Текст книги "Твоя капля крови"

– Не давайте им занимать дома, – приказывал Вуйнович, – и подниматься на крыши!

Все проходы было не перекрыть, и враг все равно просачивался в город. Случалось, что горожане сами проводили внутрь остландские отряды, устав прятаться по погребам.

Шпитали переполнились: и тот, что был при приюте Святой Барбары, и университетский, и тот, что Стефан велел устроить в бальной зале палаца.

И все-таки – пока – держались.

Тем более что с побережья пришли наконец-то радостные вести.

Генерал Редрик, стоя на небольшом холме за разрушенной деревней, глядел на город по другую сторону реки с досадой и долей восхищения. Дома все сопровождали его сочувственными напутствиями, понимая, что цесарь просто-напросто отправляет его в ссылку. Сам он благоразумно молчал: в Белогории лучше, чем на Хуторах, куда за пару дней до этого отправили Клетта. Тáйника обвинили в государственной измене. Именно по его наущению цесарь вернул мятежника Белту в Бялу Гуру – и поглядите, что он учинил. Впору задаться вопросом, для кого из наших врагов старался господин Клетт.

Потому Редрик послушно отправился, куда приказывал цесарь, думая, что скоро вернется с победой.

И поди же ты.

Хотя восстание вызывало у него, как у любого остландца, праведный гнев, в глубине души он отчасти гордился своим противником. Обещал, что скучать они не будут, – так и не скучают.

Но до чего упрямое племя! Битый месяц сидеть здесь, окружить город так, чтоб мышь не проскочила, и получить такой вот сюрприз. Хотя – тьфу, гниль! – мышей здесь как раз полно, только не обычных, а ночных тварей… Редрик брезгливо утер лоб, который тварь задела крылом. Говорят, они в темноте бросаются на белое – не ровен час, вцепится в лицо. Но возвращаться в ставку не хотелось – там все тут же разругаются, узнав о новом приказе. О том, что творилось в столице, когда там узнали новости, не хотелось даже думать. Поистине – иногда на фронте безопаснее…

– Да что это такое! Тут город взять не можем, теперь еще и побережье! Никак взбеленились они все в этой Белогории?

– То-то и оно, что взбеленились. А я говорил, господа, я предсказывал, что одной столицей дело не кончится! Что они сделали? А? Что, по-вашему, они сделали? Стянули сюда войска, оголили границу… А теперь пожалуйте, к нам идут флорийские войска. Через наш же, простите за выражение, тыл…

– А приказ вы видели? Так и будут нас бросать туда-сюда, и хоть бы с толком.

– Ах, теперь вы изволите быть недовольным. Вы-то решили, что сможете отсидеться вдали от настоящей войны, – и какая незадача!

– Да не стыдно ли вам сплетни повторять? Я еще в самом начале самолично просил о переводе на чеговинский фронт…

– Полно! – вмешался Редрик. – Что вы клюете друг друга, будто в девичьем пансионе. Никому не приятен такой порядок дел, но что ж, мы все служим цесарю.

Кто-то тронул Стефана за плечо. Горница с препирающимися офицерами, которую он почти видел своими глазами, хотя и знал, что такое невозможно, исчезла – с кружащейся головой он снова стоял на балконе палаца.

– Зачем ты выходишь, Стефко, – недовольно сказал Корда, – когда-нибудь в тебя попадут. Дождись Марека и победы, а там уж можете оба сколько угодно красоваться на балконе…

– Казинка, Стан! – проговорил Стефан радостно, когда земля под ногами перестала крутиться. – Они наконец-то высадились! У Голубчика новые приказы, возможно, их теперь отправят на берег!

Стан не спросил, откуда он это знает. Он обрадовался хорошей новости, хотя Стефан был и не в состоянии сказать, ни сколько кораблей прибыло, ни как далеко продвинулись те, кто с них высадился.

– Я пришел поговорить с тобой о том, о чем ты, князь, говорить не любишь. Как военный интендант города, должен тебе сказать, что городу нужны деньги, – заявил Корда. – И понадобятся они, как водится, быстрее, чем ты думаешь. – Нужно будет заплатить… да хотя бы пани Гамулецкой – сколько дней вы уже едите горячие обеды, и никто не заплатил ни копейки. Да и город, – Стан кивнул за окно, – нужно будет восстанавли– вать.

– Что ты хочешь сказать?

– Мы были у твоей родни. Вспомни все эти… погребальные украшения. Я все больше убеждаюсь, что россказни о богатстве вампиров не просто россказни…

– Матерь добрая, Стан. Пару месяцев назад ты и самих вампиров почитал сказками…

– Что же делать, если ты меня переубедил? – Корда пригладил ус. – Мы, стряпчие, имеем привычку верить доказательствам.

– Ты ведь говорил, что мой брат женится на чезарском состоянии. Я лучше попрошу денег у его родственников, чем… у своих. Тех я не приведу на свою землю и не буду у них одалживаться.

– Одного из них, – тихо сказал Корда, – ты сюда уже привел.

Радовались недолго. Скоро вестовой прокричал, примчавшись в замок:

– Батарею тащат!

В подвижной батарее разглядели со стен четыре мортиры и по меньшей мере семь пушек. Судя по обрывкам разговоров, что слышали Стефановы мыши, орудия пришли не из Остланда – слишком далеко было бы везти, – а из соседних гарнизонов – Чарнопсов и Ясенева. Это радовало: Галат надеялся на «товарищей из Ясенева», и теперь, когда их гарнизон обеднел, тем сподручнее будет действовать – если тех товарищей не перехватали на следующий же день после захвата столицы.

К вечеру окраины Швянта уже горели, и защитники баррикад второй линии кашляли от дыма.

И с кораблем Вуйнович как в воду смотрел. В темную воду Длуги, куда пришло судно, уставленное орудиями, – напоровшись на затопленную баржу, оно бессильно поливало зажигательными ядрами предместья, из которых, слава Матери, почти все жители сбежали заблаговременно. В центре Швянта толкались те, кто вовремя не ушел. Они тряслись в храмах или искали убежища в приютах. Повстанцы, недолго думая, направляли на баррикады всех способных держать оружие.

Остландские позиции теперь защищали цесарские маги, и, как ни старались новоявленные артиллеристы, удар чаще всего сбивался, и снаряд не долетал до цели.

Пан Ольховский на вид был совсем плох. Сдобные щеки ввалились, и весь он как-то потемнел и уменьшился.

– Вот что, панич, – проговорил он, задыхаясь, как после долгого бега, – силы мои кончаются, а эти, – он кивнул за окно, – давят и давят, песьи дети…

Стефан молчал, ожидая, когда вешниц соберется с мыслями – и с силами.

– Они там… навострились защиту ставить. Мне ее не сбить, даже с помощниками. А пока у них щит, по ним палить – только заряды тратить. Они удары отведут, а потом дождутся, пока мы без зубов останемся…

– Что же делать?

– Стихию бы… чистую стихию, чтоб колдовство растворила. Дождь или грозу. – Вешниц нервно потер руки. – Только у нас уж силенок не хватит – грозу вызывать, да и не нам бы… Ты вот что, панич. Ты бы приказал своим собрать по городу ведуний.

– Ведуний?

– Ну да. Бабок, девок – знающих. Они-то все заговоры на призыв дождя должны помнить…

Так и получилось, что скоро бойцы Стефана уже стучались в двери не успевших опустеть домов в бедных кварталах, спрашивая, нет ли там «знающих». В городе куда меньше нуждались в дожде, чем в деревнях, – но путь к окрестным деревням был теперь отрезан. И все же во внутреннем дворике Княжьего замка собралось около десятка девушек и женщин постарше, небогато одетых и недовольных. Костерили на все лады и остландцев, и новых хозяев города, превративших этот город невесть во что. Бойцам на галереях они показывали кулаки, а стоило тем погрозить, как им хором обещали все известные и неизвестные болезни. Женщины из «багада Бранки» пытались их успокоить, но шум во дворике унялся, только когда пан Ольховский спустился и попросил помощи. Тогда голоса снова взвились: каждая из ведуний пыталась убедить товарку, что ее заговор самый действенный – еще прабабка им пользовалась в большую засуху, а от ваших, пожалуй, тут все возьмут да окривеют…

С той стороны снова заговорили пушки.

– Пообедали, песьи дети! Чтоб им подавиться!

Стреляли по бастионам.

– Да пошли ты им, панич, приказ не отвечать! Все равно ядра сейчас куда попало падать будут, еще обратно прилетят! Дождя пусть ждут, дождя!

Стефан отправил к Галату гонца без всякой уверенности, что тот доберется. Стрельба все усиливалась, мутный воздух пах порохом и гарью, совсем рядом снова занялось зарево. И в почерневшем воздухе сперва тихо, а потом – все громче, пробиваясь через грохот пушек, раздались из внутреннего дворика женские голоса. Сперва нестройные – непонятно было, что у затянутого ими заговора одна мелодия. Но чем дальше они выпевали одни и те же четверостишия, без устали, не меняя интонации, тем слаженнее становилась песня. Слова слышались все отчетливее, голоса сливались все плотней, и явственно проступал завораживающий ритм.

 
                    Дожди обложные, ливни проливные,
                    Идите сюда, сойдитесь.
                    Облака, все небо собой закройте,
                    Ливнем землю умойте,
                    Сойди с неба, вода,
                    Во славу Матери сюда.
                    Грому греметь, ветру шуметь.
                    Слова мои, все до слова сбывайтесь,
                    Потоки небесные, изливайтесь.
                    Ключ, замок, язык.
 

И повстанцы завороженно уставились в небо, где ниоткуда собирались тучи. Дохнуло влажным холодом, небо стало фиолетовым, и из фиолетового полило. А потом полило ядрами из пушек – на остландцев.

Они держались – и постепенно, то молнией, то голубем, стали доходить до них вести из других городов.

В Вилкове повстали.

В Ясеневе отбили у остландцев оружейный завод.

Около Креславля вольные багады разбили остландский отряд, движутся теперь к городу.

За Бялу Гуру.

За князя.

На странный стрекот с той стороны сперва не обратили внимания. Кроме Вуйновича: он навострил уши, как охотничья собака, а потом выругался такими словами, каких Стефан прежде от него не слышал.

Отведя душу, он сказал:

– Ну вот и конец нам, твоя светлость. Картечницу притащили.

Первым досталось бойцам у реки. Артиллерийский расчет только что бурно обсуждал, где им дальше брать снаряды, потому что имевшиеся уже почти закончились, а потом на том берегу что-то быстро зацокало, и стоящего над пушкой гвардейца подкинуло в воздухе, бросило на лафет. Тому, кто стоял рядом, голову проломило, как спелый арбуз, и, как в арбузе, вскрылась красная мякоть. Студента в эйреанке прошило картечью, и он сперва тупо разглядывал пятна на куртке, а потом упал.

– В стены! Все в стены! – кричал во все легкие посланный Вуйновичем курьер, пока не поперхнулся и не замолчал. Картечница, как сама смерть, косила всех без разбору, и нельзя было предсказать, откуда она начнет бить в следующий раз. В шпиталях добрые сестры, призывая Мать, освобождали койки, сгоняя с них только пришедших в себя раненых, чтобы уложить других.

Бальная зала палаца, ставшая шпиталем, была переполнена. Курьеры с переломанными ногами, солдаты с оторванными ядрами конечностями, дети, раненные случайным выстрелом. Совсем рядом добрые сестры заворачивали в простынь мертвеца, тихо напевая Материнскую колыбельную.

– Князь! – позвали его с одной из коек. – Князь Белта!

Парнишка, совсем молоденький; ноги под накинутым на него одеялом кончались у колен.

– Мы побеждаем?

Стефан склонился над ним.

– Как твое имя?

– Михаляк… Каетан Михаляк, товарищ из багада Фили… ой, то есть из княжеской роты…

Значит, парнишка из тех, кто присягал Стефану на холме. А ему так солнце слепило глаза, что он и не заметил.

– Побеждаем, – твердо сказал Стефан.

А ведь он полагал восстание плохо отрепетированной театральной партией и участвовать в нем стал больше от безнадежности. И все это время он смотрел на происходящее отстраненным, слегка скептическим взглядом. Как смотрел бы остландец. Но теперь шпиталь полон, и права на отстраненность у него больше нет.

Михаляк улыбнулся. Стефан велел ему отдыхать и, поднявшись, столкнулся с добрым отцом.

– Ложь во спасение не считается оскорблением Матери, – сказал тот вполголоса, – но ведь дела наши плохи.

Голос его и выговор показались знакомыми. Стефан пригляделся и выдохнул:

– Отец Эрванн? Какими судьбами вы здесь?

– В Цесареграде снова были погромы, – вздохнул тот. – А защитить от них моих прихожан теперь уж некому. Храм они подожгли.

– Как же… – Белта вспомнил библиотеку доброго отца.

– К счастью, – тот расправил плечи, – Матушка в милости своей не позволила случиться большому пожару. Но люди в этот храм больше не приходят…

Или Мать и в самом деле чудодейственно вмешалась… или – и это Стефану казалось куда более вероятным – сам отец Эрванн не так прост, как кажется.

– Многие из них покинули город, – продолжал отец Эрванн, – и я последовал за ними… А теперь Матушка привела меня туда, где я нужен.

И еще как нужен. Будет вешницу на смену…

Картечница замолкла только поздно ночью. Стефан оседлал Черныша и отправился к остландским позициям один. Одному было хорошо в просторной, привольной ночи. Хоть он и привык к лязгу сабель рядом и гиканью своих бойцов. С собой у него была полученная у бомбистов «смертельная смесь». Неизвестно, что именно в нее намешали, но Стефану было с гордостью обещано, что если это полыхнет, «так в Шестиугольнике будет видно, а в Драгокраине так и слышно».

Артиллерийский расчет расположился в поле, в стороне от разрушенной деревни. Стефан с осторожностью пробирался мимо костров, не замеченный солдатами. Кто-то, правда, оборачивался, почувствовав рядом движение, но не видел ничего, кроме пятен огня перед глазами. Тихо ступая, Стефан добрался до картечницы. Орудие, даже спящее, выглядело смертоносным.

«Видел бы меня сейчас его величество, – некстати пришло в голову. – Да и прочие остландские знакомые что бы сказали, увидев, как гоноровый советник по иностранным делам крадется, пригибаясь, к чужому орудию?»

Даже отец бы, верно, удивился…

Звуки вокруг были обманчиво спокойными: потрескивание веток в костре, храп, тихие разговоры. Он размотал сверток. Быстрее.

– А ну стой, – сказали из-за спины.

Стефан медленно обернулся. Совсем рядом стоял солдат с ясным недоумением на лице.

На секунду Стефан растерялся. Второй секунды солдату хватило бы, чтоб выстрелить, всполошить своих, но Стефан сказал очень быстро:

– Ты меня не видишь.

Тот завороженно продолжал смотреть Стефану в глаза, недоумение стало еще сильнее.

– Что там?

«Ничего».

– Ничего, – растерянно сказал солдат. – Летучая мышь либо…

Развернулся и пошел к своим товарищам. Стефан выдохнул, дождался, пока он отойдет, прежде чем вытащить огниво. Запалив шнур, он живо швырнул горшок и нырнул с низкого холма вниз, в траву.

Грохнуло. Стефана прибило к земле тяжелой горячей волной, сверху ожгло железом. Оглушило так, что в первую беззвучную минуту он решил, что все же убило. Потом в уши пробились крики и ругань солдат. Подняться сразу не вышло, плечо ужасно болело – одна из отлетевших труб, кажется, проломила кость… Воспользовавшись суматохой, Стефан медленно пополз прочь, а после не без труда встал на ноги и торопливо захромал.

Хромота прошла, когда он добрался до вереницы брошенных домов – вернее, уже развалин, – рядом с которыми оставил коня. И услышал, что за ним едут. Пригляделся: четверо. Ну хорошо же…

Он дождался, пока они подъедут ближе, и развернулся, выхватывая саблю. Будь он совсем честным с собой, признался бы: не картечница гнала его в поле. Просто за недолгое время восстания он отучился быть голодным.

Двое умерли быстро, третий получил по голове и затих, четвертому Стефан уже привычно впился зубами в шейную жилу и с удовольствием напился.

Неприятности настигли после. Потому что за этими четверыми следовал большой отряд. Видимо, в поисках того, кто испортил орудие. Факелы горели ярко, расцвечивая все вокруг почти дневным светом.

Ах ты ж пес! Если его увидят – такого…

Может, и не возьмут – но ведь могут узнать…

Стефан рванулся вбок, едва не споткнувшись об обезглавленного солдата, к одному из целых домов – спрятаться в темноте, пока не проедут… Дверь оказалась приоткрытой, Стефан потянул ее на себя, различил низкую притолоку, увешанную пучками трав, шагнул…

И замер на пороге. Как тогда, в храме, не в силах шагнуть внутрь – будто натолкнулся на стену.

Грохот копыт – совсем близко…

В порыве злости он еще раз попытался войти, но темнота внутри вытолкнула его обратно.

– Сто-ять!

В замешательстве он кинулся едва не под ноги отряду, факелы высветили его как перепуганную дичь. И, как дичь на охоте, Стефан метнулся в сторону, туда, где ждал Черныш. Хорошо, что его не надо стреноживать… Прыгнул в седло – и с места пустил коня в галоп. Понятливый Черныш едва не рванул прямо в воздух – нет, стой, не надо… Те принялись стрелять, одна пуля больно ударила в спину. Ерунда, не серебро, не попали бы в коня…

Конь замедлил бег, только оказавшись у повстанческой заставы. Спешившись, Стефан как мог привел себя в порядок, долго оттирал лицо. Потрогал намокшую кровью прореху на рубашке: рана уже затянулась… И все-таки зрелище он должен представлять изрядное.

Стефан надеялся, что экспедиция его пройдет незамеченной. Стацинский спал, прикорнув одетым на диване в приемной. Однако в кабинете оказался Вуйнович. Лицо у него осунулось, а по ясным глазам видно было, что он не ложился.

– Что же вам не спится, воевода, – с досадой проговорил Стефан. – Уверяю вас, у нас осталось не так много времени на отдых…

– Да ведь и ты не отдыхаешь, мальчик, – парировал Вуйнович. – Если ты намерен в одиночку выиграть восстание, так зачем ты нас всех собрал? Или же мы можем разойтись по домам?

Оставайся Стефан до сих пор человеком, он бы, верно, покраснел. Отца нет, но старый генерал может пропесочить не хуже.

– Вид у вас живописный. – Даже тон как у отца. – Ваша княжеская светлость фейерверки изволила устраивать… Ну загубил ты одну картечницу – хорошо. Завтра новую приведут. А нового князя нам долго выбирать придется. Если тебя схватят – одного, без защиты, – что нам прикажешь делать?

– Сражаться, – сказал Стефан.

– Мы, возможно, и станем, а вот что, по-твоему, будет делать командант?

Стефан опустил голову. Он не мог объяснить воеводе, что его не поймают. Да и отчего он решил, что непобедим? Он двигается чуть быстрее, его не берет обычная пуля, но тем остландцам он едва не попался.

– Вы абсолютно правы, воевода.

Не следует ему выскальзывать из города одному. И даже не потому, что, как ни пляшет в венах новая сила, он все-таки уязвим. Вуйнович всегда был верен Белта, но, если кто-то другой заметит, что Стефан выскальзывает из города и проходит обратно без всякого труда, что новости он странным образом получает раньше остальных, – поневоле задумается, не для вида ли расплевался князь со старинным другом и не поведет ли их всех в ловушку…

Ведь сейчас кажется, что в ловушке они и оказались.

Воевода тяжело сказал:

– Вся ваша семья. Что Юзеф, упокой его Матерь, что брат твой младший. Каждый мнит себя бессмертным. Будто проклятие у вас на гербе… Я полагал, что ты разумнее.

– Может быть, что и проклятие, – тихо сказал Стефан.

Хорошо, что хоть Корды не было рядом, чтоб распекать его за «выходки Янко Мстителя». Военный интендант взял за привычку присутствовать на похоронах. Выделенный ему отряд по ночам собирал тела и хоронил их прямо в парке, чтоб, не дай Матерь, не напустить на город мор. Что ни ночь, из парка слышалась Материнская колыбельная, навевая тоску на тех, кто оказывался поблизости.

Сейчас не стреляли. Стефан понадеялся, что выведенная из строя картечница испортит остландцам планы.

Тишина успела стать непривычной. В ней чуялся подвох. Вуйнович ушел, до рассвета еще оставалось время, а в палаце все спали. Вернее, почти все… Когда Стефан открыл дверь в тускло освещенный салон, сидящий в кресле человек торопливо вскочил на ноги.

– Простите, князь Белта. Надеюсь, я не слишком злоупотребил вашим гостеприимством.

Белобрысая добродушная физиономия Гайоса оказалась весьма кстати. Тени прыснули по углам, затаились.

– Ну что вы, – сказал Стефан. Капитан Гайос был куда лучшей компанией, чем призраки. – Вам не спится?

– Какой уж тут сон… Слуги принесли мне вина, кажется из запасов маршала. Поскольку остландской власти пришел конец, я счел себя вправе…

– Грабить награбленное?

– Именно. А вы отчего не спите, князь, раз уж вам выдалась передышка?

– Я вообще плохо сплю ночами в последнее время.

Слуга разлил по бокалам остатки «награбленного» и принес блюдо с торопливо собранным холодным ужином.

– Там совсем плохо?

– Совсем, – кивнул Стефан, – но мы ждем подмоги.

– Флорийский флот?

– О да. Наш флорийский флот.

Гайос качал головой.

– Вы погубите город, – сказал он наконец, глядя в бокал.

– Вполне возможно, – сказал Стефан.

– Как же я жалею теперь, что дал эту присягу… Вы… вы считаете меня предателем, князь?

Стефан рассмеялся.

– Вы нашли, в самом деле, кого об этом спрашивать… Думаю, вы не столько желали выбраться с Хуторов, сколько решили, что будет лучше, если в Швянте будут стоять войска капитана Гайоса, а не маршала Керера…

– А в итоге мне пришлось охранять льетенанта. – Гайос щедро плеснул себе вина и выпил залпом, как рябиновку, и, как после рябиновки, поморщился и размашисто утер губы.

– Я советовал цесарю отправить вас в Пинску Планину, – сказал Стефан.

Капитан отставил бокал.

– Не знаю, насколько я был бы там полезен…

– Уж точно полезнее Хортица. Но льетенант и маршал решили по-другому… Впрочем, сейчас я не уверен, действительно ли они нарушили цесарский приказ.

– Вы второй раз заставили меня пожалеть о моей присяге, – медленно проговорил Гайос. Он больше не выглядел добродушным.

– Кажется, в наши дни хотеть мира – занятие бесполезное…

Воевода был прав. На место уничтоженной Стефаном картечницы привели еще две и расставили так ловко, что к концу дня оставшиеся защитники города все скучились за второй линией, а смертельный треск все не умолкал, да к тому же батарея принялась палить из всех орудий. Похоронной службе было приказано не совать носа дальше Княжьего тракта и не приближаться к берегу – и расстрелянные, разорванные мертвецы оставались там, где лежали.

К счастью, в городе еще оставалась вода, а вот еды, несмотря на все запасы, стало не хватать. Но если картечницы будут продолжать в том же духе – скоро некого станет и кормить…

Единственное, что было хорошо, – теперь, когда заговорили орудия, смолкли вечные дискуссии «Революционного совета». Девушки Бранки были кто на крышах, кто в шпитале, ее муж до сих пор отказывался покидать замок, хотя его обстреливали больше всего. Бойко засел на почте, ставшей теперь их форпостом у начала Княжьего тракта. Пока почтовую станцию берегли потому, что не хотели оставлять башню, – и потому, что с последнего этажа хорошо было наблюдать, – но никакого вреда остландцам студенты нанести уже не могли. Те просто не подходили достаточно близко, позволив вместо себя говорить орудиям.

Небо над почтой было затянуто дымом – он по крайней мере предохранял от солнца, хоть и заволакивал улицы, которые для них теперь были потеряны. Стефан надеялся, что остландская подвижная батарея подвижна не настолько, чтобы подтащить орудия прямо к Княжьему тракту.

Залпы на время стихли. Стефан заметил, как Бойко хлопает себя по уху, проверяя, не оглох ли.

– Обедают, – сказал он.

– Чтоб у них кость в горле застряла, – не очень поэтично пожелал Бойко.

– Уводите студентов в Университет. Здесь все кончено, и толку от вас нет.

По Университету тоже стреляли – через реку, по склону, на котором Вуйнович установил пушки. Но здание философского факультета отстояло далеко от реки. Построенное квадратом, с низкими проходами во внутренние дворики и широкими погребами, оно сейчас еще казалось надежной защитой.

Плохо потерять почту, но надо отступать, иначе разобьют вместе со студентами. В конце концов, Ольховский умудрялся когда-то и в чистом поле принимать молнии…

– Рано, – не согласился поэт.

– Рано? Вы желаете, чтобы нас всех здесь перебили?

– А разве не на это мы все соглашались, когда шли сюда?

Бойко согласился раньше прочих: он-то собирался захватывать город без всякой поддержки.

– Обойдемся без риторики. Я бы все же хотел сохранить столько людей, сколько возможно. И ждать подмоги.

Бойко вздохнул: как и остальные, он понимал, что команданта Белту они рискуют и не дождаться.

– Я велю отступать багадам Завальничего и Иглича, – сказал он мирно.

Он ушел отправить приказ, но скоро вернулся. По темному задымленному коридору он передвигался свободно. Война оказалась Бойко на удивление к лицу. Стефан – да и не он один – ожидал, что поэт, всю свою жизнь «сражавшийся пером», испугается настоящих пушек. Но чем хуже становилось их положение, тем с большим спокойствием и достоинством держался Бойко. Со старинным дедовским палашом на перевязи, покрытый копотью и пропахший гарью, он носился меж своих отрядов, спокойным голосом отдавая приказы, и вселял в людей уверенность одним своим видом. Если студенты готовы были и раньше за ними в огонь и в воду – и на виселицу, – то теперь и вовсе переступят порог смерти, не заметив.

Поэт надрывно закашлялся, напомнив, что ему грозит пересечь этот порог раньше других.

– Я тут сочинил кое-что новое…

Стефану показалось, что Бойко не столько желает похвастаться поэмой, сколько отвести мысли от своей болезни.

– Хотите послушать?

– Извольте, – пожал плечами Стефан, – вот, даже пушки замолкли, склонившись перед вашим талантом…

Поэт на шпильку не обратил внимания. Прокашлялся еще раз и начал рассказывать – тихо, без всякой декламации:

 
          Когда наступит первое мирное утро,
          Когда замолкнут пушки, уйдут солдаты,
          Когда наконец в домах приоткроются ставни —
          Кто смоет кровь с камней твоих, моя родина?
 
 
          Когда последний отряд в чужеземной форме
          Исчезнет в тумане, вспомнив недобрым словом
          Твоих детей, что лежат на земле недвижно, —
          Кто похоронит их и отпоет, моя родина?
 

Снова начали палить, но голос Бойко звучал четко и ясно, перекрывая идущий из-за окон шум:

 
          Когда догорят развалины, смолкнут песни,
          Когда оглушенный народ на улицы выйдет,
          Когда не будет меня и тех, кто со мною,
          Кто вытрет слезы детям твоим, моя родина?
 
 
          Тихи города, еще прибитые страхом,
          Молчат часы на ратуше, смолкли горнисты.
          Кто склеит новый рассвет из осколков заката,
          Кто вновь заведет часы после нас, моя родина?
 

– Что, князь? Вы притихли… – У Бойко настороженно встопорщились усы. Он весь подобрался. Казалось, сабля или пуля не могут нанести ему удара, но нелестное мнение о написанном – убьет.

– Мне… нравится, – проговорил Стефан. – Я просто слегка растерян. В такое время поневоле становишься мнительным, везде видятся знаки…

– Любое искусство – это знак, – легко сказал Бойко, – который Мать передает через нас, недостойных проводников Своего слова.

Их беседу прервала молния, ударившая в башню. Оба переглянулись и заспешили наверх. В башне один из учеников Ольховского держал руками в толстых перчатках еще горячую пластину, на которой проявлялись буквы.

– Эйреанна! – вдруг заулыбался он, прочитав. – Эйреанна повстала! Постойте, князь, горячо, не нужно…

Но Стефан уже перехватил послание и читал.

Эйреанна и в самом деле повстала. По сжатому изложению в молнии становилось ясно, что цесарь пожелал отправить набранные в Эйреанне войска вместо Чеговины в Бялу Гуру. На что гетман Макдара ответил цесарю, что как воевода Яворский в свое время не пошел усмирять Эйреанну, так и он не станет воевать с братом. Вместо этого – по «братскому» примеру – гетман поднял княжество. Ему это сделать было не в пример легче, чем белогорцам, – цесарь хорошо вооружил «свои» эйреанские войска…

О Мареке пока вестей не было. Он, очевидно, все еще оставался в Драгокраине. Выжидал, чтобы в разгар поднятой в Казинке суеты появиться неожиданно. Ополченцы должны были уже достигнуть Планины, но от Лагоша тоже ничего не приходило.

В городе же все становилось плохо. Так плохо, что Стефан отправился за Ольховским. Оказалось, что вешниц поднялся в барбакан. Он стоял, тяжело прислонившись к стене, и громко, с присвистом дышал.

– Что ж, вешниц, – сказал ему Белта, – не пора ли нам доставать чезарские подарки? Пусть уж лучше столицей будут Чарнопсы, чем мы останемся вовсе без столицы…

– Сам ведь хотел игрушки приберечь, панич…

– Хотел… да только, боюсь, скоро играть станет некому.

– Что ж. Приказ князя…

– Приказ князя, – откликнулся Белта. – Вам бы отдохнуть, вешниц.

Ольховский махнул рукой: на том свете отдохнем.

И в этот момент заголосили дозорные:

– Подкрепление! Остландцам подкрепление идет!

Из бойниц барбакана видно было не слишком хорошо, но Стефан присмотрелся.

Защитники выхватывали друг у друга волшебные стекла.

– Да ведь это…

– Не подкрепление это! Неужто командант? Так рано?

Со внезапно вспыхнувшей надеждой Стефан принялся разглядывать подходящее войско.

– Нет, – выдохнул он, – это не командант.

Конные ехали медленно, чинно, как похоронная процессия. Мерно колыхались на лошадях черные плюмажи. И сами всадники были в черном, и впереди со штандартом – маленькая женская фигурка, облаченная в мужское платье.

А потом снова заработала картечница – только шум теперь был отдаленный, будто стреляли не по ним. И Стефан уловил ответный стрекот орудия.

– Матерь добрая, – выдохнул кто-то за плечом Стефана. – Что это?

Реял над рядами обвитый черной лентой штандарт с соколом на клене.

– Траурная рота…

– Траурная рота Яворского! Да ведь это пани Барбара!