Текст книги "Твоя капля крови"

Глава 23

В последнее время жизнь Стефана стала очень простой, чего раньше с ней не бывало. Она совсем упростилась, когда он оказался заперт со своими людьми в осажденном городе, который им предстояло защитить. Одно из посланий, полученных из Остланда, сообщало, что в Швянте введено военное положение, и после этого остландская почта замолчала. Зато пришло несколько молний из Чеговины (Ладислас поздравлял с избранием и клялся в дружбе), Чезарии и Флории (флорийцы обещали, что помощь в пути).

«Революционный совет» в лице Бойко и супругов Галат уже ждал – весьма оптимистично – молний из других городов, отбитых у остландцев. Стефан же считал, что и за Швянт, если удастся его защитить, нужно будет долго благодарить Матерь. Совет же едва не бесновался – они уже считали себя победившими и предлагали все более безумные проекты: как сместить цесаря с трона, а то и просто убить. Стефан отчасти понимал их: раз попробовав крови, трудно остановиться. И не мог не вспоминать недобрым словом давешнюю чезарскую картину.

В конце концов у него кончилось терпение.

– Вольно вам, господа, отсюда грозить кулаком остландскому трону. Обратите лучше свой взгляд на то, что у вас под носом. Мы сидим в осажденном городе, у нас нет связи даже с близкими городами, не говоря уж о Казинке…

Голубчик с его ультиматумом пришел в город, уже усаженный баррикадами. После взятия Швянта студенты, чуть отдохнув и наевшись из налаженной теперь в городе полевой кухни, перешли на позиции, что долго выбирал на карте Вуйнович. По ту сторону реки голосили посланники интенданта: князь дал приказ уходить из города, а те, кто не уйдет, познакомятся с остландскими орудиями.

Вуйнович велел устроить в городе три линии обороны. Одна – на самых подступах к Швянту, вторая – в городе и третья – в самом центре, огибая замок, Княжий тракт и Университет. Остландцы плотно окружили Швянт, и выйти из города не было возможности, но и войти покамест – тоже.

Воевода опасался военных кораблей. Сколько ни толковали Вуйновичу, что Длуга если и может что пронести по городу, так только легкую баржу, – он оставался непреклонен. Но когда воевода отправил людей затопить баржу у входа в город, на тощеньком причале организовалась стихийная манифестация, ничем не уступающая выступлениям Бойко и его армии.

– Да сколько можно!

– Посмотрите на себя, уже город разрушили, инсергенты голоштанные!

– Баржи топить, что придумали! Да скорей мы вас потопим, вместе с вашим князем!

Повстанцам повезло: отыскали суденышко остландской приписки, брошенное напуганным хозяином, – его и отправили на дно, набив камнями. Но манифестация долго еще не расходилась, и «инсергентов» честили на все лады.

Лавки скоро опустели, а замки´ на них долго не продержались. Стефан послал отряд своей милиции искать любителей поживиться чужим добром. Из тех, что привели во двор палаца, многие оказались оголодавшими детьми, а у одной девушки в дырявой юбке на голове красовалось четыре шляпки – они с товарками совершили налет на шляпную лавку. Стефан, поборов брезгливость, велел детей накормить и отпустить, а взрослых – посадить в зáмковый подвал на хлеб и воду.

– Отчего ты их просто не повесишь? – спросил Корда.

Конечно, их следовало казнить. Но Стефана воротило от мысли, что придется восстанавливать виселицы, которые только что снесли.

Не сейчас бы.

И не ему.

Поначалу остландцы и впрямь жалели город. Они уже привыкли эти стены и эти трактиры воспринимать как свои, а свое им было жаль рушить. А может быть, просто не верили, что не справятся с кучкой бунтовщиков без всяких хитроумных орудий.

Но и разговаривать с повстанцами больше не пытались.

– Атака врага отбита! – кричал вестовой, в энтузиазме снова поскальзываясь на полу особняка. – Первая линия обороны приняла бой и выдержала его с честью!

Первые атаки захлебнулись еще на подступах к городу, на первой линии Вуйновича.

Стефан обещал Голубчику, что скучать в Бялой Гуре тому не придется, – и намеревался сдержать обещание.

– То ли еще будет, – мрачно предрекал Вуйнович. – Они еще не привезли орудий. И, кажется, не привели магика…

Пока войско Голубчика обходилось без батареи, но все понимали, что это временно.

– Они не станут палить из орудий по Швянту, – отмахнулся Галат. – Они ведь считают его своим. Зачем разрушать свою собственность?

– Не станут, – Вуйнович поджал губы, – пока не разозлятся по-настоящему.

Сперва остландцы попытались войти через парк. Старинный парк, в котором еще князь Станислас охотился на зубров, был на самом деле лесом. Его выстригли и приручили, сделав ровное полотно лужаек, прерываемое кленовыми рощами и усыпанное беседками и летними павильонами. Посреди в озерце плавали утки. Парк так понравился первому льетенанту Швянта, что он велел ничего в нем не трогать – только выловить из озера тела защитников города, чтобы не портить воду, – а после один из павильонов приспособил под летнюю резиденцию. Сейчас резиденция пустовала, а парк казался до смешного неопасным. Кто же будет воевать – утки из озера? Смешно…

Солдаты двинулись вперед. И получили первый сюрприз, когда из маленькой беседки в них принялись стрелять. Стреляло явно несколько человек, потому что они успевали перезаряжать пистоли, и смертоносные хлопки частили без перерыва, один за другим. Беседка стояла на маленьком холме, и отряд на ковре из палых листьев оказался без защиты.

Отошли. Выругались, перестроились. То, что в венчающем парк Летнем дворце наверняка кто-то засел, ожидали – но чтоб из кукольного павильона…

Отправили туда стрелков, а сами выбрали участок парка, где не было никаких построек – только ровные, засеянные осенними цветами лужайки.

Но стоило им немного продвинуться, как пасторальная лужайка вздыбилась, ощерилась саблями, задымилась от выстрелов. Сам парк шел на них войной, и когда он с гиком и криком набросился на цесарских бойцов, некоторые не выдержали и обратились в бегство.

Бригадир Галка был доволен. К его замыслу рыть траншеи в парке сперва никто не отнесся серьезно: они, мол, просто взойдут на горку да всех нас перебьют. Что же, бригадир поставил стрелков, чтоб не зашли. Воевода его затею одобрил, а до насмешников Галке было дела мало. А теперь, пожалуйте, его бригада одержала первую победу. Галка с сожалением глянул на дохлых уток, плававших в пруду печальными серыми комками. Тоже жертвы войны, бедные твари…

Отряду разведки было стыдно. Разведку следует проводить на территории врага, а тут что? Взбунтовавшаяся без причины молодежь да городская чернь. Отряду бы полагалось сражаться в Чеговине, покрывая себя славой, хоть уже долетали слухи, что сражения проходили не так славно, как должны были.

Им велели опасаться стрелков – предатели разорили склады с оружием, но пока и крыши, и окна молчали.

Мост перешли на удивление легко. Только застоявшаяся тишина слегка пугала. Съехав с моста, начальник отряда кивнул, показал жестами – половина направо, половина налево, – но не успели они разойтись, как в просвете меж домами что-то грохнуло, послышались возбужденные, грубые голоса, женский крик. Скоро на солдат вылетело несколько перепуганных девиц. Капюшоны их плащей сбились, открывая взору прелестные встрепанные головки.

– Ох! Слава Матери!

– Помогите, помогите нам, господа солдаты!

– Вы не представляете, что там творится!

– Помогите, ой, помогите!

Девушки верещали, сгрудившись вокруг вовремя появившихся спасителей. Начальник решил, что с удовольствием расспросит их о творящихся в городе непотребствах. В особенности вот эту, темненькую, с колдовскими глазами, смотревшими на него как на единственного защитника. Красавица протянула к нему руку, и на точеном запястье блеснул простенький белый браслет. Начальник на миг задумался: он что-то слышал уже об этом браслете. Но глаза с поволокой сбили его с мысли. Девушек становилось все больше, они заполошно верещали – что же это, подлецы напали на пансион?

Только когда из-под плащей сверкнула сталь, начальник вспомнил про браслет. У местных варваров считалось, что мать не должна лишать человека жизни, и белые браслеты носили нерожавшие разбойницы, показывая, что им – можно.

Как многие последние мысли, эта пришла слишком поздно.

Бранке Галат не нравилось попусту тратить пули. Это мужчинам только бы пошуметь да попалить из огнестрелов, а ей ясно: если они собрались долго сидеть в городе, то оружие стоит беречь. И потом, сабля куда более к лицу приличной девушке, чем огнестрел.

Удобно устроившись на баррикаде – кто-то, по своей ли воле или не в силах противиться реквизиции, пожертвовал повстанцам кресло, – молодой человек в форме Студенческой армии что-то записывал, с трудом удерживая чернильницу.

– Что ты там строчишь, темная душа?

– Хронику, – откликнулся он. – Вот как мне писать: «Хожиста Горыль» или «Бригадир Горыль»?

– Пиши по-нашему, – посоветовал сидящий рядом человек постарше, – все эти «бригадиры» пусть остаются во Флории…

– Правильно было бы «сонер», – вставил кто-то, – как у Древних или у эйре, раз уж мы говорим «багад»…

– Правильно будет вообще на это бумагу не переводить, – вмешался первый. – Разве это война? Баловство одно…

– Капля камень точит… Ведь уже шесть дней стоим, братцы, и еще стоять будем… Вот ты в книжке потом напишешь: мол, Пивная улица под командой хожисты Горыля стояла дольше всех…

– Значит, все-таки «хожиста», – кивнул хроникер и поскреб подбородок, тут же запачкав его чернилами. – Так и запишем. А младшего князя Белту, мы, значит, будем величать генералом, раз уж он идет с флорийцами…

– Какое «генералом»? Сказано тебе – командант!

Тут с крыши прокричали:

– Атанда! Идут!

Стало не до званий.

Скоро цесарские бойцы поняли, что легкой победы ожидать не стоит. Но слишком сильно не обеспокоились. Полки расположились в деревеньках вокруг города.

Ночь выдалась холодная и паршивая, облака скрыли луну. Было неуютно, но нападения никто не ждал – не станет это вражье семя оставлять свои баррикады. Разве кто решит улизнуть, пока не началось.

После говорили – Дикая Охота. Те говорили, конечно, кто, как местные, в эту Охоту верил.

Но ведь хочешь – не хочешь, а что-то такое подумаешь, когда прямо из ночи на тебя вырывается замотанный в черное отряд. Те, кто выжил после столкновения, после рассказывали, что у предводителя Охоты были огромные клыки, которыми он рвал горло солдатам, у его коня из ноздрей вырывался дым, а пасть сверкала пламенем. И бился он не по-человечески, сабля его летала с такой скоростью, что тело, не успев понять, что уже лишилось головы, еще продолжало драться, а голова уже лежала у ног. Нет, не иначе как Враг рода человеческого явился им в этом обличье. Или повешенный бунтовщик Яворский вернулся оттуда, куда был отправлен справедливой рукой, и теперь веселится с такими же товарищами…

Несколько ночей спустя бойцы поняли, что от «Охоты» не спрятаться никому. Как ни вглядывайся в ночь, как ни жги костры, каких зорких часовых не ставь – будто сами врата ночи распахивались, и вываливалась оттуда потусторонняя братия.

– Вот ведь трусы, прости цесарь, – сердился полковник. Он поклялся следующей же ночью вытрясти из этих ряженых душу.

Следующей ночью после очередного нападения полковника нашли обезглавленного и обескровленного.

Потусторонняя братия со смехом возвращалась в родные стены – еще горячая, взбудораженная после боя. Доехали до поста, назвали пароль и стали наперебой рассказывать о вылазке завистливо глядящему патрулю. Выглядели они и вправду то ли как порождения тьмы, то ли как бродячие артисты: черные плащи, лица в саже с белыми подглазьями.

Это князь придумал. Будет, мол, остландцам их Охота. Обрядил свою милицию в это непотребство – а гляди, работает.

– Часового-то чуть родимчик не хватил!

– Как заорет: «Нечистая!» Они повскакали…

– А я с двумя сцепился, ей-Матери, обоих положил! А, чего там, они от страха обмерли…

– А князь на полковника ка-ак замахнулся, да как разрубил пополам, сверху донизу!

– Так уж и пополам – саблей-то!

– Да чтоб мне… Братцы, а князь-то где?

– Да вы что, песья кровь, вы куда смотрели?

Панические голоса взвились и тут же смолкли, потому что князь беззвучно возник рядом. Кто-то охнул от неожиданности, кто-то сотворил знак Матери. Остландцев можно понять: у самих ведь сердце в пятки рухнуло. Да и выглядел его светлость как вернувшийся с Того берега: бледный, весь в крови – зато довольный.

– Не надо беспокоиться, – сказал он мягко и кивнул милициантам, чтоб ехали дальше.

Когда у Стефана было время передохнуть, он себе дивился. Тому, с какой легкостью он стал убивать – пусть и тех, кто с оружием. Тому, как удобно ему было теперь управлять летучими мышами, а ведь давно ли и помыслить не мог, как это делается.

Бойко организовал разведку: сновали туда и обратно якобы мирные жители, бежавшие от произвола в городе, женщины из веселого дома на Кошачьей улице. Мальчишки из пригородных поместий, где остландцы остановились на постой, – дети просачивались в город без особого труда.

И все же мышам Стефан доверял больше.

Он посылал их в разведку каждую ночь, чтоб понять, куда «Охоте» лучше бить в этот раз, но прежде всего – чтоб узнавать новости из Остланда. Мыши почти ничего не видели, летали по звуку, но слух у них был превосходный. И Стефан сам будто выскальзывал из окна и подслушивал: когда у костра, а когда – из-под потолка особняка, в котором расквартировалось военное начальство.

От цесарского гарнизона повстанцам достались пушки на бастионах и одна мортира. Оживили – не без труда – древнюю бомбарду, которая отдыхала на солнце возле барбакана и использовалась разве что в детских играх.

Они едва не растерялись, поняв, что к орудиям поставить некого. Держать огнестрелы и милиция Стефана, и люди Бойко как-то научились, но с артиллерией дела никто не имел. В конце концов нашлись бывшие гвардейцы Гайоса, получившие вместе с остландцами какую-никакую подготовку, и бомбисты, утверждавшие, что раз в самодельных зарядах они разбираются, так и в этих как-нибудь разберутся.

Рута Гамулецка думала: видел бы ее покойный супруг, решил бы – вот уж пошло у них дело. В трактире кипела работа. Те из «Общества жен и вдов», кто хоть что-то соображал в готовке, и простые горожанки, жалевшие «наших солдатиков», – все были приставлены к делу. Шутка ли, накормить целую армию. Кто-то обедал на месте, но у черного хода уже переступали лошади, впряженные в телегу, ожидая, пока их нагрузят обедами. Из-за «стратегического расположения» ее трактир отвечал за бойцов по всему Княжьему тракту – а это столько ртов, сколько Рута в самые горячие годы не кормила.

И на кухне будто шла война: тут шипело, чадило и гремело.

– Поторопитесь!

Мальчишки принялись носить в телегу горшки с едой. Рута в который уж раз вытерла мокрый лоб и с удовольствием нащупала в фартуке записку от «своего студентика». И ведь подумать – не студентик уж давно, был за границей, приехал – как с картинки, Рута его грешным делом не узнала… И прикипел к ней так, что товарки шепчутся: мол, присушила. Что там, сама готова так подумать.

Если б только выбраться им живыми. Уж и устроили бы свадьбу. Не как ту, первую, на которую ее, совсем юную, потащили, как бычка на веревочке…

Но звон свадебных колоколов в ее грезах оказался всего лишь перезвоном колокольчика, сообщающего бойцам, что обед готов. Рута встряхнулась.

– Ну одну подводу отправили, что стоим, грузите следующую!

Покойный пан Гамулецкий, увидев такую работу, был бы доволен. Но вот узнай он, что за такое никто не платит, пожалуй, снова сошел бы в могилу.

– И гляди, прут и прут… Сейчас я вот этого… – Юноша привык уже к отдаче длинного чезарского фучиля, не то что в первые разы, когда тот просто выскакивал из рук.

– То, что ты сражаешься вместе со сбродом, Лойко, не обязывает тебя перенимать их жаргон, – важно сказал его товарищ и тоже выстрелил. Все-таки удобное это дело, когда не нужно после всякого выстрела перезаряжать…

– Не называй их сбродом, – серьезно сказал третий стрелок, с длинными волосами, забранными под сетку, и белым браслетом на руке. – Это непатриотично. И ты опять уложил моего.

– Откуда мне было… Баська, пригнись!

Пуля ударила в фигурку святой, украшающую галерею. Пригнувшуюся Баську обдало белой пылью.

– Святая Барбара, храни нас, – тихо пробормотала девушка. – Взорвать бы тот мост…

– Без тебя взорвут. Знай стреляй.

Еще один солдат на мосту захромал и упал.

– Не обиделась бы на нас Матушка, – сказал Лойко.

Не их вина, в конце концов, что высокий храм Барбары-защитницы так удобно выходит галереей прямо на мост. И что из этой галереи им до сих пор удавалось сдерживать ало-черных, не давая им перейти мост.

– Мать на нашей стороне, – заявила Баська. – Или ты в этом сомневаешься?

– Как же, – фыркнул юноша. – Это было бы непатриотично…

А потом к Швянту подтянули подкрепление.

– «Тьмы и тьмы их шли на благословенную землю Матери нашей, и не было им конца», – процитировал Вуйнович, глядя из бойницы барбакана на собиравшиеся к городу войска.

– Что это, воевода? Или мало нам здесь поэтов?

Старый генерал в последние дни становился сентиментальным. Уже по всему Швянту рассказывали, как Вуйнович пустил слезу, увидев поднявшееся над Княжьим замком бело-зеленое знамя. Cтефана же больше беспокоили слухи о том, что тот в придачу схватился за сердце. Вот и теперь, рассматривая чужие войска, он теребил жесткий воротник мундира. Того самого, в котором сражался еще у Яворского.

Потерять Вуйновича сейчас значило бы проиграть войну. Воевода отказывался уходить из города, как бы Стефан его ни просил, утверждая: хожистам своих, выпестованных багадов он доверяет как самому себе. Но Белта представлял себе, на что похожа белогорская вольница без присмотра, и уже опасался, как бы задуманная им кампания не превратилась в обычный лесной разбой…

Вуйнович опустил волшебное стекло.

– Твой друг цесарь тебя ценит… Точнее, твою голову.

Воевода сухо, дребезжаще рассмеялся.

– Их мало, – сказал Стефан, – Это, возможно, гарнизоны Чарнопсов и Вилкова… да и все.

Посреди дня он кутался в темный плащ, лицо закрывала шляпа с самыми широкими полями, которые он только смог найти, – но всякий раз он возвращался с ожогами, и не все заживали за ночь. Пан Ольховский по несколько раз на дню укреплял свое заклятие, и только благодаря ему Стефан до сих пор не сгорел как спичка.

– Матерь с тобой, князь. Не многого ли ты просишь? На твою роту, один мой отряд и студентов этих десяти тысяч хватит с лихвой. Я понимаю, что ты хочешь освободить дорогу брату. Но Марек возвращается со своими легионами. Они и вооружены, и обучены куда лучше, чем наша полевая братия.

«Полевая братия тоже на что-то да годится, – подумал Стефан, вспомнив ночную вылазку с «Охотой». – Как там говорил Корда? “Возможно, они станут бояться князя – но с князем им бояться будет нечего…” А сам-то себя не боишься, князь?»

Стефан и на следующую ночь возглавил «Охоту». И все было бы хорошо, если бы посреди самой драки едва не свалился. Его вдруг повело, тело ослабло, как после горячки. Он схватился за плечо оказавшегося рядом бойца.

– Что? Ранили?

Кажется, и вправду – колени подогнулись, он попытался удержаться на ногах, но едва не ткнулся носом в землю – кто-то подхватил.

– Твоя светлость! Да что же это…

Глаза заволокло, никого не видно, издалека доносятся невнятные голоса. Потом и голосов не стало.

Он снова оказался в цесарском дворце, из раскрытых окон знакомо пахнуло тяжелой, соленой водой, и надавила тоска: он ведь уже решил, что выбрался, что дома… Дворец меж тем был необычно пуст, как будто все уже перебрались в Летний – а его Лотарь не захотел брать с собой…

Верно – они же поссорились.

С нарастающим беспокойством Стефан из одной пустой галереи переходил в другую, пока не оказался в тронном зале. Высокие двери открыты, но и здесь – пустота.

– Ваше величество!

Стая летучих мышей, вспугнутая его голосом, слетела из-под потолка, обогнула пустующий трон – и только тогда Стефан увидел, что обитые тканью спинка и сиденье красны от крови.

– Вот и трон я вам приготовил, племянник, – брюзгливо сказал из-за спины Войцеховский. – Что же мне, и охотиться за вас прикажете?

Стефан пошел вперед, завороженный видом алых ручейков, стекающих по спинке и подлокотникам, сбегающихся в лужу внизу.

– Не пейте мертвое, – окликнул «дядя», – я говорил вам, это вредно для желудка.

Но Стефан уже не мог остановиться, он подставлял ладони под струйки, набирая кровь, пил и все не мог напиться.

Он обвел сухим языком потрескавшиеся губы. Что такое. Ведь только что пил…

В глазах все еще плясали алые отпечатки.

Рассвет. Ну конечно же. Он не заметил, как солнце поднялось…

– Князь, наконец-то! – послышался голос Стацинского. – Все так тревожились о вас.

Он лежал на диване у себя в кабинете, в палаце. Повстанцы настаивали, что его место – в замке, но там было слишком много зеркал. У себя же дома Стефан велел домоуправителю все поснимать – мол, начнется бой, и побьются.

Стефан снова попытался облизнуть сухие губы. Нет, просить напиться у Стацинского он не станет.

– Сколько… я проспал?

– Еще день, – сказал Стацинский. – И мы, кажется, проигрываем.

Остландцы навалились разом: хорошо вооруженные, многочисленные отряды против армии, вооруженной с чужого плеча и успевшей поистратить порошок. Ало-черные наступали упорно, явно рассчитывая пробить внешнюю линию обороны и вступить в город, а там уж можно будет разместиться с удобством и бить по средоточию повстанцев, пока не сдадутся – или пока живых не останется.

Было не до роскоши – обирали убитых. Хожиста Завальничий придумал нанимать за медяк саравских мальчишек, чтоб те собирали патроны. Так и так ведь копошатся в грязи, а тут хоть будут с пользой. Один ребенок лет восьми, быстроглазый, с проворными руками, повадился все трофеи приносить прямо «дяденьке хожисте». Дяденька ему улыбался, сажал на колени и кормил горячим обедом, что подвозили от Гамулецкой. А через день держал дитя на руках, пытаясь зажать рану; мордочка скуксилась, и ребенок тихо хныкал, пока не затих. Когда добрые сестры его обмывали, то на груди нашли мешочек со сложенными медяками. Хожиста сам донес ребенка до парка, где теперь хоронили, а после разогнал всю «детскую службу», сунув каждому по монете и велев не крутиться возле баррикад.

Стефан этот гром слышал будто издалека. В ушах шумело. Он упал на диван в кабинете с зашторенными окнами. Глаза сами собой закрылись, и наступила тьма.

Во тьме было блаженно.

О защитниках аванпостов на Пивной и на Окраинной скажут, что они дрались как львы, в этом хроникер не сомневался. Хотя львы – остландский символ, лучше написать: «как соколы», пытаясь заклевать превосходящего числом врага. Но аванпосты пали; решение хожисты Горыля отступать к банку в начале Пивной – пока не поздно – было неизбежным.

Хроникер не знал, стоял ли кто-нибудь на Окраинной, но из их багада осталось четверо. Сам он потерял чернильницу, а стопка листков с описанием битвы, которую он держал под мышкой, пропиталась кровью. Остаток багада поднялся на второй этаж – стекла тут были все побиты, кажется, хотели грабить, но княжеская милиция не дала. Тяжело дыша, хроникер устроился на подоконнике, неловко зажимая бок локтем. Незадача с этими листками, все придется переписывать.

Под окном неумолимо продвигалось цесарское войско. У хроникера еще оставалось несколько зарядов в фучиле, и он, тряся головой, чтоб стряхнуть со лба липкий пот, принялся целиться.

А потом увидел то, отчего выронил бы фучиль и схватился бы за чернильницу, если б не потерял ее раньше. Прямо на остландцев вылетела из переулка «Дикая Охота». Вклинилась, врезалась, пошла косить. Хроникер никогда прежде не видел «Охоты» днем – никто не видел, – и, наверное, при свете солнца бойцы с размалеванными сажей лицами больше напоминали бы скоморохов, если б так не дрались. Раскрыв рот, забыв о ране, он глядел на предводителя «Охоты».

«С каждым ударом его сабли валился наземь враг, а удары сыпались без остановки, ввергая в ужас вражескую армию», – шевелились губы хроникера. Вражеской армии и впрямь было неуютно, не привыкли они драться на таких узких улочках. Строй смялся, остальные охотники теснили остландцев с флангов.

О предводителе «Охоты» все знали, что это сам князь, хоть никто не говорил. Проломившись, как через бурелом, сквозь черно-красное войско, предводитель оказался перед сержантом. Взмахнул саблей – сейчас голову снимет, – но тут один из опомнившихся стрелков попал ему в грудь. Всадник покачнулся в седле, уронив руку с саблей, и остландский сержант тут же вонзил штык ему в грудь. Хроникер едва сам не упал с подоконника: как так, князя зарубили! Остальные «охотники», зашумев, тоже принялись стрелять. С соседней улицы к ним уже спешила помощь.

Чем кончился бой, хроникер не узнал, сомлел и сполз на пол.

Когда сознание вернулось, Стефан безошибочно ощутил за окном поздние сумерки.

– Буди его, Фелек. Люди беспокоятся, думают, что князь убит, – слышался брюзгливый голос Вуйновича. – Да и что с ним такое, можешь ты мне объяснить?

– Князю стало нехорошо вчера, во время вылазки. – Стацинский умудрился не соврать. – Его светлость не пожелали ехать в шпиталь…

– Шпиталь! – раздосадованно воскликнул Вуйнович. – Да у нас сплошной шпиталь вместо революции! У поэта чахотка, Марецкий еле на ногах держится, так теперь еще и князь…

– Я здоров, воевода, – сказал Стефан, выходя из кабинета в приемную. – А самому бы вам поберечься.

– С вами, пожалуй, побережешься… Матерь предобрая! Где же тебя так обожгло, мальчик?

Стефан, ничего толком не понимая, коснулся щеки и зашипел.

– Факелом, – он быстро придумал оправдание, – кто-то из остландцев решил, что духов Охоты лучше всего поджечь…

Вуйнович зацокал языком. С неприятным чувством Стефан взглянул на часы. Выходит, он пролежал в спячке весь день – а рядом шел бой…

Судя по отдаленному шуму, бои еще продолжались.

– Что в городе?

– Восточные аванпосты потеряли. – Вуйнович не дал Стацинскому доложить. – Первая линия пока держится. На Пивной их отбросил твоей светлости отряд. Но капитан Новак убит, а люди решили, что это ты…

– Что значит «убит»? Когда?

Тут уж отчитался Стацинский:

– В ваше… отсутствие был вестовой с аванпоста на Пивной, сообщил, что там нужна помощь. Капитан Новак решил собрать «Охоту»…

– «Охоту»? Среди дня? Почему без приказа?

Он осекся. Некому было приказывать.

– Отчего не разбудили?

– Не смог, – честно сказал Стацинский.

– Так почему же…

– А меня бы они слушать не стали. – Воевода вынул из кармана пузырек с каплями и отдал Стацинскому, чтоб тот накапал ему в рюмку. Дышал он тяжело. – Это не рота, а твоя милиция. На твоем месте, мальчик, я бы показался людям – раз уж ты пришел в себя. Они беспокоятся, подавай им князя.

– Будет, – сказал Стефан. – Будет им князь.

Новака отнесли в часовню в палаце в ожидании, пока похоронная служба отвезет его на кладбище, если дадут стрелки с чужой стороны, или в парк прямо перед домом Белта. Стефан не мог войти в часовню, но долго стоял перед ней, разглядывая лицо своего погибшего капитана. С него смыли сажу, но кое-где еще красовались черные пятна. А ведь он был среди тех, кто клялся, что до смерти – и дальше… Стефана пробрало дрожью. Но ведь клятва – дана. И раз уж так клялись, то, возможно, можно было бы этого слугу сейчас поднять, чтоб служил, как обещал. Ведь совсем молодой еще и погиб – да, по собственной глупости, но и по Стефановой неосторожности… И ведь сам сказал слова там, на Холме, никто не тянул его за язык. Можно дождаться, пока явится служба и вынесет тело из часовни, а потом под благовидным предлогом остаться с ним одному…

Стефана остановил взгляд Матери со стены – сейчас, кажется, гневный.

«Что ты делаешь, сын мой? О чем думаешь?»

«Да ведь я тебе больше не сын, и в дом свой ты меня не пустишь».

«Стефан оставил свою затею и со вздохом попрощался с капитаном».

Его «Охота» еще сражалась, но уже не на Пивной, а на Кошачьей: первая линия обороны проламывалась под натиском остландцев. На Речной улице у защитников баррикады вовсе не осталось патронов, и единственное, что задерживало остландцев, – это сама баррикада да всякая дрянь, которую выбрасывали на них с верхних этажей.

В парке большой отряд в стальных нагрудниках сцепился с «траншейными войсками» и осадил Летний дворец, из которого отстреливались все тише.

Стефан обычно находил предлог отозвать адъютанта: не желал, чтоб Стацинский смотрел, как он «охотится». Но на сей раз анджеевец поехал рядом. Низкая луна повисла над городом, покрытое пятнами желтое лицо словно всматривалось с интересом: чем же это закончится?

Стоило ей взойти – и Стефан чувствовал себя до краев наполненным силой, и плескалась в нем, грозя перелиться через край, злость – на остландцев и на себя. Он не стал закрывать лица или мазать сажей, и на заставах его пропускали с радостными возгласами:

– Князь! Князь! А говорили…

– Да ерунду болтали! Нашего князя так просто не убить…

Он вломился в драку с ходу, едва разобрав, где чужие, где свои. Уворачивался от штыков, подставлял лицо под алую взвесь. В него стреляли, но даже пули сейчас летели медленно, и Стефан навострился отбивать их саблей. Почуяв рядом живого предводителя, ожила и «Охота». И без того вымотанные остландцы дрогнули, отступили.

– Эгей!

– Так им!

– Князь с нами!

– За Бялу Гуру! Э‐эх!

Стефан добрался до сержанта, тот, ошалев от ужаса, кричал солдатам:

– Отходить! Отходить к церкви!

Стефан настиг его и ударил по шее, поверх стального нагрудника, едва не снеся голову. Брызнул, обдал Стефана фонтан крови. Заулюлюкали сзади милицианты.

После победы на Кошачьей половину милиции он отпустил спать и отправился вместе с самыми неутомимыми в парк – на помощь бригадиру Галке, от которого прискакал перепуганный вестовой. Под утро в траншеях уже не сидели бойцы Галки, а лежали тела в красно-черной форме, а оставшихся в живых стрелков загнали в Летний дворец. Но ночь опять кончилась слишком рано, и пришлось торопливо возвращаться в палац Белта, чтобы не зацепило рассветом.

Это было не смертельно. Все считали, что Стефану стало плохо из-за легкой раны, полученной в бою и утаенной из гордости. Милициантам он наказал в следующий раз, если не найдут князя, идти к Вуйновичу.

И все равно он не мог забыть насмешливый голос Корды:

Если ты будешь падать в обморок всякий раз на рассвете, из тебя выйдет плохой полководец.

По остландским позициям били из пушек почем зря. Брошенный особняк в предместье, куда привыкли уже летать Стефановы мыши, оказался разрушен, Голубчику и его офицерам пришлось переехать в помещичий дом неподалеку. В конце концов Вуйнович приказал артиллерии замолчать. Им-то батарею подвезут, а мы, если теперь поиздержимся, после разве что яблоком в них сможем бросить… Внесли в чужие ряды смуту, да и хватит.