Текст книги "Исход"

Нужно просто посмотреть правде в глаза и проговорить для себя эту правду, друзья мои. Сделайте это. Пришло время открытой, легальной борьбы. Создайте партию, или открытое движение. Назовите его «Белая Гвардия». И давайте посмотрим что из этого получится. А ведь получится: я уверен! А? Что вы мне ответите на это?

– Ты – предатель! – крикнул Дементьев, – и вся твоя жизнь – одна сплошная нелегальщина! Где мое пальто? Я в пальто пришел, или в чем? Кто знает?…

– Андрей Егорович, про партию я тоже давно уже хотел поднять вопрос, – сказал Эдик, – мои ребята про это давно уже твердят; надо обязательно это обсудить, но меня пока другое волнует, попроще вопрос: а как же Вы превратитесь разом в Бауэра? А куда Хромов денется? Что же нам с Хромовым-то теперь делать: он-то ведь все еще по старому адресу проживает, пенсию получает и так далее?…

– Наконец-то слышу разумные слова, – ответил Учитель, явно огорченный предыдущим резким выпадом Дементьева, а еще больше – удручающим состоянием старого друга своего, – как раз тебя, Эдик, я и собирался просить взять шефство над этой темой. В квартиру мою в Рязани надо будет кого-то поселить из наших, чтобы платежи вносил. Доверенность и завещание я на тебя оставлю. Пенсия мне на счет приходит, соседи сменились недавно – никто никого не знает, никто ничего не заметит. Как это в известной песне поется: «Отряд не заметил потери бойца…», нда… Нами, стариками, все равно никто сейчас не интересуется, так что пару лет Хромов как бы еще посуществует. Ну а там видно будет. Уйдет куда-нибудь, да и не вернется: сплошь и рядом происходит, сплошь и рядом старики пропадают. Никто и искать не станет. Кто-нибудь сообщит… Спишут в «собесе» и вздохнут с облегчением: дед с возу… бюджету легче. Ладно… Насчет этой московской квартиры – еще обговорим сегодня. Обо всем мы еще успеем потолковать сегодня: еще не вечер – еще только утро, друзья мои. И вообще, сказать: я ведь, ребятки мои, не в преисподнюю отправляюсь, но в чистую-культурную Европу, до которой американец со своими революциями и провокациями пока еще не добрался, слава Богу – только примеряется; так что успеем мы с вами еще пивка баварского попить за общим столом – тут ли, там ли: какая разница?.. Сережа, а ты сядь на место, пожалуйста, не волнуйся: я знаю где твоё пальто, успокойся. Я хочу с тобой сейчас чаю выпить на брудершафт, так что не ерепенься. Считай, что я еду в командировку по твоему заданию. Ведь это ты говорил, что нужно Элю спасать. Говорил или нет?

– Да, говорил…

– Ты говорил, что именно я должен ее спасти?

– Кто, я говорил, что ли?… Ну да, я говорил… конечно, я это говорил! И сейчас настаиваю: обязательно нужно Олю спасти!

– Ну вот видишь. Я и еду выполнять твое прямое задание. Как только выполню – отчитаюсь.

– Конечно отчитаешься. Попробуй только не отчитаться!

– Обязательно отчитаюсь, Сережа. А теперь налейте-ка вы нам чайку, ребята, да покрепче: мне и моему лучшему другу Сергею Петровичу Дементьеву – доблестному и честному советскому полковнику – честнейшему и благороднейшему из всех известных, а также изо всех никому не известных полковников прошлого и будущего – славному и бессменному вождю нашей с вами «Белой Гвардии» и главному ее главнокомандующему…

Сергей Петрович Дементьев счастливо озирался со слезинкой в углу суженного после инсульта глаза, слушая своего друга Андрюшу и обнажая в улыбке постоянно выпадающий протез.

– Ишь ты, каким он тут красным петушком распелся перед нами… – радостно бормотал при этом старик Дементьев, слегка шамкая и нашаривая по карманам костюма носовой платок, который все это время зажимал в дрожащей руке. Вдруг он вздернул голову, удивленно глянул на Хромова и произнес:

– Ишь ты: Запад ругает, а сам на запад же и удирает! – рука у него перестала трястись, и здоровый глаз глядел на Хромова с прищуром.

– Вот он, вот он, наш полководец – весь прежний! – радостно закричал Хромов-Бауэр, – Сережа, дай я тебя обниму за это… родной ты мой… и про запад мы с тобой поговорим, и про восток, и про стратегию и про тактику – как в былые времена… И на вопрос твой я тебе тоже отвечу: я не к западным моральным и культурным ценностям подаюсь – я Аэлиту от здешней, сегодняшней моральной грязи оградить хочу, хотя бы на время, пока не схлынет она под натиском новой партии под названием «Белая Гвардия». А разгребать эту грязь самому у меня нет уже ни сил, ни времени. Наши же российские ценности мы с собой забираем, Сережа: вон, одних только русских книг и кассет с фильмами целый контейнер запакован…

– Ты – глобалист! – жалобно возразил Дементьев, обнимая своего друга Хромова, и Андрей Егорович – Учитель – чувствовал, как снова уже дрожит на его плече рука старого, больного коллеги-разведчика, основателя их славной и трагичной «Белой Гвардии» – в совсем еще недавнем прошлом такая твердая и надежная рука Сергея Петровича Дементьева. Тридцать лет они шагали в ногу. Тридцать лет!

Хромов отлично понимал, что видятся они сегодня с другом в последний раз. Это было очень тяжело осознавать. Что ж, время пришло: многое теперь будет получать этот печальный приговор: «В последний раз». Надо привыкать…

Долго еще, до глубокой ночи горел свет в квартире Савелия. Там же и попрощались «гвардейцы» с Хромовым, обо всем договорившись на будущее. Решили, что провожать Учителя в аэропорт никто не поедет: легенда его уже работала, он был теперь уже Аугуст Бауэр, и привлекать к этому факту чье-то внимание – пусть даже и случайное – недопустимо.

Поздно ночью Эдик повез Аугуста Бауэра к себе, где своего «дедушку» ждала, категорически отказываясь лечь спать, его драгоценная «внучка» Аэлита Никитина, она же теперь – Анечка Иванова…

* * *

В ледяном декабре они вылетели из аэропорта Шереметьево вслед за солнцем, и оставили за спиной замершую в холодном параличе землю, медленно уплывающую от них в темноту ночи. Какое-то время еще видели они красный, прихваченный морозом шар солнца на краю неба, уползающий в розовые, холодные облака, и это было грустное зрелище.

– Ничего, – сказал ребятам Аугуст, – сегодня семнадцатое декабря: через пять дней солнышко повернет к лету. Все будет хорошо.

Костик подумал и кивнул. Аэлита смотрела в иллюминатор не отрываясь. Людмила с Федором не слышали: они сидели в другом ряду. В салоне звучало много русской речи. Бауэры не были одни в самолете компании «Люфтганза»: как минимум двадцать семей еще, человек сто, с бабушками и детьми, таких же, как они сами переселенцев-беженцев летело вместе с ними. Это было хорошо: всем вместе лететь было не страшно. Разве что немного тоскливо: что будет с ними в чужом, незнакомом краю?

Пройдет время, все они приживутся, и начнут медленно забывать свою родину. Для нового поколения российских переселенцев, нарождающегося в Германии, Россия и вовсе будет уже заграницей.

Кто выиграл от этого переселения, и кто проиграл по большому счету? Что было бы, если бы все произошло иначе? Нельзя ответить на эти вопросы, потому что история, как известно, сослагательного наклонения не терпит. Ее можно интерпретировать, переписывать под заказчика, подтасововать, замалчивать, но ее нельзя изменить. А потому нельзя и сказать «что было бы, если бы…». Если бы российским немцам вернули их удивительную республику, например: традиционную кормилицу России, полную честных и работящих людей. Может быть, и Советский Союз не развалился тогда?

Одно можно утверждать с уверенностью: с уходом российских немцев общие проблемы России, не пожелавшей решить частную проблему одного из своих малых народов, лишь возросли. И другое очевидно: все сцеплено в природе, и в истории – тоже. А следовательно: развернись история с российскими немцами иначе – иначе пошла бы и история всей страны. Куда и в какой мере иначе – это уже из области тех самых вопросов, на которые ответов нет и не будет.

Как-то однажды, десять лет спустя, Аугуст Бауэр запишет в своем дневнике размышлений, названном им «Опись жизни» такие слова:

«Когда изгнанное Сталиным из Поволжья, обрусевшее в казахских степях, разгромленное этничество российских немцев покидало Россию в конце второго тысячелетия от рождества Христова, чтобы под приветственный политический жест правительства Германии вернуться на родину своих далеких предков, российских немцев подвигала к этому отнюдь не жажда пенного пива и не желание кататься на «американских горках»; отчасти ими двигала наивная надежда, что их маленькая, почти уже рассыпавшаяся в прах, уникальная народность в Германии не просто накормят и обогреют, но и сохранят как этнос: снова объединят, например, в границах какой-нибудь новообразованной федеральной земли. А что?: дали же англичане с американцами после войны государство евреям на палестинской земле? Почему бы немцам не дать немцам же крохотную автономию на немецкой земле?…

Этому не суждено было случиться. Германии этот пророссийский немецкий этнос был совершенно неинтересен; у Германии были свои проблемы: она еще не отошла от объединения с ГДР, и стояла, кроме того, перед демографической катастрофой, вызванной длительной мусульманской иммиграцией; полтора миллиона работящих полунемцев с востока вполне годились для укрепления стремительно тающего «немецкого» генофонда. Так что у Германии на приезжающих были совсем иные, как раз противоположные виды: как можно быстрей интегрировать их в свое общество, растворить их в себе с минимальными затратами, получить хороших и старательных специалистов задешево. Поэтому российских немцев расселяли как можно просторней, следя за тем, чтобы они не слеплялись в землячества, поющие русские песни под русскую водочку, а поглощались побыстрее немецкой средой: по возможности, еще в первом поколении.

И российские немцы смирились с такой неизбежностью – а больше им все равно ничего не оставалось делать. Уже то хорошо, что не гоняли их больше с места на место, не отбирали ничего, а наоборот – лечили, выплачивали пособия, учили, переучивали, давали крышу над головой. Можно было забыть что такое голод. И еще: никто не тыкал больше оскорбительным словом «немец». В Германии им стали, правда, тыкать словом «русский», но это, неожиданным образом, оказалось даже приятно: их идентифицировали с большой и сильной нацией, из которой они вышли, и частью которой они по сути и являлись. Хоть кто-то, хоть в такой форме – по иронии судьбы именно в Германии – это признавал: уже хорошо. Поздно, но все равно хорошо.

Одна удивительная истина стала вдруг очевидной российским немцам в Германии: их русско-немецкий этнос закончился не тогда, когда Сталин изгнал их в сорок первом году из Поволжья; их уникальный этнос заканчивается здесь, в Германии, и уходит в небытие, постепенно забывая не поволжские многочисленные диалекты, но великий и могучий русский язык, на котором все они последние полвека говорили в России, и с которым они приехали в Германию».

На следующий день Аугуст Бауэр сделает в своей тетради еще одну запись:

«Пришла в голову удивительная мысль о том, что даже случайности закономерны. Отсюда может следовать вывод, что разрозненные, казалось бы, проявления истории имеют на самом деле невидимые, глубоко пролегающие, сложно заплетенные, но тем не менее реальные связи. Взять, например, два события совершенно разного калибра, раздвинутые во времени на полвека: уничтожение сталинским режимом автономной республики немцев Поволжья и массовая депортация поволжских немцев, с одной стороны, и развал Советского Союза – с другой. Есть ли связь между этими событиями? Я убежден: есть! Хотя бы уже потому только, что все в Природе взаимозависимо, и богиня-История неделима. А беды наши оттого происходят снова и снова, что вожди наши, да и сами мы из века в век не желаем или не умеем воспринимать сигналы Истории; оттого происходят наши беды, что мы игнорируем ее уроки. А История, как любая богиня, особа мстительная.

За большевизм и революцию она страну уже покарала, и страна уплатила ей тридцатью или сорока миллионами жизней своих сограждан, а может быть и больше – никто точно не посчитал до сих пор. Один миллион из этих жизней – были жизни российских немцев. Не все из них погибли, нет: лишь половина. Но оставшаяся половина осталась навеки покалеченной. Несправедливостью. И постоянно ждала восстановления исторической справедливости. Не дождалась. Дважды были поволжские немцы преданы советской властью, и в девяностые годы обрели вдруг в лице новой российской власти очередную надежду на свое этническое возрождение. Но были преданы страной в третий и последний раз: теперь уже окончательно. Почему? С какой такой непонятной целью?

"Мне на Россию наплевать, потому что я – большевик!", – любил говаривать вождь всех пролетариев Ленин. Большевиков не стало, но их курс на уничтожение России выжил, а ленинская формула, подхваченная новыми вождями по эстафете, лишь упростилась: "Мне на Россию наплевать!". Точка.

Вот вам и все объяснение. Вот почему нет в России российских немцев; поэтому нет и самого Советского Союза. Да и Россия – та, настоящая, великая Россия – тоже не существует больше. Так что есть, есть связь событий в истории, и ткань времен соткана единой нитью».

* * *

Через три часа семья Бауэров и все остальные беженцы приземлились на незнакомой планете по имени «Германия». Они держались за потрепанные сумки и чемоданы с жалким скарбом и потрепанными документами, опасаясь выпустить свои сокровища из рук; они боялись расставаться, и старались постоянно держать друг друга в поле зрения. Психиатры, терапевты, кардиологи и невропатологи, встречая их, недоумевали поначалу: «Что у них там делается такое?: все прибывают в каком-то странном, загнанном, ошалелом состоянии!».

По закону Германии каждый принятый ею в статусе гражданина имеет право на входе выбрать себе новое имя. Любое! Семья Аугуста Бауэра – дочь, зять и внук – все они пожелали из Ивановых перейти в Бауэры, и только Анна Федоровна Иванова упрямо настаивала, что хочет называться Аэлитой Никитиной, и удивительное дело: семья ее не возражала; согласились все, включая главу семьи – старика Аугуста Бауэра. И хотя все было по закону, оформители документов замялись над бумагами Бауэров и обратились за консультацией в более высокую инстанцию. Там посоветовались со специалистами, имеющими большой опыт общения с восточными переселенцами, и психиатры объяснили: «Пусть называют себя как хотят, это все – послешоковые эффекты, отторжение тяжелого прошлого, поиск новой самоидентификации. Отойдут постепенно, оттают, интегрируются в нормальное человеческое общество, станут примерными, работящими немецкими бюргерами»… Так Аэлита Анатольевна Никитина, побыв короткое время Анной Бауэр, снова стала Аэлитой Никитиной, правда теперь уже – немкой.

Там, за горизонтом…

Аугуст Бауэр, поселившийся в маленьком немецком городке над рекой Мозель, среди виноградников, после того как внучка его выросла и уехала учиться в Мюнхен, в университет, оставив его одного в маленьком доме, стал чудить: увлекся живописью. Он купил мольберт, масляные краски, холсты и начал писать очень похожие одна на другую картины, которыми завешивал затем стены своего домика, или отсылал их Аэлите. Седой, рослый, длинноволосый, он напоминал старого Леонардо да Винчи, попавшего в непонятный век и задумчиво сидящего на живописном берегу незнакомой, северной реки Мозель, пытаясь вспомнить откуда он пришел. Этот странный Леонардо часами вглядывался вдаль, чтобы лишь изредка спохватиться и сделать мазок по холсту. Порою к нему приближались любопытные туристы и праздно гуляющие бюргеры с собачками, чтобы заглянуть мастеру через плечо и удивиться: на холсте мало что напоминало изгиб реки, игрушечный, белый немецкий городок внизу и кучерявые виноградные холмы за ним, аккуратно расчесанные на зеленые ряды; вместо этого странному художнику виделась почему-то плакучая ива, тихое озеро с кувшинками и желтой лилией в правом нижнем углу, да еще две дрожащие голубые стрекозки над цветком; похоже, этому задумчивому Леонардо, прибывшему неведомо откуда, река Мозель нужна была только для того, чтобы подсмотреть, как выглядят отражения белых облаков в воде. Но и всматривался в них он тоже странно: подолгу и очень уж рассеяным взглядом. Подсыхающая кисть лежала при этом на палитре, или покачивалась в безвольно свисающей руке художника. Он сидел на своем парусиновом стульчике, среди пения птиц и гудения пчел, но был при этом где-то очень-очень далеко…

Престарелый художник действительно путешествовал при этом мыслью и памятью по всей своей жизни. Ему хотелось понять что-то главное, хотелось успеть додуматься до чего-то очень важного, до смысла своей собственной жизни и жизни вообще. Ему хотелось знать зачем он был на этой земле, какое и чье предназначенье исполнял, если такое предназначенье было ему дано вообще? А если оно было ему дано, то в чем заключалось? Пройти мимо личного продолжения, завершить на себе линию своих собственных предков с тем, чтобы по странному капризу провидения стать искусственным и нечестным привоем на генеалогической ветви древа Бауэров? Чтобы быть завершающим исполнителем воли настоящего Аугуста Бауэра, и реализовать чью-то высшую волю, предопределившую настоящему Аугусту Бауэру продолжиться через дочь и внука? Почему? Почему его собственная линия должна была остановиться? Почему его собственная дочь Олюшка должна была погибнуть, а линия Аугуста Бауэра продолжиться? Кто это решил? А может быть – никто? Простая случайность в бездонной космической россыпи вариантов? Слепая, никому не подчиняющаяся математика вероятностей, лихорадка бесконечно малых и бесконечно больших чисел? Хорошо, допустим: в результате борьбы случайностей с вероятностями в бездонном пространстве-времени произошла встреча нужных атомов в нужной комбинации при необходимых условиях соединения и, таким образом, как бы случайно зародилась самовоспроизводящаяся материя, то есть – жизнь. Пусть так: жизнь как таковая есть случайность, игра аминокислот, уникальная встреча определенных атомов в бесконечном времени. И пусть долгой цепью последующих и последовательных случайностей в качестве субъекта проявления этой жизни возник некто под наименованием Аугуст Бауэр, и примерно в это же время возник некто другой по обозначению Вячеслав Марченко.

И в силу, опять же, очередной цепочки случайностей линия жизни Марченко пересеклась с линией жизни Бауэра, и произошло то, что произошло. Какова же вероятность такой последовательности случайностей, в результате которой ненастоящий Бауэр сидит на берегу немецкой реки вместо настоящего, и при этом линия жизни настоящего Бауэра продолжается, а ненастоящего – оборвалась? Ответ: ноль. Ноль! – вот вероятность такого сочетания случайностей. Следовательно – это не цепь случайностей, а что-то иное. И это иное имеет название: Разум. Ведь то живое, что сидит на парусиновом стульчике и носит имя Аугуста Бауэра, содержит в себе Разум! Как быть с этим загадочным явлением – Разумом?

Разум является свойством, проявлением живой материи, но не является материей сам. Разум – это воля, это совесть, это осознание своего «я», это понимание того, что такое «хорошо» и что такое «плохо». Совесть не есть материя, но ведь она способна реально управлять материей и ее эволюцией! Как же это: нематериальное управляет материальным? Здесь – некий разрыв в симметрии, нарушение единой логики Природы, которого быть не может, не должно. Но не кроется ли разгадка как раз в этом самом кажущемся разрыве логики?

Еще раз сначала: разум – этот нематериальный феномен существует объективно, и это факт, и единственным известным нам пока носителем разума во всей живой природе является человек. Памятью обладает все живое, и боль умеют испытывать все живые организмы, но только человек понимает причину и смысл испытываемой боли, только человек имеет волю и совесть – проявления разума и души. Почему? Зачем? Зачем эта странная, самопознающая, нематериальная, нерациональная сущность – Разум – понадобилась столь рациональной в своей универсальности Природе? С какой целью?

Тот факт, что конкретный Аугуст Бауэр, наделенный разумом, материализовался не вследствие цепочки последовательных случайностей, имеющей нулевую вероятность, доказывает, что Природа ничего не создает зря, она не делает напрасно ни одного движения, она ни на что не тратит энергию даром: она эволюционирует целенаправленно! А следовательно, движущей силой Природы не может быть Хаос, иначе не было бы жизни – высокоорганизованной материи, отрицающей хаос, материи, выстроенной, напротив, из взаимодействия сложнейших закономерностей.

Итак, Разум существует и Природа не хаотична, то есть не абсурдна. Тогда что она делает с Разумом? Зачем она так непоследовательно, неконструктивно, абсурдно распределяет его, управляет им? Вот вопрос: куда девался Аугуст Бауэр? Тело его ушло в землю и превратится в землю, в прах – это понятно. Но зачем он был? Куда подевался тот целенаправленно внедренный в него космос, который жил в нем? Его мысли? Его вдохновения? Его устремления? Содрогания его совести? Боль его души? Куда девались его убеждения, которые ведь что-то да успели сместить, изменить в земном мире, пока он жил? Что: все это тоже ушло с ним в землю и стало землею? Но как может превратиться в землю нечто нематериальное? Не может. Однако, это нематериальное существовало ведь вполне реально! Куда оно подевалось, куда? Погибло и распалось неведомыми фотонами души, не имеющими массы? Но тогда зачем оно было? Зачем оно потребовалось Природе? Зачем Она вкладывает Разум в каждого человека? Чтобы затем стереть его и забыть? Нет, даже не так: зачем Она выращивает частичку этого Разума в каждом человеке, начиная каждый раз с нуля, доводит это развитие до какого-то насыщения, называемого личностью, а затем все гасит, вычеркивает, забывает – миллиарды раз, снова и снова? Разве это не полный абсурд?

С другой стороны, не наделяет же Природа каждого конкретного Бауэра, Марченко, Кравцова или Бадичева специальным заданием на жизнь: например, спасти и вывезти из России свою дочь и внука, чтобы продолжить в них свой генотип? Слишком примитивно было бы это для такого сложного механизма как Природа, слишком детерминировано, слишком глупо, слишком в лоб. Рука Творца изящней. Да, в одной руке Его – карты Случая, но в другой Он держит некий Замысел, познать который все время тщится человек. Может быть, для того и дан ему Разум, чтобы он разгадал этот Замысел? И опять круг замыкается: если это так, то зачем Природа, раздавая искры Разума человеку, гасит их вновь, навсегда, и забывает. Но навсегда ли? И забывает ли? Если предположить, что каждый взращенный человеческий Разум, или каждая взращенная Душа не исчезают в ничто, но уходят в некий Общий Банк Разума, в некое Хранилище Душ, чтобы пригодиться Замыслу, создать его базу данных, его бесценный запас, то у противоречия появляется если не объяснение, то хотя бы смысл, отрицающий абсурд. Потому что тогда абсурд отступает: жизнь материального, живого тела конечна, и с этим ничего поделать нельзя: так установила сама Природа. Но Творец, избрав человека в качестве инкубатора Разума и Души, создает, выращивает для себя то, что Ему требуется, а именно – инструмент самопознания – Разум. Возможно, что Разум этот, взращенный в человеке, нужен Творцу для последующего исполнения Своего Замысла. Ничего, абсолютно ничего все это не объясняет, и с этим умозаключением мы остаемся там же где и были в понимании Замысла, но один крохотный шажок все же сделан: это – признание Разумности всего сущего.

А коль скоро нематериальный, вечный Разум существует объективно, то, возможно, не так уж и наивно предупреждение церкви о Втором Пришествии? Предположим, что когда-то в час «Икс» процессу накопления Разума будет положен конец: количеству придет пора перейти в качество. Настанет то, что церковники называют Концом Света, и некая счетная комиссия приступит к работе на Страшном Суде. Доброкачественный Разум из Общего Накопителя Разума, из Хранилища Душ будет отсортирован от недоброкачественного. Этот последний, получив клеймо «грех», будет предан огню и забвению, а доброкачественный Разум, он же – чистые Души – поступит в распоряжение Замысла для дальнейшего, вечного употребления. Христианское предвидение сходится таким образом с философией Разумного, Бог соединяется с целесообразностью, а человек земной обретает стимул к праведной жизни…

«Жизнь праведная»: а что это такое? И так ли это просто? Кто даст подсказку? Душа? Или Разум? А если они молчат? Где тот аршин, которым измеряется праведность? Нагорная проповедь? «Не убий?». Да, конечно. Но ведь и тут все не просто. А врага, напавшего на твое Отечество – тоже «не убий»? А врага, напавшего на тебя, старого и одинокого, чтобы могли выжить и размножиться дети врага твоего – тоже «не убий»? А недочеловека, намеренно, со злым умыслом отбирающего жизнь у твоего – у любого – ребенка: этого тоже «не убий»? А пройти мимо и дать свершиться преступлению – то есть именно «не убить», но позволить этим самым другому убить другого – это деяние праведное? Нет, не все так просто. И нет того инструмента, которым измеряется Истина. А следовательно, каждый человек остается один на один с этими вопросами, и ищет и дает на них ответы каждый раз самостоятельно – «как Бог на душу положит». И остается человеку одна лишь надежда, что услышал он Бога в себе правильно, и что ответы на поставленные ему вопросы давал верные на протяжении жизни своей; надежда, что будет ему когда-нибудь выставлена справедливая оценка за эти ответы, и что дано ему будет после этого постигнуть Великую Тайну, войти в нее и за ее чертой снова соприкоснуться разумом и душой с теми, с кем расстался и по кому тоскует…

«Если все это так, то может быть, и для меня есть еще надежда? – размышлял Аугуст Бауэр, он же – Вячеслав Марченко, он же – Валентин Покрасов, он же – Андрей Хромов, – «Под каким именем, интересно, поступит мой разум в общую копилку?: хорошо бы знать это еще при жизни, сегодня. Но только кому уже дано это знать? Разве что у ласточек небесных, у стрижей спросить? Может быть, хотя бы они намекнут, начертают в воздухе стремительным почерком, встретится ли когда-нибудь мой разум с разумом того, настоящего Аугуста Бауэра, с которым мы даже знакомы не были… И еще: суждено ли мне встретить ТАМ Галину и Оленьку? И как мы узнаем друг друга? И что мы скажем друг другу, когда узнаем?»…

Заметив вдруг, что солнце уже село, Аугуст Бауэр спешно поднимался со своего стульчика, складывал мольберт и медленно, глубоко, с наслаждением вдыхая чистый воздух вечерних садов, шел к себе домой. Ему на сегодняшний вечер уготовано было еще одно удовольствие: написать письмо внучке Элечке. Люди мира давно уже «контактировались» электронно, но Аугуст любил писать письма но-старинке, живым почерком по белому листу. Сложить бумагу, наклеить марку, запечатать конверт: в самих этих действиях заключался приятный ритуал, и потом: ведь это есть реальный, материальный привет через предмет, соединяющий двух людей, которые соприкоснутся глазами и руками на этом чистом пятнышке земной материи.

Конечно, будет сегодня еще и телефонный звонок, пусть ритуальный («Как дела?» – «Все нормально. А у тебя как?» – «Все отлично»…), но тоже очень важный, потому что будет живой голос, теплый тон, улыбка в тембре…

Аугуст шел мимо аккуратных садиков с журчащими там крохотными фонтанчиками, и соседи сердечно приветствовали его:

– Hallo, Herr Bauer! Alles klar?

Аугуст уютно, старомодно приподнимал соломенную шляпу в ответ:

– Alles bestens, danke.

– Einen schönen Abend noch!

– Ebenso!

– Danke!

Затем тянулся в ночь одинокий вечер, и происходило медленное чаепитие с сушками вприкуску (внизу, в городе имелся «русский магазин», где можно было купить дорогие сердцу деликатесы:

«докторскую» колбасу, сгущенное молоко, «Мишку косолапого» и «Красную шапочку», ну и сортов сто разных водок в праздничных бутылках неземной красоты. Еще на стенах там висели обязательные «Три богатыря», «Грачи прилетели» и «Аленушка», и продавщицы говорили по-русски. Аугуст Бауэр частенько закупался там), а после чаепития наступала пора письменного разговора с Аэлитой, которая длилась иной раз до полночного часа и дальше.

А потом неизбежно наступало самое неприятное: время сна. Аугуст умел тренированной волей регулировать процесс засыпания и пробуждения, но контролировать свои сны и повелевать ими он способен не был. Поэтому снились ему все больше неприятные вещи, за что он и не любил ночей. Например, одно время повадился приходить к нему Сережа Дементьев. Он приходил, появлялся откуда-то в доме без стука, садился за кухонный стол и начинал лущить кукурузу, принесенную с собой. Мусор падал на пол, Аугуста это раздражало, и он делал Дементьеву замечание. Дементьев откладывал кукурузу в сторону, смотрел на Аугуста в упор и говорил ему: «Хромов, ты преступник! И ты не Хромов даже, а Марченко. И вообще ты сам не знаешь, кто ты есть на самом деле. А я знаю, кто ты есть: ты есть предатель. Ты нас бросил и уехал в страну, которая была и остается нашим главным врагом: в Америку»… – «Я уехал в Германию, старый ты дурак!», – перечил ему Аугуст, но Сережа не слышал его, как будто Аугуста и не было в комнате вовсе. И действительно, скоро становилось понятно, что Дементьев обращается не к Аугусту, а к совсем другому человеку, сидящему за столом: то ли к Славе Марченко, то ли все-таки к нему, Аугусту Бауэру, но только не к этому Аугусту, а к тому. Нет, не так: там сидел «подставной» Аугуст, а истинным был он сам, Марченко. В общем, все это было очень сложно, и злило Бауэра-Марченко еще больше, потому что он действительно не понимал кто он такой и боялся, что так и останется жить с этим непониманием. А Дементьев продолжал повторять: «Ты предатель, да еще и мошенник к тому же, потому что обманул не только «Белую Гвардию», но еще и Америку впридачу…». – «Германию, а не Америку, старый дурак! У тебя сплошная каша в голове!», – огрызался Аугуст, на что Дементьев ужасно обижался вдруг, вскакивал и уходил прочь, а Аугусту становилось очень тоскливо и одиноко, и он бежал к двери, чтобы позвать Сережу обратно, извиниться, обнять его, старого, больного, боевого товарища своего, лучшего друга, который заболел и перестал понимать суть вещей, почему и прикидывается теперь молодым, чтобы никто не догадался, что он уже старый и беспомощный. А Аугуст, вместо того, чтобы понять это, еще и камень в него бросил, старым дураком обозвал… Аугуст распахивал дверь и обнаруживал, что за ней ничего нет: стена обрывается вниз, лестница отсутствует, и что это вообще не Германия, а пятый этаж московской квартиры Савелия. Деменьева не было видно до самого горизонта, и лишь внизу, на дороге, отчаянно матерился прораб в желтой пластмассовой каске, и вопил, что ночью во всем районе скоммуниздили все лестничные площадки, и что премии теперь ему и его бригаде не видать как собственных ушей. «Во всем виноват Чубайс!», – согласно кричали прорабу из соседнего подъезда, и прораб весело отвечал: «Мать его хлоп!». А Дементьева нигде не было видно. «Это сон», – догадывался вдруг Аугуст и давал себе приказ проснуться. Он просыпался и уже не хотел больше спать: намеренно не хотел, чтобы навязчивый сон не прилип снова.