Текст книги "Твоя капля крови"

– Не советую вам сопротивляться. – У мага был слабый голос, тонкий, как у женщины, и до предела утомленный. Голос хорошо вязался с белым одутловатым лицом и спадающим складкой на воротник вторым подбородком. Стефан надеялся на мэтра Леопольда – но у того, видно, нашлись дела в Академии.

– Отвечайте быстро, четко и не пытайтесь лгать. Иначе мне придется выдавливать из вас правду. Это больно и некрасиво, и на виселицу отправитесь дурачком.

Пелена на окне сморщилась и загустела, день пропал. Зато от шара на столе пошел свет, становясь все сильнее, слепя бомбисту глаза.

Те же вопросы, что уже задавались наверху. Те же ответы. Голос мага, тонкий и будто бы слабый, с каждым вопросом становился пронзительнее, ввинчивался в уши.

Маг спросил то, что и Стефану бы хотелось узнать:

– Почему вы выбрали бомбу?

– Говорят, его пуля не берет, – сказал Ковальский. В начале разговора он щурился от яркого света, а теперь смотрел на мага прямо и завороженно.

– Кто говорит?

– Ну… все же знают. Мы подумали, что бомба может развеять магию.

Говорил он чуть настороженно, но спокойно, губ не кривил и не бледнел. И только один раз попытался защититься – когда спросили имя солдата, у которого выиграли порох. Ковальский вцепился в подлокотники, пригнул голову, попытался сказать «не знаю» и в наступившем молчании все больше подавался вперед, глядя расширенными зрачками. Из носа потекла кровь, замарав рубашку. Вдруг он обмяк, откинулся на спинку кресла, а имя будто само соскользнуло с губ.

Дальше он отвечал надтреснутым и невыразительным голосом, шмыгал носом и все время крутил головой, словно пытаясь стряхнуть тяжесть.

– Откуда вы узнали, когда его величество собирается ехать? Кто ваши сообщники?

– Нет сообщников, – упрямо отвечал Янек. – Нам цветочницы сказали. Они знают, у них гарды перед этим забирают цветы…

Следующего вопроса Стефан отчего-то не ожидал:

– До покушения вы были знакомы с князем Белтой?

Отупело отвечавший Янек встрепенулся и хоть пытался на Стефана не смотреть, но не смог.

– Да. Мы один раз обедали в доме князя.

– Он пытался склонить вас к покушению?

– Нет, – с удивлением.

– На этом обеде присутствовал кто-то еще?

– Нет.

– Вы знали, что князь будет в карете с цесарем?

– Нет.

– Вы желали его смерти?

Юноша снова замолк, сжал губы.

– Нет, – ответил он наконец. – Не желали.

Стефан бросил исписанные листы в камин. Заплясали округлые буквы, бумага покрылась черной каймой, свернулась, запылала. Бесполезный жест – послание уже прошло через все возможные руки, – и все же так было спокойнее. Короткие отцовские письма он выучивал наизусть перед тем, как сжечь. Стан писал долго и обстоятельно, все запомнить было невозможно, но голос друга, ровный и рассудительный, будто звучал тут же, рядом – как если б сам Корда был здесь и пытался отвлечь разговором.

Видел я, между прочим, художника, о котором ты писал. Я пытался намекнуть ему, по твоему совету, что сюжеты его плохи, а манера скоро выйдет из моды. Но ты наверняка сам знаешь, как упрямо это племя: он и слушать меня не захотел. Из Чезарии он все же уехал, думаю, картинам с виноградом и живописными руинами пришел конец, теперь он обретается то ли во Флории, то ли в Чеговине… Кроме того, я узнал, что друг твоего отца соскучился по дому и скоро собирается в Швянт…

«Другом отца» Стан называл Самборского, с которым семья Белта всегда была на ножах. После восстания он укрылся в Люмьере, а теперь – поди-ка. Собирается домой.

– Да вы тут жжете бумаги, Белта?

Обернулся, застыл.

– Ваше величество…

Лотарь редко посещал его кабинет; еще реже – в таком виде.

Секретарь глубоко поклонился, дождался, пока его отпустят, и исчез. Цесарь прошел вглубь кабинета неровным шагом, с маху опустился в кресло у камина, едва не промахнувшись. Уставился в каминный зев.

– Жжете, – повторил. – А помните, Стефан…

– О некоторых вещах лучше не помнить, государь.

Он не видел Лотаря таким пьяным с праздника, но на сей раз не собирался его останавливать и поить цикорием.

Самому бы теперь напиться и забыть обо всем.

Забыть, как Лотарь, доехав все же до могилы цесарины, стоял и глядел на нее – бледный, со сжатыми губами, – стоял и просто смотрел на роскошный барельеф, будто вел с матерью молчаливый разговор. И как окаменели от запоздалого страха гарды за его спиной – хоть ставь в ниши вместо мраморных скульптур. И плотное молчание, мигом окружившее Стефана.

– Да перестаньте вы мять эти клятые бумаги, Белта! Сядьте наконец…

И неожиданно мягко:

– Ну, взгляните на меня. Чего вы стыдитесь, князь?

Стефану и в самом деле было неловко; так, поостыв, стыдишься любого сильного порыва. Он и не ожидал, что так испугается. Почти убедил себя, что дружба их с цесарем держится на одной привычке и настоящего от нее осталась только горечь. Возможно, с таким убеждением легче предавать.

Стефан посмотрел Лотарю в глаза. Там была пьяная расслабленная пустота. Он не боится – уже не боится. Хоть и он видел, как горела карета…

– Вы и в самом деле забыли о цесарской защите?

– Я полагал, вы сняли панцирь, когда Зов перестал вас беспокоить.

– Это другое. По дворцу я еще могу ходить без защиты – в лучшие дни. А вот разъезжать по улицам…

– Насколько я помню, вас и это не страшило…

– По молодости. Пока, – цесарь запнулся, – пока мне не объяснили, что негоже цесарю Державы так легкомысленно подвергать себя опасности.

Он явно говорил о Кравеце. С тех пор как тáйник пропал, имя его при дворе не упоминалось. А ведь соверши Стефан какую-нибудь глупость, и его имя станет такой же запинкой, внезапной пустотой во фразе.

В первые месяцы царствования Лотарю и правда ничего не стоило вскочить на коня и проехаться по городу без всякой охраны. Да и после он выезжал в обычной карете. И Белте казалось всегда, что защита эта – метафора, выдумка магов, чтоб никому в голову не пришло напасть.

Никому и не приходило.

– Признаться честно, ваше величество, я просто не успел подумать.

– Что ж, теперь мне будет что ответить всем, кто считает, будто вы сблизились со мной лишь ради выгоды вашего отечества. – Лотарь говорил медленно, спотыкаясь на окончаниях слов. – Сегодня вы не помышляли о выгоде – вы просто не успели.

Стефан вздохнул.

– Все, что я сделал сегодня, государь, – это выставил нас обоих на посмешище.

– Что вы увидели?

– Я… – Он весь вечер пытался нащупать то, что встало теперь перед глазами, словно и память его подчинялась приказу цесаря. Двое в темных плащах склонились друг к другу, пытаясь закурить… но кто же вздумает зажигать самокрутки в бурлящей толпе, когда мимо едет государь?

– Вас могли убить, Белта. Положим, меня защищает магия, но на вас защиты нет, разорвись бомба чуть ближе…

Он запнулся, поднес ко рту платок и стал с остервенением тереть губы.

– Вам нехорошо, государь?

Стефан был благодарен тем двум идиотам. Взрыв пошатнул их с цесарем устоявшиеся, закостеневшие уже отношения – государя и слуги-любимчика, привыкшего, что его выделяют, и пользующегося этим. Он всегда так следил за собой, чтоб не сболтнуть лишнего, не выдать себя неподобающим жестом или выражением лица… А стоило один раз не подумать – и, пожалуйте, уже вернул цесарское расположение.

Расположение. Милость. Как же ему все это надоело.

«А сам ты сколько уж не говорил с ним как с другом? Сколько и не считал его другом, а только цесарем?»

– Поглядите, – растерянно сказал Лотарь, – у вас кровь на руках.

– Благодарение Матери, только моя.

Стефан не стал перебинтовывать ладони – к вечеру уже затянется. Вдобавок – это неплохое напоминание о собственной глупости.

– Ссадины глубокие. – Лотарь удержал его руку, вглядываясь в нее, словно судьбу пытался прочесть. – Что же, во дворце до сих пор нет ни одной живой души, желающей позаботиться о ваших ранах?

Он пьяно потряс головой.

– Давно следовало вас женить. Ваш цесарь плохо о вас печется, Белта.

Стефан засмеялся.

– Весь двор думает совершенно противоположное, уверяю вас.

– Кто из них, – затвердевшим тоном произнес Лотарь, – прикрыл бы меня от бомбы?

– Каждый, ваше величество. Если б вам угрожала действительная опасность – любой с радостью отдал бы жизнь за своего цесаря.

Лотарь отпустил его руку и откинулся на спинку кресла. Движение это было беспредельно усталым.

– Каждый отдал бы жизнь за цесаря, вы правы. Но кто бы сделал это не подумав?

В полутьме, с блестящими от рябиновки глазами, сидя вот так запросто в кресле – он был будто воспоминание из прошлого.

Надеюсь, вы позаботились о теплой одежде? На Ссыльных хуторах бывает холодно…

– Вы одарили меня своей дружбой, еще когда не были цесарем. «И не слишком надеялись им стать», – добавил он мысленно. – С тех пор ничего не изменилось.

– Лжете. – Лотарь покачивал опустевшим штофом. Стефан сделал знак слуге, тот наполнил рюмку и отошел к дальней стене. – Все изменилось. И не так, как мы с вами оба желали.

Стефан хотел сказать, что человек полагает, а судьба располагает, – но его цесарь и так наслушался за день банальностей.

– Когда-то в детстве я наткнулся на одну книгу, – проговорил Лотарь, глядя в камин. Губы шевелились, но лицо оставалось бесстрастным, без всякой мимики. Библиотека, где коротал часы юный Лотарь, находилась в Левом крыле; он не любил об этом вспоминать. – Это была сказка о колдовском зеркале. Полезная вещь, хоть и недобрая. В нем отражались все пороки и злые мысли – и свои, и тех, кто рядом…

– Тайной службе оно пришлось бы по вкусу.

– Не сомневаюсь. Так или иначе, в сказке оно разбилось, и один осколок угодил герою в глаз. И он приобрел способность видеть насквозь всех, кто его окружал, – всю ложь и мерзость, что таились у них в думах… Он без всякого труда прочитывал самые изощренные интриги, но не был способен различать добрые чувства… И сам на такие чувства уже был не способен. Порой я думаю, став цесарем, каждый из нас получает такой осколок… вместе с короной и скипетром.

В середине лета столичные ночи тревожаще-светлые, но теперь небо сгустилось и потемнело, предвещая грозу. Лицо Лотаря скрылось в тени, и даже голос его будто шел издалека.

– Если бы вы, Стефан, стали избранным князем там, у себя, да хоть бы даже льетенантом… Наверное, и вам бы такой достался. Хотя кто знает. Пока вы не правитель, Белта, – радуйтесь.

Он слишком устал и слишком искренен сейчас, чтоб расставлять силки. И слишком хорошо знает Стефана, чтобы бросать такие слова на ветер.

Впрочем, он пьян.

«Зато у тебя ясная голова; ты и сейчас не можешь остановиться, подсчитываешь, чем это обернется для Бялой Гуры».

– Вы спросили меня – чего я стыжусь…

Лотарь поднял руку.

– Не надо, Белта, я же сказал. Не хочу сейчас политики… ничего этого не хочу. Коли уж вы спасли нам жизнь, мы желаем сегодня гулять…

Цесарь попытался встать, пошатнулся, Стефан подхватил его за локоть. Он засмеялся, сел обратно в кресло и поднялся уже сам.

– Князь, вы составите мне компанию на сегодняшний вечер? Я вряд ли смогу заснуть, а вы, насколько я знаю, вообще не любитель спать по ночам… Вы ведь еще не имели счастья слышать, как поет госпожа Милена?

Этого счастья Стефану, и верно, еще не представилось, но о самой госпоже Милене он был наслышан – от секретаря, что всегда приносил ему полезные сплетни. С тех пор как прежняя Лотарева пассия со слезами удалилась к себе в имение, весь двор ставил на певицу.

За окнами глухо застучал дождь, небо чуть посветлело. Стефан и не ходил бы никуда, сидел бы с Лотарем, как в старые времена, не в силах наговориться. Но его цесарю хочется чего-то бездумного и кружевного, ласковых рук, теплого взгляда, успокаивающей мягкости ждущего тела. Полного забытья. Как тут Лотаря не понять.

– У моей Милены есть столь же милые подруги, и они с удовольствием позаботятся о ваших ссадинах. Дайте им наконец надежду – или ваше сердце до сих пор занято?

– Вы же знаете, государь. – Мерзко это – прикрываться Юлией, когда дело в твоей дурной крови.

– Что же мне удивляться вашей преданности, – неожиданно трезво сказал Лотарь, – если вы верны женщине, которую видите… хорошо, если раз в семь лет.

«Пользы-то от той верности…»

От этой ночи воспоминания у Стефана остались смутные: кажется, он за все время в Остланде столько не пил. Четко ему помнилась лишь госпожа Милена: она кинулась Лотарю на шею со всхлипом, и выглядело это искренне. Потом она долго играла на лютне, тонкий голос ее звучал будто в дымке, как дальний звон колокола туманным утром. Ее подруга все же перебинтовала Стефану и без того зажившие ладони. Она была красивой, хрупкой, с фарфоровым личиком. Только волосы льняные, как у Ядзиной куклы, и руки мягкие. Кажется, она хотела уединиться, и Стефан хотел того же, только под окнами уже поджидал рассвет. А при дворе лучше иметь репутацию нелюдима, чем нерадивого любовника, заснувшего в самый волнующий момент.

И уж точно это лучше репутации чудовища.

Будто вдогонку Совету – и в издевку, – пришло еще одно письмо от посла в Кирали, со специальным курьером. Лишь по откровенно нервному тону Стефан догадался, что были и другие пакеты из Драгокраины, да только он их не видел.

Видел ли Клетт – это вопрос.

Здешний народ, к сожалению, не может оценить всего замысла господаря. Люди не понимают, что война с Чеговиной не только ответ на оскорбление, но и тот крайний и вынужденный жест, который обязан сделать правитель, чтоб накормить своих алчущих подданных… Подданные же вечно недовольны и настаивают на заключении мира с флорийцем. Удручает, что некоторые бойаре в Совете по своей наивности поддерживают эти мнения. Ранее я не высказывался за открытые действия, но последние события все более склоняют меня к мысли, что помощь нашей Державы здесь необходима.

А Голубчик оказался прав. Цесарю впору не в Чеговину вести войска, а в Кирали, к господарскому дворцу… Если там уже на улицах кричат о мире с Флорией…

Такой союз что по восточным, что по западным меркам ерунда: цену, что нужна господарю, Тристан не заплатит – другие не дадут. Да и Дражанцу, если поглядеть здраво, от того союза мало проку.

Но если громко о нем кричать – кто-то может услышать и купиться.

На здешнем посту Стефан привык ко многому. Но даже Кравец о таком не стал бы молчать.

Собственно, и не стал…

Потому Клетт теперь ищет любую возможность свалить вину на чужие плечи; и требует так яростно, чтоб ввели войска, – авось да господарь испугается интервенции.

Вот только одно дело – восстанавливать чуть пошатнувшийся порядок в стране брата и соседа, и совсем другое – нападать на союзника короля Флории.

Над площадью нависло иссиня-серое вечернее небо. Здешние поэты изошли на эпитеты, именуя его когда жемчужным, когда пепельным, когда стальным. Но сколько ни пиши стихов, промозглая серость вечно нависает над головами.

Будто сражаясь с ней, придворные разрядились в яркие платья, а в самом ярком – алом с золотом – был маленький мальчик, посаженный на возвышение посреди площади. Кресло стояло на постаменте, укутанном в вишневый бархат. Над светловолосой головой цесаревича полоскались флаги. Наследник сидел на возвышении посреди площади. Кресла для Лотаря и Донаты были поставлены чуть в стороне, сегодня день цесаревича. Гарды застыли за его спиной, и так же застыла в своем кресле Доната. Праздник начался после заката солнца, и цесарина убрала вуаль с белого напряженного лица. Она вглядывалась в площадь, будто чайка в воду – сейчас слетит и схватит жертву.

Обещанного свидания не состоялось. На одном из вечеров, когда Стефан склонился поцеловать ей руку, Доната одними губами шепнула: «Не сейчас».

Перед самым праздником случилась громкая ссора. В первый раз со своего замужества цесарина посмела открыто противоречить супругу. После случившегося она не желала выпускать сына даже из детской.

Но Лотарь знал, что делал; именно для того, чтоб в сына не кидали бомб, он и вытаскивал его всем на обозрение.

Днем было солнце, чернь танцевала на улицах, радовались оборванные дети, набивая живот леденцами и пряниками в честь светлого праздника. В день рождения наследника цесарь не жалел ничего и никому и хотел, чтоб все это видели.

Стали возносить почести и произносить речи. Лоти терпел, постукивал башмачком по креслу. Наследника в Остланде любили, одновременно почтительной и покровительственной любовью слуги к барчуку. Потому любили, что цесарь не боялся показывать сына народу, позволял людям видеть его радость, разрешал простым детям играть с наследником в саду. Лоти ждал этих игр уж точно не меньше, чем сами счастливцы.

Стефан вспомнил, как тайком ходил выуживать Марека из кучи крестьянских ребятишек, пока не увидел пан Райнис и не доложил отцу. Увещевания не помогали: измазанный Марек с налипшими вокруг рта крошками простого хлеба смотрел на него счастливыми глазами то со дна оврага, то с берега озера, где его друзья расставляли сети. Не было в округе ни одной избы, где бы его не усыновили.

Брат вечно с кем-нибудь носится. То с деревенщиной, то с флорийцами…

Люди подходили, кланялись и укладывали подарки на укрытый расшитой скатертью стол. В руки цесаревича эти подарки попадут нескоро, сперва их проверят маги, а потом учителя убедятся, что игрушки не смутят юную душу. Но Лоти уже глядел на заставленный подарками стол с нетерпением. Неизвестно, что ему нравилось больше – дорогие подношения от придворных или деревянные петушки и шкатулки из ракушек, что цесаревич получал «от народа».

Подарки от придворных и купцов понять легко, но Стефан не первый раз уже дивился желанию бедняков смастерить из скудных материалов игрушку – корпеть ночами, подравнивая ноги деревянному коню или подклеивая щепки на крышу соломенного замка, – только чтоб увидеть улыбку цесаревича.

После церемонии Лотарь, вопреки всякому этикету, подхватил уставшего наследника на руки.

Среди людей принято считать нас воплощением зла, и будет объяснимо, хотя и прискорбно, если вы захотите избавиться от ребенка…

Не дай Мать ему когда-нибудь узнать…

Лоти был свободен. Теперь он будет допоздна носиться по саду с ребятней, хватать сладости с расставленных в аллеях столов, пить слабое вино из фонтанов. Дожидаться фейерверков.

Придворные хотели, чтобы казнь бомбистов стала частью праздника, но Лотарь отказался.

– Это праздник жизни, а не смерти. Его высочеству на рождение следует дарить игрушки, а не мертвецов на веревке.

Однако большей отсрочки им не будет и не будет помилования.

Стефан все же осмелился просить за них, хоть по глазам Лотаря, позеленевшим, как море перед штормом, сразу понял – бесполезно.

– Ваше величество, я прошу вас, выслушайте меня. Если вы сейчас помилуете этих преступников, Бяла Гура будет вами восхищаться. При всей нашей любви к воле никто не станет оправдывать цареубийц. И если вы проявите милосердие, то покажете лишь, как глупо и ничтожно было их преступление. Уже завтра их никто не вспомнит. Но если казнить их сейчас – завтра же из них сделают мучеников. О них начнут слагать песни… к сожалению, у нас много дурных поэтов. И я боюсь, что песнями не обойдется.

– Вы уже не первый раз пугаете меня бунтом, Белта. Но не Остланду бояться волнений в провинции. Остланд хорошо умеет с ними справляться. Если ваши соотечественники не понимают хорошего отношения, пусть будет бунт. Вы знаете, чем он кончится; полагаю, они знают тоже. Возможно, он чему-то научит Белогорию, хотя, судя по прошлому опыту, – вряд ли. Но мой долг как цесаря дать моему народу то, что он хочет. Если хотят крови – пусть будет кровь.

Говорил он намеренно резко, и после теплых слов, что Стефан слышал недавним вечером, было еще горше.

«А чему ты удивляешься? Назвался его другом, а сам прошел просить за его убийц. Пусть и несостоявшихся…»

– Вы ведь знаете, что я привязан к вам, Стефан, – сказал Лотарь. – Вспомните, сколько я сделал из привязанности к вам. Сколько я отменил матушкиных строгостей. Открыл Университет, разрешил собрания, бунтовщиков отпускал одного за другим… знаете почему? – Он засмеялся. – Потому, что мне хотелось, чтоб вы глядели на меня теми же глазами, что раньше. Как на освободителя. По чьей милости, вы думаете, я затянул с войной так, что дражанцы теперь злы на союзника и брата, а весь Шестиугольник смеется? Спросите во дворце, да хотя бы и в народе, и вам скажут, что Белогория живет куда привольнее, чем Остланд, и только потому, что цесарю нашептывают под руку. Что же вы думаете, цесарь Остланда и впрямь должен помиловать бомбистов, потому что его белогорский друг очень просил?

Стефан не сразу смог ответить. Тишина расходилась волнами, как вода вокруг брошенного камня.

– Если я когда-либо злоупотребил вашей дружбой, государь, то чрезвычайно об этом сожалею. Но то, что вы сказали… было бы для меня слишком лестно. О более слабом правителе можно говорить, будто ему кто-то нашептывает, но вас я знаю! У вас слишком сильная натура, чтоб вы позволили кому-то так на себя влиять. Я не знаю, что остландский народ скажет о Бялой Гуре, но именно вас этот народ зовет освободителем.

– Освободил, – проворчал цесарь. – На свою голову.

Он не отпускал Стефана, хоть и ясно было, что разговор окончен.

– Ваше величество, разрешите…

– Вы устали, Белта. Я мог бы дать вам отпуск – на три недели, на месяц. Поезжайте в деревню, наберитесь сил… Я знаю, вы не слишком любите остландскую природу, но, поверьте, и у нас есть прекрасные уголки. Домой я вас не отпущу. В Белогории вам лучше сейчас не показываться.

А ведь и верно…

Доброго отца из эйреанского храма звали Эрванном. Редкое имя. У эйре – тех, что дружили когда-то с Древними, – от прежних хозяев чаще остаются родовые имена, а зовут их все больше Грицько да Тарас. Впрочем, те, кто выбрал Мать в супруги, порой берут прозвища. Но о святом Эрванне Стефан не слышал.

«Возможно, один из тех, кто помогал святому Анджею бить чудовищ…»

Добрый отец стоял посреди тюремного двора, укутанный, будто зимой, в серую мантию, спокойный и безнадежный, как смерть.

Их провели через висельный дворик, там возвышался эшафот с пустыми – по счастью – петлями. Отец Эрванн поглядел вверх – ветер беззаботно трепал веревки.

– Нет, – сказал Стефан. – Не здесь.

Как же испугалась несчастных юнцов с самодельной бомбой великая Держава. Понадобилась публичная казнь, чтобы прогнать тревогу.

Стефан разозлился на себя, поняв, что испытывает гордость. Печальную гордость побежденного.

– Я и сам собирался прийти, но не знал, пустят ли меня… Потому я очень вам благодарен, ваша светлость.

«Блаходарен». «Г» сквозило. Отец Эрванн, как и сам Стефан, до сих пор не избавился от выговора родной земли.

– Тут мало кто уважает Мать, а я хотел бы, чтоб эти… бомбисты отправились к Ней в сад с чистой душой…

Если смогут отмыть ее от пороха.

Сейчас уже не испытывали такого страха перед черным порошком, что раньше. Пару веков назад никто западнее Эйреанны к нему бы и не прикоснулся. Порошок был той же натуры, что и черные стрелы, которыми только и удалось согнать Древних с принадлежащей им земли. И людей, и Древних «черная смерть» поражала одинаково: счастливец, которому удавалось выжить, до конца жизни был погружен в хандру, от которой не было спасения. Говорили, что порошок замешан на людской ненависти.

Потом порох стал пожиже. Умирали уже не все, да и делать его научились даже завалящие магики – но век назад в Бялой Гуре к нему все еще не притрагивались, чтоб не заразиться, не получить проклятие. А цесарь не боялся замарать руки, вот и кинулись они тогда… с саблями на огнестрелы.

Яворский пороха уже не гнушался, да было поздно.

– Вы их жалеете, ваша светлость… – Это не было вопросом.

Гарды открыли двери, отец Эрванн семенил за Стефаном, еле поспевая – он плохо видел ступеньки в темноте. Пришлось замедлить шаг.

– Как я могу их жалеть? Они чуть не убили моего… цесаря. Но у меня долг перед Матерью.

Бомбистов держали в выстывшей камере без окон. Лобода сидел, забравшись с ногами на лежанку и кутаясь в грязное одеяло; Ковальский писал что-то при полусгоревшей свече, напряженно сомкнув губы: то ли письмо на волю, то ли манифест. Увидев вошедших, он нахмурился и перевернул листок, но прятать не стал.

Стефан стоял в дверях вместе с гардом, пока бомбисты препоручали отцу Эрванну последние долги. Натянув рукава рубашки на замерзшие пальцы, Ковальский говорил тихо и торопливо, но лицо оставалось таким же напряженным. В главном своем преступлении он явно не раскаивался…

Когда добрый отец ушел, горестно вздохнув и осенив мальчишек знаком, Стефан ступил в камеру.

– Будьте добры, – сказал он по-белогорски, – объясните мне, к чему вы все это затевали?

– Мы уже сказали.

– Красивая была тирада. Я узнал высокий стиль пана Бойко. Но объясните мне, прошу вас, прямые последствия вашего жеста. Предположим, вы убили бы цесаря. Место у трона получила бы его жена – или сестра… Вы еще слишком молоды, чтоб помнить правление последней женщины в Остланде, но, уверяю вас, оно бы вам не понравилось…

– Трон не передается за один день, – заговорил Янек. – Пока бы дрались за регентство, сестра успела б рассориться с женой, и все бы затянулось. А страну без головы бить легче, и флориец сразу начал бы кампанию. Если сейчас кто и может спасти наше несчастное княжество, то это король Тристан!

– Матерь добрая белогорская, – только и сказал Стефан.

Хуже всего – устами этого младенца глаголет пусть не истина, но уж точно половина Бялой Гуры.

– Ну и чего вы добились? – Он поддел пальцем шнурок от ладанки, тот стал совсем тяжелым и жег шею. – Вы бы не убили его величество. Ваша попытка была с самого начала лишена смысла.

– Вовсе нет, – спокойно сказал Мирко. Он сейчас похож был на юного послушника: так смотрят, когда совсем уже отрешились от мира. – До нас никто не думал, что можно атаковать цесаря при свете дня, на глазах у его охраны. Вот и вы не подумали. Может быть, мы его не убили, но теперь народ знает, что это можно. Другие и того не сделали.

Возможно, они совершили большее; возможно, именно это покушение и станет точкой невозврата, вернее, уже стало. Кто-то толкнул камешек, и он катится по склону, собирая лавину, – просто тем, кто живет под горой, этого еще не видно…

Ведь все на виду, прячутся как дети, прикрыв глаза ладонями. Приходи и бери. С другой стороны, может, в том и спасение, что так открыты. Не будут же в самом деле люди в тавернах среди бела дня готовить серьезное восстание. Покричат после пары кружек пива, стишки подекламируют – так наиболее ярых можно утихомирить, а остальные сами успокоятся. В высшем же свете романтический патриотизм стал модой. В салоне у пани Яворской любого можно арестовывать за крамольные речи, но ведь не посадишь все блестящее общество, потом, пожалуй, и сходить вечером будет некуда.

Но теперь все изменится.

«Матерь милосердная, кому я выговариваю?» Мальчишкам, которым жить осталось несколько дней? Он вздохнул, еще ослабил платок на шее и вспомнил примету: если шею жмет, это к виселице. Этим двоим, а не ему хвататься бы за воротник…

Ради белогорцев на площади возвели эшафот. Виселицы стояли в городе и прежде – но после смерти матери цесарь повелел их убрать.

Народ, похоже, не слишком огорчился их возвращению: вокруг эшафота с самого утра возвели маленький рынок, продавали чай, пиво и бретцели. Бретцели навели на мысль о Стацинском. Сразу после нападения Стефан послал ему записку, велев не покидать гостиницу, и с тех пор анджеевца не видел.

Мальчишек привезли в черной карете – в Остланде их называли «смертными». Вытолкнутые наружу бомбисты выглядели обескураживающе юными и тщедушными; толпа даже выдохнула от разочарования. Невозможно поверить, что эти двое могли представлять какую-то опасность для цесаря. «Дети же, чисто дети», – сказал рядом женский голос.

Стефан заставил себя вспомнить оторванную руку гарда, ринувшегося прикрыть государя, хрипящую лошадь и обгорелые кружева на окне кареты.

Не помогло.

Бомбистов сняли с телеги, Ковальского толкнули в спину, чтоб сам поднимался на эшафот.

Они поднялись. Сами.

Мирко споткнулся, взбираясь на помост; товарищ сказал негромко, так, что в толпе никто, кроме Стефана, не услышал: «Говорят, это плохая примета». Мирко засмеялся – так, смеющемуся, палач и надел ему на шею петлю. Янек, напротив, глядел угрюмо и грозно. Как и полагается герою, умирающему за родину. Стоя на помосте, они возвышались над толпой. Ветер трепал им волосы, пузырил рубашки.

О преступлении их рассказывали долго и утомительно, и толпа начала зевать, и сами приговоренные уже переминались на ногах – будто торопились на встречу со Всадником.

Они просто еще не поняли. Для них продолжалась игра, и все это – и крепость, и телега, и виселица – было ее частью. Все, что их заботило сейчас, – умереть красиво, не подвести, не испортить игру.

Стефан взмолился Матери, чтоб они так и не успели понять.

Рокот барабанов разбудил толпу – вокруг оживились, затаили дыхание.

– Да здравствует свободная Бя…

Фразу задушили, набросив юноше на голову мешок. Ковальский закашлялся от пыли, хотел крикнуть что-то еще, но ткань приглушила голос.

С резким стуком открылись люки. Стефан стоял достаточно близко: он слышал хруст, с которым переломилась шея Мирко; видел, как неестественно запрокинулось мигом посеревшее лицо. Видел, как дергается, сучит ногами Ковальский, нащупывая ускользнувшую опору; слышал резкий и безнадежный запах от не выдержавшего в последнюю секунду тела.

Право, красивее некуда.

Но ведь люди этого не запомнят; они запомнят двух юнцов в белом, которые кричали о свободе.

Запомнят и будут мстить.

Опешившая толпа наконец пришла в себя и взорвалась улюлюканьем.

Если ваши соотечественники так хотят крови, пусть будет кровь…

Стефан облизнул губы.

Будет кровь…

– Да вы побледнели, князь, – сказал стоящий рядом доброхот. – Кажется, развлечение пришлось вам не по нраву?

Пить. Взять его, вгрызться в горло и пить…

Тяжелым, сиплым голосом Стефан сказал:

– Я полагал, в наше просвещенное время казнь уже ни для кого не может быть развлечением. Очевидно, я ошибался…

Скрипит веревка, тело воеводы медленно раскачивается, пустые глазницы смотрят укоризненно.

Той виселицы он не видел. Слишком поздно вернулся. Зато теперь смотри – не хочу…

«Как же так вышло? – с упреком спросил воевода. – Как через семь лет ты оказался среди тех, кто вешает?»

Цесарь, как нарочно, сказал, что хочет говорить с ним о делах; пришлось ехать во дворец, выслушивать довольно туманные слова о комиссии в Планину. Лучше туманные, чем вовсе никаких; если б еще так не болела голова и не было так трудно сосредоточиться.

Наконец цесарь сжалился, отпустил его. Стефан пошел в кабинет, стараясь не шататься, а перед глазами стояли винные фонтаны в парке. Как хлестало из звериных зевов, из приоткрытых ртов красавиц и рогов изобилия подслащенное вино, как пенилось – красное и розовое, будто кровь, смешанная со слюной…