Текст книги "Исход"

Ульяна замолчала. Рассказ ее был завершен. Аугуст все еще сидел, обхватив голову ладонями. Все его нутро свелось в одну болевую точку – в точку вины, но вдруг, от внезапного озарения эта сжатая пружина начала распрямляться, расширяться, как Вселенная при новом рождении: До Аугуста дошло вдруг, что Ульяна остается с ним – уже осталась!; что все плохое позади, навсегда позади; что начинается для него, для них всех новая эра – та самая новая жизнь, в которую он уже разучился верить за четырнадцать – целых четырнадцать! – бессмысленно пролетевших лет. Теперь все будет по-другому. Указ! Ведь вышел Указ! Они свободны! Они реабилитированы! И Ульяна – с ним!: вот она, рядом – родная, любимая, единственная… Он вскинул голову, сияя глазами:

– Уля, Улюшка, милая, хорошая ты моя! Теперь все будет у нас по-другому, Уля! – сказал он ей, – я сильно виноват перед тобой, но теперь все будет по-другому: все изменилось, понимаешь?… – и он схватил ее за руки, счастливо смеясь, – Указ вышел, и ты вернулась!..

Ульяна увидела перед собой эти счастливые глаза и опять – как тогда на лугу – вычитала в них что-то свое, самое главное. Она согласно кивнула:

– Да, Аугуст, я верю тебе: теперь все будет по-другому. Теперь у нас все будет хорошо. По-настоящему хорошо: ты прав, так будет теперь…

– Да, так будет, – кивнул Аугуст. И это прозвучало как клятва.

Тот день действительно оказался поворотным в их жизни. Как с тем поршнем, который прошел нижнюю мертвую точку и двинулся вверх. Именно тот вечер, а не день свадьбы запомнился Аугусту как самый счастливый в жизни, именно от него начался отсчет дальнейших счастливых лет. И хотя бывали огорчения, и даже печали и горести потом, но все это происходило уже на счастливом и ровном поле жизни, раскатившемся на десятилетия вперед.

* * *

Но «Атомные» приключения жителей «Степного» взрывом водородной бомбы в ноябре 1955 года не завершились. Начался этап борьбы жителей за выживание: этап писем, жалоб, бегства из пограничных полигону сел. И самую яркую главу в летопись борьбы «Степного» с атомными испытаниями вписал не кто иной, как председатель колхоза Иван Иванович Рукавишников. После драмы с дочерью, председатель, ни на минуту не забывая о документах, показанных ему Алишером, всю свою энергию направил на установление истины о медицинских и экологических (тогда этого слова еще не знали: «природоразрушающих», – писал Рукавишников) последствиях атомных испытаний. В райкоме были очень недовольны этой его активностью, и посылали его куда подальше, ссылаясь на то, что все засекречено и никаких официальных данных не существует. Рукавишников продолжал писать, приводить собственную статистику о заболеваниях людей и скота в «Степном», фотографировал сорванные крыши и выбитые окна. У него начались серьезные конфликты с парторгом Авдеевым, который кричал то про революцию, то про контрреволюцию, то про патриотический вызов эпохи, то про собственную танковую атаку, после которой он остался без руки. При этом Авдеев был бледен до синевы и с каждым днем худел и чах все больше. «Ты бы пошел в больницу проверился, патриот! – говорил ему Рукавишников, – вместо того, чтобы со мной бороться! Ты что защищаешь? Уничтожение своих же людей? Я же не против испытаний: я за то, чтобы их перенесли подальше – в тундру куда-нибудь, или в тайгу, где людей нет поблизости».

– Я страну свою защищаю! – яростно спорил с ним Авдеев, – а ты за мелкошкурные интересы по принципу «своя рубашка ближе к телу» борешься. Тундру ему подайте! А сколько это стоить будет – в тундре испытания проводить, все туда доставлять – ты подумал? А тут – железная дорога рядом, все что надо…

– … Ага, и кролики…

– Какие еще кролики?

– Людские кролики, вот какие!

– Вражеские разговоры ведешь, Иван. Вражеские!

– А что один ребенок умер уже – это как, по-твоему?

– А кто доказал, что это он от испытаний умер? Белокровие и раньше бывало у людей. Английская королева вон, или французская тыщу лет назад от рака померла – в настенном календаре написано. Тоже атомной бомбе пришьешь? Прекращай, Иван, немедленно прекращай все эти свои запросы по инстанциям: не лей воду на мельницу врагов наших. Мы с тобой должны быть главными патриотами здесь, другим пример патриотизма подавать, а не расшатывать моральную обстановку настроений. Твоя задача – обеспечивать план сдачи сельхозпродукции, для этого ты здесь, а не для того, чтобы народную бузу заваривать. За это знаешь что тебе может быть? И я тебя не поддержу в райкоме по этому вопросу: знай это наперед!

– Эх, Глеб Гаврилыч ты, Глеб Гаврилыч, вот что я тебе скажу сейчас: иной патриот – хуже врага, если живого человека перестает видеть за прокламациями, даже если эти прокламации правильные и правильные идеи выражают. А ведь без человека никакая идея неисполнима. А ты как петух заполошный горланишь: «Патриотизм! Патриотизм!». А что люди гибнут от радиации – наши люди, имей в виду: не враги, не чужие – это как? Смотреть на это спокойно – это тоже к твоему патриотизму относится? Эх, Глеб… Есть такая поговорка русская: «заставь дурака богу молиться, так он и лоб расшибет»…

– Понятно, Иван Иванович, я понял твой намек: значит, я враг и дурак. Но только учти: я лично держусь линии партии. А по-твоему тогда получается, что и Партия наша великая – тоже дура и враг своему народу. Очень-очень интересный вывод получается. И как на него в райкоме отреагируют – как ты думаешь?

– А ты пойди да доложи! И увидишь. Это, небось, не так страшно будет, как с гранатой на танк идти…

– Ах ты… ах ты… вражина ты!.. Вот и обнажил ты свое истинное лицо! Теперь мне все понятно: зять – враг народа, и сам от него заразился…

– Думай что говоришь, герой! Я этот колхоз с нуля поднимал: вилами колотый, пулями стреляный! Зятя моего вспомнил! Ты у себя покопайся: может, и у тебя в предках попик отыщется, или купец, или заводчик. Опомнись, Глеб! Или тебя не расконтузило еще? Так у меня гипнотизер знакомый есть в Москве: устрою по блату.

– А я тебе персональное дело на райкоме устрою!

– Валяй…

– Уж не волнуйся: сваляю!

Вот такого рода разговоры происходили все чаще между двумя главными руководителями хозяйства. Авдеев – надо отдать ему должное – жаловаться в райком не побежал: честь солдата в нем еще жила и не была окончательно подавлена фанатизмом партийного охмурения. Однако, Рукавишников допрыгался и сам, без посторонней помощи. Два раза подряд ставили ему на вид в райкоме партии за его письма и обращения через голову партийного руководства, а затем закатили ему строгий выговор с последним предупреждением, и пригрозили в случае продолжения подобной писательской деятельности выгнать его из партии – со всеми вытекающими отсюда трагическими последствиями.

В ответ на это Рукавишников зачастил вдруг с визитами в домик бабушки Янычарихи, и хотя возвращался от нее трезвый, но вскоре заболел непонятной болезнью: спустя несколько дней после визитов к Янычарихе Рукавишников вынужден был обратиться в Семипалатинскую больницу со странными симптомами: у него посинел низ живота, а именно – генитальные органы. Сам Рукавишников утверждал, что это – проявление последствий радиации, Серпушонок на всех углах подтверждал этот диагноз: якобы, и у него тоже уже наблюдается подобное. Проклятые альфатроны! В результате все мужики в округе стали регулярно заглядывать себе в штаны, крайне обеспокоенные. Некоторые с ужасом подтверждали: да, есть посинение. И не верили своим бабам, которые говорили, что так всегда было. У страха глаза велики, дескать. «Успокаивают, – приходили мужики к выводу, – от паники оберегают».

Врачи в городе, перелистав все медицинские справочники, все подручные и библиотечные энциклопедии и атласы, склонны были осторожно согласиться: заболевание неизвестное, подобные симптомы в мировой медицине не описаны; скорей всего, посинение действительно имеет радиационное происхождение. Начались глубокие обследования, анализы Рукавишникова отправлялись в Москву и в Харьков, на специальные спектрофотометры; собирались бесчисленные консилиумы, гениталии Иван Ивановича фотографировались во всевозможных ракурсах и на разных длинах волн, в том числе в полном цвете и с десятикратном увеличении – как какие-нибудь редкие спутники Марса, или драгоценные камни из коллекции индийского махараджа – а снимки отправлялись затем спецпочтой в Академию наук. Резонанс был велик, Рукавишников стремительно становился знаменит на всю страну – в режиме «Совершенно секретно», разумеется.

Новость быстро растекалась и по партийному болоту-океану, как по вертикали, так и по горизонтали, легко просачиваясь сквозь все врачебные тайны и грифы секретности. Главным образом, подробности распространялись кланом ответственных партийцев, ближе других стоящих к элитным тайнам коммунистического бытия. В их среде воцарилась большая тревога: ведь Рукавишников тоже был коммунистом и активным посетителем райкомовских кабинетов. Его… эти самые… на всех райкомовских стульях лёживали, небось… А вдруг болезнь его заразная? Не перекинется ли «пасхальный синдром» и на верхнее партийное руководство, умаляя авторитет великой партии Ленина-Сталина? Многие руководители областного уровня стали тайно рассматривать себя в зеркале ниже пояса и в холодном поту констатировали нездоровую синюшность, причем не только спереди, но и по всей поверхности организма. Члены партии женского рода лишь посмеивались – порой не без злорадства – бормоча тихонько: «Спортом надо заниматься для лучшего кровообращения».

Паническое воображение – это страшная штука, и вот уже радиационное посинение стало чудиться большинству начальников. Терапевты, дерматологи, эндокринологи, урологи и их смежники-промежники – проктологи, а также онкологи и прочие специалисты узких профилей сбивались с ног – такой вал номенклатурных пациентов повалил к ним вдруг на обследование. Лишь хирургов обходило на всякий случай стороной высокое начальство, обнаружившее у себя симптомы «пасхальной болезни Рукавишникова».

Совершенно понятно поэтому, что волна такого уровня ответственности за здоровье партии не могла не докатиться однажды до стен московского Кремля. И она Кремля достигла! Говорят, что даже первому секретарю Центрального Комитета Никите Хрущеву доложили однажды что-то типа: «У мужиков на семипалатинском полигоне яйца синеют, Никита Сергеевич. Что делать будем?». И Хрущев, якобы, пришел в полный восторг и закричал: «Это отлично! Пошлите фото в американское посольство: пускай увидят, что мы с ними сделаем, если полезут. Напишите: «Это и есть русская «Кузькина мать», про которую вы все время спрашивали – на что она похожа. А вот на что: с бородой и синяя!». Это был анекдот, конечно. Но дыма без огня не бывает, и в скором времени в «Степное» зачастили врачи и разные ответственные комиссии. Тайный план Рукавишникова сработал по полной программе. У Рукавишникова вообще все срабатывало: уж такой он был командир.

Вот только односельчанам было не до радости все это время. «Что будет с нашим Иван Иванычем»? – гадали они, – «Выживет ли он? Поправится ли от этой зловещей болезни, неизвестной науке?», – это обсуждалось теперь в колхозе на всех углах. Четыре главных вопроса стояло на повестке дня народной обеспокоенности: сколько отелилось коров, каков приплод на овчарне, хватит ли кормов до весны и спала ли синева у Иван Иваныча? причем последний из этих четырех вопросов был первым по важности. Этот важный вопрос неизбежно задавался при передаче горячительного «товара» из рук в руки и местной травной аптекарше, бабушке Янычарихе, но та, стерьва старая, почему-то лишь таинственно ухмылялась и говорила каждому, что на все есть воля Божия, и чему быть того не миновать при всем желании. Другую уже поколотили бы за такое высокомерное неуважение к вопрошающим, но только не бабушку Янычариху – хранительницу жизни и хорошего настроения на планете Земля. У жителей «Степного» появилось, однако, подозрение, что Янычариха что-то такое знает, потому что совершенно не паниковала по поводу ее дорогого Иван Иваныча, за которого готова была полземли отравить в случае опасности. Очень загадочно вела себя эта бабушка, что внушало надежду на положительный исход. Особенно среди мужиков, которые, беспокоясь за своего председателя, ходили, тем не менее, по белу свету довольные как никогда прежде: ибо никогда ранее – и старики не упомнят – не было им такого внимания со стороны их жен, которые осматривали теперь мужиков своих по несколько раз на день в поисках тревожных признаков. «Ага! – торжествовали мужики, – задергались, козы драные! Поняли наконец, что такое есть мужик в системе государственных и семейных отношений!». Как из ниоткуда стал возникать фольклор на атомную тему. Например, экспромтом рождались частушки, которые пелись при застольях: «В ЗАГСе Ваню поучал медицинский генерал: «Если хочешь быть отцом, обмотай яйцо свинцом…», или «Бонба атомна упала прямо милому в штаны, всё ему пообрывала – да лишь бы не было войны…», или: «Была раньше моя Манька репка огородная, а сейчас как подменили: бомба водородная!..», ну и так далее в таком же роде.

В центре внимания пребывал, как всегда, Серпушонок. Он читал свои лекции везде, где находил слушателей, в том числе и подрастающему поколению на бревнышках у школы, где он служил в последнее время истопником.

Прежде всего, Серпушонок категорически запрещал сбежавшей или удаленной с уроков молодежи произносить слово «яйцо» применительно к Ивану Ивановичу Рукавишникову.

– Это у вас яйца, мудаки вы зеленые, пельмени вы тухлые, а у людей уважаемых, типа нашего Иван Иваныча это по-научному «гонадиями» называется. Всем ясно? – грозно вопрошал он школьников шестого-седьмого классов, неумело крутящих цыгарки под прикрытием бревен, шкодливо озираясь в сторону школы.

– Так вот, говорю я вам, – продолжал Серпушонок поучать тоном пророка:, – посинение гонадиев есть признак озабоченного, напряженного ума. Когда ум работает, то его омывает кровь организма так же, как омывают берега Советского Союза десятки морей и океанов. Но в отличие от морей и океанов, крови в человеческом теле совсем мало – всего-то бутылок пять или шесть – не больше. Происходит процесс. Когда кровь кидается в думающую голову, то она отливается при этом от других мест, которые при этом синеют от потери красного цвета. Вот например: сядешь, начнешь усиленно думать на какую-нибудь сложную тему – где денег на пальто с каракулевым воротником раздобыть, например – и все: ноги уже холодные и яйца сводит от трудной задачи. А как только придумаешь – кровь тут же возвращается от мозгов, и наступает баланс красных кровяных гемоглобинов по всему телу. И это, скажу я вам, оболтусы степные, нормальное биологическое проявление: подумал – придумал, отлило – прилило, посинели-порозовели. Строго по науке. А почему? А потому что человек есть тварь думающая! Что не про вас сказано, засранцы. Потому что вы – оболтусы. А умные люди по латыни называются «Гомосепсикус». Что такое «латыня»? Садись, два, дурак. Не «латыня», а латынь! Это ты сам – лаптыня! А латынь – это ученый язык, на котором говорили ученые доктора еще при первобытнообщинном строе – это чтобы другие-посторонние ничего не понимали, кому не положено, когда про яды говорят, которыми раньше лечили, или про операции на животе, что каменными ножами производили, а то и про смерть, которая «мордус капецус» по латыни называется… Но хрен с ней с латынью: я вам, дуракам, про другое толкую: про кровяное обращение. Так вот: до наступления радиации этот режим кровяного обращения работал в человеке нормально. А потом бац! – нуклиды, будь они неладны. Бьют в самое слабое место, альфатроны поганые. Мое слабое место, например – это язва желудка. Я раньше что хошь мог выжрать – хоть красных чернил, хоть яду из пробирки: никогда не блевал. А сейчас, из-за альфатронов этих, что меня изнутри разъели, блевать я стал как маленький ребенок – с любого скипидару, с любой тормозной жидкости блюю теперь. У бабки моей – у той другой медицинский эффект: у ней слабое место – уши; так нуклоны взяли да уши ей и разъели – и стала она обратно слышать: случайный положительный эффект получился, из которого нужно научные выводы делать. Я уже письмо составил в академию. Скоро узнаете: все газеты напишут… Ну вот, а у председателя нашего Иван Иваныча слабое место, стало быть – гонадии его, изможденные райкомом партии до полного износа. Как это получилось? А вот как: Иван Иваныча в райком каждый второй день вызывали, правильно? Правильно! А что вы думаете делают с председателями колхозов в райкомах партии? А вот что: берут их за яйца двумя руками, и план поставок по мясу, молоку, шерсти и по тем же яйцам выжимают вместе с потом и с кровью. Раз выжали, два раза, двадцать пять раз подряд, вот и подорвали ему кровеносную систему гонадиев. А тут еще нуклиды эти: заперли кровообращение между мозгами и гонадиями, и – пипец по всему апшерону: наверху, в голове ураган мыслей в крови захлебывается, а понизу – мертвый штиль с посинением. Тут, товарищи оболтусы, и кроется главная деструкция организма: после посинения наступает почернение или, как говорили в таких случаях древние монголы: «пездухен шванц, генацвале», что означает в переводе на русский язык летательный исход христианской души из усталого организма. А по-научному – «Гонгренна»… Эх, ни хера-то вы не знаете и знать уже не будете ничего толком. Потому что вы придурки все до одного. Пропащее вы поколение. С урока ушли! И что? И что с вас теперь вырастет хорошего, а? А ничего не вырастет! Придурки и вырастут! Страну развалите окончательно: и к бабке не ходить! К тому все идет: по глазам вашим шкодливым видно… Говорите честно: за что вас с класса повыкидали, почему не на уроке, а?.. А ну, пошли все отседова к чертовой матери: сейчас уже звонок на другой урок будет, а вы сидите тут, уши распушили, котяхи овечьи, лоботрясы жидкие!..

Дети по опыту знали, что раз Андрей Иваныч заругался, то значит пришла ему пора «хлобыстнуть» в угольном сарае, и именно туда он и направился, глубоко расстроенный явной и полной бесперспективностью подрастающего поколения. Дети спешно заспорили на щелбаны – будет Андрей Иванович сейчас блевать, или на этот раз не будет? Многоопытный семиклассник Лёха по кличке Колпак был, например, уверен, что Серпушонок блевать не будет, и надеялся выиграть спор вчистую: он владел информацией, которой не было у других: он видел вчера вечером, как дед Серпушонок что-то нес за пазухой, выйдя от бабки Янычарихи. Любому ясно, что можно нести от Янычарихи. А у бабки зелье всегда только высшего сорта: это Леша от бати своего много раз слышал; а уж батя-то его в этих делах не хуже Серпушонка разбирается!

Ну, а что же сам Иван Иванович, в конце концов? А Иван Иванович уже почти месяц жил в больнице, в Семипалатинске, и ему все это дело надоело до таких лиловых пузырей, что он затосковал и запросился домой. Тем более, что результат был достигнут: Москва об отчаянной проблеме жителей семипалатинских степей узнала и уже вовсю реагировала. Операцию «Пасха» пора было сворачивать. И вот уже синева у Ивана Ивановича пошла вдруг на убыль, и он потребовал у главврача выписки. Но не тут-то было: его не отпускали. Тогда Рукавишников устроил скандал на уровне консилиума. Рукавишников кричал, что как коммунист не имеет права пропустить посевную и оставить на произвол судьбы голодный скот, который последний силос доедает. На это главврач кричал ему в ответ, что дело зашло теперь уже слишком далеко, что синие гонады Рукавишникова принадлежат теперь уже не только ему лично, но и всему советскому народу и всему советскому государству, и всей советской науке в той же мере, в какой принадлежат всему советскому народу голос Козловского, руки Стаханова или ум академика Павлова; и что Рукавишникова уже ждут в Академии медицинских наук в Москве; и что планируется к открытию новый, центральный научно-исследовательский институт под названием ИРГ: «Институт радиационной гонадики», причем под новый институт Госпланом уже выделено соответствующее финансирование. Однако Рукавишников, игнорируя всемирную славу и центральное финансирование, продолжал ссылаться на баранов, коров и корма: «Я уже почти здоров, – настаивал он, – вот, полюбуйтесь сами! Отличный цвет! Как у племенного страуса! Ни в какую Москву не поеду! Выписывайте немедленно!». «Не могу! – вопил в ответ главврач, – никак не могу, Иван Иванович, не имею права: обком приказал не выписывать Вас пока Москва не разрешит, пока не будет установлена причина Вашего редкого, я бы даже сказал уникального заболевания!», – и доктор взывал к здравому смыслу важного пациента, к его патриотическим чувствам («А вдруг получится так, что «синдром Рукавишникова» позволит нашему государству поставить на дипломатические колени Соединенные Штаты Америку!», – вторил главврачу окулист, – чем черт не шутит, а, больной Рукавишников?»), и даже, для пущей убедительности переходил временами на латынь. Парторг больницы, терапевт с демонстративной фамилией Язвеник также грозно пищал из угла настырным фальцетом: «Партия прикажет – и в Москву поедете, и в тундру!.. ха-ха-ха: не поедет он!..». Но не было у пациента ни здравого смысла, ни уважения к тундре, и не желал он ничего слышать ни на одном языке мира, включая латынь, а грозился вместо этого сбежать ночью из больницы. О возникшем конфликте главврач спешно сообщил в обком, и больницу по тревоге оцепили солдаты. В коридоре, напротив палаты Рукавишникова посадили милиционера в белом халате. Заодно ему поставили горчичники и сварили желудевый кофе на молоке, потому что милиционер беспрестанно кашлял и мешал всем спать.

И все-таки Рукавишникова через два дня выписали. Правда, совсем не так, как ему бы хотелось, а со скандалом. Афера Рукавишникова лопнула через смешную случайность, которая отразилась, однако, на его судьбе весьма трагически. Тем не менее, в глазах сельчан и в их памяти Рукавишников все равно остался героем, а его трагикомическая афера вспоминалась людьми как последний подвиг председателя Рукавишникова, совершенный им ради спасения своего народа.

А произошло вот что: однажды вечером, когда злой как черт Рукавишников играл в больничном коридоре в домино с другими пациентами, из его палаты с воплем выбежала сестра, разносившая таблетки, и с криком: «Ершов помирает» помчалась в ординаторскую, за доктором. Начался куриный переполох. Сосед Рукавишникова Ершов – рабочий-строитель с недавно удаленным аппендиксом – лежал на кровати, белый от страха и как будто и вправду помирал: губы и язык его, которые он постоянно оттопыривал и высовывал по требованию доктора, были у него совершенно синие, синеть начали и пальцы рук. «Оно заразное, оно заразное! Инкубационный период!», – кричала сестра, указывая пальцем на встревоженного Рукавишников, следящего за переполохом от дверей своей палаты. Иван Иванович сразу почуял недоброе, и как только синеющего Ершова увели в изолятор, а остальные больные в панике разбежались по палатам, Рукавишников полез к себе в тумбочку и заглянул в сокровенный мешочек. Так и есть, предчувствие его не подвело: заветной баночки там не было! Очень скоро после этого все и всплыло: этот кретин Ершов подглядел, оказывается, как Рукавишников время от времени уходит посреди ночи в туалет с какой-то поллитровой банкой под халатом, и решил, естественно, что у соседа там самогонка, которую он пьет ночами в одиночку, в сортире, и вот – улучшил момент: уж больно ему выпить захотелось, воришке строительному. Вот и залез он тайно в соседскую тумбочку, и хлебнул второпях из заветной баночки, пока Рукавишников отсутствовал. А в банке-то был не самогон вовсе, а специальный, почти прозрачный эликсир на травах от бабушки Янычарихи – правда, действительно настоенный на перваче высшего сорта. Не знал Ершов, что Рукавишников не пьет из этой банки вовсе, а макает в нее…

Рукавишников был, таким образом, разоблачен, и гонец от главврача помчался в обком, отменять тревогу: все, начальство может спать спокойно, посинение не имеет радиационной природы. Но там, в обкоме, вместо радости отчаянно и гулко застучали кулаками: а как же теперь новый институт, как же Госплан с финансированием? Что скажут в ЦК про этот анекдот? Вот теперь-то – ужасались в обкоме – действительно чьи-то ответственные гонадии посинеют от воспитательных мер; уже не радиационно посинеют, а традиционно, по-настоящему, с последующими почернениями и позеленениями! Последовала цепная реакция обвинений и санкций, катящаяся сверху вниз. В самом низу находился виноватый Рукавишников, который твердил одно: сделал это ради людей. Первого секретаря райкома понизили до второго, второго уволили, и многих еще – налево и направо – рвали и трепали, и били выговорами и копытами, содрогаясь при этом от соответствующих тяжелых ударов сверху. Так работает вертикаль власти. Судьба Рукавишникова в партийных кругах была заказана: долой из партии этого афериста! Таким жуликам и клоунам с синими яйцами не место в стройных, в образцово красных рядах КПСС! Таким не место и в председателях колхоза! Таким вообще не место на земле! Возможно, партийные товарищи просто сожрали бы Рукавишникова живьем вместе с костями и «гонадиями», но ведь и партийные товарищи были в массе своей людьми русскими, с чувством юмора, данным им от рождения для выживания, и вот уже хохот катился по всему Казахстану, – хохот, который даже до Москвы докатился. Говорят, что в те дни, после очередного партийного пленума сам Никита Сергеевич в буфете хохотал как сумасшедший: возможно, что как раз по этому поводу и хохотал.

Возможно, что всеобщий смех немножко и смягчил расправу властей над председателем Рукавишниковым, но очень сильно это ему не помогло. Колхозного парторга Авдеева вызвали срочно в райком и приказали принять на внеочередном партийном бюро колхоза решение первичной партийной организации об исключений товарища Рукавишникова из партии, после чего ходатайствовать перед райкомом об утверждении этого решения. Авдеев, уже наполовину истаявший, качающийся уже от сквозняка из форточки, досконально выполнил поручение райкома, и девятью голосами местных коммунистов, подчинившихся партийной дисциплине, против четырех неподчинившихся, взятых за это на особую заметку в райкоме, провел-таки нужное райкому решение. Рукавишников пришел с партсобрания домой с убитым настроением, но не сдавшийся: он был не из тех, которые легко сдаются. Он был из тех, которые вообще не сдаются: либо живут и дерутся, либо умирают.

Через три дня состоялось общее собрание колхозников, созванное по указанию райкома кем-то из коммунистов – членов колхозного правления. Перед весной такого рода собрания не были редкостью: обсудить результаты зимовки и получить целевые установки на очередное лето. Но на этот раз все знали: собрание созывается не из-за первого пункта повестки: «О текущем положении дел в хозяйстве и подготовке к весенне-полевым работам», но ради второго вопроса: «Разное», по которому – слух пролетел как пожар – коммунисты будут снимать с работы председателя Рукавишникова.

Поэтому пришли все – конь с копытом и рак с клешней; пришли больные и приковыляли старые колхозники, все еще имеющие право голоса. Зал клуба, в котором состоялось собрание, был переполнен. Первая часть колхозного схода прошла формально и незаинтересованно: колхозники бубнили и переговаривались, пока выступали заведующий фермой, агроном, старший пастух. Все замерли только вначале, когда с главными итогами зимовки выступил Рукавишников. Все уже знали, конечно, что их председателя выгнали из партии. Но Иван Иванович говорил ровно, спокойно, ничем не выдавая своего внутреннего волнения. Он все еще оставался хозяином, и все это видели, замирая, однако, от плохих предчувствий. После него зал отключился и гудел дальше сам по себе, не реагируя на протестующие стуки по красному сукну председательствующего Авдеева. Под бубнеж ветеринара в зал вошел представитель райкома – инструктор по идеологии Бабков. «Приехал для усиления позиций коммунистов», – поняли колхозники. Инструктор сразу же прошел в президиум и сел на стул, специально для него приготовленный Авдеевым заранее. Рукавишников в сторону инструктора даже не обернулся, чтобы поздороваться: война есть война. Инструктор доскучал до конца сбивчивой речи ветеринара, суть которой сводилась к тому, что бараны в частности теряют вес и качество шерсти из-за недостатка витаминов, но в целом ситуация неплохая, хотя в отдельных случаях родился барашек с двумя головами…

– Знаем: это от нуклонов все! – крикнул из зала Серпушонок, – сядь на место, Жандос, и хорош ерунду городить. Вон уже начальство прибыло: переходите к главному вопросу, из-за чего тут собрались все…

Авдеев с инструктором переглянулись и покивали друг другу. Авдеев поднялся и, упершись своей единственной рукой в стол, объявил переход ко второму вопросу повестки в части «Разное». Был он в этот миг похож на скелет в костюме, изображающий самую смерть: с провалившимися внутрь черепа черными глазницами, с ввалившимися щеками и восковым лицом. Говорил он тоже с трудом, надрывно и тихо. Однако тишина была такая, что все всё отчетливо слышали. Сначала Авдеев изрекал привычные партийные истины: недавняя война, Родина, из последних сил, партия, ветрила, кормила, славное крестьянство и так далее. Все ждали перехода к сути.

– В некоторых из нас, в тех, которые оказались недостаточно идеологически закаленными, тяготы жизни подорвали, к сожалению, здоровый дух строителя коммунизма, дух борца за светлое будущее всего народа. Эти отдельные личности впали в паникерство, перестали видеть разницу между главным и второстепенным, между заботами о собственной здоровой шкуре и интересами государства. Эти некоторые до того докатились даже, что устроили издевательскую демонстрацию интимных частей своего тела, окрашенных в неестественные цвета, с тем, чтобы опозорить нашу партию и весь наш народ. Да, товарищи, я не буду темнить: я имею в виду бывшего коммуниста Рукавишникова, которому мы, коммунисты «Степного» вынесли свое суровое порицание и рекомендовали райкому партии исключить Рукавишникова из рядов коммунистической партии Советского Союза. Это наше ходатайство на сегодняшний день удовлетворено. Но этого мало, товарищи. Такой человек, как Рукавишников, утративший доверие Партии, не может оставаться руководителем нашего дружного коллектива. Поэтому я ставлю вопрос о переизбрании председателя колхоза «Степной». Какие будут предложения по кандидатурам? Прошу вносить предложения, прошу высказываться…, – Авдеев покачнулся и чуть не упал. Ему дали воды. Он пил, и зубы его стучали о стакан в могильной тишине зала.