это же она – Ульяна! Только по глазам и узнал…

– Ульяна Ивановна? – спросил он тем не менее на всякий случай, и сердце его укатилось в сапог, когда он услышал ее голос:

– Да, я… Ах, да это же Вы, Аугуст! Вы такой черный, загорелый… Вы каждый раз в новом обличье возникаете. Хорошо, что Вы меня встречаете, а то я уже испугалась, что случилось что-нибудь… Мы когда ехали – такая молния в вашей стороне сверкнула – десять секунд все небо горело. «Вот это грозища там!», – подумала я. А подъезжаем – солнце светит. Чудеса!

– Нет, то не гроза была, – сказал Аугуст…

– Ну, пойдемте, пойдемте: потом расскажете, что это было, – заторопилась Ульяна.

Подкатил носильщик в фартуке и с бляхой, погрузил чемоданы на тележку, попер, вихляя тощим хребтом и громко хлопая калошами без задников. Аугуст с Ульяной едва поспевали за ним. Аугуст раздумывал, не предложить ли Ульяне забрать у нее ребенка, чтобы ей легче было, но не решился: уронит еще; да и вообще: сама родила – сама пусть и таскает теперь; его встретить и привезти ее послали, а не детей ее на руках таскать…

Грузовичок Аугуста стоял в некотором отдалении, и носильщик сказал строго: «Это не по тарифу. Я только до входа работаю. Давай второй тариф: еще двадцать копеек давай». Аугуст растерялся: денег у него было с собой совсем мало – пятьдесят копеек всего, то есть это поначалу столько было: перронный талон съел половину, да двадцать за этот самый «тариф» надо отдать; оставался пятачок всего. Аугуст огорчился и обиделся:

– Что еще за тарифы дурацкие! Ладно, снимай тогда чемоданы, дядя: я бы и сам их донес по-очереди. Тебя пожалел, заработать дал, а ты еще и буржуйничаешь…

Ульяна запротестовала: «Я сейчас достану. Подержите ребенка, пожалуйста».

– Нет! – закричал Аугуст, – не подержу! Обойдется! Тариф ему! Хрен ему, а не второй тариф!

Ульяна смотрела на Аугуста с изумлением: это был действительно совсем другой Аугуст. Между тем оскорбленный в своих лучших профессиональных чувствах носильщик с достоинством снял чемоданы на землю, и поджав губы, протянул руку за «тарифом», на всякий случай процедив: «Я тут не один. Могу ребят кликнуть, разберемся». Но Аугуст, конечно же, отдал ему его двадцать копеек, порадовавшись тому, что монета оказалась черной и гнутой.

– Не фальшивая? – спросил носильщик сварливо.

– Нет, это она в танке со мной горела! – огрызнулся Аугуст, и снова уловил на себе удивленный взгляд Ульяны. Ему это понравилось, но только странной, мстительной радостью: да, любуйся, голубушка: такие мы вот и есть – всеми помоями умытые герои…

Аугуст усадил мать и дитя в кабину и стал загружать чемоданы в кузов; обвязал их веревкой, притянул к борту, чтоб не гуляли. Ульяна обернулась, сквозь заднее окошко кабины смотрела на него; он чувствовал себя нервно, взвинченно. Когда сел за руль, Ульяна спросила:

– Почему столько мусора в кузове, и птица дохлая? Зачем?

– Это степной орел. Его атомной бомбой убило, – коротко сообщил Аугуст и тронулся с места. Ульяна нахмурилась:

– Что за шутки? Почему Вы меня дурачите? Вы издеваетесь надо мной, что ли? Почему?

Аугусту захотелось напомнить ей, что они уже дважды переходили на «ты», но тут же и раздумал. Зачем? И он ответил очень вежливо:

– Нет, Ульяна Ивановна, я не издеваюсь над Вами. На пути сюда я действительно попал под атомный взрыв, и мне чуть не перевернуло машину. Потом смело туман, поднялась буря, накидало мусору в кузов, и слепой орел упал – уже мертвый. Убрать я не успел – извините… А орла хочу в поселке показать. Я, наверно, первый человек, который первую нашу атомную бомбу видел сегодня. Никто не поверит, вот орла и покажу. Он над облаками летал, у него от взрыва глаза выжгло и крылья обгорели. Таких птиц много, наверное, сейчас в степи валяется. Жуткая сила. Я гриб видел, выше неба. Это, наверно, и была та самая молния, что Вы видели из поезда…

Ульяна смотрела на него во все глаза. Она поверила, и ей стало страшно. И еще потому она так смотрела странно, что все никак не узнавала того доброго и приветливого Аугуста, на которого отец не мог нарадоваться, и с которым она так приятно общалась, приходя на стройку. Теперь это лицо было жестким, чужим, почти враждебным; он обращался к ней вежливо до ядовитости, по имени-отчеству; он даже не смотрел, или старался не смотреть в ее сторону. Почему? Из-за «прижитого» ею ребенка? Из-за того, что она без мужа? Неужели он такой же, как все эти шипящие бабы вокруг?… злые ханжи без совести и… сочувствия… Сволочи… Или это он из-за атомной бомбы?..

Ульяна стала смотреть на дорогу перед собой. Атомная бомба… Да, это страшно. Только у нее своя атомная бомба… ее собственную душу разворотила. Хуже уже все равно не будет. Хотя нечего ныть: у нее есть отец, есть братишки, есть вот этот маленький – часть ее тела: сердце его, ручки его, улыбку его – всего его она сделала сама: для него сделала, но и для себя самой – с великой любовью, на всю жизнь. И плевать ей на всех злых людей: они все равно будут счастливы: она и ее маленький. «И никто-никто нам не нужен больше…», – Ульяна отвернулась от шофера Аугуста и глотала слезы, которые слишком часто в последнее время мешали ей видеть мир в реальных пропорциях.

Когда поравнялись с местом, где Аугуста застал взрыв, он остановил машину, выключил мотор, сказал: «Вот здесь это было: вон там, в той стороне».

Был ясный, солнечный, дружелюбный день: облака и туманы, разогнанные атомным взрывом за все горизонты, все еще не решались вернуться на место. Но изменилось и еще что-то другое: над степью висела мертвая тишина: ни птиц, ни цикад не было слышно; их всех либо тоже сдуло за горизонт, либо они до сих пор обдумывали невиданное и неслыханное происшествие и не осмеливались петь, чтобы не навлечь кошмарного повтора на свои потрясенные головы. Очень высоко в небе висели странные ошметки перистых облаков: красивые ошметки, веерные.

– Вон от нее остатки, – указал на них пальцем Аугуст. Ульяна уже успокоилась немного, укачалась. Она посмотрела в небо и устало произнесла:

– Красиво. И совсем не грозно выглядит…