Текст книги "Исход"

Людмила была вне себя:

– Федя, ты с ума сошел! А если бы там камень лежал? А если бы он себе ноги-руки переломал? Ты соображаешь что творишь, вообще?..

– Соображаю, соображаю, мадам: это воспитанием называется, – Федор был уже мрачен как ночь: он был недоволен собой: он действительно переборщил немного, кажется… Чертова эта перестройка: никаких нервов не хватает с ней…

Крупный семейный разговор продолжался весь день. Константину был дан наглядный урок о последствиях непродуманных действий кого-то одного, из-за которых могут пострадать другие люди, вся семья. Костик плакал и просил прощенья. Федору также высказана была претензия в безответственности и абсолютной непедагогичности его воспитательных методов. Федор тоже вынужден был признать свою вину.

– Ведь ты его чуть не убил! Я думала, я уверена была, что ты его убил! – втемяшивала Людмила мужу, все никак не желая успокоиться, – ведь это же еще ребенок!

– Ни черта это не ребенок! – неожиданно вмешался в разговор дед Аугуст, – какой же это к черту ребенок? Это – законченная бандитская бацилла, из которой скоро вырастет полноценный бандит, как из маленького шакала может вырасти только шакал, а из маленькой гадюки – большая. Их можно швырять об камни, или кормить пирогами: все равно из них вырастет ровно то, что в них заложено природой. Нет, Люда, это не дети. Это уже не людские дети. Это уже и не люди вообще… Это… Это: конец страны! Всё: стране – конец!..

– Ах, папа, прекрати: опять ты со своей философией… Ведь совершенно понятно, что этим не кончится. Что дальше-то делать будем?

– Да что ты так паникуешь-то? – возмутился Федор, – что нам эти пацаны сопливые сделают?

– Гранату бросят: вот что! Слышал ведь, что папа сказал: не люди они!..

– Ага, как же: бросят они… обосрутся чеку выдергивать…

– Федор!..

– Извини, извини, извини: беру свои слова обратно: не обосрутся они…

Людмила вышла из комнаты и хотела хлопнуть дверью, но кособокая дверь отлетела назад, поскольку не закрывалась.

– Лучше бы дверь починил, матершинник! – крикнула Людмила из гулкого коридора.

– Вот это уже деловой разговор, мама, – подмигнул остальным Федор: – не плачьте, юнги, линкор прорвется: лишь бы каши хватило на камбузе! Нас мало, но мы в тельняшках! «Все смеются!», – приказал он, и все действительно засмеялись, включая Костика.

Что бы они делали без Федора?

Но история на этом и впрямь не закончилась. Шпана взяла барак в осаду: гранат они не кидали, правда, но среди ночи швыряли камни в кое-как застекленные Аугустом из осколков окна, и кричали матерные оскорбления через мегафон. Аугуст стал дежурить ночами со страшным оружием из арсенала грозного Манфреда Тойфеля – арматурным прутом в руке. Теперь шпанята до стекол не добрасывали, зато камни полетели из темноты в самого Аугуста. Людмила запретила отцу держать вахту, но и шакалята, не зная что их ждет, опасались отныне подходить слишком близко к бараку. Однажды на остатках забора баллончиком с синей краской детская рука вывела: «вам пездец». Федор наутро, выломав доску, сказал, что пойдет с ней в школу, к учителю литературы, и опозорит его: что за безграмотные ученики пошли: совсем упал уровень образования. «Мы с трех лет уже таких грубых ошибок не делали! – возмущался он, – а тут шестой класс! Стыд и позор!», – Федя все старался обратить в шутку.

Доску сожгли в буржуйке, приготовив с ее помощью не слишком сытный завтрак – манную кашу на разбавленном молоке: «бордельная служба» Федора мясом семью не слишком баловала.

Как-то ночью Аугуст не уследил: Людмила закричала: «Горим!», и «дежурный по взводу» Аугуст, задремавший на топчане, выбежал наружу как раз еще вовремя, чтобы успеть затоптать и захлопать одеялом огонь: горящую тряпку, подброшенную к деревянной стене барака. Опоздай он на пару минут – и сухой барак вспыхнул бы как факел. В тот же день одна из новых знакомых-одноклассниц Ани предупредила ее, что Пузырь, дескать, грозился во дворе, что скоро его отец возвращается из Чечни, и тогда «этим казахам не жить больше». Это было очень тревожное сообщение.

Аугуст намеревался пойти в милицию и оставить там заявление, но Федор его отговорил: «У нас самих больше неприятностей будет: живем без прописки, без гражданства. Еще вывезут куда-нибудь за сто первый километр да и высадят в чистом поле». Федор начал подыскивать другое жилье, и очень вовремя начал это делать, как оказалось, потому что возле барака появились однажды люди в строительных касках и бульдозер, и «казахи» едва успели выскочить наружу и вынести основные ценности: железную бочку и телевизор. Барак шел под снос, и на его месте должен был родиться аквапарк с солярием, дельфинарием и серпентарием. На глупый вопрос Людмилы куда же им теперь идти, прораб сказал, что от себя лично может предложить им угол в серпентарии, когда тот будет готов, после чего долго смеялся, довольный собственной шуткой. Впрочем, мужик он оказался неплохой, и бесплатно доставил Ивановых-Бауэров на грузовике, вместе с бочкой, телевизором, электроплитой и прочим чемоданным скарбом, к лодочной станции. Рядом с ней, недалеко от причала, где стоял его «бордельный катер», Федор однажды углядел пустующий лодочный сарай. Туда они и вселились. Электричества в сарае не было, но зато было много дров вокруг: Волга постоянно выбрасывала на берег древесный мусор, и его нужно было лишь собирать – не лениться. Теперь их бочка-«буржуйка», подобно корове в бедном крестьянском хозяйстве, стала основной их кормилицей-согревалицей.

С предводителем всех бандитов и грозой чеченцев – отцом Пузыря – Бауэрам-Ивановым познакомиться так и не довелось, о чем никто не сожалел.

А гражданства все не давали, все «рассматривали вопрос». Но пока Федор работал, семья все еще оставалась на плаву, и «плавая», надеялась на лучшее: на гражданство, на пенсию Аугуста, на прописку, на то, что бордельный бизнес в Саратове будет развиваться, и что Федору вследствие этого повысят зарплату, наконец. Все возможные надежды были у них теперь только впереди, потому что позади у них была лишь ледяная стена, за которой ничего не было вообще – ни жизни, ни надежд. Все у них было плохо, но они все равно радовались. «Зато мы сбежали от этих проклятых Пузырей», – говорили они и радовались. «Сарай так сарай: зато мы всегда вместе», – говорили они и снова радовались. Хорошие люди тем и отличаются от плохих, что они умеют радоваться друг другу. «Зато и дедушка теперь у нас работает», – говорили они и целовали своего дедушку, когда он уходил от них утром с двумя мешками семечек на плече.

Да, их дедушка Аугуст тоже нашел работу: он пристроился продавать на автобусной остановке тыквенные семечки для одной тетки из бывшего совхоза, которая еще помнила немцев и доверяла им, как честным людям; она оставляла Аугусту по два мешка семечек безо всяких расписок и залогов. Аугуст продавал семечки с орденом Трудового красного знамени на груди, потому что заметил, что с орденом семечки покупают охотней. Кроме того, с орденом его стеснялся гонять дежурный милиционер Олег – совсем зеленый пацанчик, который не вработался еще, не вжился в новую милицейскую форму и, находясь при исполнении, непонятно зачем улыбался людям вокруг себя. Иные подозревали, что он дурачок. Его все любили, но никто его не слушался. Он говорил соседским бабкам, торгующим чем попало: «Уходите отсюда», и они делали вид, что собираются уходить, но никуда не шли, и он сам, Олег, отходил от них и отворачивался, чтобы как бы не замечать, что они остались. Аугуста же младший лейтенант вообще никогда не прогонял; он, наоборот, кивал Аугусту издали, здороваясь. И мзду Олег с бабок и с Аугуста не брал. Правда, и не вмешивался, когда за мздой приходил некий Гриша с золотым зубом. Совсем немного зарабатывал Аугуст семечками – так, на хлеб с молоком для детей, но и это уже было дело.

Однажды тут, на автовокзале встретил Аугуст знакомого немца, Каспера Фогельзанга, который был «подшафэ» и в хорошем настроении, и пять минут дурацкого разговора с ним в очередной раз изменили жизнь Бауэров-Ивановых. То была воистину историческая встреча, рассказ о которой снова и снова хотели услышать взрослые и дети в семье Ивановых. И Аугуст снова и снова рассказывал им, как это было.

А было так: Фогельзанг подошел и распорядился:

– Сыпь в пинжак два кармана доверху!

– Чего празднуем? – спросил его Аугуст, – миллион нашел на дороге? Тогда купи оба мешка сразу.

– Мильён – не мильон, а только скоро я ананасы прямо с дерева есть буду, туда-сюда. Все, Аугуст! Уезжаем мы! Нуммер нам пришел! Нас Германия признала: всю семью! Подъемные дали: ого-го-го! Плюс бесплатные билеты на самолет! Через месяц летим, туда-сюда. Тю-тю. Прощай немытая Россия. Пошли вы все на х…..: нахаузе – хотел я сказать.

Аугуст отсыпал Касперу семечек просто так, в порядке поздравления с отъездом, и спросил его, скорей для вежливости, а не информации ради, как это он все это дельце так ловко провернуть сумел, что даже и авиабилеты, и подъемные ему на блюдечке поднесли – как министру иностранных дел какому-нибудь…

– Это ты хорошо сказал про министра иностранных дел, – захохотал Фогельзанг, – точно! Теперь я – министр иностранных дел! Так себя и чувствую, туда-сюда… А проворачивать ничего особенно и не пришлось, чтоб ты знал. Только в Москву надо ехать, туда-сюда. С немецкого посольства начинать надо! – с удовольствием стал просвещать Аугуста Фогельзанг, – едешь в Москву, значит, на Большую Грузинскую, записываешься там в очередь на площади; ну, постоять надо другой раз денька три с номером на руке, туда-сюда, а то и с недельку можно в очереди простоять; были везучие – дня за два получали бланки заявлений – антраги. Ну и все: заполнишь свой антраг, уже дома, с разумением, внимательно, чтоб никого не забыть вписать, или наоборот – тещеньку забыть внести… тю-тю, мама, ха-ха-ха… да… сделаешь, значит, копии документов с доказательствами, что ты немец, туда-сюда, и что твоя семья к тебе прямое отношение имеет: родители там, дети; отправляешь всю эту макулатуру в адрес посольства, и ждешь. Через несколько месяцев, когда проверят твои бумаги и убедятся, что ты и есть Бауэр из Гуссарен, например, а не беглый какой-нибудь Хрущев из Калиновки, туда-сюда, то вызовут тебя на шпрах-тест: проверить, короче, как ты немецким языком владеешь; ну, про то – про сё поговорят; спросят, был ли ты под спецкомендатурой; да где; да кто еще с тобой был; еще спросят, был ли ты в трудармии: все такое. Ценишь ли свою принадлежность к немецкой нации? – про это тоже спросят. Ну, тут все просто: "Ja" да "Ja" отвечаешь как попугай. А, да: еще какие немецкие песни знаешь, спросят. Так что выучи. Меня спросили. А я как назло ни одной не знаю, фердаммт. Ну и спел я им: «Кого-то с горочки спустили…», нет, не так: «Вот кто-то с горочки спустился», только на немецком языке: "Da kommt ein Kerl den Hügel runter! Mein Gott, mein Gott: wer ist denn das? Vielleicht mein Mann, wi’n Schwein betrunken, Vielleich mein Vater aus dem Knast…": представляешь, Аугуст – прямо на ходу сочинилось, ей-богу не вру: вот что значит экстремистская ситуация в последней инстанции… Видел бы ты как они удивились, туда-сюда!: «Первый раз такую немецкую песню слышим!», – говорят. Но я и тут вывернулся: «Это, – говорю я им, – старая народная песня жителей Унтервальденского кантона, которая запала мне в память еще в раннем детстве, когда мы ехали мимо ихней деревни. С тех пор на все немецкие праздники ее пою». Они себе этот факт пометили в тетрадке, но зато меня же на моем же слове чуть было в сачок не посадили: «А какие немецкие праздники Вы знаете?» Ух ты!: я аж взмок, Аугуст, туда-сюда. Но обратно спасся благодаря природной моей смекалке: «Рождество Христово, – говорю, – «О Танненбаум», короче; дальше – Пасха и падение берлинской стены». Ох, как они смеяться стали! В общем, понравился я всей посольской комиссии: а их целых двое там было, туда-сюда – это невооруженным глазом видно было… в смысле, что я понравился.

Ну и все. Еще через несколько недель получишь по почте «нуммер»: приглашение на въезд. И поедешь в посольство еще один раз, туда-сюда: за деньгами и за билетами: всё бесплатно выдадут! Не понимаю, чего ты вообще еще торчишь тут, с семечками этими. Давно бы уже вюрстьхены трескал под немецкое пивко. Мне оно уже ночами снится, Аугуст, аж слюнки текут – подушка за день просыхать не успевает. Скорей бы! И чего я, дурак, десять лет назад не двинул вместе со всеми… сидел, понимаешь, куковал пустым животом в пустой комнате, туда-сюда. Сейчас бы уже с пивным брюхом по аллеям разгуливал, местных воробьев русскими матюками поливал: а нехай учатся, срань мелкая: небось, русские люди со Сталинграда к вам прибыли – не монгол на ослике! Эх! Республику немецкую все ждал, туда-сюда! Дурак! А она вон она – готовая стоит! Федеративная называется. Все, Аугуст: теперь я излечился. Через месяц делаю из всего этого вашего перестроечного гамна быстрые крылышки, и – "Deutschland, Deutschland über alles"… аллес-хреняллес… чего и тебе желаю, Аугуст… ну-ка, отсыпь-ка ты мне еще чуток, раз ты сегодня добрый такой, туда-сюда…

Для Аугуста этот толчок оказался определяющим. Он решил подать на выезд. Сказал об этом семье. Все согласились без колебаний: дошли до края, до состояния, в котором для патриотизма уже не оставалось места. Аугуст продал на базаре свою медаль «За освоение целинных земель» (уже появились везде в изобилии торговцы советскими орденами и наградами), и отправился в Москву. Вернулся через десять дней с анкетами – «антрагами». Заполняли всей семьей – долго, скрупулезно. Копались в своих бумагах, что-то вспоминали и вписывали бездоказательно, на что-то собирали справки, делали копии: заявление с приложениями получилось толстым, как роман. Сколько сотен тысяч такого рода романов было написано и отослано в германское посольство в те годы? Россия вряд ли этим когда-либо заинтересуется. Только Германия знает это точно…

Но и Германия не совсем представляла себе тогда, какой ценой все это доставалось заявителям – антрагштеллерам на выезд: каких денег, нервов и унижений от толкотни в бестолковых и враждебных «инстанциях» – за справками, загранпаспортами, разрешениями, печатями и подписями. Никто ничего не хотел делать по закону, все ждали взяток. А денег на взятки не было, их вообще не было, до такой степени не было, что всякая ксерокопия – и та становилась проблемой. Но это уже ничего не меняло: все силы и помыслы обращены были теперь на одну цель, потому что стало очевидно: не выберемся отсюда – умрем. Пришлось пожертвовать и последней памятью от Ули – брошкой с камешками цитрина. Продать орден Трудового красного знамени Людмила отцу не позволила: «Это наша общая награда, – сказала она, – и мамина – тоже. Она бы ни за что не захотела, чтобы ты ее лишился».

И вот все было готово: документы были собраны, антраг подписан, пакет отправлен в адрес германского посольства. Потянулись недели томительного ожидания. В общую тревогу – за исход антрага, за российское гражданство и прописку в Саратове, за жилье к зиме, за новый учебный год – вторглась тревога ближнего поряда: за Федора. Над «бордельным бизнесом» сгущались тучи. На «салунные катера» уже несколько раз наведывались подозрительные лица с вопросами, на которые Федор лишь пожимал плечами и отсылал вопрошающих к своему начальству. Приходили и в офис, говорят. Являлись разные ребята: в дорогих костюмах и другие, попроще, один из которых показал Федору гранату и спросил что это такое. Слухи вокруг всего этого ходили разные. Говорили, что этим участком земли в целом, и бизнесом Калоши (Калоша – это был вор в законе, «державший» ряд притонов в городе, включая катерный «люкс-сервис») заинтересовались беспредельщики – то есть бандиты, не признающие воровских законов. Одни говорили, что на Калошу наезжают уральские, доугие – что московские, бармен-распорядитель утверждал, что не московские, а кавказцы; после выяснилось, что подмосковная банда – это и есть кавказцы. Кончилось тем, что Федор перестал выходить на работу, а однажды разразилась полноценная война: офис Калоши, куда ходил когда-то наниматься Федор, рано утром забросали гранатами, а сам Калоша бесследно исчез. В те же самые дни погибло несколько, казалось бы, совершенно посторонних к этой истории людей: два милиционера, один прокурор, один судья, один судебный исполнитель, один нотариус и тот самый лысый носатый чиновник из речного управления, который дал Федору в свое время визитку на трудоустройство. Возможно, что все они погибли в связи с совершенно другими делами, но бармен катера, например, сильно в этом сомневался. Однажды, в июле, под вечер, в боевые действия оказался вовлечен и лодочный сарай, где жили Ивановы-Бауэры: к ним ворвались люди в масках, приказали жильцам вести себя тихо и стали следить сквозь щели сарая за территорией лодочной станции. В скором времени там началась стрельба и раздалось несколько гранатных взрывов. Люди в масках – спецназ ОМОНа – не двигались с места и ждали команды: кто-то, который был еще ближе к месту боя, должен был сообщить по рации, когда бандиты постреляют друг друга в достаточной степени, чтобы спецназ мог повязать оставшихся с минимальными для себя потерями. Это называлось «американской политикой». Все это старший штурмовой группы, не обнажая своего закрытого черным шерстяным мешком лица, объяснил Федору, заметив на нем тельняшку. «Идет бой между московскими и уральскими», – сказал он и хмыкнул:– «обидно… а то у нас своих деловых ребят нету как будто, можно подумать…». Потом у него в рации коротко каркнуло, и старший повел своих бойцов на штурм. Еще короткое время на лодочной станции слышались выстрелы и крики, а потом все стихло. Можно было не сомневаться, что там полную победу над бандитами одержало государство в лице ОМОНа.

Можно себе представить состояние жильцов лодочного сарая в эти минуты: Людмила тряслась в дальнем углу, прижимая к себе детей, Анечка уткнулась в мать, зажимая уши, Кости, наоборот, рвался к отцу, который с разводным ключом в руке дежурил у ворот сарая, готовый отбиваться от бандитов, если они заявятся. Аугуст Бауэр тоже держал боевую стойку с историческим арматурным прутом наперевес, защищая дочь и внуков, стоя рядом с ними и уговаривая их: «Не бойтесь: сюда бандиты не ворвутся; вы же видите – нам прислали специальных солдат в подмогу. Они для того здесь и находятся, чтобы нас защитить: могли бы и в другом месте притаиться, но нет: их прислали именно сюда, зная что тут живем мы, гражане, которых надо защитить…», – Аугуст и сам не мог вспомнить потом что за чушь он нес, чтобы успокоить своих детей.

Когда все было позади, Людмила потребовала немедленно убираться отсюда, но убираться было все равно некуда, и вопрос завис. Федор, преодолевая штормовые протесты жены, произвел тем не менее вылазку на прилегающие акватории и вернулся с оптимистическим докладом: море спокойно, вражеских флотилий в пределах четырех горизонтов не наблюдается. Аугуст исследовал местность повторно и подтвердил: все тихо, мертвых тел нет, на мостках моется рыжая кошка. И хотя полундра на палубе была Федором снята, мужчины – Федор и Аугуст (Костик тоже настаивал, чтобы его включили в дежурство) – всю ночь, сменяясь, стояли вахту у входа в лодочный сарай. Впрочем, Людмила все равно не спала ни секунды.

Прошло несколько дней, и семья постепенно успокоилась; можно было даже сказать, что «жизнь вернулась в привычное русло», если бы это была жизнь, и если бы у этого болота было русло, и если бы Федор – что самое главное! – не потерял своего заработка. Теперь все их физическое существование зависело от семечек; от того, что приносил Аугуст от своей тыквенной торговли. Все сильней становился внутри семьи соблазн съесть сами семечки, не дожидаясь пока Аугуст уйдет с ними к автовокзалу; сам Аугуст, следуя своим философским склонностям, несколько раз уже размышлял о том, что для человека святее: жизнь родных или доверие работодателя. И каждый раз приходил к однозначному выводу, что лично ему жизнь родных намного дороже, и что недалек тот час, когда он, теряя честь, начнет скармливать детям тыквенные семечки заказчика. Эта мысль была ужасной. Но этот кошмарный сценарий не успел осуществиться. Потому что вдруг посыпались отовсюду хорошие новости – одна другой лучше. Первая из них была: им дадут российское гражданство. Это означало, что Аугусту когда-нибудь начнут платить пенсию. Не успели они порадоваться этому известию, прикидывая на сколько месяцев еще может растянуться процедура с пенсией, и сколько денег уйдет на возможные взятки, как грянула следующая радость – оглушительная! Аугуст принес с главпочтамта полученное им «до востребования» письмо. В нем стояло черным по белому: Германия их принимает! И дата термина для Аугуста – на языковый тест.

Нет радости страшней на белом свете, чем радость людей, готовых навсегда покинуть свою Родину. На какой-то миг старый Аугуст ужаснулся всеобщему – и своему собственному тоже – ликованию от полученной новости, но на сей раз он слишком устал уже от жизни, и от безнадежности будущего, чтобы долго философствовать. Не о чем было рассуждать: он вывезет своих детей и внуков в безопасное место, он обеспечит им крышу над головой и порядочную, справедливую жизнь в чистой стране – стране его предков. Не в том ли, в конце концов, главная функция отцов – спасать детей своих? Так он говорил себе. А Родина? Что ж. Нужно просто признать, что умирают не только люди: умирают эпохи, умирают государства. Вот и Родина его умерла. Он пережил свою Родину, получается. Звучит страшно: «Пережившие Родину»… Может быть, напишет кто-нибудь когда-нибудь книгу с таким названием? Может быть, он сам ее и напишет в Германии? Он будет сидеть у окна, смотреть на красные черепичные крыши и писать книгу о своей жизни. На каком языке, интересно, будет правильным писать ее – на русском или на немецком? Наверное, на русском она будет звучать намного точней. Но об этом еще будет время подумать…

Начались торопливые сборы. Хотя какие там сборы: собирать-то уже нечего было. Как говориться: нищему собраться – только подпоясаться. Почти так оно и выглядело.

Оставалась еще одна, последняя формальность: Аугусту предстояло в октябре еще раз поехать в Москву, в посольство: на собеседование и за билетами на самолет. В результате языкового теста он не сомневался ничуть: родного языка он не забыл, и Гусаррен – Елшанку свою – мог еще описать с закрытыми глазами: на случай если понадобится.

И вот случился очень тихий, солнечный, августовский день, и Аугуста потянуло вдруг на Волгу: посидеть на берегу, глядя вдаль, вспомнить былое, попрощаться, подумать о том, как они из Германии к могилам прилетать будут. Волгу он видел теперь ежедневно и ежеминутно, но ему хотелось посмотреть на нее не отсюда – с залитой бандитской кровью лодочной станции, но с высокого берега – с той высоты, на которой много-много лет назад стоял он с отцом и спрашивал его: «Это Иловля такая широкая?». – «Нет, это Волга, самая прекрасная река на земле», – ответил ему тогда отец. «Это наша Волга?», – хотел знать маленький мальчик. «Да, наша: это наша родина, Аугуст», – сказал ему отец, и Аугуст запомнил эти слова на всю жизнь. Вот туда, на ту высоту, на Соколовую гору – благо, что была она недалеко от них, и видна была от их сарая и вообще отовсюду – хотел он взобраться сейчас, поклониться своей земле и попрощаться с ней…

Аугуст ощущал в душе своей грустную торжественность: возможно, он увидит сегодня Волгу своего детства в последний раз в жизни. Поэтому он оделся парадно, в костюм и новую рубашку, бережно хранимые Людмилой для самых парадных случаев, таких как получение российского гражданства, например, или – как теперь внезапно получилось – визит в германское посольство; перевинтил со старого, «тыквенного» пиджака свой орден на новый: пусть видит Волга, что он достойно прожил жизнь, ничем не опозорил свою малую родину. Анечка запросилась пойти с дедушкой: она глаз не могла отвести от него – такой он был красивый в черном костюме и с орденом: прямо как депутат с портретов, расклеенных на всех столбах, но только без этих глупых депутатских улыбок, и еще намного красивей их. Людмила с Федором тоже залюбовались Аугустом. «Ну, красавец-дед!», – похвалил его Федор.

Разумеется, Анечку отпустили с дедушкой. Костик с удовольствием присоединился бы к ним, если бы у него не был запланирован другой азарт на это утро: он собирался проверять с отцом подпуска. Сегодня должно было – после вчерашнего дождя – попасться много рыбы. Почти одной только пойманной рыбой они в последнее время и питались. А Костик чувствовал с некоторых пор персональную ответственность за снабжение семьи продовольствием. Поэтому он лишь вздохнул незаметно, и язвительно напутствовал Аню: «Прогуляйся, прогуляйся, девочка: проветри мозги». На самом деле он очень любил свою сестру – только чуть-чуть ревновал ее к деду, полагая, что дед любит ее немножко больше, чем его. «Не больше, а на год дольше!», – втолковывал внуку Аугуст, и объяснял дальше, что если любовь разделить на время, а числитель постоянный, то чем меньше знаменатель, тем больше получится плотность любви, так что еще неизвестно… Костик никак не врубался в эту математическую метафизику, и Аугуст приходил к выводу, что внука обязательно требуется подтянуть в математике. Доставалось при этом, естественно, Людмиле. «Почему сапожник без сапог? – возмущался Аугуст, – мать – учитель математики, а сын в простых дробях не ориентируется!..».

– Любовь, это что, по-твоему – простая дробь? Ох, папа…

– Ну, тут ты, пожалуй, права… Ладно, проверю его знания на других примерах…

Такого рода шутливые баталии происходили внутри семьи частенько.

Анечка повязала голубой платочек, чтобы не напекло голову, и дед с внучкой пошли вдвоем, взявшись за руки. По дороге Аугуст рассказывал девочке про село Елшанку-Гуссарен, про свое детство, про речку Иловлю, про Беату и Вальтера, и про прабабушку Амалию и про прадедушку Карла. Анечка слушала, широко распахнув васильковые глаза, хотя большую часть этих историй давно уже знала наизусть. Но дети ведь могут слушать сказки бесконечно, и даже подсказывать наперед и поправлять в нетерпении: «…Нет, дедушка: в прошлый раз было не так, ты опять все перепутал: Вальтеру попались в кубарь не десять раков, а пятнадцать!»…

Все так же рука в руке паломники пересекли Большую Затонскую улицу и двинулись вверх по склону, в сторону Соколовой горы, переходя с улицы на улицу незнакомого квартала. В молодости Аугуст неплохо знал лишь центр города, а здесь склон заполняло когда-то одноэтажное серое поселение с кривыми улицами и дымами из труб: это было все, что помнил Аугуст об этой части города. Теперь улицы были прямые, геометрические, дома пятиэтажные, панельные, с самодельно застекленными балконами и некрашеными, облезлыми стенами. Такие дома бывают везде, во всей стране одинаковые, так что Аугуст их и не замечал даже: он смотрел вверх, на Соколовую гору, и иногда оборачивался, с радостью замечая, как с каждым шагом наверх распахивается позади них панорама, открывая город внизу и Волгу, перечеркнутую мостом. Этот трехкилометровой длины мост, которого не было тут раньше, связавший Саратов с городом Энгельс на другой стороне Волги, немного раздражал Аугуста. Он мешал восприятию величия замысла Господа, создавшего Волгу, вторжением наглой заявки на конкурирующее величие человека, отменившего Бога и объявившего властелином всего сущего себя самого. Этот мост как будто нагло заявлял Создателю: «то – Ты, а вот он – Я!». И надо признать: наглость эта даже впечатляла. Мост – просто так, сам по себе, без связи с Волгой – был хорош. В нем не содержалось величия божественного замысла, но зато просматривался человеческий разум, нахально заявляющий о своем намерении подчинить себе все горизонты и время заодно. «Наглость – второе счастье», – произнес Аугуст, и Анечка не поняла его:

– Что?

– Ничего, девочка. Поговорка русская пришла на ум. Давай-ка постоим, передохнем…

– А я тоже знаю поговорку: «Тише едешь – дальше будешь».

– Хорошая поговорка. Иногда еще добавляют: «… от того места куда едешь».

Анечка юмора не поняла, но игру поддержала:

– А к поговорке «Век живи – век учись» добавляют: «..И все равно дураком помрешь..».

Аугуст засмеялся.

– А я еще знаю: к поговорке «Не имей сто рублей» добавляют: «А имей тысячу…». Нам, дедушка, задали на лето по двадцать пять народных поговорок насобирать. Я двенадцать штук уже записала. Ты мне потом еще всяких наговоришь, ладно? Только обязательно не загадок, дедушка, а таких поговорок, в которых содержится народная мудрость. Первая мудрая поговорка у меня такая: «Кто первым встал – того и сапоги!». Это папа сказал. А в ней есть народная мудрость, дедушка?

– Конечно, есть. Еще какая!

– Ой, здорово! А то я уже вычеркнуть собиралась, я подумала: какая же это мудрость, когда один в сапогах, а остальные – босиком пойдут, что ли?.. Но только мне теперь все эти мудрые поговорки уже и не понадобятся больше, да, деда? В Германии русские мудрые поговорки уже не пригодятся, да? У них, наверно, свои мудрые поговорки есть, да? А ты мне немецких можешь наговорить, если там тоже зададут на следующее лето?

– Наберем тебе и немецкой мудрости сколько надо, Анечка. Мудрости везде полно, да только проку от нее мало.

– А почему? Потому что глупости везде еще больше?

– Умница! Ты же сама на все вопросы ответ знаешь!

– Это не я придумала. Это папа так сказал.

– Твой папа – умница. Поэтому и ты – умница.

– Да, мой папа – умница. Поэтому он и много мудрых поговорок знает. Я за ним хожу и записываю. Он сказал маме: «Если я не молодец, то и свинья не красавица». Я сразу пошла и записала. И еще он сказал в другой раз: «Заставь дурака богу молиться – он и лоб расшибет». И еще: «Будет день – будет и пища». И еще: «Нищему собраться – только подпоясаться». И еще: «Кто не хочет кормить свою армию, тот кормит чужую». Это тоже мудрость, дедушка?

– Да, тоже.

А ты сам какие подходящие мудрые поговорки знаешь, а, дедушка?

– «Куда ни кинь – всюду клин».

– Это как? Что нужно кинуть? Дедушка, знаешь что я решила? Я решила, что все мудрые поговорки непонятные. А глупые – понятные.

– Глупые – это какие?

– Ну, например: «Гусь свинье не товарищ». Все понятно: не товарищ – и все тут. Или «Бог Шельму метит». Это глупая поговорка. Помнишь собачку Шельму у соседей, где мы жили сначала? С белым пятном на лбу? Ну пометил ее Бог, ну и что? Её одну, что ли, он пометил? Вот и у меня есть родинка на локте: меня он тоже пометил. Надо было сказать: «Бог всех метит»: вот это была бы настоящая мудрость… Что ты смеешься, дедушка? Я правду тебе говорю: глупые поговорки понятные. «Кто не курит и не пьет – тот здоровенький помрет»: это тоже мудрость, но она – глупая мудрость и поэтому всем понятная. Или вот тоже одна глупая мудрость, да еще и противная: «Рыба с головы гниет». Фу! Ну, гниет и гниет, гниет и воняет: что тут мудрого? Я эту поговорку сначала записала, а потом вычеркнула. Скажи теперь ты мне какую-нибудь поговорку, а, дедушка?