Текст книги "Твоя капля крови"

Стацинский не смотрел на витражи, он сложил руки и шептал молитву, не отводя взгляда от образа Матери.

Вышел добрый отец – хриплый и багроволицый, начал проповедь, но у Стефана не получалось сосредоточиться.

Он не мог, как ни старался, вспомнить лицо Беаты. Вставала перед глазами фигура женщины на перепутье, закутанная в шаль, слышался голос, но лица он не видел. Его заслоняли черты Катажины, вспомнилось: они стояли вместе и глядели, как слуги зажигают лампадки перед ликом Матери, – что тогда был за праздник? Или не праздник вовсе, а поминки по их с Мареком младшему брату, который не прожил и двух лет…

– Помни ее Слово. – Руки Катажины, в окутавших запястья белых кружевах, обнимали его за плечи. – Где бы ты ни был, Материнское слово защитит тебя – и от плохих мыслей, и от тоски, и от нечисти. Мать всегда убережет свое дитя.

Стефан кивал. Он ничего не знал еще о своем истинном происхождении, не знал даже того, что Катажина не родная ему, но уже чуял что-то своим детским сердцем – оттого, как она смотрела – с печалью и какой-то неловкостью. Но и с любовью, хоть и чуть отстраненной – как у той, другой, на образе.

Любил ли ее отец? На памяти Стефана они никогда не ссорились, хоть и бывали меж ними периоды напряженного молчания, но и отец, и Катажина сами с трудом их выносили. Князь Белта относился к жене с неуклюжим почтением, она – с искренним уважением и сочувствием. В детстве Стефану казалось, что семья его безупречно счастлива. Но глаза отца, когда он смотрел на Юлию за клавесином – сквозь Юлию, в свое прошлое, глаза, какими глядят на бесконечно любимое и потерянное… Он никогда не смотрел так на Катажину.

Служба окончилась, стихли последние отголоски старательного хора. Прихожане разошлись, щебеча возбужденно и с облегчением, будто закончили трудную работу. Стацинский не двигался.

– Что вы знаете о Беате Белта? – резко спросил Стефан. И тут же понял, что не смог назвать ее матерью.

Даже шепот здесь был гулким.

– Вы не читали метрическую книгу в вашем приходе? Я успел прочитать. За одну весну в деревне погибло шестеро крестьян и… и дети. Все умерли одной и той же смертью. Когда вампир слишком долго ждал, он не разбирает, на кого охотится.

– И ваша сестра погибла тогда? – очень осторожно спросил Стефан.

– Анельке было шесть. В доме ее портрет, к нему всегда ставили цветы. Свежие. А на погосте не бывали как переехали. Мать боялась…

Свечи потрескивали, дробленый свет не прогонял полумрак, но делал гуще. Стацинский говорил бесстрастно, привычные нахальные нотки исчезли. И лицо его в полумраке стало сосредоточенным и взрослым. Лицо охотника.

– Она убежала вечером от няни, захотела набрать цветов. Сначала думали, что утонула, потом нашли… Забили тревогу, искали кровососа, мать говорила – ведьмака позвали. Но на княжеский дом кто бы подумал?

– А кто? – хрипло спросил Стефан. – Ведь кто-то подумал в конце концов?

Анджеевец его будто не слышал.

– А потом она вернулась домой. Брат Георгий говорил, они часто возвращаются. Мать ее впустила, конечно. Сестра хотела увести Стася, нянька не дала – няньки и не стало. Потом уж Анельку погребли, как нужно.

Это будет тело, лышенное разума, но с постоянной жаждой. Таких обычно и называют нечистью.

– Сколько это продолжалось? – спросил Белта. Он глядел прямо перед собой, на маленький алтарь, полурастворившийся в темноте.

Собственная жадность, с которой он задавал вопросы, была ему неприятна. Узнавать о матери от этого юнца – унизительно.

– Не так долго. В Ордене прослышали о вампире и послали воина.

Сколько же отец скрывал от него, сколько понадобилось прекратить разговоров, задушить слухов, навести страха на крестьян, чтоб Стефан никогда ничего не услышал? Не возить княжича дорогой, что идет мимо бывшего особняка Стацинских, не показывать книги, где пишется о его расе, не говорить ни слова о его матери…

Стоило ли оно того?

– Вы знаете, кто из ваших братьев убил ее?

Анджеевец помотал головой.

– Его имя нигде не записано. До приставов дело не дошло.

Как удобно…

Вот вам и первая причина. Если желаешь убить чисто, чтоб не осталось концов, – обращайся к святому Анджею.

О его «недуге», кроме незадачливого анджеевца, знали только домашние: Марек, отец и Юлия. Возможно, пан Райнис. Тогда может знать и Ядзя – знать и разнести… Но тогда в имении на него и смотрели бы по-другому.

– А вы, пан Стацинский, всегда знали… о моем проклятии?

Он помотал головой.

– Я знал только о вашей матери, пока не закончил учение. Потом уж брат Георгий сказал мне, что у нее есть сын.

– Так это брат Георгий послал вас за мной, – кивнул Стефан.

– Нет. Я сам захотел, – хмуро сказал Стацинский. – У нас каждый сам выбирает себе чудовище.

Перед церковью Стефана ждал посыльный из дворца. Навязчивое и безвкусное, но ясное напоминание от Клетта: не думайте, будто вам здесь доверяют, князь Белта. Не думайте, что за вами не следят. Кравец обходился без подобных напоминаний.

– Ваша светлость, вас просит к себе его величество! – оттарабанил посланник. – Я не осмелился прервать вашу молитву…

– Слава Матери, – пробурчал Стефан, хотя на самом деле был тронут. Здесь не привыкли уважать чужую веру… – Это очень срочно?

Тот вытаращил глаза.

– Его величество требует!

Стефан высадил анджеевца около дворца. Перед тем как явиться к цесарю, он послал за секретарем: с Лотаря станется тут же устроить Совет, и уж точно он потребует полного доклада.

– Случилось что-нибудь, о чем мне следует знать?

– Нет, но его величество посылал за вами.

– Знаю.

Чуть помедлив, секретарь сказал:

– Ваша светлость… Принесли записку от графа Назари. Насколько я понял, это важно.

Стефан развернул записку на ходу:

Мой дорогой князь, я надеюсь, что Вы не откажете мне в чести посетить меня, когда у Вас будет немного времени. Я хотел бы поговорить о деликатной теме, которая в последнее время меня беспокоит. Дело касается некоторых наших с Вами общих знакомых. Надеюсь, что все это беспочвенные стариковские подозрения, которые Вы без труда сможете развеять, и однако мне бы чрезвычайно хотелось услышать Ваше мнение. В последнее время я мало выезжаю, Вы легко найдете меня дома…

Стефан сунул письмо в карман. Он бы поехал к Ладисласу прямо сейчас, если б не цесарь. Посол не из тех, кто просто так поднимает панику…

Лотаря он нашел в кабинете; вместе с Голубчиком и советником по финансам он рассматривал цветастую карту Пристенья и Шестиугольника. Слава Матери, нового тáйника рядом не было. Цесарь выглядел осунувшимся, усталым и решительным, как человек после долгой болезни.

– Однако вас долго пришлось ждать, князь Белта, – заметил он. Не брюзгливо, скорее с радостью – будто только и ждал, когда Стефан появится и избавит его от докучливого общества.

– Возможно, предсказание сбылось, и у его светлости теперь есть более приятная компания, чем наша…

– Предсказание? – удивился цесарь.

– На днях нам гадали, и князю Белте пообещали свидание с женщиной…

Лотарь поднял брови.

– Да неужто? Насколько я знаю, князь Белта всю жизнь любит только одну женщину…

Стефан заледенел. Что же, он будет при этих – о Юлии?

– Любовь князя Белты имеет границу с Драгокраиной и выход к морю и, к великому его огорчению, является остландской территорией…

Матерь добрая, да он шутит. Цесарь «в настроении», как говорил он сам когда-то о матушке…

– Ваше величество, – сказал он, – к сожалению, приличия не позволяют мне рассказывать о моей нынешней даме сердца, но могу сказать: несмотря на ее многочисленные достоинства, у нее нет выхода к морю…

Смеялись долго, угодливо и – с облегчением: Лотарь очередной раз возвращался к жизни.

Доклад он выслушал спокойно, без того раздражения и желания поскорей закончить разговор, с которым вытерпел рассказ о Планине. А когда Стефан собрал бумаги, сказал:

– Я хотел бы сегодня съездить к матери в часовню, отвезти ей цветов. Вы поедете со мной?

Так вот откуда срочность. Лотарь не в первый раз просил его сопровождать – ему попросту страшно было ездить к матери. Решительно не знаешь, чего ждать. То – почти откровенная опала, и вот теперь – это приглашение поехать в карете, этот откровенный взгляд – помогите мне, Стефан…

Должно быть, и неловкость между ними родилась из страха, пронизавшего последние месяцы, из вины, терзавшей Лотаря. Но теперь он собран, почти спокоен, осталась последняя поездка – и можно будет поставить точку, забыв о матери до следующего года…

– Вы оказываете мне необычайную честь вашим приглашением, государь.

Цесарина покоилась в часовне маленького дворца на краю Цесареграда, где жила совсем молодой, с еще живым мужем. Место это выбрал Лотарь: ему явно не хотелось слушать в своих коридорах еще одни призрачные шаги. В том дворце теперь никто не жил, но челядь берегла пустынные залы с мебелью в саванах и зажигала свечи перед образом Разорванного бога, которого не слишком чтили в Остланде. У въезда во дворец стоял памятник – огромная женская фигура, отлитая из бронзы, с рукой, указывающей на запад – в сторону Бялой Гуры, а то и Шестиугольника.

Цесарь ездил туда обычно в сопровождении кого-то из придворных и нескольких стражей. Честь составлять ему компанию чаще других выпадала Стефану. Донату Лотарь никогда с собой не брал.

– Я обидел вас, – без обиняков сказал Лотарь, когда карета выехала из золоченых ворот.

– Это я был непростительно дерзок, ваше величество, – отвечал Стефан, потупившись.

В карете слишком сильно пахло лилиями – их везли цесарине. Вдобавок сухими цветами набивали подушки, чтоб отогнать запахи пота и дорожной грязи, недостойные доноситься до высочайших ноздрей.

– Мой родственник берет на себя решения, которые не ему надлежит принимать, – проговорил цесарь, глядя в окно. По обочинам собиралась радостная толпа. Платки, чепчики, шляпы, пляшущие в воздухе, радостные возгласы. Стефану стало отчего-то не по себе – наверное, из-за навязчивого аромата.

– Вы ведь знаете, что порой со мной случается меланхолия, – сказал Лотарь. – Вот и не обижайтесь на меня, князь.

– Это была трагедия, государь, – казалось, он говорит это в сотый раз, – а вы из-за вашего положения не смогли даже пережить ее как следует. Вам пришлось тут же подняться и править. Что же удивительного, если вы переживаете сейчас.

– Вы всегда умели найти нужные слова, чтоб утешить меня, Стефан, – вздохнул цесарь. А глаза пронзительные – изучают? Проверяют? – Что мне сделать теперь, чтоб утешить вас? Успокоит ли вас, если я вовсе отзову Хортица из Бялой Гуры? Пусть себе послужит… на Хуторах.

– Вы цесарь этой земли, ваше величество, – проговорил Стефан. – Насколько я могу судить, один из лучших цесарей, что у нее когда-либо были. Только вам решать, что ей во благо. Мне единственно жаль…

– Ну что же вы замолчали?

Толпа продолжала вливаться в улицы. Стефану хотелось, чтоб Лотарь опустил занавеску.

Глупо. Здесь, среди его людей, которые за цесаря вырвут себе сердце из груди, – здесь какая может грозить опасность?

– За государя! – кричали. – На Чеговину! На Чеговину!

– Мне жаль, что Бяла Гура слишком далека от вашего покровительства, а люди, правящие в ней, не осознают полностью своей ответственности…

– А вы так своего не оставите, да, Стефан? – В его улыбке была искренность, по которой Белта так соскучился. – Как будто я не знаю, к чему вы клоните…

Карета выехала на широкую улицу, и Лотарь отвернулся к окну, помахал толпе; потом сел поглубже и уже другим, серьезным тоном спросил:

– Как вы думаете, кто бы сейчас высказался за автономию, если бы мы поставили вопрос на Совете?

Он сказал «автономия» и сказал «мы», имея в виду их со Стефаном. Но надежда не вспыхнула в душе, как бывало раньше. Что он пытается сделать? Неужто утешить Стефана после Планины? Так трясут погремушкой перед носом у младенца, который плачет, а успокоится – и можно убрать игрушку подальше.

– Все зависит, ваше величество, от того, начинаем мы войну или нет, – сказал Стефан. – Все понимают, что неблагоразумно давать автономию любой из… ваших территорий перед войной. Однако же поставить вопрос о ней, чтоб остудить самые горячие головы и склонить моих соотечественников к службе вашему величеству, – это, несомненно, имеет смысл, о чем я неоднократно вам говорил.

– Когда вы перестали мне верить, Стефан? – мягко спросил Лотарь.

Белта не нашел, что ответить.

– Что же до войны, – сказал Лотарь, глядя в окно, – то я так долго оставался в затворничестве и оттого, что размышлял. Нам не уйти от нее, Белта. Представьте, что будет, если флориец сманит господаря на свою сторону? Мы останемся одни. Пусть под защитой Стены, но одни.

Стефан наклонился вперед, заговорил с жаром:

– Государь, разве вы не видите? Вся политика, все интриги флорийца сейчас направлены на то, чтоб выманить Остланд из-за Стены. Иначе все его усилия теряют смысл. Флориец не беден, он может делать подарки бойарам, может завести потешный белогорский легион… но он не будет вкладывать большие средства, если не получит соразмерной отдачи. Да и Драгокраине разрыв с Остландом ничего не даст. Княжество велико, лишь когда оно под боком у Державы. С кем они будут торговать, если мы от них отвернемся? Состязаться с чезарцами и чеговинцами? Глупо…

– А если, – очень тихо проговорил Лотарь, – флориец поделится Чеговиной с господарем?

– Он… может это сделать, ваше величество. Но и это будет иметь смысл, только – и единственно – если удастся втянуть Остланд в войну. Иначе против Тристана ополчатся свои же за нарушение договора. Он сам оттолкнет от себя союзников.

Матерь добрая, и откуда эта темная радость при одной лишь мысли, что Остланду не по силам завоевать всех, что Шестиугольник ему не по зубам?

– На Чеговину-у-у-у! На Флорию! Госуда-а-арь!

– Что же нам – просто сидеть сложа руки, пока флориец пытается перекроить Пристенье?

– Именно, ваше величество, – твердо сказал Стефан. – Последнее, что стоит делать Остланду, – это играть по правилам, навязанным Тристаном. Выйти из-за Стены вы всегда успеете…

– Скажите это им. – Рот Лотаря сжался, изломился. – Скажите это тем, кто кричит сейчас на улицах.

Наверное, Стефан что-то увидел. Потом, когда он пытался объяснить происходящее хотя бы себе, он думал, что заметил то ли движение, то ли странное выражение лица, может быть, человека с сомкнутыми губами посреди сотни раскрытых ртов. Должно было быть что-то… В следующий момент Стефан уже дергал дверцу кареты – не со своей стороны, с Лотаревой – и выталкивал своего цесаря наружу, прежде чем тот успел удивиться, прежде чем начал сопротивляться. Толчок был настолько неожиданным, что Лотарь кулем свалился на землю. Стефан рванул дверцу со своей стороны, попытался выпрыгнуть, зацепился плащом и повис на дверце. Его протащило несколько шагов, а потом плащ порвался.

На миг наступила тишина, и в этой тишине Стефан пытался понять, что он только что сделал. Резко и необъяснимо – и благословенно – смолкла орущая толпа.

Грохнуло.

Карета подскочила на месте, брыкнув колесом, и скрылась в столбе огня. Короткое, безнадежное ржание; чей-то крик. Воздух задрожал; Стефан лежал неподвижно, ошеломленно глядя на огонь; потом вскочил на ноги и кинулся к цесарю. Он не думал в этот момент ни о войне, ни об автономии – все мысли разом выбил из головы страх за Лотаря.

Толпа, опомнившись, завизжала. Лотарь с ошарашенным видом пытался встать на четвереньки; к нему уже спешили стражи. Стефан подбежал и рванул друга на себя – снова на землю и в сторону. Вовремя: грохнуло снова, их окатило пылью и щебнем, мир застило дымом.

Когда дым рассеялся, стало видно булыжники мостовой – Стефан тупо подумал, что никогда не видел их так четко и близко. По булыжникам текло красное. Он облизнулся, поднял глаза – ручеек бежал из упавшего совсем рядом ошметка руки в красном мундире.

– Ваше величество? – Лотарь лежал рядом, полуприкрытый его плащом, дышал тяжело. – Мой цесарь, вы не…

Кто-то грубо поднял Стефана с земли, оттолкнул в сторону. Он сделал несколько ошалелых шагов назад, прикрыв рукой нос: страшно несло серой.

Цесарю помогали встать, отряхивали, отводили подальше от кровавой каши на мостовой – бомба попала под ноги самому проворному из стражей. Наверное, самому молодому…

Столько крови, и все впустую…

– Убивают!

– Заговор!

– Убийцы-ы-ы!

– Ловите его, вон же он, ловите!

– Их было двое, я видел! Туда они, туда вот…

Лотарь оттолкнул охранников и пошел к Стефану.

– Это она. – Губы у него дрожали. – Видите, Стефан? Это она… Хочет меня достать. Даже оттуда, даже из могилы…

Матерь милосердная. Не хватало только, чтоб Лотарь после этого повредился умом…

– Нет, ваше величество, – собственного голоса он не слышал, язык во рту ворочался медленно, – это просто сумасшедший бомбист.

Стражи мигом разогнали толпу, стали вокруг них квадратом. Лотарь сглотнул, кажется, приходя в себя.

– Зачем вам понадобилось это представление, Белта? – Он стоял с трудом, слегка покачивался.

– Простите, государь? – Стефан слизнул пыль с губ, закашлялся.

– Цесарская особа неприкосновенна. – Голос его звучал как-то механически. – Вам ни к чему было выталкивать меня из кареты. Если бы я остался там, бомба не взорвалась бы.

Верно, на нем ни царапины, даже плащ не помялся – а Стефан, как оказалось, раскровенил себе обе ладони, падая на мостовую.

Он оглянулся на карету, на оставшееся от стража месиво, которое торопливо накрыли плащом, и подумал, что не слишком доверяет магии.

– Однако вам понадобилось во что бы то ни стало вывалять нас в грязи. – Цесарь нервно рассмеялся; у него стучали зубы.

Наверное, это и в самом деле глупо, но сейчас Стефану было все равно. Его трясло от облегчения, как в тот день, когда все-таки удалось снять Марека с яблони.

– Вот они! Мы их поймали! Поймали, ваше величество!

Толпа заволновалась, всколыхнулась; выплюнула двух стражей, схвативших бомбиста. Заговорщику заломили руки за спину. Он не вырывался, стоял спокойно и прямо, подняв голову; но по какому-то судорожному напряжению шеи, по тому, как он сосредоточенно вглядывался в догорающую карету, было ясно: он изо всех сил пытается не обернуться.

Бомбист перевел взгляд с кареты на Лотаря, плотно окруженного солдатами, с него – на Стефана – и вздрогнул. Стиснутые губы раскрылись, выражение лица стало глуповатым. Он тут же опустил глаза и стал смотреть в землю, будто Стефан был тем сообщником, кого он боялся выдать. Белта отстраненно подумал, что мог и не узнать Янека Ковальского – если б не залатанные локти старого сюртука.

Значит, вот о чем хотел говорить Ладислас…

«А я ведь хотел снова пригласить их на ужин. Только не успел…»

Он еще не успел испытать гнев – тот придет позже, как бывает со страхом, – но теперь с удивлением понял, что молится о том же, что и незадачливый убийца: чтобы не нашли второго.

Глава 14

Часы тикали раздражающе громко. Стефан давно привык к их пощелкивающему ходу, но теперь каждая секунда отдавалась в висках – словно капля, падающая на пол тюремной камеры.

Эти часы Стефану подарили, когда Лотарь назначил его на должность советника. Огромные, упирающиеся в пол четырьмя позолоченными лапами. На крышке – две бронзовые фигуры: прекрасная девушка в воздушном одеянии подает руку другой – простоволосой, в бесхитростном платье. Бедняжка поскользнулась, упала и ухватилась за протянутую руку, чтоб подняться с колен. Держава и Белогория. «Сестры» – выгравировано вокруг циферблата.

Письмо в руке слегка дрожало.

Мне жаль, что ты далеко. Здесь, в Читте, сейчас какой-то необычный подъем, что ни день, то открытие. О большинстве из них писать я не смею, так как не хочу найти у своих ворот обезглавленную сельдь. За что мне нравятся чезарцы, так это за то, как педантично они относятся к традициям. То рассказывали, что в Луриччи изобрели повозку, способную двигаться без лошади, одной силой магии. То утверждают, что в Ученом совете маги научились летать и теперь летать будут все, а потому цены на экипажи упадут… Другие говорят, что видели големов, созданных нарочно для войны с Остландом; одним словом, ты представляешь, что здесь творится…

Стефан машинально слизнул кровь со ссадины на ладони и потянулся за третьим бокалом подогретого вина. Взгляд секретаря стал слегка удивленным.

В другое время послание от Корды Стефан не стал бы разворачивать в кабинете, унес бы с собой, растягивая удовольствие. Читал бы дома, в одиночестве, по строчке; пытался бы представить чуть кособокие постройки, похожие на замки из тяжелого, мокрого песка, которым дети тщательно выравнивают стены, фонтаны, брызжущие бриллиантами, лавки, брызжущие товарами. Но сейчас письмом он пытался отвлечься, и не выходило: произошедшее возвращалось отзвуками и отблесками, проступало сквозь строчки, возникало само собой под сомкнутыми веками.

– Князь, вы готовы ехать дальше?

Улица вокруг была странно пустой и тихой: гарды разогнали толпу. Остатки кареты потушили, теперь от почерневшего остова тошнотворно несло горелым. Тело кучера быстро унесли, оттащили лошадиную тушу; по знаку Лотаря увели бомбистов. Второй «студент» – Лобода его звали, верно, Мирко Лобода – убежать не успел. Выскочил в переулок, видно, проглотил яд, но тот оказался негодным. Когда гарды подтащили его к цесарю, еле отбив у толпы, бомбист повис у них на руках, по подбородку стекали буро-рыжие капли рвоты.

Лотарь все это время стоял на мостовой; кто-то хотел набросить ему на плечи теплый плащ, но цесарь только покачал головой. Вокруг него виновато и втройне бестолково суетились, пытались уговорить сесть в карету, но он отсылал и слуг, и гардов усталым движением руки.

– Готовы? – сказал он наконец.

Стефан кивнул.

– Так едем!

Будто гул поднялся: наперебой заговорили слуги и гарды, упрашивая Лотаря поездку не продолжать, вернуться от лиха подальше. Стефан молчал, видя, как его цесарь сжимает кулаки. Ему непременно надо доехать до матери, доказать ей, что в этот раз она проиграла.

Шум; по онемевшей площади разлетаются приказы; кого-то спешно послали за цветами.

Стефан забрался вслед за Лотарем в другую карету, тут же окруженную частоколом гардов. Тут подушки не пахли лавандой, и можно было вдохнуть полной грудью.

И представить ведь не мог. Промелькнула мысль тогда – не иначе, приехали остландских собратьев к бунту подстрекать. Так ведь студенты вечные бузотеры, что здешние, что наши, что хоть флорийские…

А дальше и не думал. Вовсе из головы выбросил, не до того было.

Белта заставил себя вчитаться.

…Здесь все охвачены жаждой деятельности, которую трудно представить у нас с тобой на родине. И все больше говорят о том, что магия должна служить не малому кругу избранных, а обычным людям. Кроме того, возобновлен их вечный спор с Флорией: кто сильнее в колдовстве, и если желаешь моего мнения, то выигрывает в нем Чезария…

Корда – настоящий друг. Ответил на вопрос, который Стефан и задать не успел. Все это перевозбуждение в Чезарии – затянувшееся предчувствие войны. И ясно, зачем капо было склонять Лотаря к союзу. Выманить за Ледено – а потом ударить по преступившему границу соседу новым оружием. И волки сыты, и овцы целы, и договор не нарушен. Да и Флории показано, кто в Шестиугольнике «носит штаны». Нынешний капо явно знал, что делает.

Вряд ли Тристан мог одобрить этот план.

Стефан опустил бумагу и велел слуге открыть окна. Кажется, от него до сих пор пахнет крепостью…

– Мне бы хотелось, чтоб вы присутствовали на этом допросе. Я боюсь, что Клетт проявит чрезмерное рвение, чтоб подтвердить свою историю.

Лотарь говорил абсолютно нормально. Когда они вернулись из поездки, он уже не выглядел человеком, на которого напали посреди площади – и который до сих пор боится покойной матери.

– Ваше величество, насколько это будет… уместно? Может быть, назначить кого-нибудь другого?

Полдвора будут рады присмотреть за Клеттом.

– Вы говорите по-белогорски. – Тон стал железным, тем, что не допускает отказа. – Может быть, вы поймете то, чего не поймут остальные.

– Как вам угодно, мой цесарь, – сдался Стефан. – К тому же я чувствую за них некоторую ответственность…

– Ответственность? Разве вы позвали их в Остланд? Или, может быть, вы вручили им бомбу? Я чего-то не знаю, Стефан?

– Одного вы определенно не знаете, – проговорил он медленно. – Я не так давно пригласил их к себе ужинать.

– Зачем? – В голосе Лотаря – неподдельная, почти детская обида.

Стефан на миг прикрыл глаза:

– Я не мог знать, ваше величество. Этих юнцов мне представил граф Назари, они показались мне во весьма плачевном состоянии, и я решил хоть раз накормить их приличным ужином. Они мои соотечественники…

– Я и не заметил, как вы сделались хранителем всея Бялой Гуры… И о чем же вы говорили?

– Ни о чем особенно, ваше величество. Я, кажется, рассказывал им о своей молодости…

– О вашей повстанческой молодости, – уточнил цесарь.

Стефан опустил голову. Все равно. Пусть узнает так, а не от Клетта.

Лотарь молчал.

– Что ж, постарайтесь, чтобы я получил от них правду, а не наскоро выбитое признание.

Бомбистов допрашивали в крепости, построенной на выдававшемся глубоко в море отрезке земли, вдалеке от высочайшего соседства. Здесь при цесарине держали повстанцев, и здесь холодный желтоватый камень стен источал вместе с неизбывной влагой въевшийся страх.

Комната для допросов была достаточно светлой – хоть свет и перечеркивался решетками – и на первый взгляд не страшной. Скорее всего, ничего по-настоящему пугающего здесь и не происходило, для этого были казе– маты.

Совершенно обыденная комната, едва не до скуки обыденный допрос. Даже синяки на лицах мальчишек выглядели буднично. Словно не цесаря они пытались убить, а квартирную хозяйку обокрали. И Клетт сперва задавал вопросы нарочито скучающим тоном. Прохаживался: четыре шага сюда, четыре шага туда.

– Кто подал вам идею этого покушения?

– Никто. Мы сами все решили. После Планины, – ответил Ковальский. В голосе его звучала такая гордость, что Стефан понял: не врет. Не выгораживает. Действительно рад, что и придумали все, и сделали – сами.

– Нам показалось, когда мы услышали про Планину, что это судьба. Ну что мы не просто так здесь. Раз уж Мать захотела, чтоб мы приехали в Остланд… Мы решили, что должны что-то сделать.

На столе перед писарем лежали несколько закопченных черепков: все, что осталось от бомб.

Просто до наглости: они несколько раз брали в трактире еду навынос – в глиняных горшках. В горшки эти засыпали дымный порох и запечатали, продев в дно в том же порохе вывалянные нити. Оставалось только дождаться момента – и поджечь.

– Вот как. Откуда же вы взяли средства на поездку в Остланд?

– Так это тетя, – сказал Мирко. – Она нам устроила протекцию в Университет. Но она понятия не имела, что мы… что мы натворим.

– Значит, тетя, – кивнул Клетт. – Интересно, где живет эта… тетя. В Чеговине? В Чезарии? Во Флории?

– В имении Вода Жрудлана подле Чарнопсов, – сказал Мирко, глядя на Клетта большими чистыми глазами. – Только она старенькая и правда ничего не знает.

– Положим, – сказал Клетт. – Но как же вы собирались уехать обратно?

– Да не собирались мы. – Мирко казался пристыженным. – Просто яд не подействовал…

Стефан в первый раз посочувствовал новому тáйнику.

– Вы знали, что князь Белта тоже будет в карете?

– Мы не… – начал Мирко, но Ковальский перебил его:

– Убивать князя в наши планы не входило. Но его гибель нас не огорчила бы. Приспешник тирана заслуживает смерти не меньше, чем сам тиран. Тем более если он предатель своей земли…

Клетт меленько посмеялся.

– Поглядите, князь, кажется, ваши усилия по спасению родины не слишком ценят… на родине.

– Благодарю вас, господин Клетт, я успел заметить.

– И что же, – Клетт наконец развернулся к бомбистам лицом, – у вас в Белогории теперь это считается в порядке вещей – взрывать безоружных людей? Вы так теперь боретесь за свободу?

Янек вскинул голову.

– А как вы хотите, чтоб мы боролись? Вы принесли нам страх и смерть, мы несем вам их обратно. От народной мести никому не укрыться: ни вашему цесарю, ни… начальнику тайной службы. Вот когда вы все разучитесь спать от страха, то задумаетесь. А спокойно спать вы, захватчики, не будете. Пока Бяла Гура не свободна, покоя в ней не будет!

Стефан как наяву слышал интонации Бойко, видел, как подрагивают над верхней губой жидкие рыжие усики.

Пером можно бороться не хуже шпаги!

А уж как ловко бороться чужими руками. Руками собственных студентов, на полжизни тебя младше…

«Приеду домой – вызову. Пусть проклинают убийцу великого поэта».

Клетт внезапно перестал прохаживаться, кивнул застывшим у двери гардам. Обыденности как не бывало. И лица, и взгляды у гардов были одинаковые – каменные.

Мальчишки переглянулись, уже заранее стискивая зубы.

– Господин Клетт, – начал Стефан вполголоса, – я не сомневаюсь, что эта… версия событий кажется вам недостаточно интересной. Но, надеюсь, вам не нужно напоминать, что его величество запретил применять некоторые меры к людям благородного сословия?

– Никакие меры не могут быть излишними, когда речь идет о жизни государя, – прошипел Клетт.

– И поэтому нужно преступать законы, государем установленные?

– Я не уверен, что его величество станет так уж печься о здоровье этих двух бомбистов. Однако мне интересно, почему вы так о них печетесь?

– Да вы поглядите на них, Клетт. Под пытками они и минуты не продержатся, скажут первое, что в голову придет. Отчего вам не испытать их магией?

Тáйник поджал губы.

– Я полагал, что вам дорого их здоровье.

– Вы преувеличиваете мою любовь к соотечественникам. Не забывайте, я тоже был в той карете…

Магических допросов часто страшились больше, чем обычных пыток. В пыточной человек мог запираться; если же он сопротивлялся магии, та безжалостно ломала сознание, добираясь до истины. С такого допроса человек часто возвращался умалишенным. Единственным способом уберечься было говорить правду.

Но эта искренность в их глазах, почти желание, чтоб похвалили, – ведь как они ловко все устроили…

– Вы ведь хотите от них правды, господин Клетт?

– Разумеется.

Кто-то не так давно уже смотрел на него с такой ненавистью… Ах да, Стацинский.

Допросная была чистой и безжизненной, как пятно на стене от снятой картины. Пол, уложенный по-западному, черными и белыми плитками, почти зеркальный – боязно наступить. На широком дубовом столе – ни пылинки, и сверкает незамутненное стекло магического шара.

Первым допрашивали Ковальского. Его провели внутрь квадрата, очерченного на клетчатом полу, усадили в кресло и долго возились, пристегивая ремнями. Мальчишка вдруг забился, будто его и впрямь усаживали на пыточное кресло, но после нескольких тычков от гардов обмяк, запрокинув голову, только кадык беспомощно дергался.