Текст книги "Твоя капля крови"

– Н‐не сказал… имени… Важный… Кто-то важный… Не надо… Не дай…

Замолчал.

Стефан отнял руку, жадно облизал ладонь. Перед глазами будто встала Стена: мир виделся нечетко, через толстую неприятную пелену. Повинуясь инстинкту, он разорвал рубашку, обнажая живот мертвеца. От вида темной раны и жирной крови на бледном у Стефана рот наполнился слюной.

Не стоит пить мертвое, это… не способствует пищеварению.

Несколько глотков… дурного не будет.

С детской нетерпеливой злостью он оттолкнул в сторону рогатку, склонился к ране.

В этот момент луна зашла за тучи, и на землю резко упала тьма. Наверное, это остановило Стефана. Не взгляд мельком на застывшие, глядящие в небо зрачки, и не память о тех словах Войцеховского. А то, что вдруг он представил себя со стороны. Белогорский князь, на коленях в пыли, готовый лакать кровь у мертвеца, будто зверь из тех, что любят падаль… Даже луна на него смотреть не желает.

Стефан отполз от тела на четвереньках. Шею нестерпимо жгло, и он схватился за шнур от ладанки, торопясь освободиться. Рванул так сильно, что тот лопнул и ладанка полетела на землю.

Нет.

Он зашарил по земле во внезапном страхе. Пелена на глазах не давала как следует всмотреться, но в конце концов он нащупал упавший образок и сжал в руке. Жжение в ладони привело его в чувство. Стефан поднялся – плечо сильно и резко налилось болью, так что он оступился и часто задышал.

Сейчас.

Дошел до кареты, прислонился к дверце. Попытался было забраться на козлы – боком, неловко, – но лошади отказались ему повиноваться, только заржали – пронзительно, напуганно.

Видно, амулет совсем перестал действовать…

Выпрячь одну из них в этом состоянии он не сможет, хорошо, если сумеет забраться в седло… Он огляделся – конь Лепы убежал, унося свой страшный груз. Но каурая кобыла, на которой ехал его товарищ, спокойно паслась неподалеку. Стефан шагнул к ней, лошадь взбрыкнула и убежала.

Где-то в придорожных кустах заплакал ребенок. Монотонно и безнадежно. Стефан заозирался, вглядываясь в сизую траву. Кто же мог оставить дитя в таком месте?

– Назови меня… – То ли дыхание ветра, то ли детский голосок. Наверху, в кронах деревьев зашелестело: – Дай мне имя…

Пан Райнис рассказывал когда-то: дети, что умерли, не успев получить имя, выпрашивают его у путников на перекрестьях дорог…

Не назовешь – с собой уведет.

Может статься, что и уведет. Боль вгрызалась в плечо, глаза застилало серебряным туманом. Стефана тянуло сесть на землю рядом с трупом, отдохнуть. Да что же ребенок не уймется…

Перекресток дорог – уж не тот ли самый? Кажется, усадьба Стацинских невдалеке – бывшая усадьба…

– Беата, – сказал он хрипло. – Беата.

Плач затих.

Вот теперь можно присесть на траву и прикрыть глаза. Только откуда-то опять – стук копыт, и слышно крики. Решительно, так скоро и за границу нельзя будет выехать. Туда поехал – напали, обратно поехал – снова… Стефан согнулся в болезненном приступе смеха и услышал, будто издалека:

– Матерь добрая белогорская! Да это точно молодой князь!

– А я тебе говорил, нет? Кто еще в такую ночь может сюда в карете ехать, как не пан.

Он узнал дворовых: того, что повыше, звали Зденеком, а второго… запамятовал.

– Я‐то пан, – выговорил Стефан, – а вы, молодцы, что здесь делаете? В лесные братья подались?

– Помилуйте, пан, – возмутился Зденек, – какой лес, какие братья? Нас же пан Райнис в разъезд назначил. А тут еще весточку от вашей светлости получили, так и караулим. Едем, а тут шум да грохот, стреляют! Ну я ходу, а этот балбес за мной…

– В разъезд, – повторил Стефан. Ему казалось, что слюна во рту тяжелеет, становится едко-серебряной. Он сплюнул. – Какой разъезд, зачем? Разбойники завелись в округе?

– Это ваша светлость верно сказали, что они разбойники…

Стефана внезапно прошило болью так, что на лбу и на губе проступил пот.

– Ох, да они вас ранили!

Стефан выпрямился через силу.

– Коня… Коня подведите.

– Моего возьмите! Давайте-ка, потихоньку, садитесь.

Он с трудом вскарабкался на лошадь, попытался распрямиться в седле. Не хватало пугать домашних.

– Заметно, что я ранен?

– Ну вот если б вас убили, – раздумчиво сказал Зденек, – так, мож, было б заметнее. Но и так видно.

– Молчи, скотина. Позвольте, хозяин, я вам помогу.

– Да стойте вы, песьи дети… Ты вот на коне – скачи до управы.

– Я – и до управы? – горестно вопросил Зденек.

– Ты, ты. Скажешь, так и так, напали на нашего хозяина. И веди их сюда. А ты посмотри там, на дороге… Человек в остландской форме. Может быть, он еще жив, и ему нужна помощь. А мертвых смотри, не трогай и лошадей оставь.

– Да зачем же их сюда…

– Дубина ты, Зденек! Хочешь, чтоб нас с тобой за них вздернули, а то хуже? Геть! Скачи!

– Ой, не вернусь я с той управы, – заныл Зденек. – Прощай, Марыся, не видать мне тебя больше…

– Ах ты ж пес, – сказал Стефан, вспомнив о разъездах. Поди, и правда не вернется. – Там, в карете… шкатулка. Бумагу сюда дайте.

Второй быстро подскочил – с бумагой и фляжкой, которую откупорил и сунул Стефану. Сделав глоток, он нацарапал несколько не слишком разборчивых строк и выдал Зденеку подобие подорожной.

Если, конечно, бумага от опального князя Белты здесь еще что-нибудь значит.

Доехал до дома Стефан только потому, что коник хорошо знал дорогу. Сам он пришел в себя, когда перед глазами замаячили огни и раздался знакомый голос пана Райниса, за что-то распекавшего слуг.

– Тихо, – проговорил Стефан, – пан Райнис, вы дом перебудите… Помогите спешиться…

– Да что это с вами, Матерь добрая… Осторожнее! Сейчас, потерпите, дойдем до дому, а там уж хозяйка вам поможет.

Стефан помотал головой.

– Пан… Ольховский… не дома?

Управляющий поглядел на него странно.

– Нет. Пан Ольховский… уехал. Послать за ним?

Стефан кивнул, и все куда-то исчезло, а когда он пришел в себя, увидел, что хозяйку все-таки разбудили.

– Сюда, – говорила Юлия, – на кушетку. Да осторожнее же! Сейчас, Стефан…

Склонилась над ним.

– Вы теперь дома, Стефан. Все хорошо. Теперь все хорошо…

Он кивнул, пытаясь сесть на кушетке – но ничего не вышло. Юлия прикусила губу.

– Ядзя, воды. Теплой. И корпию. Да скорее, не стой!

Краем глаза Стефан заметил, что девушка выскользнула из комнаты.

– Юленька, это не так страшно, как кажется… – Стефан улыбнулся ей, но в следующий миг вытянулся, сжал зубы, пытаясь уйти от тошнотворной волны боли. Тошноту удержать получилось, стон – нет.

– Матерь добрая, – выдохнула Юлия.

Не мешкая, она стащила с него куртку и начала развязывать ворот рубашки.

– Юлия, Матушка с вами… не надо… пусть слуги…

Она заговорила с ним, как с ребенком, четко и ласково:

– Стефан. У вас серьезная рана. Позвольте мне посмотреть.

– Зачем… пусть вешниц…

– Пан Ольховский у себя в деревне, за ним послали, но пока он доберется… Ну ничего.

Она развязала ворот и стянула рубашку с плеча. И хоть до того он чувствовал только рану – боль была до того сильной, что все его существо будто свелось в одну пылающую точку, – когда пальцы ее коснулись его обнаженной кожи, он вздрогнул и втянул воздух сквозь зубы.

– Больно? – Она отняла руку, и он едва не застонал.

– Больно, – честно сказал Стефан. Она наклонилась совсем близко, так, что он мог заглянуть ей в глаза, – и она ответила ему открытым взглядом, абсолютно искренним, в котором читалась какая-то странная покорность тому, что оба они знали.

Глаза болели так, будто он оказался под палящим солнцем – вместо знакомых темных сводов крыши. Он сдался: откинулся на подушки, сомкнул веки. Сразу же дико захотелось спать.

Может быть, во сне и боли не слышно…

– Стефан, – испуганный голос, – Стефан, говорите со мной, пожалуйста. Что случилось? В вас стреляли?

Ох, как же плохо… кажется, он упал с дерева, Стефан помнил его: раскидистую яблоню с такими удобными ветками, и, конечно же, Марек на нее полез… Все-таки не получилось удержаться… только что так жжет внутри, неужели ребра сломал?

– Стефан! Вы меня слышите? Стефан?

– Жжет, – пожаловался он.

– Матерь добрая, что же делать… Ядзя! Щипцы из кухни пусть несут!

Ядзя вдруг заплакала. Ну вот, обидели. Надо бы встать и проучить, только сил почему-то нет.

– Да нельзя же… нельзя же капель, он заснет совсем, он и так уже…

Всхлип.

– Не реви! Матушка, да за что же это… Вот что, неси рябиновку.

Топот, дверь скрипит, где-то ящики хлопают. Вот развели суету. Сейчас отца разбудят.

Резкий вкус рябиновки на секунду взбодрил его. Стефан приподнялся на локтях, комната вокруг снова стала реальной.

Юлия поставила кувшин рядом с кушеткой.

– Кажется, мне придется вынуть пулю. Это… это наверное, серебро, вам совсем плохо. Потерпите?

– Еще вам не хватало, – выговорил он. – Позовите отца, он умеет.

– Тише, – сказала Юлия и положила ладонь ему на лоб.

Стефан послушно опустился обратно на подушки и замер, боясь, что она уберет руку.

– Вот так. Лежите тихо.

Рябиновка чуть приглушила боль – накатила, накрыла тяжелая хмельная волна.

В следующий момент дикая, разрывающая боль вырвала его из дремоты, чистая в своей беспощадности. И, пережимая зубами крик, он понял, что она ему знакома: это сердце так болит, это его несчастная любовь – ненужная, мешающая, преступная. Давно пора было вырвать ее вот так, кто ж виноват, что больно, раньше надо было думать…

Совсем рядом что-то звякнуло.

– Все. Теперь совсем все, теперь только перевязать, все, Стефан… Ну не больно уже, не так уже…

По губе сбежала струйка пота, зачесалась, а даже поднять руку и вытереть сил не хватает. Лица коснулась влажная ткань.

Боль и в самом деле отступала, и рука вернулась на лоб.

– Хорошо, – выговорил Стефан. Глаз открыть так и не получилось. Он услышал измученный смех Юлии.

– Вот так хорошо…

Потом она еще говорила – но явно не ему.

– Горячий, как печь, это ведь лихорадка начинается…

– Да где же пан Ольховский? Как из Флории добирается, Матерь милостивая…

Стефану по-прежнему хотелось спать, но теперь его начало трясти. Даже забавно: зубы настукивали какую-то мелодию, вот-вот удастся уловить ритм. «Красотка-графиня», вот что это за такое. «Ах, красотка, ваше сердце жалости не знает…»

– Ядзя, выйди. Выйди, я сказала! Я позову.

У губ Стефана снова оказался бокал, только теперь не с рябиновкой. Он глотал густую соленую жидкость, едва не захлебываясь, такой вкусной она ему показалась. Не надо было пить, но он не смог удержаться, а теперь поздно, и Доната узнает, что он такой же…

Не Доната.

Он поперхнулся, открыл глаза, оттолкнул от себя бокал.

– Юлия!

– А ну допивайте, – сердито сказала она. Выражение лица у нее было упрямое, хозяйское, раньше он такого у нее не видел. – Без разговоров.

– Нельзя…

– Нельзя ловить пули по дороге и являться домой, истекая кровью. Пейте. С меня хватит мертвецов.

Он послушно допил то, что оставалось в бокале.

– Простите меня. Простите.

– Ну все. Теперь надо спать. Пан Ольховский приедет, может, разрешит перенести вас в спальню.

На него накинули одеяло – старое, пахнущее детством.

Юлия поймала его умоляющий взгляд.

– Я буду здесь, Стефан. Только вымою руки и вернусь.

Он снова потянулся за ее рукой, поцеловал запястье рядом с порезом. И обрадовался, поняв, что крови ему не хочется – ее крови, что желается совсем другого и это рядом с Юлией делает его совсем человеком.

Он передернул плечами, вспомнив, как разрывало грудь.

– Так больно, – сказал он. – Любовь…

Юлия ответила:

– Я знаю.

Он метался по подушке, не в силах ни заснуть, ни вырваться окончательно из горячечной дремоты. Кто-то стрелял; несколько раз Стефану казалось, будто он не спит; приподнявшись на локтях, он напряженно всматривался в потолок над головой и слушал – совсем близко – сухие щелчки пистолей. Нужно было вставать, уводить домашних.

Но ведь пули серебряные – его одного они хотят убить.

Серебро растекается по жилам. Ночь неспокойна, стрелы превращаются в отдаленные раскаты грома. Скалится оборотень, подняв окровавленную морду от мертвеца.

«Дражанец, – говорит мертвец. – Из богатых».

Гудят старые своды дома Белта, стонет ветер.

«Нечисть в дом просится», – говорит домн Долхай.

Стефан тянет руку к сундучку с оловянными солдатиками – и обжигается. На солдатиках дражанская форма. Они поднимают ружья и стреляют, тяжелый свинец бьет по крыше. Серебряная молния распарывает небо за окном, хочет дотянуться до Стефана. Кто-то кладет ему руку на плечо, он просыпается и наконец видит отца.

– Тихо, Стефко, – говорит тот. – Это просто гроза. Не бойся, спи.

На нем старый мундир командира княжеской кучи, который отец носил во время восстания. Ткань вся пропыленная, грязная – но Стефан слишком устал, чтобы дивиться сейчас отцовским причудам.

– Спи, сынок, – повторяет старый князь, и он послушно, как в детстве, закрывает глаза и наконец погружается в забытье.

Проснулся Стефан только под утро. Ему надо было подняться, и он порадовался, что Юлии рядом нет. У кровати дремал старый Дудек – но встрепенулся, стоило Стефану позвать, и помог сделать что нужно. Жар, кажется, прошел. Только голова снова коснулась подушки – и он облегченно соскользнул в сон. А когда открыл глаза, рядом сидела Юлия и делала вид, что читает книжку, хотя устремленный на страницу взгляд ее был недвижен.

– Вы хоть немного поспали?

Она кивнула.

– Гроза вас не разбудила?

– Да ведь не было никакой грозы, Стефан.

– Да как же, ведь всю ночь бушевало. И отца разбудило, он спустился сюда. Хотя в его годы не стоило бы бодрствовать по ночам…

– Отца? – Она закусила губу. Лицо ее сделалось растерянным, беспомощным. – Стефан, вы что же, не получали письма? Матерь добрая, я-то думала…

Только теперь, чуть опомнившись от бреда, Стефан увидел то, чего не заметил раньше: рукав платья Юлии, манжета которого так жестко обхватила узкое запястье, когда она потянулась убрать волосы с его лба, – рукав, как и все платье, как и шаль, прикрывающая хрупкую шею, – глубоко, непоправимо черный.

Глава 17

Со смертью отца, кажется, окончательно переменилась и сама Бяла Гура. Когда Стефан покидал ее в последний раз, страна была мирной, несмотря на отдаленный грохот движущейся лавины, который только знающее ухо могло различить. Теперь же этот отдаленный звук превратился в рев, и никто более не сомневался, что на княжество вот-вот обрушится сель. Хлынули первые ледяные ручейки, и ветер вовсю ломал деревья. Стефан не успел еще встать с постели, а новости и слухи уже просачивались к нему, складываясь в картину, которой он хоть и ожидал, но до сих пор надеялся избежать.

Слуг, нашедших его на дороге, отправил в разъезд управляющий. Он каждый вечер посылал конных объезжать поместье и округу. Пан Райнис завел такой обычай, когда невдалеке от деревни разместился новый, усиленный остландский гарнизон. Солдаты рыскали по дорогам в поисках разбойников, устраивали стрельбу, гоняли деревенских и как-то раз сильно напугали Ядзю.

Те, кого они называли разбойниками, сами себя именовали багадами и действовали так слаженно, что Стефан поневоле еще больше зауважал Вуйновича. Райнис рассказал о подводах, которые молчаливым темным потоком устремлялись по ночам на Планину и в столицу. Благодаря местным багадам не все они достигли цели. В поисках лесных братьев солдаты устраивали стрельбу и вытаптывали пшеницу. Теперь уже Стефан не был уверен, что выстрелы, которые он слышал в бреду, только почудились.

Юлия хотела было выгнать пана Райниса, который выкладывал новости монотонно и обстоятельно, усевшись рядом с кроватью. Незачем, мол, больному такое выслушивать. Но Стефан не отпускал его, зная: стоит управляющему уйти, и он окажется наедине с пустотой, которую еще не успел – и не желал – осознать.

Когда он смог наконец подняться, то ходил, едва передвигая ноги, по дому, абсолютно потерянный. Бродил из комнаты в комнату, избегая отцовского кабинета, касался бездумно старинных часов, пробегал пальцами по корешкам книг, что слуги так и не убрали в библиотеку. Юлия велела занавесить окна, мол, у раненого от света болят глаза. Стефан сам себе казался призраком в полутемных комнатах. Разве не рыдал, как пани Агнешка. Слез не было, даже когда его отвезли к семейному склепу.

Рудый следовал за ним тенью, стуча по паркету ослабшими лапами. Пес уже ничего не видел, но хозяина неотступно находил по запаху. Стефан столько всего хотел поведать отцу, столько спросить, и несказанное тяжело осело на душе. Он вспоминал последнее отцовское письмо и теперь уже не сомневался: напряжение, тогда почудившееся ему в строчках, было предвестием конца.

Старого князя Белту унесла скоротечная болезнь, так быстро, что никто и опомниться не успел. Он отправился объезжать свои владения и попал в ураган. Домой вернулся промокший до нитки и на следующий день слег. Пан Ольховский мог справиться с обычной лихорадкой. Но болезнь растравила старую рану, впилась в грудь – и без того истерзанную засевшей в ней пулей.

– Это случилось так быстро. – Юлия теребила нитку, вылезшую из манжеты. – Мы ничего не успели. Не успели даже подготовиться. Мне все время кажется, что он все еще не вернулся, я… я ведь не встретила его как следует.

Она помолчала и продолжила – с видимым усилием:

– Очевидно, с письмом вы разминулись. Раньше можно было договориться с льетенантом, чтоб вам послали молнию, но сейчас… Мы ждали до последнего, но вы ведь знаете Матушкины законы. И мы не были уверены, что в такое время цесарь отпустит вас от себя.

Юлия безотчетным жестом сжала его руку. Кажется, они здесь боялись, что он и вовсе не вернется.

В этом странном, уже не предгрозовом, но грозовом времени (Стефан вспоминал серебряную молнию, пробившую его сон) дом жил установленным порядком, который поддерживала Юлия. Будто из упрямства, наперекор тревоге и трауру, создавая по меньшей мере иллюзию спокойствия. Стефан в первые дни не выходил к ужину, пеняя на рану. Но когда он наконец спустился, ему пришлось занять место отца. Спинка старого дубового стула казалась ему неудобной, не по размеру высокой; еще чуть-чуть – и он начнет болтать ногами, не достающими до пола. Юлия сидела напротив – тонкий темный силуэт в проеме окна. Она то и дело наклонялась к пану Ольховскому, увещевая его съесть хоть что-нибудь. Но магик лишь поддевал вилкой лежащее в тарелке и налегал на рябиновку. Стефан тоже не радовал слуг, из всего поданного на стол съедая лишь мясо с кровью.

Только они трое и присутствовали на этих печальных трапезах, да еще пан Райнис с дочерью, которые в отсутствие гостей ужинали с хозяевами. Гости уже разъехались по домам, да и было их на скомканных похоронах немного.

Генерал Вуйнович приехать не смог – сидел у себя дома под домашним арестом. Княгиню Яворскую живущая недалеко племянница зазвала к себе после похорон: мол, гостить так близко и не заехать – скандал. Отказаться было бы неудобно, и Вдова поехала, но собиралась непременно возвратиться.

Ранение и горе настолько ослабили Стефана, что он почти перестал стесняться своего чувства. Всякий раз искал Юлию глазами и находил покой только в ее присутствии. Она жалела его и не оставляла одного надолго: приходила писать письма в библиотеку, где Стефан подолгу сидел в отцовском кресле; вечером шила или читала ему вслух в гостиной, пока не становилось неприлично поздно. Говорили они мало, горе стояло между ними, как непролитые слезы. Она подходила пожелать ему доброй ночи; Стефан целовал ей руки, не смея задержать их в своих ни на миг дольше положенного, и долго еще сидел в гостиной без света.

Так прошло несколько дней, пока как-то раз он не спустился в гостиную и не увидел ее в кресле у окна. Юлия сидела в какой-то совсем безжизненной позе, тонкая рука свесилась с подлокотника. Около кресла лежала корзинка с рукоделием, на коленях покоилась книга, но Юлия в нее не смотрела, глядела в одной ей известную даль. В ее позе почудилось Стефану полное опустошение, абсолютная усталость. Он опустился на колени у ее ног, застигнутый раскаянием. Взял ее руку в свою.

– Простите меня. Я непростительный эгоист. Вам и так пришлось справляться со всем одной, а я еще добавил забот.

Он стиснул холодные пальцы, подумав мельком – и с непрестанным удивлением, – что эта рука вытаскивала из него пулю.

Взгляд ее ожил.

– Что вы за моду завели – расхаживать по дому в таком состоянии. – Даже упрек у нее вышел бессильным. – Ну-ка, вставайте, я вас второй раз зашивать не стану…

– Что же делать, так и буду ходить с сердцем нараспашку…

– Если б только с сердцем… Ну осторожнее. – Она сама поднялась с кресла, поддерживая его.

– Все почти зажило, вы же знаете – на мне как на собаке… Если кому-то здесь нужен отдых, так это вам.

Она глубоко вздохнула и прильнула к нему. Так естественно, как будто в самом деле спасалась от непомерной усталости. Точно так же, как он сам когда-то. Доверчивость этого жеста лишила его слов, Стефан осторожно поднял руку и провел по тонкой линии позвонков под платьем.

– Я рада, что вы дома, Стефан. Хоть и не к добру вы приехали.

На это нечего было возразить. Он невесомо коснулся губами ее макушки. Не к добру, это верно…

Юлия отстранилась. Провела ладонью по лбу.

– Простите. Я забылась. События последних дней меня и правда утомили.

– Разумеется, утомили. А я еще и добавил вам переживаний. Хороша благодарность за то, что вы спасли мне жизнь. Где вы научились так ловко вытаскивать пули?

– Мой отец был адъютантом вашего – вы уже забыли? Да и во время восстания мы здесь не сидели без дела.

Сколького же он не знал о ней – и как хотел узнать. Если бы только у них было время. Если бы оба они не были теми, кем были.

Стефан разжал руку и выпустил ее пальцы.

Слуги открыли ставни, раздвинули занавеси, распахнули окна в сад. Ветерок зашелестел бумагами, разложенными на столе, одну или две едва не сдул с места. Стефан в кабинете разбирал отцовские документы. Он оттягивал это занятие как мог, но еще немного – и всем станет не до бумаг. Отец оставил беспорядок в столе и секретерах, как и бывает, когда руки не доходят разобрать и все откладываешь на потом. Стефана это утешило. Не хотелось представлять отца, прозревающего свой скорый конец, наводящего последний, кладбищенский порядок.

Привезли газеты. В «Швянтском листке», набранном жирным, роскошным шрифтом, говорилось о неминуемой войне, о «подлой натуре» жителей Шестиугольника, о беспрестанных усилиях, что предпринимали льетенант и генерал наместнического войска, чтоб Белогории спалось спокойно; о подвигах, на которые шли храбрые остландские солдаты, грудью вставшие на защиту границ.

«Студенческий вестник» – тонкая замаранная бумажонка с расплывающимися литерами – был полон призывов бороться с захватчиком и освободить «трусливо захваченного генерала гражданской студенческой армии Бойко».

Генерал. Матерь добрая белогорская…

Студенты, видно, недосчитались букв: «б» всякий раз аккуратно выводили чернилами, а на клятве «никогда не быть рабами» в самом низу листка вместо буквы оказалась размашистая клякса.

Стефан потер пальцы, счищая приставшую краску, потянул носом. Воздух уже наполнился пряной, ароматной темнотой, и теперь он мог наслаждаться свободой и распахнутыми окнами, как обычный смертный. Но летняя тишина, вобравшая в себя тихий шелест деревьев в саду, стрекот цикад, отдаленные девичьи голоса и смех, вызывала теперь острую тоску. Слишком близко были воспоминания о других таких вечерах – слишком живо он помнил балы, что давали в поместье Белта под конец лета

На последнем балу они с Мареком, опьянев от шипучего лирандского, смеялись над глупостями, возились, как щенки, гонялись в темном коридоре за барышнями. Будто мальчишки, которых на бал и пускать не полагается. Обессилев от смеха, Стефан потащил танцевать Кшисю Марецкую, шептал ей на ухо глупости, которые, по чуду, им обоим казались преисполненными остроумия.

И замолчал, когда отец повел Юлию танцевать и Стефан впервые увидел, как хорошо они смотрятся вместе. В ее движениях проскальзывала порой скованность, неуверенность – но это лишь подчеркивало непринужденность, с которой князь вел ее по залу. Отец был собранным и помолодевшим, с безупречно прямой спиной. Музыканты били по клавишам с силой, музыка выходила тяжелой, будто волны, ударяющие о каменный берег. Сквозь эти волны вел Юзеф Белта свою молодую жену, и даже самые злые языки не сказали бы сейчас, что он для нее слишком стар.

Вошел, постучавшись, управляющий, навис над Стефаном худой громадой.

– Тут такое дело, князь, – проговорил он. – Человек пришел, просит вас видеть.

– Что за человек?

Пан Райнис чуть замялся.

– Из лесных братьев.

– С каких это пор мы привечаем лесных братьев?

– Он из людей Вуйновича.

– Хорошо, веди… пожалуй, в гостиную. И вот еще: позови пана Ольховского.

Лесной брат вошел в залу чересчур развязным шагом человека, для которого непривычна богатая обстановка и который за грубыми манерами пытается скрыть собственную робость.

– Приветствую, твоя светлость.

Был он коренастым, с жидкой бородкой и большим насупленным лбом. Старинная барва плохо сидела на нем, морщилась на широких плечах. На ногах красовались сапоги, явно снятые с остландца.

– Кто ты такой?

– Хожиста Якуб Ханас, – гордо ответствовал лесной брат.

Хожиста… Значит, под началом у него багад – отряд, собранный из вольницы всех мастей. У Старшего народа слово bagad означало группу бродячих музыкантов. Оттого и главного в багаде звали певчим: у эйре – сонером, по-древнему, а в Бялой Гуре обычно хожистой.

– Зачем ты хотел меня видеть, хожиста?

– Генерал Петар велел передать, как ему жаль старого князя. Да что сказать, всем его жаль. Теперь уж таких не найти.

Мужик не посмел сесть, но оперся о кресло, чтоб стоять было не так тяжело. Теперь, когда принесли огня, Стефан без труда читал на лице лесного брата усталость темнее и горше его собственной.

Вошел пан Ольховский. Старый магик осунулся и ослаб после смерти отца. Каждый день он прощупывал защиту вокруг дома, бурча себе под нос и пугая слуг.

– Пусть закроют окна, – распорядился он хмуро. – Или вы хотите, чтоб вас вся округа слышала?

Он подошел к гостю. Сморщив нос, осмотрел его и обхлопал.

– Нет на нем следа.

– Обижать изволишь. Что ж я, дитя малое, следа на себе не заметить? Ни разу не приводил…

Магик только махнул на него рукой. Начертил на полу гостиной круг и отошел. Сел в дальнее кресло, прикрыл покрасневшие глаза.

– Сядь, – велел Стефан и позвонил слуге, чтоб принес рябиновки – и поесть. – Ты только для того пришел, чтоб соболезнования передать?

– Хотел своими глазами на твою светлость посмотреть… Что ты за человек. А то много говорят…

Он заложил ногу на ногу и глядел все с той же нарочитой наглостью. Во времена Стефанова деда его вздернули бы без всяких церемоний. Но Стефанов прадед, князь Филипп, пожалуй, подивился бы его храбрости и взял в свою кучу.

– Что ж, смотри.

Хожиста уставился светлыми, пытливыми глазами, напомнив Стефану кота: так же глядел, не отрываясь, на противника, раздумывая, напасть или отойти. И так же по-кошачьи отвел взгляд и потянулся.

Значит, Вуйнович выполнил обещание. Сколотил – из ничего, из крестьян, вооруженных косами, из дворовых мальчишек – несколько «летучих» багадов, за которыми не в силах угнаться остландская армия. И которые, без сомнения, готовы выступить по приказу…

Да только от кого он ждет приказа? От покойного князя Белты? От Станисласа?

Ольховский в углу, кажется, задремал, посапывал с тихим свистом.

– Так что у тебя за дело?

– Дело-то одно, не обессудь, твоя светлость… Мой багад раньше возле Чарнопсов обретался. Черно-красные оружие начали возить, сперва в Планину, а теперь в Швянт. Куда им в Швянте столько? Вот тут мы, значит, и засели около дороги, чтоб ни одной подводы ихой не пропустить…

– Сколько их было?

– При нас два раза прошли, и всяк раз не меньше дюжины. И нам всего хватило, и в схоронке еще лежит, спасибо на здоровье… Генерал Петар говорит, схоронка после понадобится. Только после этого дела они отряд послали, за нашими рыскать. Ну что, сняться нам пришлось с Чарнопсов. Тут неподалеку прячемся. Оружие-то мы поотымали, твоя светлость, а жрать нечего. Скоро пистоли глодать будем да порохом закусывать… У кого свои в деревне есть, те подкармливают. Только на всех не наберешься, а нам в деревню опасно нос совать.

– Много багадов, как твой, сейчас в Бялой Гуре?

Хожиста отставил пустую стопку.

– За питье благодарствуйте. А сколько багадов есть, того я не знаю, мы друг перед другом отчета не держим.

– Не юли, – оборвал Стефан, снова глядя ему в глаза. – Говори, что знаешь.

Мужик заморгал. И сказал с явной неохотой, как Янек в допросной:

– Я Лешека Краснолюда багад знаю, они под Старыми Цветниками обретаются. А у Швянта – самого генерала Петара куча. Да еще говорят, Шемрок из Эйреанны своих привел. Ну это болтают – известно, Шемрок в земле давно, а все ж… А дружок мой, Михалек, у самой Горы, храм охраняет – не ровен час, кто за Матушкиными сокровищами полезет… Славься Матерь!

– Славься, – машинально ответил Стефан.

Хожиста становился все разговорчивее, а он не мог прогнать неприятного чувства. Может быть, лесной брат и впрямь рассмотрел его и проникся доверием. Но не может ли быть такого, что Стефан, сам того не сознавая, воспользовался Зовом? Он запомнил все, что говорил хожиста, но рад был отправить того к управляющему за продовольствием.

Едва ли час прошел с тех пор, как Ханас, привесив к седлу набитые сумки, исчез в ночи, а во двор уже въезжали, нарочито бренча оружием, конные в остландской форме. Хмурый пан Райнис вновь появился в гостиной.

– Господа в красном, – проговорил он, поджимая губы, – со мной разговаривать не изволили, а желают говорить с его светлостью.

Выходит, знают, что хозяин вернулся…

– Что же за надоедливые господа. – Стефан встал, одернул халат и проследовал за управляющим на крыльцо. Горели факелы, в отблесках светились золотом пуговицы на мундирах, и щеки у всех были неправдоподобно алыми, в цвет форме. Они сняли шапки при виде Стефана, но только начальник спешился из уважения к титулу.

– Светлый князь, – сказал он, – мы поймали преступника на вашей земле.

Стефан не успел пожалеть незадачливого хожисту; остландец вытолкнул перед ним Зденека, пешего и со связанными руками. Он дышал загнанно, всей грудью; видно, заставили бежать за лошадью.

– Преступника? Это один из моих людей. И кстати, где его конь?

Зденек перебрал ногами, тяжело сглотнул слюну. Он не смотрел ни на Стефана, ни на гардов, косился куда-то влево.

– Мы разоружили его. И забрали коня. По приказу его превосходительства льетенанта так надлежит поступать с любым, кто после захода солнца разъезжает с оружием, не имея на то особого разрешения. Время, прошу позволения, неспокойное.

Стефан с нарочитым вздохом спустился на несколько ступеней.