Электронная библиотека » Игорь Шенфельд » » онлайн чтение - страница 18

Текст книги "Исход"


  • Текст добавлен: 21 декабря 2013, 05:08


Автор книги: Игорь Шенфельд


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 18 (всего у книги 49 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Впрочем, анализ и историческое значение МТС меньше всего занимали Аугуста по дороге в Барнаул; он занимался собственной арифметикой: сколько дней до зимы, сколько денег у него осталось и сколько еще потребуется, чтобы перевезти мать и обосноваться: купить стол, стул, посуду, печку-«буржуйку», угля, дров, теплую одежду для матери: это вообще в первую очередь. Была еще одна тревога: слух прошел, что жить им придется первое время в военных палатках. Такое положение дел Аугуста не устраивало. Николай Фомичев заверил его, правда, что им предоставят вагончики с семейными отсеками, но голос командира звучал недостаточно уверенно, когда он это произносил.

Общие собрания актива, происходившие внизу, Аугуст слушал, не сходя с полки, и оттуда же голосовал, если требовалось. Из этих собраний узнал он, что остальных сотрудников МТС будут добирать на месте, из числа дикого местного населения, обучать, воспитывать их и приставлять к созидательному труду. Техника будет прислана из Челябинска после того, как ударный отряд организует базу: депо, мастерские, расчетно-кассовое обслуживание, административно-партийное взаимодействие с местными властями и бытовую инфраструктуру для работников. Про жилищные условия вопросов было особенно много, и это было понятно: в десанте участвовали одни мужики, многие из них – женатые, для начала очень довольные своей свободой, но понимающие, что все хорошее когда-нибудь да кончается, и что придется рано или поздно нести ответ за все хорошее; лучший же ответ семье – это устроенное жилье. «Все будет!», – нервничал Фомичев, – «в Барнауле нас уже ждут…».


Уже с первого часа пути «комсомольский вагон» наполнился звоном стекла и тостами «За победу коммунизма!». Аугуст чокался исправно, но не пил, в чем был скоро уличен, но в присутствии Николая бригада вела себя в рамках: отдельные комсомольцы показывали Аугусту кулак, но нападать на него за недостаток патриотизма не решались. По мере движения поезда, однако, дисциплина постепенно развинчивалась, поскольку Николай все больше и больше времени проводил в штабном вагоне или в райкомах и обкомах городов, в которых они задерживались порой на несколько дней (они двигались к цели сложным зигзагом, делая длительные остановки на разных станциях, где к их политпоезду пристегивались новые вагоны, или отстегивались старые, направляемые по индивидуальным адресам предписанного им комсомольского подвига: инициатива, одобренная лично Вождем, зримо и шумно ширилась и росла).

В результате начали случаться разного рода ЧП: кого-то оставили сидеть на перроне пьяным, забыв про него; кто-то проиграл в карты все до картуза, и хотел проиграть и его, да никто не польстился; кто-то уже доставал ножик в споре, который оказался пока еще перочинным. А комсомольский поезд все двигался и двигался по неведомой железной траектории, громыхая колесными тележками и лязгающими сцепками, и постепенно сползая на юг, к северной границе Казахстана, однако города Барнаула все не было и не было. Несколько раз на станциях им встречались аналогичные им комсомольцы, едущие с аналогичным энтузиазмом в противоположную сторону. Но движущихся на юг и на восток было все-таки больше. Это еще не было массовым движением целинников: такого слова еще не существовало в комсомольском языке. Но это движение было тем не менее знаковым: оно представляло собой примерку новых добровольно-принудительных технологий строительства социализма, вызванную печальной необходимостью: клондайк врагов народа иссяк, ГУЛАГ усыхал, бесплатные рабы кончались. Для власти, избалованной фараонскими технологиями первых пятилеток возникала тревожная ситуация по типу: «куда ни кинь – всюду клин». Правда, был еще неистощаемый резерв урок: те всегда кишели на Руси в избытке. Однако, делать ставку в экономическом прорыве страны на урок, обгонять с ними Америку – даже гений Сталина осознавал бесперспективность такой постановки вопроса; ведь Сталин, сам вышедший из урок, по себе знал: это будет тухлый номер, чистый перевод продуктов питания и энергетики: сожрут больше, чем произведут.

Вот и оставалась последняя соломинка: комсомольский задор – с водкой и плакатами. Чтоб много плакатов и много водки! Чтобы было громкое «Ура!». И чтобы от этого «ура!» не только свои народы вздрогнули созвучным энтузиазмом, но и народы Азии, Африки и Латинской Америки, как раз сбрасывающие колониальные ига со своих рабских плеч и нуждающиеся в примере для подражания и путеводной звезде для своего дальнейшего развития, восхитились, всколыхнулись и пополнили дружные коммунистические шеренги. Такая вот была поставлена Партией задача. И комсомол ответил: «Есть!». Попробуй он ответить иначе…


Восстанавливать страну комсомольцы кинулись как в атаку. На первые редуты сил хватило с перехлестом, но дальше водка начала все больше и больше мешать работе; не тогда ли родилась в советском фольклоре поговорка: «Если водка мешает работе, то надо бросать работу»?

Аугуст ничего не имел против комсомольского энтузиазма в частности и строительства коммунизма в целом, но лучше бы – считал он – власти срочно занялись – параллельно ко всем этим патриотическим комсомольским катаньям по стране – исправлением допущенных политических перекосов и откровенных ошибок: в частности, снятием с поволжских немцев обвинения в предательстве и восстановлением советской немреспублики. Российских немцев нужно как можно быстрей вернуть на родину, в родные дома, думал Аугуст, пока чужие люди окончательно не порушили там все; там, небось, и так уже работы накопилось до небес и выше после того разоренья, которое прокатилось по его родной земле за пять лет без хозяев. Вот уж где никого не потребуется стимулировать водкой и плакатами: в один миг все восстановят немцы, и снова начнут кормить Россию хлебом, как встарь, без всяких там МТС и шальных комсомольцев. Ну есть ли мозги у этой власти, или их нет совсем? Аугуст, конечно, знал ответ на этот интересный вопрос, но предпочитал благоразумно помалкивать, рассчитывая дожить до наступления справедливости, которая должна же когда-нибудь да прийти, она просто не может не наступить, потому что… потому что если этого не случится, то мир, значит, окончательно перевернулся вверх ногами и катится навстречу своему концу…

С таким вот тусклым настроением валялся Аугуст на средней полке плацкартного вагона, безучастно следя за ползущей назад осенью – безлесой и потому вполне доброжелательной, золотистой, синеокой, но Аугусту от вида этой теплой осени было лишь холодно внутри: он ехал не туда, куда ему нужно было, и он ехал в зиму.

И еще: он ехал не к себе в Поволжье, восстанавливать свою разоренную малую родину, но в неведомый Барнаул – тоже разоренный не меньше, надо полагать; между тем с юга, навстречу их эшелону двигались с песнями в сторону Челябинска похожие как братья-близнецы комсомольцы-энтузиасты с красными, веселыми глазами, чтобы строить новые заводы на севере. Русский язык – кладезь мудрых изречений, придумал формулу для этого лихорадочного восстановительного процесса. «Через жопу», – называется эта формула. Над ней можно издеваться сколько угодно, называть ее «особым путем России», но плоды приносила и она: за полтора десятка лет пьяные комсомольцы, поручив свои печени циррозу, вытащили таки страну из послевоенной разрухи. Мало того: формула эта чудодейственным образом продолжала функционировать и дальше, став главным двигателем плановой экономики на последнем этапе окончательно победившего социализма, а затем во всю свою мощь заработала уже в условиях нового российского капитализма, в одночасье повергшего в прах окончательно победивший социализм.


Падение нравов в десантном коллективе затронуло Августа самым непосредственным образом. Он все еще отказывался пить с трудовым народом, и его разоблаченная предательская сущность становилась предметом оскорблений и нападок. «Ну, ты, Ганс немецкий: ты все еще не пьешь? И за нашу Победу тоже не выпьешь?», – такого рода постановка вопроса возникала все чаще. Удивительное дело: ни один из этих комсомольских механизаторов, равно как и сами братья Фомичевы, фронтового пороха ни разу не нюхивал, но по отношению к Аугусту каждый из них держался полководцем и победителем. Сэкономленная молодая энергия, не растраченная ими в гниющих, болотных окопах белорусских топей и под гусеницами гитлеровских танков, бушевала теперь в обнимку с зеленым змием, и они клялись, что если бы война не закончилась, то они сами пошли бы на Берлин и сломали Гитлеру хребет. Все это, разумеется, в других выражениях. И то ли одному из комсомольцев захотелось однажды продемонстрировать свою антигитлеровскую удаль на примере их «собственного» немца Аугуста, или же, ошалев от водки, он действительно принял Аугуста за сбежавшего в СССР Гитлера, но только вдруг, занюхав водку рукавом, он вскочил с лавки, дотянулся до Аугуста, мирно лежавшего на второй полке и глядящего в окно, ухватил Аугуста за шею и стал душить его с воплем: «Удавлю Фритца!». Аугуст, защищаясь, оторвал от себя этого пьяного дурака, и в свою очередь схватил его за потную, толстую шею. Аугуст и не подозревал, что лесоповал развил в нем такую железную хватку рук: несчастного пьяницу едва оторвали от него и почти час откачивали потом, отливали и отпаивали водой. Для начала Аугуста зауважали, и кто-то пьяный пытался даже пожать ему руку, но затем ему посулили высшую меру при первом удобном случае, и неизвестно чем бы все это приключение закончилось для Аугуста, если бы на авансцене не возник царь Николай, увидел весь этот разгром, оглядел свою одурелую армию, быстро разобрался в истории с полупридушенным, (поскольку Аугуст был трезв и мог внятно описать произошедшее), а затем еще с полчаса, переходя из купе в купе, дубасил своих бойцов пудовыми кулаками, после чего произвел генеральный шмон и выбросил за окно всю обнаруженную водку.

На следующее утро, когда комсомольский актив относительно протрезвел, генерал-самодержец Фомичев ввел жесточайшие меры: первый же следующий пьяный, попавшийся ему на глаза, будет отправлен назад с пометкой в личном деле о политической несознательности, что равносильно волчьему билету на всю оставшуюся жизнь, а то и бесплатной путевке в зоны вечной мерзлоты. Вторым своим указом царь Николай назначил Августа Бауэра своим первым заместителем по вагону с правом и обязанностью следить за порядком и докладывать обо всех нарушениях ему лично. Такое повышение по службе Аугусту абсолютно не понравилось, и он сказал сам себе, что ничего такого делать не станет – не его это профиль; похмельный десант со своей стороны окончательно возненавидел беспартийного немца, поставленного над шахтерским комсомолом, но зато жизнь Аугуста с этого момента была вне опасности, если, конечно, не торчать легкомысленно в тамбуре вагона в проеме открытой двери спиной к публике. Чего, разумеется, Аугуст и не собирался делать: он валялся на своей полке дальше и горько сожалел, что связался с этой оторванной командой искателей комсомольских приключений. Но ничего не поделаешь, надо терпеть: в лагерях было еще хуже.

* * *

Все когда-нибудь кончается – закончилось и это путешествие. Прибыли в Барнаул. Пешим строем, глухо матерясь, с фанерными чемоданами на плечах, двинулись по улицам незнакомого города в сторону общежития сельскохозяйственного техникума на ночлег. Барнаульский комсомол оказался не на высоте: ни оркестра не подал к поезду, ни драного коврика не раскатал перед героями, ни даже транспорта не предоставил – на ночлег отвезти бойцов. Мало того: комнаты общежития тоже были все заняты, и руководство техникума в растерянности предложило переночевать в недостроенном спортзале. Николай, сжав кулаки, помчался по вечерним инстанциям разбираться. А комсомольцы хотели жрать. Испуганный завуч сообщил, что за две улицы отсюда возводится в три смены нечто железобетонное, и там есть столовка, которая как раз должна работать. Четко соображающие комсомольцы указали завучу, что в спортзале не хватает одной стены, что здесь можно запросто околеть ночью до каменной отверделости, и потребовали матрацев, одеял и водки, понимая, что выгодной ситуацией нужно воспользоваться на все сто процентов; что при этих удачных обстоятельствах употребление водки не только будет простительно, но даже и обязательно: не пьянства ради, но исключительно с целью сохранения созидательного потенциала боевого отряда. Завуч побежал сгонять студентов с их матрацев в пользу новоприбывших легионеров, и студенты под угрозой исключения нехотя матрацы свои уступили, а водку не отдали: соврали, что нету. Завуч вынужден был развести руками, но зато указал десантникам пальцем в направлении платного источника. Гонцы тут же помчались в указанную сторону и вернулись с победой.

В столовую за две улицы завалились поэтому уже с душой нараспашку. И в эту самую душу-нараспашку им было грубо наплевано! Им сказали, что они – чужие, что столовка кормит только строителей, что фабрику достраивают, а на посторонних разнарядки нет, и что если кормить каждую голодную тварь с улицы, то свои рабочие ноги протянут. Могучая повариха привыкла быть владычицей, кухня была ее абсолютной монархией, где она, и только она обладала верховной властью казнить и миловать, поэтому она не сразу сообразила, что это такое происходит вокруг нее. А происходило вот что: Андрей Дыревой («полупридушенный» Аугустом комсомолец) взял инициативу в свои руки, отодвинул царицу в сторону, выдернул у нее из руки поллитровый половник, подскочил к большому алюминиевому баку и распорядился: «Подходи по очереди, железные пролетарии!». Загремели миски и стулья, и скоро уже зазвенели стаканы с новыми тостами и патриотическими напутствиями. Царица кислых щей кинулась за подмогой на стройку. Вторая смена явилась по тревоге в полном составе – с молотками, мастерками и ломиками. Бой завязался прямо от порога столовки. Схватка была тем более ожесточенной, что в баке еще оставалось второе: комсомольцы только-только успели съесть суп, и лишь самые умные – меньшинство – начали со второго блюда: макарон с котлетами. Битва за макароны оказалась кровавой. На беду челябинцев темперамент строителей оказался горячей водки, пульсирующей в комсомольских жилах: строителями были репрессированные чеченцы, которым каждую минуту казалось, что им терять уже нечего, плюс был у них один русский фронтовик с контуженными нервами, который, взяв прямой курс на бак с макаронами, крутил над головой ломик и издавал при этом жуткие вопли; с таким же страшными криками он, надо полагать, парализовывал гитлеровские «Фердинанды», поскольку имел три медали «за храбрость». Строители победили, а комсомольский десант вообще не попал ночевать в свой холодный спортзал, потому что был в полном составе доставлен в подвал центрального отделения милиции, которую вызвала повариха. Зато здесь было хотя бы тепло от труб, которые уже топились; из некоторых капало – можно было напиться воды и омыть раны.

Тут и нашел их назавтра комсомольский «султан» Фомичев, бледный, расстроенный и злой, как сатана. Стали разбираться, подробно, по одному. Аугуст в бою почти не пострадал. К моменту когда началась драка, он уже успел съесть свой суп и сидел в сторонке, ни во что не вмешиваясь. Случайная шишка над правой бровью даже глаз ему не заплавила. Он четко доложил о событиях и расписался под своими показаниями. Один из допрашиваемых вызвал, однако, всеобщее удивление. Это был совершенно чужой человек казахской наружности. Вспомнили коллективной памятью, что когда явились в столовую, то там уже сидел и ел какой-то круглоголовый казах, на которого никто не обратил внимания. Им оказался колхозник из степного колхоза с названием «Степной». Он был командированный, которого послали в город выпрашивать у фабрики поломанный трактор на запчасти в обмен на пять баранов, и колхозник приехал обстряпывать это выгодное дельце, поскольку имел родственника-казаха среди строительного начальства. Колхознику дали талон на обед, так что он находился в столовой и ел совершенно законно, и в драматический переплет попал по роковому недоразумению: комсомольцы приняли его в суматохе за строителя, а строители – за комсомольца: его лупили с двух сторон, и потому он был весь в ушибах и порезах. Получилось так, что наутро Аугуст оказался лежащим на цементном полу с казахом рядом, и даже помог стонущему соседу перевязать несколько его ран, оторвав, с болью в душе, рукав от собственной нижней рубахи, поскольку на казахе собственной нижней рубахи не было – только свитер. Если бы Аугуст мог подозревать тогда, что его помощь казаху будет иметь для него столь судьбоносное значение, то он и собственных кальсон не пожалел бы. Но Аугуст этого не знал, и предложил поэтому распустить на дальнейшие бинты кальсоны казаха. У казаха, однако, не оказалось и кальсон: у него брюки были одеты на голое тело, что казах и продемонстрировал очень торопливо, чтобы Аугуст не дай Бог не подумал, будто он хочет на чужих кальсонах сэкономить. Пришлось Аугусту пожертвовать и вторым рукавом рубахи, и это человеколюбие окупилось ему сторицей. Недаром сельский пастор говорил им когда-то: «За добрые дела господь воздаст вам сторицей, товарищи…».


Фомичев, спасая свой отряд и собственную политическую репутацию, ударил во все партийные тамтамы: даже с Запорожья поступила в местный райком КПСС телеграмма с гневным содержанием: «Просим защитить наших товарищей зпт рабочих тире металлистов Челябинска произвола чеченских преступников вскл зн». Пока следствие разбиралось с этим ЧП, отделяя политику от бытовухи, новый друг Аугуста тоже не дремал: через милиционера-казаха запустил сигнал «SOS» в родной колхоз, и уже через день в Барнаул примчался председатель колхоза «Степной» Рукавишников Иван Иванович – спасать своего колхозника-механизатора.

Это был стремительный человек среднего роста, жилистый, загорелый до черноты, с соломенного цвета чапаевскими усами, на экранного же Василия Ивановича Чапаева и похожий – с порывистыми движениями, кустистыми бровями, степным солнцем обожженными и зимними стужами вымороженными; эти брови жили двумя самостоятельными, сердитыми зверьками на упрямой, слегка набыченной голове, увенчанной светлым, щедро припорошенным сединой ежиком рыжеватых, самодельно стриженых волос. Твердый, быстрый взгляд, резкие повороты тела: таков он был на вид – бывший двадцатипятитысячник и бессменный председатель колхоза «Степной» с тридцатого года Иван Рукавишников, который не боялся – по его собственному выражению: «Ни бабы Яги, ни цветной капусты: ничего, кроме внезапного поноса и скользкой дороги». Последнее, видимо, потому, что имел от рождения правую ногу чуть короче левой и, соответственно, передвигался слегка бочком, как сквозь бурю, левое плечо – вперед. Это придавало его походке еще больше командирского, чапаевского, но создавало трудности сапожнику, который должен был наставлять каждый правый сапог или валенок Рукавишникова на три сантиметра. Иногда Иван Иванович сам подвязывал к новой обуви кусок покрышки и утверждал со смехом, что он – единственный председатель в стране «на тракторном ходу».

Председатель имел самые обширные знакомства в самых разных сферах жизни, власти и производства, в том числе и в Барнауле, так что к вечеру того же дня его колхозник Айдар Иманбаев был на свободе. А вместе с ним и Аугуст Бауэр. Все произошло очень просто: Иманбаев рассказал председателю о прогрессивной роли Аугуста в спасении колхозного посланца от гнойных ран, о психологической поддержке немецкого друга и о пожертвованной им белой рубашке, и Рукавишников, воспитанный на героических примерах Перекопа и Волочаевки, проникся к Аугусту глубокой симпатией. Он порасспросил Аугуста что к чему, и как он вообще оказался в одной компании «с этой золотой ордой», и услышав историю Аугуста, предложил: «А поехали-ка лучше ко мне. Я тебе дом дам. Завтра трактор заберем и поедем. Денег платить мне тебе нечем пока, а сыт будешь выше крыши. Дом, двор, сарай, приусадебный участок: живи, не хочу. Соберешь с Айдаром из двух тракторов один, и будешь у меня трактористом работать. Жена есть? Нету? Ну, тогда, все бабы твои, которые не Айдаровы. Это я шучу так. А кто есть? Мать? Тоже немка? Старушка будет счастлива, я гарантирую: у нас немцев восемь семей в селе – будет ей с кем побалакать на лавочке. Что, она молодая еще? Тогда я сам женюсь на ней! Это я опять пошутил, не бойся. Ну и ей тогда работа найдется, стало быть. У нас знаешь ли ты сколько работы, Баер ты мой дорогой? До самого горизонта, до самой китайской границы и обратно: за тыщу лет не переделаешь! А воля! Целый день до вечера скачешь, поешь, а эхо все не возвращается… вон, Айдара спроси… А весной красотища – это вообще что-невообразимое! Особенно когда маки цветут. Художник из Москвы до войны еще приезжал, увидел наши маки и с ума сошел: вену себе вскрыл и кровью рисовал. Едва спасли. Все выспрашивал у доктора потом, где артерия проходит: там кровь, якобы, самая яркая. Доктор соврал на всякий случай, что не знает. Ну что, едешь, Баер?».

– А как же с этими? – засомневался Аугуст, – у меня с ними вроде бы обязательство есть: заявление писал. Мне с ними МТС создавать предписано…

– А на то, что предписано у нас бывает сразу и накакано и написано. Слыхал про такое?

– Слыхал.

– Ну вот этот закон природы мы с тобой и используем. Ведь тут тебе Барнаул, а не Челябинск: тут почти что моя епархия, и тут мои казахские, колхозные руки длинней ихних уральско-мартеновских. Так-то. Ну ты согласен, или как?

– Согласен.

– Ну тогда и пошли, помаши дяде ручкой. Ей, Сергеич, снимай Баера с довольствия: это теперь мой кадр, мой механизатор: забираю двоих, давай распишусь. А остальных можешь хоть на острый кол сажать: возражений не имею, – и вот уже Аугуст, не попрощавшись с Фомичевым, который как раз отсутствовал, отбыл на постоянное место жительства в соседнюю, Семипалатинскую область. Правда, два дня еще провозились они в Барнауле с погрузкой трактора: в полуторку он не влез, и председатель Рукавишников бегал по городу, покуда не раздобыл где-то трехосный «Студебеккер». Пока он бегал, Аугуст с Айдаром жили в гостинице под названием «Дом колхозника». Это было очень уютное деревянное, щитовое помещение, где ночью повсюду скреблись мыши, и зажравшиеся коты с мышами дружили. Правда, ночью на дело выходили еще и клопы, но то были не те хищные, лагерные звери, тощие и злые от некалорийной крови своих жертв, но крупные, вальяжные, ленивые и гордые своей сытой судьбой городские клопы. Они, если внезапно зажечь свет ночью, даже разбегались иначе, чем те, лагерные: вразвалочку, как обкомовские завхозы, с достоинством, всем своим видом говоря: «Ну и к чему весь этот шухер, несознательный товарищ? Все равно же вернусь через минуту…». Они лоснились, эти клопы, они привыкли хорошо питаться, а Аугуста они вообще не трогали – им было лень сверлить его дубовую лагерную шкуру, под которой все равно ничего вкусного не содержится. Правда, воняли сильно. «Зато коньячком пахнут: как будто ты после пленума в обкомовском буфете проснулся…», – хвалил клопов Рукавишников. Председатель колхоза ночевал со своими подчиненными в одном «номере»: то была настоящая демократия, демократия нищеты, демократия с человеческим лицом. Впрочем, не только их председатель ночевал тут с ними в одной комнате: здесь стояло десять коек, и лишь одна из них пустовала. Народ вовсю передвигался по большой послевоенной стране: всем было куда-то надо. Аугусту тоже надо было бы не на юго-запад, куда ему теперь путь лежал, а на запад, в Поволжье, но судьба разложила для него карты иначе: ему уготовано было оказаться в Казахстане, в селе «Степное».


«Студебеккера» им одолжили в комплекте с пришибленным, конопатым водителем, который все время ныл, что машина его «давно уже свое отбздела», и что у нее от этого трактора наверху «все оси сичас повылазивают».

– Щас у тебя у самого все оси повылазивают с моей помощью, если ты не заткнешься немедленно, – обозлился, наконец, Рукавишников, и конопатый обиженно замолк.

Сидели в кабине тесно, втроем; казах ехал в тракторе наверху и, презрев боевые раны, всю дорогу голосил песню из трех нот: все четыреста километров, все пятнадцать часов пути!

– Молодец, Айдарушка: всех своих предков воспел Козловский наш, и всех отцов всех народов – от Навухудоносера до Ленина, – похвалил певца председатель, который понимал казахское содержание песен Айдара.

– Какого еще худоносого Ленина, нахуй? – бдительно насторожился конопатый шофер.

– Уши бензином промой, Покрышкин! На-ву-ху-до-носер! Вождь был такой в древности! – председатель испытующе взглянул на Аугуста. Но Аугуст уже опять дремал, и слышал все как сквозь вату.

– Коммунист? – уточнил конопатый на всякий случай.

– А как же! Настоящий большевик! – ответил Рукавишников и громко фыркнул: ему понравилась собственная шутка. Умный это был человек, как очень скоро убедился Аугуст: умный и справедливый, и вообще – сильно выпадающий из стандартного представления о пролетариях-двадцатипятитысячниках, ринувшихся в начале тридцатых по призыву Партии с фабрик и заводов в деревню – как головой в омут: село поднимать. В средней массе своей то были малообразованные, упрямые партийцы с последними решениями пленумов в голове, заменяющими им грамоту, и с шизофренической верой в мировую революцию в злых глазах. Наган в кармане и презрение ко всему, что не сталь и не грохочет: примерно такими были все эти фанатики мировой революции, бывшие матросы, или партийные пролетарии, которым осточертели их станки и больше нравилась власть нагана – над людьми и над природой.

Они пришли брать урожаи штурмом, как Зимний дворец в семнадцатом году, грозя маузером направо и налево, в том числе погоде, крестьянам, скоту, временам года. Их, «двадцатипятитысячников» – почти всех – ненавидели на селе, не смея перечить, подчиняясь неотвратимой силе репрессивной машины, стоящей за их кожаными фигурами, злобно смиряясь перед ненасытно-кровожадным режимом проклятых, бессмертных вождей – всех этих Лениных, Сталиных, Свердловых-Янкелей, Троцких-Бронштейнов, Зиновьевых Герш Ароновичей, Каменевых-Розенфельдов, Ганецких, Володарских-Когенов, Мартовых-Цедербаумов и Луначарских-Байлихов, посланных на землю самим дьяволом; но иной раз крестьяне, распираемые этой ненавистью до затмения ума, самоубийственно хватались за вилы и шли на супостатов врукопашную, и погибали; большинство же терпело, тоскливо глядя в землю, у них отобранную, или в небо, из которого сбежал Бог. По-разному ненавидели, короче говоря.

Много «двадцатипятитысячников» так и не вернулись больше в свои города. Одни были убиты крестьянами за попытку заточить их в рабскую неволю – называйся она хоть социализмом, хоть коммунистическим интернационалом; иных пролетарских председателей, хронически не выполняющих планы поставок сельхозпродукции, расстреляла недрогнувшей рукой сама пославшая их в деревню Партия – с беспощадной формулировкой: «За вредительство и саботаж». Остальные постепенно спились, или слились с фоном и растворились в крестьянской массе.

Рукавишников был совсем другой. Уже потому хотя бы, что в нем сочетался и романтик, и хозяйственник, но и пролетарий со здоровыми, историческими крестьянскими корнями, который разглядел однажды, участвуя в продзаготовительных рейдах карательную суть этих чекистско-пролетарских грабительских набегов вооруженных отрядов на село. Тогда он увидел своими глазами, во что превратила великая октябрьская социалистическая революция деревню-кормилицу, что сотворила с ней, до чего довела ее… По внутреннему зову содрогнувшейся души тридцатилетний сцепщик вагонов Рукавишников добровольно запросился туда, во мрак деревенской беды, чтобы хоть так, собственными силами, хоть в какой-то мере оплатить деревне по непредъявленному ею счету – по счету собственной совести. Таковы были его горькие внутренние мотивы, о которых он много не рассуждал даже наедине с самим собой, и ни с кем не делился. То было его личное дело. Возможно, что именно из такого сорта людей возникали в прошлом, в среде молодого, революционного брожения «народники» – наивные люди, желающие принести народу счастье в готовом виде и на серебряном подносе: «Мы все сделаем для вас, сельские братья! Мы поубиваем всех сатрапов и пригласим вас к праздничному столу!». Далеко не все из них готовы были при этом резать царей и рушить все «до основания». Далеко не все из них были кретинами. Только желание помочь деревне было в них искренним. Идея о том, что лучшая помощь – не лезть и не мешать, была им чужда. Столь же искренним, но противоположно заряженным была ненависть большевиков к крестьянам. Каким-то сложным образом сочетал в себе Рукавишников веру в Партию с неприятием того, что она творит, прежде всего в отношении к деревни. Не сразу, не сразу рассмотрела Партия в нем эту сложность.

Что там себе думал, отбывая в деревню, Иван Рукавишников о коллективизации, индустриализации, мировой революции и советской власти – Партия этого не знала. Рукавишников высказывался на эти темы кратко, точно, в объеме обязательного идеологического минимума, требуемого и ожидаемого от советского руководителя. Рукавишников говорил в основном о деле. «Затаившийся»: таким клеймом припечатала бы его Партия, разгляди она истинные мотивы его служения селу. Но Партия их не разглядела, и Рукавишникову удалось стать своим в «Степном»: своим и необходимым – командиром, вождем и другом. Хозяйство росло и кормило страну, и Партия, не рассмотрев врага в Рукавишникове, не мешала «Степному» кормить себя. Рукавишников, получается, дурил Партию: он был с ней неискренен. Иногда, в общении с ней, он использовал подвешенность языка, природный свой артистизм и умение точно формулировать мысли, иногда же – и чаще всего – благоразумно помалкивал. Он был умен, этот Рукавишников.

И еще тем отличался Рукавишников от традиционной пролетарской массы, что был очень начитан. Книг в его доме было больше, чем Аугусту доведется увидеть за жизнь во многих жилищах высоколобых демагогов. Рукавишников, хотя и окончил всего семь классов, но, как он любил шутить – успел взять на вооружение самое основное: мораль из «Преступления и наказания» и тему «проценты» из математики. И объяснял с улыбкой: от новоиспеченных председателей Партия постоянно требовала повысить отдачу то на десять, то на пятьдесят процентов, и все с революционным задором обещали: «Увеличим на двадцать!», или «Дадим все сто!». А когда Рукавишников переводил малограмотным руководителям хозяйств все это на язык абсолютных цифр, то те хватались кто за голову, а кто и за наган с воплем: «Врешь, контра! Столько не может быть!». После чего пытались, большей частью безуспешно, поднять в дополнительную трудовую атаку стариков, баб и детей, преодолевая сопротивление немногочисленных мужиков, уцелевших на деревне после раскулачиваний, голодных бунтов и призывов в Красную армию. Несладко приходилось многим председателям в результате. «А я вот выжил благодаря арифметике», – шутил Рукавишников, – пока каждый шаг на счетах не просчитаю – до ветра не выйду».


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации