Текст книги "Твоя капля крови"

– Я не знал, что вы работали с господином Граубом, – сказал Стефан.

– Разве он не доложил вам, что взял помощника? – В голос юноши вернулся прежний апломб.

Докладывал, верно… Вот только фамилию не упомянул.

– Мне казалось, что господин Грауб избегает местных жителей.

– Он их… недолюбливает, – сказал Стацинский. – Я попал к нему по протекции графа.

– Как получилось, что вас отправили с рапортом?

Чистый взгляд безупречно зеленых глаз.

– Я сам вызвался, ваша светлость.

– Прекрасно, – сухо сказал Белта. – Мой секретарь позаботится о вас.

Он хотел бы отвести Стацинского к Лотарю, чтоб он повторил всю историю. Но лучше держать анджеевца от дворца подальше.

– Ваша светлость, – сказал анджеевец торопливо, – я бы хотел просить у вас аудиенции… по личному вопросу.

Естественно, хотел бы. Любому захочется поговорить с человеком, который оставил его умирать посреди дороги.

На сей раз Стефан не стал являться без доклада. В приемной было людно. Гул разговоров доносился до его ушей, как щебет птиц в погожий день на кладбище – для того, кто возвращается с похорон.

Лотарю вид его сразу не понравился.

– Что такое, Белта?

Выслушав Стефана и прочитав обе молнии, он нахмурился и послал за военным советником.

– Это серьезно, Стефан?

«Увидите», – едва не сказал он.

– В рапорте сказано о народном возмущении. Я боюсь, что это возмущение может… распространиться. Я не знаю, как это скажется на наших отношениях с Драгокраиной, «беженцев» пострадало не так много. – Стефан сглотнул.

Бей своих, чтоб чужие боялись, – не всегда проигрышная тактика…

– А что же Бяла Гура?

– В Бялой Гуре, возможно, будут бунты. Но не думаю, чтоб ваши войска были не в состоянии с ними справиться.

– Прекрасно, – вздохнул Лотарь. – Теперь мы все в ваших глазах – убийцы…

– Простите, ваше величество. Я непростительно забылся.

Цесарь выглядел взъерошенным и напряженным, сидел в кресле чересчур прямо. Глаза из-под набрякших век смотрели зло, похоже, его величество опять угощался рябиновкой.

– Что же за проклятая пора… Вы опасаетесь, что белогорцы поднимутся?

– Я полагаю, что… настроения могут обостриться. О случившемся пойдут разговоры. Сегодня убитых двадцать, завтра их станет сорок, а послезавтра – тысяча. Хортицем у нас пугают детей. К тому же прискорбно – в такой момент показывать нашу слабость… пусть и союзнику. Это будет тем более приятно господарю, что дражанцы всегда имели вид на Пинску Планину.

– Перестаньте, – с неожиданной злостью сказал цесарь. – Это старая история. Вы слишком много внимания уделяете прошлому; мне же нужен человек, который мыслит настоящим.

Доложили о генерале, и Голубчик вошел уверенным шагом: громкий, звонкий, разряженный. Под недобрым взглядом цесаря он смешался, но четко отрапортовать о Планине ему это не помешало.

– И что же вы предприняли? – сухо спросил Лотарь.

Сесть им цесарь не предложил, и в том, как они вдвоем стояли перед ним, уже было что-то повинное.

– Я позволил себе, ваше величество, – начал генерал, слегка красуясь, – послать в Бялу Гуру приказ сменить полковника Хортица постольку, поскольку принятые им меры оказались… непопулярными.

– Вы сделали это по просьбе князя Белты?

– Государь, – заговорил Стефан, глядя, как с глянцевых щек Голубчика сползает румянец, – меры надо было принимать срочно, а вы доверили мне заниматься вопросом Пинской Планины – оттого я и обратился с такой просьбой к генералу. Я целиком несу ответственность за это решение.

– Разумеется, – сказал Лотарь, – несете.

– Ваше величество, – влез Голубчик, – я не сомневаюсь в том, что у полковника Хортица была причина стрелять, однако же… – Это прозвучало как оправдание. Лотарь метнул в генерала недовольный взгляд.

– Вам известна репутация Хортица? – прямо спросил Стефан.

Тут надулся Голубчик.

– Известна. Хортиц давно зарекомендовал себя как опытный боец и настоящий слуга Отечества.

– Без сомнения, он очень полезен на вражеской территории, – с горечью сказал Стефан. – Но тут положение другое. Мне ли, белогорцу, напоминать вам, что Пинска Планина – это теперь остландская земля?

– И любой бунтовщик – враг этой земли, – сказал генерал, правда, уже с меньшим апломбом.

– Достаточно, – оборвал Лотарь. – Вы оба доложите о произошедшем на Совете. Князь Белта, а вам надлежит позаботиться о том, чтобы наш брат господарь Николае не принял произошедшее как личное оскорбление.

– Мой цесарь, – сказал Стефан. В другое время он подождал бы, пока цесарь выставит Голубчика, – но не сейчас. – Кто бы ни изменил приказ, он выказал прямое неподчинение. И если оставить его безнаказанным, остальные справедливо решат, что, будучи далеко от столицы, могут поступать по-своему.

Лотарь сощурился.

– Давайте подождем с наказанием. Вы знаете, что я снисходительно отношусь к вашим соотечественникам, но не все они так же снисходительны к Остланду. Полковник Хортиц действительно нужный человек, если речь идет о бунте. И я не удивлюсь, если бунт имел место и Хортицу пришлось защищаться.

– Против лавочников и их жен? – не выдержал Стефан.

– Не испытывайте мое терпение, Белта.

– Простите меня, государь. – Стефан понимал уже, что проиграл. Злость сменилась усталым, тяжело легшим на дно души отчаянием. Голубчик стоял мебелью, переводил взгляд с него на цесаря и обратно.

– Я понимаю ваше беспокойство. – Лотарь откинулся на спинку кресла, сложил руки в замок. Забарабанил пальцами по костяшкам – обычно это означало нетерпение. – Однако, по чьему бы приказу ни действовал полковник Хортиц, я не думаю, что он принялся просто так стрелять в толпу. Как белогорец, вы можете быть пристрастны… но вы сами себе не кажетесь непоследовательным? Сперва вы утверждаете, что жители Планины – смутьяны, каких поискать, и со дня на день начнут бить дражанцев; теперь же пытаетесь представить их несчастными агнцами…

– Я пытаюсь лишь объяснить, ваше величество, – тихо сказал Стефан, – что жесткость не всегда является лучшим выходом. По меньшей мере, не везде…

– Напомню вам, князь, что это была ваша идея – послать войска. Без вашего наущения мне бы это и в голову не пришло.

Возражать бесполезно; отрицать свою вину – глупо.

– Ваше величество, я осмелюсь просить одного. Поскольку я, как вы справедливо заметили, являюсь косвенным виновником происшествия, позвольте мне самому выяснить, как такое могло произойти. Разрешите мне создать комиссию по этому происшествию.

Лотарь нахмурился; на миг глаза его потемнели, став ярко-синими, а потом и вовсе глухо-зелеными, как малахит. Стефан поклялся бы, что сейчас на него глядит сама цесарина.

Он не выдержал этого взгляда, опустил голову. Лотарь молчал.

– Поднимите это вопрос на Совете, – сказал наконец цесарь. – Но я напишу своему кузену в Швянт. Как льетенант Бялой Гуры, он подчас думает, будто лучше знает, что нужно княжеству. До той поры я был бы вам признателен, если бы вы ничего не предпринимали и ни с кем не связывались.

– Служу вашему величеству.

– Нет, – резко сказал Лотарь. – Не мне вы служите, Белта. И уж тем более не вашему княжеству. Вы служите Остланду, князь. Лучше вам об этом не забывать.

Лотаря нельзя было винить в досаде и рассеянности, с которыми он принял известия. Стефан понял это – вернее, вспомнил, – когда в небе увидел округлившееся прозрачное пятнышко луны. Приближалась годовщина смерти цесарины. Теперь досада и раздражение будут нарастать, а потом надо остерегаться резкой, беспощадной вспышки гнева – и долгой меланхолии.

Стефан хотел было задернуть штору, но забылся и долго стоял у окна.

– Ваша светлость, – раздался осторожный голос секретаря, – курьер, что приехал из Бялой Гуры, снова здесь и просит аудиенции…

Стацинский ждал в приемной, разглядывая картины на стенах. Он сменил пропыленное дорожное платье на простой костюм и эйреанку. Стефан усмехнулся: вот и до Бялой Гуры дошла здешняя мода. Правда, шея у мальчишки была обмотана белым бязевым шарфом, а на запястьях болтались неизменные браслеты.

– Так вы желаете поговорить?

Стацинский кивнул.

– Я бы очень просил вас выслушать меня, князь.

– Я собирался прогуляться, – сказал Стефан. – Уже вечер, а здешние стены… давят.

Он хотел увести анджеевца подальше от парка. Там целыми днями пропадал наследник, строя шалаши и прячась от фрейлин и мамок, которые выкликали его среди деревьев и бегали за ним по траве.

В карете оба молчали. Стефан велел остановить недалеко от берега – там, где местная знать собиралась на променад.

– Что, – сказал он Стацинскому, выбравшись на воздух, – вы даже не станете рубить мне голову? Или место слишком людное?

– Это важно, князь. – Анджеевец заозирался. На него тоже оборачивались: шарф выделял его из обычной гудящей толпы, лучше прочего определяя в нем иностранца. – Можно ли тут побеседовать без чужих ушей? Я думал, может, пойти в гостиницу…

– В вашей гостинице, пан Стацинский, останавливаются люди из-за Стены. А это значит, что и сама она, и трактир под надежным куполом. Как и мой дом, к сожалению.

– Цесарь следит и за друзьями? – хмыкнул мальчишка

– Цесарь следит за всеми. Добро пожаловать в Остланд, пан Стацинский. Пойдемте-ка мы с вами к морю.

Ветра не было, море в сумерках походило на застывшую белесую грязь. Они намеренно не стали слишком отдаляться от гуляющих, коих на набережную высыпало много.

– В следующий раз, пан Стацинский, оставьте саблю в гостинице.

– Но как же…

– Или смените эйреанку на что-то более приличное. Здешние студенты не носят оружия, вы рискуете не понравиться городской страже.

Удивительно: Стефан не чувствовал ни страха, ни неприязни, ни, наконец, уколов совести. Мальчишка своим появлением пробудил воспоминания о поездке домой, о «Совете за чаем», смородиновых пирогах, об отце и Мареке. Даже дуэль у старой церкви представлялась теперь детской игрой. Вспоминалась не боль, не серебряное лезвие, а сочувственный взгляд Юлии, когда он вернулся.

– Что дома? – спросил он, когда они спустились к самой воде. Анджеевец, приставив руку ко лбу и приоткрыв рот, разглядывал море и город вдоль берега. Если и есть в толпе шпики, подумают, что провинциал восхищается столицей.

– Ваших я с тех пор не видел, – заговорил юноша.

Стефан силился вспомнить его имя. Что-то хорошее: Дрогош, Милош… а! Феликс. Счастливчик.

– Но я говорил с генералом Вуйновичем – сказал счастливчик. Ветер раздул его волосы, и Стефан увидел шрам над виском. Стало совестно. – Уж не знаю как, но он сумел собрать под началом всех лесных атаманов. Кстати, генерал велел мне извиниться перед вами.

– Это подождет, – сказал Стефан. – Еще?

– Я мало знаю, князь. После ранения я гостил у графа Лагошского. Он… он после Планины словно умом порешился, собирался уже созвать людей и двигаться на столицу. Его удерживали всем домом.

Стефан прикидывал: если, едва опомнившись, Стацинский отправился к графу, то, верно, приют Анджея находится где-то в Пинской Планине. Отчего нет – главная вампирья опасность идет как раз из Драгокраины. Должно быть, граф еще и помогает Ордену…

– Остальные все… готовы. Только ждут слова из Флории и от вашего отца. Рассказывали, Стоцким ураган прямо к воротам ветку боярышника принес. Это князь Станислас вицы рассылает…

Вот бы Станисласу это восстание и возглавить.

– А вы хорошо выглядите, – заявил анджеевец. – Начали пить кровь?

Стефан едва не пустился в объяснения – мол, такое и обычные люди пьют для поддержания здоровья, – но смолчал. К чему оправдываться перед мальчишкой? Вдобавок Стацинский скажет, что от бычьей крови не так далеко до человечьей… и будет прав.

– Вы хотели сообщить мне что-то важное?

– Верно. – Анджеевец поддернул воротник, будто ему было зябко, и Стефан понял: вся эта дерзость и бравада лишь прикрытие для страха, как и этот шарф, которым он замотал шею. – Кто-то хочет вас убить, князь. То есть, я имею в виду – кто-то, кроме меня.

Глава 13

В «поминальные дни» приемы и веселье во дворце не прекращались – Лотарь никогда не давал на этот счет распоряжений, он вообще не упоминал о матери вслух, – но становились куда тише и камернее. Главным образом потому, что цесарь в них не участвовал. Он закрывался в своих покоях, и тревожить его осмеливались только по крайней надобности. Вечера проводились на «женской» половине дворца: их устраивала цесарина, всячески усмиряя веселье и отметая ненужную пышность. Будто мать, которая собирает расшалившихся детей в гостиной и придумывает спокойные игры, пока глава семейства мучается головной болью.

Под тихую музыку – Доната признавала только лютню и клавесин – играли в шарады. Чаще всего после легкого ужина цесарина отпускала мужчин курить. В «заморском» салоне, уставленном фигурками из диковинного дерева и камня, они дымили и сплетничали в свое удовольствие. Все в нем было привезено из Нелюдских земель: смотрели со стен каменные лики с тонкими и острыми чертами, и вино разливали из хрупких глиняных кувшинов с бегущими по горлышку рунами. В задымленной комнате с темно-коричневыми стенами и неяркими лампами гости чувствовали себя особо привольно – возможно, оттого, что Лотарь на таких вечерах не появлялся. Как в той остландской пословице: кот – за порог, мыши – на огонек… Каждый из присутствующих становился чуть разговорчивей, чуть откровенней, чем обычно.

Стефан полюбил бы эти вечера, если б не знал о снедающей цесаря тревоге – и не тревожился сам.

Раньше он знал, как успокоить цесаря, как развеять хандру, будто кто-то дал ему ключ от потайных мыслей Лотаря. Теперь же ключ застрял в проржавевшем замке, магия больше не работала. После недавной вспышки чувств, которой Стефан так глупо обрадовался, они снова отдалялись друг от друга. Стефан мог только предполагать, что чувствует его цесарь, – и не был уверен, что угадывает правильно. Он не мог, как ни старался, подобрать слово или жест, способные разрушить вставшую между ними стену неловкости, – да и не знал, хочет ли искать.

И пришел он сюда единственно потому, что на таком приеме легче было увидеться с Донатой – и попросить наконец у нее объяснений. Только цесарине и сейчас было не до него. Она пригласила дражанского посла, и теперь они с Донатой вели тихую беседу на родном языке. Домн Долхай что-то торопливо рассказывал, цесарина кивала, улыбаясь своей обычной – замерзшей – улыбкой.

А ведь посол часто бывает у Донаты. Не так часто, чтоб Лотарь заподозрил у себя за спиной заговор, – но и не так редко, чтоб начали судачить, будто цесарь не подпускает к жене соотечественников. Бывает – значит, и видит. Пусть для остальных белизна ее лица и плеч – необычная, недоступная простым смертным красота. Пусть для цесаря ее холод – просто холодность нелюбимой и нелюбящей супруги. Но посол-то, в юности разъезжавший по кладбищам нагишом в поисках вампира, – неужто и он ничего не замечает?

А если заметил – то почему молчит?

Дражанец подошел, едва цесарина отпустила его от себя.

– Мой князь, позвольте мне лично выразить сожаление по поводу случившегося в Планине.

– Я благодарю вас. И также чрезвычайно сожалею о том, что в ходе бунта пострадали и дражанские подданные…

– Такие бедствия не знают подданства, – сказал посол, будто речь шла о пожаре или урагане. Он потянулся к вазочке с засахаренными фруктами виноватым движением, как человек, который осознает соблазн, но не может ему противиться. Жадность, с которой он глядел на оставшиеся в вазочке цукаты, показалась Стефану знакомой. – Я уверяю вас, господарь Драгокраины горюет равно о своих подданных и об остландских…

«Вот только если б не дражанцы, в Пинской Планине вообще бы не было солдат…»

И однако же, если господарь не обидится и не начнет громко оплакивать бывших соотечественников – быстро забыв, что с родной земли они бежали, – всем будет легче. Так что Стефан послушно кивал и занимал посла беседой, пока фрукты не кончились. Наконец домн Долхай приметил у другого конца стола блюдо с марципаном и отошел.

В шарады на сей раз играть не стали, но, повинуясь моде, неведомым образом проникнувшей в салоны с улиц, позвали гадалку. Таинственная фигура в темном платье и алом саравском платке сидела в кресле, специально для нее поставленном у камина. Белогорскую витражную заслонку отодвинули, и всякий раз, как новый придворный подходил к гадалке, она бросала в огонь щепотку порошка. Пламя вспыхивало с шумом, женщина, не отрываясь, смотрела на его пляску и вполголоса что-то говорила. Дамы возвращались от нее напуганные и покрасневшие и после шептались по углам. Кавалеры ждали своей очереди у фуршетного стола. Клавесин тоскливо гудел все ту же знакомую песню:

 
     Две могилы у ограды
     Самой, чтоб не расставаться,
     Разделенные забором,
     Отгороженные души…
 

Стефан взял с подноса яблоко. Оно оказалось прошлого урожая: красное, дряблое и сладкое. Дома, у самого дальнего края парка, росла яблоня, посаженная еще князем Филиппом. Шершавая, с зеленоватым налетом на стволе, будто у медной статуи, – она все еще приносила яблоки. Марек, едва научившись лазить по деревьям, забрался на самую вершину – а спуститься не смог, цеплялся за ветки и беспомощно глядел вниз на брата. Стефан вспомнил об этом взгляде и снова потянулся к подносу – уже не за яблоком, а за рябиновкой. Глотнул, закашлялся, в очередной раз отогнал от себя увиденную в зеркале картину – пустой город, тело на виселице.

Даже пришедшее накануне письмо из дома не развеяло беспокойства. Стефан увидел его на подносе, едва очнувшись, торопливо разорвал конверт и читал, по нестершейся привычке поднеся к открытому окну.

Тон письма был сухим, как обычно, – отцу не хотелось, чтоб о его чувствах читали цензоры. Но сейчас в каждой строчке Стефану чудилось странное напряжение – так бывает, когда собеседник пытается что-то скрыть, не отводя глаз и не позволяя ни малейшему жесту себя выдать, – но по его застывшей позе уже понимаешь, что он лжет.

Что же до почтенной вдовы и остальных наших друзей, о которых ты спрашивал в прошлом письме, то они пребывают в добром здравии и по-прежнему ждут от тебя весточки. Мне не раз уже приходилось оправдывать перед ними своего сына, который оказался нерадивым корреспондентом…

В конце отец писал:

Что бы ты ни делал, Стефан, главное – береги себя.

А может, и не напряжение, а просто страх. Отцу там, в Бялой Гуре, куда лучше видно, что затевается, – и он боится, что друзья его, охваченные повстанческим жаром, о заложнике не вспомнят…

Юлия говорит, что молится за тебя, и спрашивает, с тобой ли еще ее подарок.

Кажется, отец и в самом деле простил его. Их простил…

Вошел слуга и застыл на пороге.

– Что это вы, хозяин? Али новости плохие?

Только тут Стефан понял, что, сам не замечая, вытирает с глаз беспрестанно текущие слезы, а левая щека покраснела. Он отпрянул от окна и в сердцах велел задернуть наконец проклятые занавеси.

 
Непохожие кровати:
Первая, что в месте святом,
Черным светится гранитом,
За оградой – бледный холмик,
Тусклый вереск да букетик
Незабудок – и до Бога
Близко, да непроходимо,
Как рукой подать – чрез пропасть.
 

Рябиновка горчила; на остальных Стефан глядел словно сквозь дым курительного салона. Вспоминал в который раз свой разговор с анджеевцем.

– В каком смысле – кроме вас? – спросил он тогда у Стацинского. – Вы хотите сказать, что за мной охотится еще один Орден? Сколько же их там?

Мальчишка покачал головой.

– Не Орден. Орден у нас один. А это… я не знаю.

Стацинский, как оказалось, успел купить бретцель в одном из ларьков, теснившихся у набережной. Теперь он вытащил лакомство из кармана эйреанки и принялся кормить чаек.

– Те люди, которые… С которыми я…

Прежде Стефан не поверил бы, что мальчишка может запинаться.

– С которыми вы так любезно встретили меня на дороге, – помог он. – Что с ними?

– Они… насколько я могу понять, они не из нашего Ордена. Меня ввели в заблуждение, князь.

– Их нашли?

Стефан смотрел на чаек, пикирующих за лакомством. Говорят, если долго глядеть на море, оно смоет память о плохом. Но воспоминания о раскромсанных телах на ночной дороге уходить не желали. Вестей об убитых анджеевцах так и не было, хоть Стефан и посылал специальный запрос. Он думал, дело это осело в долгом ящике деревенского следователя из местных, что злоупотребляет рябиновкой, знает истории о вурдалаках и после заката остается дома.

– Их нашли… те, кто должен был найти. Потому я и приехал.

Стацинский уронил кусок бретцеля. Неожиданно вместо чаек к его ногам слетел тощий воробей и вцепился в еду. Кусок был слишком большим для него, и воробей поднялся с усилием, тяжело паря на растопыренных крыльях.

Стацинский говорил угрюмо, как ребенок, вынужденный извиняться за проступок, в котором он не раскаивается.

– Когда я уехал от вас после дуэли, я был слишком слаб, чтоб добраться до Ордена, и послал письмо своему куратору. Он ответил, чтоб я оставался в том трактире и ждал братьев по Ордену.

– Вы их не знали?

Мальчишка помотал головой.

– Они сказали Слово, и их направил брат Георгий…

– Ваш куратор?

Стацинский кивнул.

– Наверное, я должен был сообразить, – сказал он кисло. – Зачем нам надо было нападать ночью, когда нечисть становится сильнее? Время Анджея – день, он действует при свете и избегает тьмы. Впрочем, ладно. Они сказали Слово… Я должен был рассказать им о проверке.

– Постойте. Что за проверка? И зачем им понадобились вы?

– Мы не имеем права убивать, если не уверены, что перед нами нечисть. Вот я и приехал – проверить. А потом показал вас братьям…

Анджеевец поморщился, тронул шрам у виска.

– После уже меня подобрали крестьяне. И нашли тела. Тогда приехал Старший брат, разбираться. Он мне и сказал…

Он швырнул оставшиеся крошки чайкам и долго, с остервенением отряхивал ладони.

– Он сказал мне, что брат Георгий больше не в Ордене, потому что он взял деньги за вашу голову.

– И что ж в этом дурного? – подивился Стефан. – За избавление от нечисти, если не ошибаюсь, всегда платили…

– Платили ведьмакам с большой дороги, – отчеканил мальчишка. – А детям Анджея Мать воздает после смерти. Орден Анджея никогда не брал за свои дела «пожертвований»! И я тоже, я не наемник! Я сражаюсь против нечисти, я не буду убивать за деньги, я не какой-нибудь! Мой отец…

– Тише, пан Стацинский. Я знаю, кем был ваш отец, вся Бяла Гура знает.

– Я не наемник, – уже тише повторил анджеевец. – А вы не понимаете. Брату Георгию заплатили заранее. Не за вампира, а за вас.

Они поднялись обратно на набережную по мокрым серым ступеням. Накатил гул голосов, такой же нестихающий и равномерный, как гул моря. Стефан и не прислушиваясь разбирал знакомые интонации, знакомые фразы.

– Если вы желаете моего мнения, так давно надо было…

– Я, право, не понимаю, чего ждет его величество…

– Мои двое уже дождаться не могут, генерал Редрик обещал им место у себя…

– …как будто бы все уже решено. А меж тем ничего не было сказано определенно.

– …некоторые советники. Но я верю, как бы они ни старались, наш государь не захочет отсиживаться за Стеной.

– …не трусы же, в самом деле.

– …преподать флорийцу урок…

– …Шестиугольник давно…

– …Чезария…

– …за Ледено…

Стацинский молчал, Стефан пытался думать, но выходило плохо. Зачем кому-то нанимать за деньги анджеевцев, чтобы только убрать его с дороги? Зачем возиться и отыскивать невесть где орден Анджея, отчего не нанять простых разбойников, благо он сглупил тогда и ехал без стражи.

Кому вообще такое могло прийти в голову?

– Вас прислал Старший брат? – спросил он Стацинского.

Тот вздернул подбородок.

– Меня прислал господин Грауб.

– Понятно. Значит, вы сами решили меня проведать и даже не взяли с собой медальон. Не боитесь?

Стацинский фыркнул.

– Кто бы пропустил меня с ним через Стену? Но уж коли вы спросили – нет, не боюсь. И не думайте, будто что-то изменилось. – Анджеевец разгорячился, щеки запылали, в глаза вернулась прежняя ненависть. – Я все равно знаю, что вы есть. И сделаю то, что должен.

Что ж, пора было увидеть, как будут тебя воспринимать обычные люди, не «братья по крови» и не семья, называющая это «недугом».

– Правильно ли я понимаю, что вы решили не убивать меня, пока не убедитесь, что это убийство не выгодно никому, кроме Матери?

– Именно так, – солидно сказал мальчишка.

– Что ж. В этом, по меньшей мере, есть логика… в отличие от прежних ваших поступков.

Стацинский вертел на запястье серебряный браслет. Тот раздражающе блестел и слепил, пришлось смотреть в сторону.

– Если они желали убить не вампира, а князя Белту, то, значит, хотели вреда Бялой Гуре…

– Вы бы уж решили, пан Стацинский, кто вы прежде всего: белогорец или анджеевец…

– Разве нельзя быть и тем и другим? У вас получается быть и белогорцем, и другом остландского цесаря, а у меня – не должно?

Он замолк; им навстречу шагал Голубчик. Он держал под руку одну из фрейлин цесарины, чуть выставляя ее вперед, как трофей.

– Какая чудесная погода, – прощебетала фрейлина. Светленькая, вся в чем-то пастельном, воздушном, легком, как этот вечер. Стефан позволил себе позавидовать генералу.

– Действительно, – сказал он сурово.

Князю Белте не до погоды, князь озабочен происходящим на родине и даже взял на прогулку курьера, желая, видимо, вытрясти из него мельчайшие детали…

Голубчик торопливо раскланялся.

– Пытаться убить меня почти у границы – это, без сомнения, было весьма полезно для Бялой Гуры…

Стацинский насупился.

– Вашими стараниями у меня было время подумать. Я долго пролежал с ранением. Вы же видите – теперь я здесь…

Здесь. Приехал за ним, не испугался. Если только сам приехал, а не подослали.

Хоть иди к тáйнику да проси: приглядите, мол, за моим курьером.

Нет тáйника, сгинул Кравец, вампиры попутали.

– Опять вы, голубчик, задумались. – Генерал тронул его за рукав. Одет он был чуть ярче, чем принято на таких вечерах, и говорил чуть громче. – Ну сколько ж можно о том печалиться. Да, в конце концов, неужто вашему батюшке не случалось разгонять крестьянских бунтов?

Хороший вопрос.

– Наверняка случалось, – кивнул Стефан, – впрочем, не батюшке, а деду.

Только это было на их земле и не грозило пожаром всему Пристенью…

Вести – то ли о Пинской Планине, то ли о выволочке, которую цесарь устроил своему любимчику, – уже наверняка разошлись по двору. С ним разговаривали осторожно, едва не понижая голос, в словах проскальзывало то сочувствие, то злорадство. Их можно понять. «Ничего не предпринимайте и ни с кем не списывайтесь…» Это означало почти опалу.

Дома тоже все знали о Планине, и Стефана пугало, как быстро и жестко там отреагировали. Несколько дней назад пришла молния из Швянта: какой-то сумасшедший кинул бомбу в генерала Керера во время парадного выезда. Прикрывший Керера офицер был тяжело ранен, сумасшедшего же застрелили от лиха подальше. Кем он был – в молнии не говорилось, но Клетт наверняка уже знал. В кулуарах смаковали словечко «бомбист», повторяя его испуганно-восхищенным шепотом, и гадали, как белогорский варвар дорвался до черного порошка.

– Пойдемте лучше, – не унимался Голубчик, – попробуем узнать судьбу. Или вы боитесь таких гаданий?

Если б только можно было – не гадать. Если б хоть что-то знать наверняка…

Дамы успели получить свои предсказания, и кавалеры теперь по одному отходили от стола под шутки и подбадривания остальных.

– Что же вам напророчили, граф?

– Счастливую женитьбу, цесарь убереги.

– А мне – дальнее путешествие…

– …на Хутора.

– Типун вам на язык, советник, ну и шуточки у вас…

– Князь Белта, а вы не желаете узнать будущее?

– Полно вам, князь знает будущее лучше любого из нас. Нам такие высокие сферы недоступны…

– Чего не бывает, а вдруг она напророчит вам автономию?

– В самом деле, голубчик, – генерал, кажется, решил взять его под свое крыло, – отчего бы и не развлечься…

Стефан поставил бокал на стол и подошел к камину. Гадалка кого-то ему напоминала, но он не мог понять – кого. Она молча бросила в огонь щепоть порошка и проговорила, пока осыпались искры:

– Третьего дня у вас случится свидание с дамой, которого вы с нетерпением ожидаете. Она встретит вас тогда же и там же, где в прошлый раз.

Вот теперь Стефан вспомнил, кто она: Анна, служанка из дома на Саравской.

– Ну и что же она вам пообещала?

– Свидание, – ответил Белта. – С дамой.

– Эх, я бы с вами поменялся, – вздохнул тот, кому напророчили женитьбу.

– Может быть, князь, в конце концов вы и забудете об автономии…

– Зная князя Белту – вряд ли…

Остаток вечера Стефан изо всех сил старался не глядеть на цесарину. Кажется, ему это удалось.

Стацинский спросил у него, нет ли в Остланде храма, где можно помолиться Матери.

Белогорцы, эйреанцы и прочие иноземцы ходили в древний храм Руты Заступницы – с тех пор, как Лотарь повелел открыть его вновь. Но там слишком много знакомых; тех, кому станет интересно, отчего князь Белта, несколько лет не ступавший и на порог церкви, вдруг решил прийти. Станет интересно, с кем он.

Стефан вспомнил маленькую эйреанскую церковь на бедной улочке, рыжую женщину с лютней. Будто что-то толкнуло его, и он сказал:

– Можете завтра сопровождать меня на службу.

До Саравской улицы там не близко, Стефан в тот раз плутал полночи…

В карете молчали – береженого Матерь бережет. Где-то в середине смутно знакомого квартала мануфактур Стефан понял, что понятия не имеет, как идти к церкви. И сама она в его воспоминаниях была нереальной, как образ из сна. Наверное, они со Стацинским заплутали бы, но тут совсем близко зазвонили колокола. Тягучие, печальные, снова напомнившие Стефану рыбацкую церковь: так звонят по тем, кто остался в море.

Людей на службу пришло мало; пока они не замолкли почтительно, ожидая первого слова доброго отца, говорили на эйре. Ни одного знакомого лица. На них с анджеевцем поглядели со сдержанным удивлением, когда они заняли первую скамью, – и только.

Было хорошо. Простенький алтарь с тремя свечами, бесхитростные витражи, белые мазки света на лакированных скамейках. Ощущение полного, бесконечного покоя; убежища, которое Мать готова дать даже такому, как он.

Пахло камнем, морем, ладаном и тишиной. В детстве Стефану всегда казалось, что у церковной тишины есть свой запах.

Господь, чьим бы он ни был, – что Добрая Мать, что Разорванный бог в Остланде, что любой из Девяти ближе к Флории – не любит чужих ушей, он разговаривает со своей паствой один на один. Оттого на церковь невозможно воздействовать магией. И все-таки…

– И все-таки, – сказал он Стацинскому, – надо быть осторожнее.

Все время, пока они блуждали в поисках церкви, он чувствовал на себе чей-то взгляд. Кравец лгал насчет купола – но, по меньшей мере, при нем слежка была незаметной.

Один из витражей изображал святого Анджея: человек в доспехах разил мечом огромного взъерошенного волка, заслоняя Мать. Та вскочила на камень и приподняла юбки, будто увидев мышь, и на лице застыло отвращение.