Текст книги "Исход"

– Просто… это мой дом. Мы тут жили когда-то… Можно, я войду?

– А-а, жили… Ну а теперь мы живем. Ничего не знаю. Мы у Молчановых купили. Никаких Баеров не знаю. Не слышала даже… Да заткнешься ты, скотина!.. И заходить нечего. Ничего я не знаю: кто тут жил, да что тут жил… Мы тут живем теперь! Так что идите себе дальше, мужчина: ничего я не знаю… Банзай!..

– Подождите… ладно, я не буду заходить. Скажите хотя бы другое: к вам письма не приходили на этот адрес на имя Бауэр? Мы родственника ищем, брата моего, Вальтером зовут. Вдруг он нас тоже ищет и сюда написал? Может быть к вам приходили сюда чужие письма по этому адресу?

– Письма не приходили, и открытки не приходили, и посылки тоже не приходили, и никакого вашего брата тут отродясь не было. Ага, теперь я поняла: вы из тех самых немцев, которых до войны еще за предательство родины турнули отсюдова. Ага, слыхали… ну да это не наше собачье дело. Идите себе дальше, гражданин хороший. А то хозяин мой скоро заявится: если пьяный, то пришибет Вас… а он всегда пьяный. Так что идите себе подобру, покуда целые… Банзай! – и она повернулась и пошла к дому, а смышленый Банзай сел напротив калитки и оскалив острые зубы, протяжно, на едином дыхании зарычал.

«Ишь ты: дом его, смотрите-ка вы! Как же: твой он, ага! Был твой, да сплыл. И не отсудит никто: все по закону куплено, и за печати отдельно уплочено, ага…, – слышал Аугуст бормотание удаляющейся тетки… хозяйки ЕГО дома… его мертвого дома, его родного, мертвого дома, который его не узнает… Умирают, оказывается, не только люди, умирают и дома тоже…

Захлопнулась дверь в дом. Банзай все еще рычал. Аугуст отпустил штакетины калитки и пошел прочь. Остановился, оглянулся еще раз. Банзай зарычал громче. Нет, не узнаёт его дом его, совсем не узнаёт. Не может узнать. И не узнает больше. Потому что умер. Умер, не дождавшись своих хозяев. Нет больше дома. Нет Вальтера. Нет прежней жизни и не будет никогда. Ничего нет. Прав был Хайнрих Нойман, во всем прав…

Ноги вывели Аугуста на южный край села, к безжизненным полям. Здесь горбатилась облупленная, щербатая бетонная тумба, похожая на широкую бочку. Когда-то из нее торчала вертикально вверх скользкая труба, по которой лезть вверх могли только самые сильные пацаны, и то добирались лишь до половины. В прошлом труба несла на вершине своей щит с надписью «Елшанка». Сейчас не было ни трубы, ни щита: кто не знает, что это село называется Елшанка, тот и мимо пройдет. Только бетонная тумба еще оставалась: не осилили новые хозяева расколоть ее и утащить. А может, просто лень было, как лень им общую улицу подметать и собственные ворота поставить вертикально…

Сколько раз с этой тумбы высматривал маленький Аугуст отца, возвращающегося из Каменки, а то и из Камышина – и обязательно с гостинцами: отец всегда привозил им гостинцы. И всегда говорил с виноватым видом: «Ох, не успел ничего сегодня, ни-че-го не привез на этот раз, потерпите до следующего раза, ребята». Но левый ус его уж очень хитро подрагивал, и отец делал вид, что не замечает, как Аугуст с Вальтером лезут в бездонные карманы его брезентового плаща и… конечно же: вот они, подарки, есть, есть, есть!.. Лимон! Пряники! Карамельки! Зеленый шарик! Кулек с изюмом!..

Аугуст присел на ледяной бетон, который немедленно впился ему в тело мертвящим холодом, и его затрясло. Нет, не от холода мертвого камня – от отчаяния. От того, что стоял сейчас у могилы своей родины. Кто этого не испытал – и не дай Бог испытать когда-нибудь: не бывает ничего страшней и горше на белом свете. Аугуст плакал сначала без слез, как будто мелко икал. Потом слезы прорвались сквозь горло к глазам и хлынули обильно, как в детстве. Аугуст вспомнил, как когда-то давным-давно – сто лет назад, или тысячу – точно так же сидел он на этой же тумбе ранним утром и тоже плакал оттого, что отец не взял его с собой в Каменку: уехал без него – уж и не припомнить теперь: то ли морковку повез на возу, то ли капусту: уехал затемно и не разбудил Аугуста как обещал с вечера: «Пожалел тебя: ты так спал сладко», – скажет потом отец; и вспомнил Аугуст, какие огромные, соленые слезы падали тогда на бетон из его глаз, когда добежал он до этой тумбы и увидел с нее дорогу на Каменку, пустую до самого горизонта, на которой отца с повозкой давно и след простыл; и так смешно шлепались тогда эти огромные капли о бетон – словно толстые жабы, которые на лету еще и боками, и задами успевали повилять, прежде чем шмякнуться и разлететься мелкими искрами на солнце: так они забавно шмякались, эти прозрачные маленькие жабы, что он даже засмеялся тогда, наблюдая за ними и примиряясь с неизбежным… Господи, какими чистыми были те слезы его детства… И что за мутная, злая влага резала ему глаза теперь! Почему так все изменилось, Господи? Зачем? Почему все всегда должно меняться к худшему?.. Хотя я не прав, Господи, прости меня…, я не прав, не прав… Господи! Ты вообще слышишь меня, всех нас, или нет?…

Ледяной порыв ветра с полей был ему ответом. Тогда Аугуст растер ладонями лицо и глаза, и тер до тех пор, пока глаза его не стали снова видеть резко, а потом поднялся с камня, вздернул воротник пальто, надвинул шляпу поглубже на мерзнущие уши, оглянулся коротко, и пошагал полями, в обход когда-то родного ему села, через которое он не хотел теперь идти повторно, которое стало ему чужим, в сторону Бальцера, не оборачиваясь и не оглядываясь на мертвую Елшанку, на свои Гусарен, которых нет на карте мира и никогда уже не будет для него на этом свете…

Из крайнего дома чей-то дед с широкой белой бородой в полокна вместо занавески, провожал глазами странного путника и бормотал сам себе под нос: «О-ка: чиё-то чумо городское у шляпе по полям чикается: землемер, небось, обратно межи перемеряет, забодай его комарь…!», – и дед, покинув свой пост у окна, отправился кормить вечно голодного белого гуся хлебным мякишем, который сам же в задумчивости и съел по дороге в сарайку.

* * *

Ульяна не так удивилась тому, что Аугуст задержался в пути, как плохому настроению мужа. Ну-ка: Кремль, Подгорный, ВДНХ – столько удовольствий разом, а он приехал, как будто его на базаре обворовали.

– Орден не потерял? – спросила Ульяна обеспокоенно, внимательно осматривая мужа. Но орден был на месте, в коробочке. Аугуст снял его с пиджака и смущенно объяснил: «Зачем я буду выхваляться? Как будто всем остальным в укор, как будто другие хуже меня работают».

– Не они хуже, а ты лучше других работал! – возразила Уля, но Аугуст лишь отмахнулся и отдал коробочку Ульяне: «На вот: это, считай, твой орден больше чем мой, если по-справедливости…». Ульяна начала было протестовать, отталкивать орден, но весь этот спор тут же и прекратился, уступив место писку и визгу от столичных подарков: свитера, туфель, перламутровых бус и сережек, тульских пряников, дорогой авторучки китайского производства и кучи сувениров-безделушек: Царь-пушка, Царь-колокол, бронзовая Спасская башня с рубиновой звездой, которой очень ловко оказалось потом колоть грецкие орехи, а также переводные картинки на самые разные сюжеты. Довольны остались все, включая Аугуста, очень обрадованного тем, что все остались довольны.

Матери он не сказал, что стоял перед их домом, там, на Волге: к чему расстраивать ее напрасно? Она превратилась к концу шестидесятых в светлую, седую, очень приветливую старушку с навеки печальными глазами. Ее нельзя было огорчать больше: она свою порцию горя от жизни и так уже получила с большими надбавками. Тем более, что все равно никого уже не вернуть и ничего не изменить. О поездке на родину Аугуст рассказал только Ульяне: объяснил ей истинную причину своей задержки, и обо всем ей поведал – до мелочей: про попутчика Хайнриха Нойманна тоже. Уля гладила Аугуста по лицу, жалея его, и говорила ему, что она уверена почему-то, что они еще поедут когда-нибудь жить на Волгу. Аугуст в это теперь уже не верил, но был признателен жене за сочувствие, и еще и еще раз благодарил в душе и Бога, и ангела своего за Уленьку родную…

И покатились вперед еще десять лет счастливой жизни. Счастливой – не значит беззаботной. Забот и переживаний было как раз выше крыши. Особенно много огорчений было в те годы у Ульяны. Во-первых, из-за братьев. Старший, Вася, стал строителем, уехал на БАМ, спился там, завел и бросил две семьи, ни с одной из которых Бауэры знакомы не были; затем часто менял места жительства, писал в лучшем случае раз в год, а потом и вовсе перестал проявляться, и Ульяна его разыскивала, делая запросы в разные инстанции. Младший, Паша, поступил-таки после школы в летное училище, но через год неудачно подрался там, в результате чего зачинщик драки, другой курсант выпал из окна и разбился, погиб. Пашу, понятное дело, выгнали из училища и дали ему семь лет. В тюрьме он встрял в новую историю, и срок ему увеличили еще на пятерик. Сидел он далеко, в Сибири, и Ульяна регулярно собирала и отсылала ему посылки.

Со Спартаком формально все было благополучно, но именно по его поводу Ульяна пролила самые горькие слезы. Спартак с золотой медалью окончил школу и уехал в Москву, поступил на физмат Московского государственного университета, с красным дипломом закончил его, был взят в аспирантуру, защитился и сразу же был устроен на ответственную работу в системе СЭВ. Устроил его туда отец Алишер, который занимал там высокий пост уже несколько лет. С сыном он и раньше поддерживал переписку, а с некоторых пор эти двое сблизились особенно: очевидно, взаимное влечение крови было сильней неприятных воспоминаний прошлого. Из-за этого Ульяна в Москве у сына побывала лишь раз, попытку Спартака примирить ее с Алишером отвергла категорически, и вернулась домой в глубокой печали. Переписка с сыном с тех пор носила скорей вежливый, дипломатический характер, а сердечная, душевная составляющая, которая и раньше-то послания Спартака распирала не слишком, из писем его постепенно исчезла вовсе. Приветы сестре Людмиле он еще посылал иногда в суховатой форме, Аугуста же игнорировал полностью. Почему так случилось – непонятно: Аугуст всегда был заботлив к приемному сыну – правда, и видеться, и заниматься с ним доводилось ему нечасто: все время занимала работа. Наверное, в этом была причина. А может, и Алишер настроил – змей мстительный…

После окончания средней школы и отъезда в Москву Спартак приезжал домой всего один-единственный раз, и то… лучше бы не было того раза никогда, лучше бы не было никогда того повода…

В 1972 году матери исполнилось семьдесят восемь лет. Она начала слабеть, быстро уставала, у нее крючило ревматизмом пальцы рук, она страдала. Иногда она заговаривалась, произносила странные вещи. Так однажды, услышав как она стонет ночью, Аугуст поспешил к ней в комнату. «Вернер, это ты?», – спросила она.

– Это я, мама, – сказал Аугуст.

– Ах, это ты, мой мальчик: хорошо что ты зашел. Я по тебе соскучилась.

– Ты какого-то Вернера звала.

– Да, приснилось что-то. Теперь все хорошо. Иди спать. Все хорошо.

В другой раз Аугуст принес матери известие, что с немцев снято ограничение на право местожительства. Это значит, что они теперь могут вернуться жить на Волгу. Мать отреагировала на удивление спокойно и спросила почти равнодушно: «Так мы поедем туда?». Лишь тогда Аугуст сознался, что был в Елшанке, и что дом их занят.

– Нашего дома нет уже, мама: это теперь совсем другой, чужой дом, – сказал он.

– Я знаю, сынок, я все это видела…, – проговорила мать вдруг, и Аугуст решил, что она опять заговаривается. Но она продолжала: «Иву спилили, ворот наших нет, и Вальтера нет. «Нет здесь никакого Вальтера», – сказала тебе та женщина в черном… И собака была такая злая, она лаяла на тебя… мне было так страшно за тебя…

Аугуст отер внезапный холодный пот с лица и хотел что-то возразить, но мать уже заговорила о другом. Она не думала больше о возвращении: она уже со всем примирилась.

– Зачем мне куда-то ехать? – вдруг вернулась она к первоначальной теме, – люди едут куда-нибудь в поисках счастья. А я ведь и так счастлива здесь, с тобой, – она как будто услышала мысли Аугуста, и ему снова стало жарко.

А годы покатились дальше.

В 1978 году Аугуст вышел на пенсию. Тогда, вернувшись из собеса, он сгрузил на стол обширный пакет документов, грузно опустился на стул и вдруг искренне изумился своему возрасту: 60 лет! Куда ушло время? На что потрачена жизнь? Но вопросы эти все равно не имели смысла, и он, огорченно крякнув, отправился пилить дрова на зиму: времени теперь у него появилось много: пили – не хочу! Возможно, такого рода дела и подобные занятия и составляют спокойную старость, и Аугуста все это, в общем-то, вполне устраивало: прожить остаток дней, провести отпущенное ему Богом время в домашних трудах, в согласии с самим собой, в ласковом окружении любящих его людей и в заслуженном покое: что можно противопоставить такому счастью? Ничего нельзя этому противопоставить. Поэтому он стряхнул с себя сиюминутную печаль и стал строить большие планы. Ему хотелось заняться садоводством и насадить фруктовых деревьев невиданных сортов. Это – позади дома. А впереди – розы! Яблони и розы и так росли уже везде вокруг дома, но он насмотрелся в свое время чудес на ВДНХ, и планировал все эти чудеса перенести к себе, на свой участок земли. Он стал любить ходить по хозяйственным магазинам и покупать то лопату, то секатор, то особый культиватор. Он превращался в неспешного, доброго старика, не подозревая, что все они, весь советский народ приближается к порогу новых, несчастливых времен – к разлому бездонного водопада, буруны и провалы которого уже угадывались впереди, если внимательно всмотреться и вслушаться. В 1979 году Советский Союз втянулся в афганскую войну и вышел на финишную прямую своего исторического существования. Но не каждый слышал ноты реквиема в приближающемся грохоте: одним слышался в нем шум летней, освежающей грозы, другие пьянели от призывов: «Перестройка!», «Гласность!», «Ускорение!». Молодые поп-гонцы грядущей катастрофы корчились на эстраде в истошном вопле «Мы ждем перемен!». А заклинаемые перемены уже летели навстречу стране со скоростью космического астероида – подобного тому, который уже убил однажды всех динозавров на планете. Чуяли ли те динозавры свой конец? Всегда ли чуют его динозавры? Сегодняшние – тоже?

По советскому телевидению утром и вечером демонстрировали увлекательнейший сериал про Нострадамуса: народ не мог оторваться от экранов…

Под занавес старой эпохи, еще до падения в пропасть перестройки, довелось Аугусту пережить очередную лихорадку – уже в легкой форме – на тему воссоздания Немецкой автономной республики. Когда-то, еще в 1965 году инициативная группа советских немцев дважды направляла своих делегатов в Москву добиваться исторической справедливости. Тогдашний Председатель Президиума Верховного Совета СССР Анастас Микоян согласился вначале, что воссоздание АССР немцев Поволжья было бы лучшим решением вопроса, но в итоге заявил, что в настоящее время это невозможно, так как без немцев нельзя поднять целину: они там – основная ударная сила, а кроме того, это привело бы к огромным экономическим затратам. Вместо этого Микоян предложил немцам широкую программу культурных мероприятий: расширение возможностей получения образования на родном языке, создание радиовещания и газет на немецком языке по месту жительства и так далее. Однако, упрямые ходоки категорически отвергли это предложение, сильно разочаровав этим и даже обидев доброго Анастаса Ивановича. Вопрос завис. Немецкие газеты в Казахстане появились, правда, равно как и вещание на немецком языке на одной из радиоволн, но это было уже и все. Уникальный, маленький этнос российских немцев эти меры не спасали, а лишь с новой силой возбуждали в старом поколении ностальгию по былым временам, по родине, по Поволжью.

И вдруг, уже в самом конце семидесятых разнесся слух: «Решение принято!». На уровне Политбюро ЦК КПСС! Единогласно! Это было невероятно! Что? Республика восстанавливается? Да, республика восстанавливается! Однако, бросать шапки в воздух опять оказалось преждевременным, как вскоре выяснилось: решение о восстановлении немецкой республики хотя и было принято Партией, но предполагалось в другой юридической форме и не там где раньше. Автономии разрешено было возродиться не в виде республики, но всего лишь автономной области; и не в Поволжье вовсе, а здесь, в Казахстане, на стыке четырех областей – Карагандинской, Кокчетавской, Павлодарской и Целиноградской – со столицей в городе Ерментау. Такие вот новости. Немцы лишь руками разводили и плечами пожимали. Хотя некоторые и загорелись: на безрыбье, что называется, и автономия сойдет. Но только при чем тут Казахстан?: этого даже оптимисты не понимали? Никто не знал – почему. Потому что! Потому что так решило Политбюро – других объяснений не было. Хотя нет, было одно объяснение, вполне логичное: для удобства самих же немцев. Чтобы им никуда не надо было ехать далеко: все и так уже здесь собралися… Но никто ни с кем не спорил, и даже вопросов никто никому не задавал на сей раз: все просто ждали что будет дальше.

А дальше было так: на восемнадцатое июня 1979 года в Целинограде запланировано было торжественное собрание по вопросу создания немецкой автономной области. Предполагалось присутствие Первого секретаря ЦК КП Казахстана Кунаева; руководителем немецкой области – слух прошел – предложат Первого секретаря Краснознаменского райкома партии Целиноградской области немца по национальности Брауна. Некоторые из знакомых Аугуста знали Брауна и хвалили его.

Немцы, поняв, что все это не шутки, раскачались таки и пришли в возбуждение. Иные – паниковали, другие ликовали, третьи обзывали четвертых дураками. Четвертые утверждали, что наконец-то пришла справедливость на землю. Аугуст, со своей стороны, тоже растерялся в первый момент. Впервые после долгого перерыва он стал внимательно следить за событиями. Сам лично к идее автономии здесь, в Казахстане он относился отрицательно.

– Что мы – американские индейцы, что ли, или австралийские аборигены, чтобы для нас резервации создавать? И спасать нас не надо: верните нас просто на нашу землю, верните нам наши дома, наши земли, и мы вполне спасемся сами, без посторонней помощи! – озвучивал он свою позицию.

Он не был одинок в своем мнении: так же думало большинство немцев. Даже мать, совсем уже больная, не поднимающаяся с постели, разразилась мрачным юмором: «Schweinehunde! А Волгу мою, вместе со всеми ее берегами они тоже ко мне сюда завернут? Тогда я согласна!». Но только никто ее согласия не спрашивал, как не спросили ни о чем и самих казахов, полагая, что если Партия сказала «Надо!», то весь Казахстан ответит «Есть!». А Казахстан взял да и встал на дыбы. Шестнадцатого июня, прослышав о готовящемся решении, студенты-казахи вышли на центральную площадь Целинограда, не убоявшись властей, и от имени народа объявили решительное «Нет!» немецкой автономии на землях Казахстана. Они пригрозили, что будут выходить с протестами снова и снова – и девятнадцатого, и двадцать второго, и тридцать пятого, и триста шестьдесят шестого, если потребуется, но никаких немецких автономных административных образований у себя не допустят. Конечно, весь этот «народный протест» шит был белыми нитками: ну какие реальные студенты того времени могли безнаказанно пойти против воли самой Партии, если бы за кадром, за их спиной не действовала некая другая могучая сила? И всем было понятно, что это была за сила: республиканская партийная организация Казахстана. В результате Центральный аппарат Партии, при всем раздражении, предпочел не ссориться со своими казахскими партийными собратьями из-за каких-то там драных немцев, и вопрос был снят с повестки дня так же быстро, как и возник на ней. Собрание восемнадцатого июня не состоялось. А на следующий день, девятнадцатого, в этом щекотливом вопросе вообще поставлена была жирная точка. Это произошло на повторном митинге, устроенном на центральной площади студентами, к которым на сей раз присоединились еще и ветераны войны с орденами на груди. На митинг неожиданно, без предварительного уведомления прибыл лично Первый секретарь целиноградского обкома партии товарищ Морозов, который, томя толпу, прежде всего сделал обширный доклад о международном положении, а закончил, как бы между прочим, комментарием о якобы имевших хождение некоторое время тому назад глупых слухах про создание какой-то там немецкой автономной области на территории Казахстана. Ничего подобного нет и не предполагалось, и никаких автономий не будет, – заявил Морозов и сорвал оглушительное «Ура!» толпы. На этом вопрос был закрыт. Когда-нибудь Аугуст Бауэр, живя в Германии, размышляя об этом эпизоде в истории российских немцев, напишет в своей тетради воспоминаний:

«…И еще Запад будет упрекать СССР в отсутствии истинной демократии?! В семидесятые годы, при замшелом, гранитно-мраморно-мавзолейном Политбюро и безальтернативной коммунистической Партии, кучка казахских студентов, безвестных как степная трава с продувного бугра, свободно гнула в любую сторону железную линию Партии, задавая с Целиноградской площади, расположенной где-то между Тмутараканью и китайской границей, своей малочисленной, жидкоголосой волей политику всего огромного советского государства! Это ли не есть истинная демократия? Снилась ли подобная странам Запада? Да никогда в жизни! Будь в Америке подобная демократия – давно бы уже проголосовали потомки вырезанных под корень заокеанскими пришельцами краснокожих индейцев за отправку бледнолицых обратно за океан. Но этому не бывать: даже сама постановка вопроса звучит абсурдно. Так чья демократия мощней? То-то же, господа…».

Узнав о крахе последнего проекта восстановления немреспублики, Аугуст большого горя не испытал. Ему вспомнился Хайнрих Нойманн с его мрачными предсказаниями, которым он, Аугуст, тогда не поверил, и он лишь сказал себе: «Да, Хайнрих, ты оказался во всем прав. Как тебе там живется сейчас, в Германии, интересно бы узнать?..». Это была мысль, горькая на вкус, но уже вполне терпимая. Слишком много времени прошло, слишком много воды утекло в той же Волге, слишком много всего успело отмереть в душе и перегореть в сердце. «Э-э-э, да черт с ними со всеми! – был окончательный приговор Аугуста былому, – не хворать бы нам подольше, да детям нашим под мирным небом жизнь прожить…».

Мать восприняла весть о несостоявшейся автономии равнодушно: она готовилась ко встрече с Беатой, Вальтером, Карлом и Вернером (Аугуст в последние минуты ее жизни догадался, наконец, кто это такой, вспомнив ее рассказ у своей постели, когда он лежал, сваленный водородной бомбой), и ей было уже не до земных республик. Она умерла осенью семьдесят девятого, ознаменовав своей смертью первую волну горестей и потрясений в оставшейся жизни Аугуста. Спокойной старости судьба ему не уготовила, как показало время.

Следующий удар постиг Аугуста через год, осенью восьмидесятого: не стало Ули. Все произошло так внезапно, что не укладывалось в голове очень долго еще, много лет. Ни тогда не укладывалось, ни потом: никогда так и не уложилось.

Ранней весной, вечером, по дороге из школы, Уля поскользнулась и упала, очень больно сев копчиком на какой-то злополучный камешек. Рентген показал: перелома нет – просто сильный ушиб. Долго болело, но постепенно вроде бы прошло. Летом снова появилась тянущая боль, которая все нарастала. Пришлось пойти на повторное обследование. Результат был страшный: саркома. Через три месяца Уля умерла. Возможно, свой вклад внесла семипалатинская радиация, накопленная в прежние годы.

Свет погас. Аугуст не хотел больше жить. Хорошие соседи Коршуновы, которые жили теперь за стенкой, на половине Рукавишникова, расставили везде по квартире Бауэров фотографии Людмилы, чтобы Аугуст помнил, что он не один, что у него еще есть дочь, которую он любит, и которая любит его. Да, это было так, и это было правильно, наверное, что соседи это сделали, потому что Аугуст почти перестал выходить из дома, и все время ходил по дому, и везде натыкался на взгляд дочери, которая смотрела с фотографии строго и напоминала ему о себе, о том, что ему еще есть о ком заботиться, о том, что он не вправе оставить ее одну на белом свете…

Людмила после окончания омского пединститута была распределена в одну из сельских школ близ Омска, и там отрабатывала обязательные три года. После смерти матери Людмила приезжала часто, уговаривала отца поехать с ней, жить при ней до окончания ее обязательного срока, но Аугуст отказался: как же он уедет от могилки? Кто будет сажать и поливать цветы? Кто будет разговаривать с мамой? И с бабушкой?

И он остался один. О своей беде Аугуст написал однажды другу своему Абраму. Написал и забыл, а тот вдруг взял и приехал, возник на пороге. Троцкер давно уже жил в Алма-Ате и шил там шубы великим столичным людям. Аугуст изумился появлению Абрама и заплакал. Абрам жалел его как ребенка и плакал сам. Аугуст спрашивал как он узнал про его горе, и Абрам лишь сокрушенно качал головой: «Так ты же сам мне и написал, садовая твоя голова!». Абрам пробыл неделю, каждый день убеждая Аугуста ни в коем случае не вешаться. Аугуст кивал. На всякий случай Троцкер предупредил Коршуновых о склонности Аугуста к суицидам и взял у Аугуста адрес Людмилы. И уехал к себе в Алма-Ату.

Нет, Аугуст не собирался вешаться: он просто не хотел жить, но это разные вещи. Можно не хотеть жить, но жить дальше. Это – тоже маленький подвиг, но его нужно совершить, если есть еще кто-то кто тебя любит. У Аугуста была Людочка. В письмах он часто путался, и называл ее Уленькой.

Постепенно человек привыкает ко всему; начал и Аугуст втягиваться в свой новый быт, приспосабливаться к пустоте, к белому безмолвию стен и потолков. Выходил он из дома редко – в магазин, когда вспоминал, что надо бы что-нибудь купить и съесть, и на кладбище. Он не любил выходить потому, что с возвращением домой каждый раз была связана страшная мука. Пока он сидел у могилы, все было куда ни шло: он разговаривал с Улей, обсуждал с ней что-то, даже спорил другой раз, хорошо зная ее мнение по тому или иному вопросу. Но вот когда он входил в пустой дом, в котором ее не было – тогда ему становилось по-настоящему плохо. Он научился плакать по-стариковски, и плакал теперь каждый раз, когда входил в дом. Поэтому старался лишний раз не выходить. Людмила, которой друг отца Абрам Маркович написал паническое письмо, стала приезжать чуть ли не еженедельно. Она кормила отца, заставляла его есть, заставляла его жить, цепенея от двойного горя: от утери любимой мамы и от несчастного вида совершенно потерянного отца. Соседи рассказывали ей, что он кричит и плачет по ночам: поначалу они думали даже, что он, чтобы не скучать, завел себе собачку, которая воет. Еще Абрам Маркович написал Людмиле, чтобы она немедленно поехала к отцу жить, потому что иначе он умрет. «Таких хороших людей больше не бывает на свете, – писал Абрам Маркович, – и ты не дай ему умереть раньше времени. Его время еще не пришло». Людмила попыталась перевестись в «Озерный», в десятилетку, но в омском райотделе образования ничего не желали слышать: учителей на селе катастрофически не хватало. Людмиле пригрозили, что у нее отберут диплом, если она покинет школу, не отработав по распределению положенный трехгодичный срок. Об этом Людмила в отчаянии сообщила Абраму, и через неделю получила от Троцкера короткую телеграмму: «Иди облоно». Там все уладилось за пятнадцать минут: Людмилу переводом отправили учителем математики и астрономии в ту же школу, где работала раньше Ульяна, где Улю помнили и любили. Все произошло в таком вихре, что Людмила лишь через месяц вспомнила, что она не поблагодарила даже дорогого Абрама Марковича. Она дала Троцкеру телеграмму: «Я дома спасибо целую». Абрам ответил телеграммой: «Принимается Береги Бауэра».

– Читать надо: «Пгрнинимается, бегреги Бауегра», – разъяснил Людмиле несказанно обрадованный ее возвращению отец. И еще сказал:

– Все-таки вышел Абрашка на свой «опегративный пгростогр». Смотри-ка ты: судьбы людей вершит по миру, аки царь Соломон.

С возвращением Людмилы Аугусту стало много легче: теперь он постоянно видел перед собой живую Улю и разговаривал с ней. Но тяжко бывало Людмиле: отец постоянно называл ее Улей, и это рвало ей сердце вдвойне. Зато Аугуст начал немного оживать, приходить в себя: его дни наполнились заботами по кухне, отоплению и всяким мелким бытовым ремонтам, и от этого дни приобрели осмысленность, а время снова пришло в движение.

Однажды Аугуст вспомнил и рассказал Людмиле, что на могилу приезжал Спартак, и даже ночевал в доме. На похороны он не успел, потому что находился в загранкомандировке, но вот прилетел, когда обстоятельства позволили. Горевал, наверное, потому что долго сидел у могилы, попросив Аугуста уйти, оставить его одного; но если и горевал, то горе свое держал по-самурайски, в себе, не плакал и отчиму своими сочувствиями не докучал. Люда выслушала отца и лишь вздохнула: контакта со сводным братом у нее тоже не было.

После этого разговора с Людмилой Аугуст написал Спартаку подобие отчета о проделанной работе, и вложил в письмо фотографию красиво и строго оформленной могилы, а также снимок с изображением красавицы Люды, похожей на киноактрису: для напоминания, что у Спартака есть сестра. Но Спартак ему даже не ответил: наверное, опять находился в длительной загранкомандировке. Может быть, он из нее и не вернулся никогда, потому что Аугуст в жизни своей не видел и не встречал его больше, и даже не переписывался с ним и не созванивался: их связь навсегда оборвалась там, у могилы Ульяны.