Текст книги "Твоя капля крови"

– Но главное, – продолжил Стефан, – это переворот в Драгокраине. Если он все же состоится, первое, что сделает цесарь, – бросит войска туда, чтобы не допустить перемены династии. И у нас освободятся руки…

Но об этом собравшиеся узнают не сегодня. И не все – узнают.

Тучи сгущались. Милицианты то и дело возвращались с новостями о подводах с оружием, направляющихся то в сторону Казинки, то к столице, не все их могли перехватить местные отряды. Гарнизон – тот самый, солдатам которого попытался преподать урок несчастный Грехута, – все расширялся, и Стефан крепко-накрепко приказал домашним в ту сторону даже не смотреть. Но солдаты успели напугать Ядзю – вернее, больше напугался один из подручных Райниса, привезший девушку домой на своем коне. Молодой человек рвался покарать остландцев за то, что «оскорбили барышню», еле остановили. Барышня же сморщила нос, заявив, что никаких оскорблений не было.

– Один из них просто словом перемолвиться хотел, у него дочка дома осталась… Зря всполошились…

Вышла Юлия, уняла суету во дворе и увела Ядзю домой.

Как-то вечером с востока принеслась сильная сухая гроза. Небо то и дело пропарывало молниями. Пан Ольховский высунулся во двор и долго стоял нахмурившись, глядя в небо. На следующий день в воздухе висела почти непрозрачная пелена, слишком сухая, чтобы быть туманом, а к ночи ее сорвало сильным ураганом. Слуги спешно запирали двери и ставни, испугавшись рева ветра, а на следующий день оказалось, что несколько деревьев в саду упало, и стволы у них обуглились.

– Магия шалит, – объяснил вешниц. Он вышел в сад в халате и зябко прятал руки под мышки. – Похоже, открывали Стену…

У Стефана по спине прошла дрожь, как если б он был живым. Открывать Стену стали бы только по одной причине – чтоб вывести из-за нее войска.

Небо окрасилось фиолетовым, бросая на мир желтые ненатуральные отблески. Настолько неестественные, что Стефан стоял в лучах света не боясь: это явно не походило на солнце. Остальные приглушенно ругались, осеняли себя знаками, кто-то даже велел оседлать коня и отправился в храм.

– Долги наши, – вздохнул Марецкий. – Ох и накопилось долгов…

– Скоро и отдадим.

По такой погоде не ладились разговоры, и гости все больше сидели в отведенных им комнатах или в столовой, где уже разожгли камин. Зато сиреневого неба не испугался Бойко. Поэт пробрался через парк к черному ходу, откуда охающая Ядзя отвела его в Марийкин флигель.

– А если бы вы попались? – раздраженно спросил Стефан.

– Посмотрите что творится. – Поэт раскашлялся. Стацинский без слов подал ему старый кубок с вином. – Никто лишний раз не поглядит наружу. Скажите, князь, это ведь война?

– Да, – сказал Стефан.

Однако же об объявлении этой войны узнали почти случайно. Один из гостей, молодой Ружевич, купил у мальчишки в городе газету и сам, как мальчишка, наделал суеты, взбудоражил поместье:

– Война! Война! Объявили, ей-Матушке, объявили!

Газету затаскали по рукам, каждому хотелось поглядеть самому, и поднявшемуся от дневного сна князю она досталась весьма потрепанной.

Стефан долго рассматривал передовицу: «Коварные враги на Шестиугольнике», «посягательство на земли нашего брата и на наше спокойствие», «дать решительный отпор…»

Не каждый день можешь вот так полюбоваться на крах собственной дипломатической карьеры. Все Стефановы увещевания, все ноты, все доклады – все ушло в никуда… Прав он был, говоря Лотарю, что не подходит для этой должности.

Цесарь дождался конца лета, как и предполагалось, думая, что флорийцу несподручно будет драться в грязи и слякоти, на которые богато осенью Пристенье. Лотарь, кажется, решил взять пример с чезарского капо. Костервальдау сперва сделает вид, что согласен на мир, а после вместе со «старшим братом» ударит по флорийцу.

Но это – если останутся на троне Костервальдау.

Вечером малая гостиная гудела.

– Мы должны взять город. Взять и удерживать, пока не подойдет… командант Белта с войсками.

– Эти войска пока что писаны вилами по воде, князь. Откуда мы знаем, что это не плод вашего с братом воображения? Пока мы не видели даже обещанного оружия…

– Оружие есть здесь, в казармах, – резко вмешался Галат.

– Занимать Княжий замок, – прохрипел Бойко. Он сидел нахохлившись, с шеей, укутанной теплым платком. – Палац льетенанта. Почтовую станцию.

– Почтовую станцию? Да нас же засмеют…

– А вы не смейтесь. Чем позже цесарь узнает о нашей авантюре, тем позже пришлет войска. Пан Бойко прав…

– Пан Бойко задумывался над своей собственной революцией…

Поэт фыркнул – и тут же раскашлялся.

– Кто-то же должен планировать, если вы, господа, желаете только разговаривать…

– Если вы спланируете революцию так же хорошо, как нападение на цесаря, нам лучше сразу сдаться.

– Да побойтесь Матери, Белта, я уже сотню раз сказал вам – не я натравлял тех двоих, я понятия не имел, что они собрались делать…

– Возможно, за этих двоих вы и не в ответе. А за тех, кого собрались бросить на улицы?

– Полно, господа. Не хватало нам только вашей драки!

– А разве не вы обещали нам, Белта, что всего мы сможем достичь мирным путем? Что с часу на час у нас будет автономия, а цесарь клялся вам в вечной дружбе? Конечно же, в этом случае человеческие жертвы неуместны, если можно разрешить все без крови, – так вы говорили?

– Пан Рудольф, – сказала Вдова, – замолчите.

Сказала голосом, лишенным резкости, но Бойко послушался.

– Скорее всего, цесарь захочет ввести войска, а для этого ему понадобится ослабить гарнизоны в Бялой Гуре… В Остланде подумают, что мы решили воспользоваться моментом, чтоб поднять очередное безнадежное восстание. Такое, как вы бы хотели, пан Бойко, – пролить кровь, чтоб напоить цветок свободы, или как там у вас… Наше дело – позаботиться, чтоб безнадежным оно не стало. Но для вы этого должны решить, зачем приехали сюда. Хотите ли вы проводить в Сад моего отца и спокойно разъехаться по домам… или же вы намерены пойти дальше?

– Да вы, должно быть, смеетесь над нами, князь!

– Пойти мы пойдем, – пообещал Блажинич, – но ведь вы, князь Белта, желали б, чтобы все шли именно за вами…

– А за кем еще вы хотели бы следовать? – мягко спросила Вдова. – Или у нас такой большой выбор?

– Да хотя бы за вами, пани воеводова! – Блажинич отчего-то покраснел.

– За мной? Недалеко бы вы ушли, мой бедный пан, мне бы нечем было вас кормить… А пан Самборский, хотя мы все уважаем его поступок и приветствуем его возвращение, слишком долго прожил за границей.

– Да ведь и князь Белта только что из-за Стены! И служил он не кому-нибудь, а цесарю! Да откуда мы знаем, что его не послали сюда с особой миссией?

– Да вы нарываетесь на вызов, – сказал ему Корда прежде, чем Стефан успел ответить.

– Отчего же, – чуть стушевался тот, – я желаю только знать, не попадем ли мы все в ловушку.

– Вы полагаете, – раздался сиплый голос Бойко, – что князь с риском для собственной жизни освободил меня от тюремщиков только для того, чтобы сподручнее было снова сдать меня остландцам? Какой же хитроумный ход…

Стефан в первую минуту удивился его поддержке. Но, с другой стороны, разве не стал он теперь героем романтической баллады, вытащив Бойко из кареты при лунном свете, как благородный разбойник, каких так любят поэты? Вот Бойко, пожалуй, не огорчился бы, узнав, что Стефан сделался вампиром: какой простор для воображения!

Лагош на этих вечерах тоже присутствовал, но сидел в стороне, лишь изредка вставляя несколько слов. Но отстраненность Лагошей была традицией, и этому не удивлялись. Стефан догадывался, чего он ждет.

– Действительно, пан Блажинич, вы сейчас дуете на воду. Князь Белта, кажется, ясно дал понять, что предан нашему делу так же, как его отец.

В гостиной помолчали.

Самборский быстро стал завсегдатаем на вечерних посиделках. Те, кто, несмотря на искреннее желание участвовать в восстании, еще дичились Стефана, тянулись ко вчерашнему изгнаннику – молодому, видному и успевшему хлебнуть горя.

Самборскому это внимание льстило, и, хоть он вел себя с подчеркнутым уважением, не позволяя себе слова сказать вперед хозяина дома, было очевидно, что он считает про себя возможные голоса.

Он не стеснялся рассказывать о своих злоключениях, сперва в крепости, а после на чужбине. Поблагодарил Стефана за вызволение из тюрьмы, хотя всем вокруг было ясно, чего стоит эта благодарность. Стефан слушал гостя со смесью раздражения и вины, которой не мог не испытывать. Он слишком хорошо помнил тот студеный цесареградский день. К тому же, если поразмыслить, действовали они с Самборским одинаково: превращали постигшие их несчастья в средство добиться собственной цели. А у Самборского, в отличие от Белты, бедствия остались единственной монетой – но сердца окружающих он на эту монету покупал без труда.

Корда в конце концов не выдержал:

– Даже если теперь мы выбираем князя по глубине испытанных им страданий, то не станем забывать, что и князь Белта тоже перенес немало…

Стефан на миг испугался: неужели станет – об этом?

Ну да. На воре и шапка горит. Стан заговорил совсем о другом:

– Разумеется, пан Корда, вы сочувствуете князю, но ваше трепетное отношение нельзя полагать объективным… Ведь князь ваш друг, он ввел вас к себе в дом, ввел в общество, которое для таких, как вы, иначе недоступно…

Корда резко покраснел. Самборский же остался невозмутим – кажется, он не считал, будто сказал что-то из ряда вон выходящее.

– Пан Корда одарил меня своей дружбой, которую я полагаю одной из наибольших привилегий, данных мне в жизни. И я прошу вас воздерживаться от подобных высказываний в этом доме.

– Я приношу свои извинения. Я забыл, что покойный князь Белта всегда был демократом. В этом доме мне действительно не следовало бы…

– Это верно, мой отец был демократом. Я помню, как Марек в детстве играл в грязи с крестьянскими ребятишками. Эти ребятишки подросли и теперь пойдут за Мареком, если он их позовет. А кто пойдет за вами?

– Удивительно, – пробормотал Корда, – что после стольких лет в Чезарии вы не стали легче относиться к социальным условностям…

Как знал Стефан, в Читтальмаре Самборский жил во дворце у главы какой-то важной семьи. Тот содержал его то ли из жалости к изгнаннику, то ли из желания выдать одну из дочерей за белогорского князя: титулы в Чезарии рассматривали как бесполезные, но дорогие украшения.

Та семья, что приютила Марека, верно, думает так же…

Но Самборский вернулся неженатым.

Самборский бы удивился, узнав, что, будь у него другой выход, князь Белта уступил бы ему булаву. Тогда не пришлось бы проводить время в попытках придумать, как избежать присяги в храме, которую князья Бялой Гуры давали уже несколько веков.

Он и сам хотел бы подняться на Гору, как поднимался когда-то с отцом и воеводой, перед тем как выехать на Швянт. С храма на Горе Мать обозревала свои владения, человеческий мир, которому сама когда-то положила начало, не послушавшись отца. Говорили, что, когда отец, разозлившись на дочь, прогнал ее из небесного сада на землю, то спустилась она как раз на вершину горы. И там, где, сбив ноги о камни, она присела отдохнуть, прислушиваясь к тяжести новой жизни у себя под сердцем, – там потом и воздвигли храм.

Стефан хотел бы еще раз взглянуть на статую Матери, встречающую своих детей под сводами храма. Имя того, кто изваял ее, давно уж было забыто. Оставалось впечатление спокойной, смиренной силы. Сложив руки, она устремляла на детей своего лона умиротворенный, слегка усталый взгляд. Сама фигура ее, совершенная в своей симметрии, успокаивала взгляд, внушала покой. Под ее взглядом казалось, будто войны и прочие суетные беспокойства человечества не более чем детская игра, а после игры настанет время возвращаться домой, и Мать подует на раны и рассудит пустячные мальчишеские ссоры, и все снова будет хорошо. Ее спокойствие, незыблемое, внушалось любому, кто преклонял перед ней колени.

Но теперь Матушка его не пустит.

Он пытался войти в храм после той злополучной ночи. Его мутило от раскаяния, и, проворочавшись все утро, он не выдержал и вышел под солнце – ехать к дневной службе.

Ему хотелось в знакомую прохладную полутьму. Сесть на скамью, опустить голову на руки, слушать негромкое, чистое пение, смывающее с души усталость.

Да только не вышло. Стоило ему приблизиться к дверям, как голову охватила боль, а дикий страх не дал сделать и шага внутрь.

Стефан скучал по Ней, почти так же, как по умершей Катажине, – пусть та и не была ему настоящей матерью, свое сиротство он ощущал так же сильно, как Марек. Но теперь к тоске примешивалась обида. Разве не за Ее землю он продал душу, отказался навсегда от своего места в Саду? Он не отвернулся от Матери в гневе, не предал Ее словом и до последнего не искал чужой крови…

Но Ей, кажется, было все равно, отпустив сына Своего за грань, Она больше о нем не думала.

Пока – если не считать домашних – о его тайне знал только Кравец и, возможно, догадывался Лагош. Первый уже ничего не скажет, а второй, похоже, ждет бумаги и молчит. Но если князь Белта застынет при всем честном народе и не сумеет войти в храм, тут уж трудно станет ничего не заподозрить…

Подумав о Кравеце, он снова вспомнил об усыпальнице князя Филиппа, у которой они с бывшим тáйником стояли в ту ночь.

О Филиппе Белте говорили, что в минуту опасности, когда чужаки с оружием придут в Бялу Гуру, он встанет из могилы, и взойдет на Княжеский холм, и соберет свою армию…

Потому что в древние времена князья Бялой Гуры не в храме клялись в верности своей земле и Матушке-покровительнице, а на Княжеском холме, куда съезжались готовые к войне славные мужи.

Бойко – вот кто любитель выспренних поэм о былой славе и павших воинах. Пусть и о князе Стефане на холме напишет балладу, что ему стоит. А художник – тот, что так любовно изобразил льетенанта, – нарисует его в образе князя Филиппа, принимающего присягу…

Лишь бы художник, с его-то проницательностью, не изобразил Стефана господарем Михалом, с черепом в одной руке и кубком, полным крови, в другой…

Войцеховский появился глубокой ночью, и Стефан был рад, что по недавней привычке отправился в это время на прогулку. Дом полон гостей, и не хватало только, чтоб Лагош увидел выставившуюся в окно бледную физиономию… Стефан заметил рой летучих мышей еще на подлете и призывно поднял руку. Мыши окружили его, с шумом хлопая крыльями, – а через секунду перед Стефаном стоял румяный и донельзя довольный «дядя». Без лишних слов он заключил Стефана в объятия.

– Свершилось! – Вряд ли о вампире можно сказать, что он светится, но Войцеховский весь лучился от радости. – Позапрошлой ночью. Сын Михала наконец занял трон своего отца. Теперь господарь Золтан правит Драгокраиной!

– Да вы, никак, пили, дядя, – заметил Стефан, настолько брызжущей, несдержанной была радость обычно спокойного Войцеховского.

– Ваша правда, племянник.

По крайней мере, на ногах он держался твердо, да и перелететь из Драгокраины в Бялу Гуру смог, кажется, без труда. Но Стефан сделал себе мысленную заметку о вреде неумеренности.

– Я выпил их много… врагов нашего господаря. Возможно, последние были уже лишними…

– А Николае? Его вы тоже…

– Николае оказался весьма разумен. Когда он увидел, какие силы выступают против него, то сам отказался от престола. И был препровожден в замок… бывший замок господаря Золтана. Стефан, Стефан, мы наконец вернулись. Наконец я смогу пригласить вас в свой дом. Конечно, он обветшал… Теперь дело за вами, племянник. А вы так ужасно выглядите, сколько же вы не ели?

Стефан не ответил, и «дядя» рассердился.

– Вам же не три года, чтоб разрезать вам мясо и класть в тарелку! Что же мне, и дичь вам пригонять?

– Скоро у меня будет сколь угодно дичи, – тихо ответил Стефан. – Вы же понимаете, насколько важно мне сейчас сохранить тайну.

Войцеховский чуть смягчился.

– Да ведь у вас тут полная деревня крестьян.

– Это мои крестьяне, – с нажимом сказал Стефан.

– Вот именно, – кивнул «дядя», и Стефан едва не бросил всю затею тут же.

Да только поздно уже бросать.

– Вы же помните, при каких обстоятельствах погибла моя мать. Или вы и мне желаете такой же участи?

– Конечно же, нет, – смешался Войцеховский. – Но я не желаю вам и голодной смерти. Если хотите, мы могли бы поохотиться вместе, я помог бы вам…

– Помогите мне в другом. Мне весьма подошло бы сейчас ваше умение оборачиваться летучей мышью…

Войцеховский мягко рассмеялся.

– Такое умение приходит с годами, а порой и с веками… Вы сейчас, простите за сравнение, как младенец, который едва учится ходить.

– Досадно.

– Весьма, – согласился Войцеховский и продолжил Стефанову мысль: – Досадно, что вас некому было учить, а сейчас и времени у нас нет… Но я мог бы показать вам другой трюк – он всем нам доступен, если проявлять должное упорство…

Он встал и протянул вперед руку – будто ловил сокола. Сверху тут же спикировала летучая мышь, уцепилась за рукав, уставилась на него, будто и впрямь ожидала приказаний. Войцеховский на миг прикрыл глаза. Мышь взмыла в воздух, а за ней – будто хлопьями пепла в ночном небе – вся ее стая. Они облетели двор по кругу, а после мышь вернулась, уцепилась за плечо Войцеховского.

– Эти твари нам подчиняются, вы можете посылать их куда угодно, – улыбнулся он.

Собрался было улетать, но Стефан остановил его.

– У меня к вам еще одна просьба, дядя.

– Какая же? – Кажется, сейчас он готов выполнить любую.

– Мне необходима бумага, подписанная… господарем Золтаном. Бумага, в которой он от имени всей Драгокраины и своего рода откажется от притязаний на Пинску Планину.

Войцеховский чуть протрезвел.

– Я, кажется, даже знаю, для кого вам понадобится эта бумага.

– Для того чтобы привлечь союзника, без которого у нас вряд ли что получится.

– Не доверяйте ему, племянник.

– И не собирался. Но нужно добиться, чтоб он поверил мне.

Хотя ночь была глубокой, бодрствовал Стефан не один. Возвращаясь, он заметил движение за деревьями. Поздно же кто-то из гостей решил прогуляться… Стефан прошел меж темных стволов деревьев к алее. По аллее крадучись – хотя все окна в особняке были погашены и вряд ли кто-то мог его видеть – шагал Блажинич. Неясно было, куда он направляется, и потому Стефан пошел за ним. Дойдя до конца аллеи, Блажинич неожиданно ступил в темноту под старыми раскидистыми каштанами, и Стефан, остановившись, услышал приглушенные голоса:

– Ну? Никто не видел? Молодец, молодец. Так и пойдешь. Доберешься до деревни, там уж возьмешь коня, а то на коне тебя живо остановят… Вот тебе, на, пожалуй, еще возьми. Главное, не попадайся этой… милиции. Попадешься – что скажешь?

– Скажу, отец заболел, пан по милости своей отпустил навестить…

– Молодец, молодец. Все запомнил, что я тебе говорил? А ну, перескажи-ка…

Слуга торопливым шепотом принялся пересказывать. Стефан послушал, а потом шагнул вперед из своего убежища под деревом.

– Что же это вам так поздно не спится, пан Блажинич? Видно, вас, как и меня, терзает бессонница…

Тот вздрогнул. Уставился на Стефана со смесью раздражения и страха.

– А… это вы, князь? А мне было показалось…

– Что вам показалось? – тихо спросил Стефан, наступая. Слуги простыл и след.

– Да нет, ничего, – забормотал Блажинич. – Только вы как-то вдруг подошли, напугали…

– Разве нужно меня пугаться? – улыбнулся Стефан, перехватывая его взгляд. И, глядя прямо в расширенные зрачки, проговорил: – Вы позовете вашего человека обратно, бригадир Блажинич. Прикажете ему, чтоб он забыл то, что раньше выучил. А вместо этого велите ему выучить то, что я вам сейчас скажу…

Чем дольше Стефан говорил, тем больше расслаблялось лицо Блажинича, словно он засыпал на ходу. Под конец и вовсе казался на грани обморока. И тем не менее стоило отпустить его, как бывший бригадир четким шагом отправился по аллее – искать слугу. Власти ждут новостей – так пусть же они их получат…

Жаль, что это Блажинич, тот, кому отец доверял спину… Будь тот жив, вряд ли Блажинич решился бы на предательство. Нужно было расспросить, наверное, чем ему заплатили, – но пусть Матушка его судит…

Стефан вернулся к себе в кабинет, зажег свечи, нашел тонкой бумаги и принялся сочинять письмо брату. Короткое и по делу – такое, чтоб могла его унести летучая мышь…

Через пару дней во двор залетел гонец. Расхристанный, на полузагнанном коне. Стефан с удивлением узнал в нем секретаря остландского посланца в Драгокраине.

– Помогите, – просипел тот. – Помогите, князь, прошу. Недобрые вести. Нужна лошадь… нужно в столицу…

Гонца вынули из седла, отпоили. Потом Стефан разогнал слуг, а секретаря забрал к себе в кабинет, запер дверь.

– Не поднимайте панику. Что случилось?

– Предательство. – Секретаря трясло от долгой скачки. – Переворот, князь. Деневеры… никто не ожидал. Они… как летучие мыши, взялись ниоткуда… На мне есть кровь? Я думал, есть, там много было… много крови. Господарь пропал, посольство под охраной… Я моложе, я вырвался.

– И молнию не послать оттуда?

– Какая молния, – гонец нервно рассмеялся, – они взяли и башню, и все… А никто в них не верил. Знаете, что значит «деневер» по-дражански? Кровосос!

– Ну полно, полно, вы утомились. Останьтесь, отдохните, а я отправлю человека в Швянт.

Тот замотал головой.

– Нет. Поскачу сам, сперва в Швянт, а после в Остланд. Цесарь должен знать, а я один – свидетель…

Секретарь передал от господина посланца второпях начерченную записку, сообщающую о чрезвычайных обстоятельствах в Драгокраине и просящую «дорогого друга» оказать подателю записки всяческое содействие, чтобы новость скорее сообщили Лотарю. Удивительно, как для слуг цесаря Стефан еще оставался своим человеком, которому можно доверять, у которого можно просить помощи.

Задерживать гонца не было смысла. Подкрепившись, секретарь уехал на свежей лошади – и с приказом хранить все в тайне, пока не доберется до льетенанта.

В ту же ночь вернулся Войцеховский с грамотой, где весь текст был бурым. На следующий вечер Стефан разыскал Лагоша, увлек его в кабинет. Развернул перед ним бумагу.

– Что же, – сказал граф, – теперь дражанцы всякий документ будут кровью подписывать? И вы на это согласились, князь?

– Они подписывают своей, – сказал Белта, – а остландцы станут – нашей. И я прошу вас смотреть не на чернила, а на то, что этими чернилами написано.

Тот кивнул.

– А вы, князь, дадите мне тоже охранительную бумагу – от Бялой Гуры?

– Так ведь нет у нас еще Бялой Гуры. И князя нет.

Лагош рассмеялся.

– Что же вы с кровососами заключали?

– Мы с ними подписали договор о дружбе и не более.

– Вот как. Так давайте и мы договоримся. О дружбе.

Граф улыбнулся. Сизая щетина на бритом черепе серебрилась в свечном свете, глаза смотрели хищно. Стефан понял вдруг, что, будь он простым смертным и повстречайся с графом, наверняка принял бы его за вампира.

«С кем поведешься…»

Лагош с шумом вытянул из ножен саблю, перехватил у рукояти.

– Это особый сплав, князь, – сказал он с гордостью. – Рукоять из серебра. У Лагошей всегда клянутся на серебре.

Так вот чей оружейник поставляет те сабли Ордену…

Граф протягивал Стефану рукоять с улыбкой, которая могла показаться и хитроватой, и злорадной.

«Знает и думает, что не возьмусь, струшу…»

– Клянусь гербом и отцовским именем, Радо Лагошский, в братской к тебе дружбе. Что скреплено сталью, руки не расцепят.

Труднее всего было не отдернуть руку в первый же миг: серебро впилось в ладонь, по ощущением – прожгло до кости. Возможно, Лагош принял его гримасу боли за улыбку; возможно, улыбкой это и было. Вместе с болью нарастала упрямая злая радость. Потому ли, что он не испугался, что оставался еще человеком. Что себе надумал граф, Стефан не знал, но тот опустил ручищу поверх Стефановой.

– Клянусь гербом и отцовским именем, Стефан Белта, в братской к тебе дружбе. Слово, скрепленное сталью, обратно не заберешь.

Боль стала белой, раскаленной. Затошнило, Стефан побоялся, что лишится чувств, но более того – что придется отдирать рукоятку от ладони, что на ней останутся куски приставшей кожи.

Но отнялась она просто. Он сумел удержаться и не взглянуть при графе на то, что стало с рукой. Лагош облапил его и громко расцеловал. Знает или нет… слово скреплено сталью, обратно не заберет.

Ладонь оказалась черной, измазанной в пепле. Только отряхнув его, он увидел едко-красную блестящую пленку обычного ожога.

На сам ужин – что представлял собой бесконечную череду поднятых тостов за покойного, за то, чтоб хорошо и весело отдыхалось ему в Саду, которые будто подчеркивали, что те, кто восседает одесную Матушки, безгрешны, а здесь, в земной юдоли, все слабы душой, и за покойного грех не выпить, – Стефан пригласил и бывших своих остландских друзей. Он писал в столицу:

Прошу вас не держать на меня обиды: горе от потери отца и печаль от размолвки с дорогим другом, чья благосклонность для меня, боюсь, утеряна безвозвратно, повергли меня в состояние, близкое к болезни. Но теперь, как выздоравливающий, едва вставший на ноги, я хотел бы видеть в своем окружении друзей и потому прошу вас оказать мне честь и помянуть вместе со мной моего отца…

– Многие вас не поймут, – серьезно сказала Юлия. Они сидели вдвоем на террасе, неведомым образом оставшись одни. Кто отправился с паном Ольховским стрелять дичь, кто разбрелся по саду, и со стороны реки неслась заунывная песня, кто-то взял лодку и прогуливался по реке. Корда, несмотря на предупреждения, унесся в Швянт, якобы по неотложным делам.

Росший рядом старый каштан то и дело ронял плоды в траву с глухим звуком.

– Вы только поощрите тех, кто вам и без того не доверяет, – сказала Юлия. Она разложила на столе альбомы и занималась летним гербарием. Стефан не знал, не нарочно ли она выбрала это занятие, подчеркнуто мирное: наклеивать на страницы хрупкие листья и сухие цветы.

– Я знаю. Но я и без того долго держал у себя гостей, никого не известив, а в столице люди ревнивы. Даже сейчас. Я не могу созывать собрание просто так, они непременно явятся. Так лучше пусть приедут с желанием напиться за княжеский счет, чем с обыском.

– Да разве же кто приедет? Мы в опале…

Это «мы» подразумевало, что, попав в цесарскую немилость, Стефан и на весь дом Белта бросил тень, – но в груди у него все равно потеплело. А он думал, что тепло этой жизни для него утеряно…

Стефан тронул Юлию за руку, когда она потянулась за очередным цветком.

– Оставьте, вам же ничего не видно…

– Верно, – спохватилась она, – надо сказать, чтоб принесли свечей.

Но она не торопилась с приказом, опасаясь, наверное, как и Стефан, что терраса с зажженными свечами сразу привлечет внимание и, как мотыльки, на огонь слетятся гости. Поэтому они молча сидели в темноте, глядя на переплетение черного и светло-синего в ночном небе. Стефан позволил себе представить, что они женаты и сидят на террасе, как будут сидеть еще бесчисленными вечерами, пока возникшая между ними близость не перестанет удивлять, став чем-то само собой разумеющимся.

– Тот мальчик приходил просить у меня руки Ядзи…

– У вас?

– Пан Райнис согласен, а Ядзя сказала, что пойдет, только если хозяйка разрешит, по обычаю.

– Не хочет? Так и ответила бы.

– Ядзя, – сказала Юлия, – ждет Марека.

– Да ведь Марек…

– Она все понимает, Стефан. Но она дала зарок – дождаться. Не выходить ни за кого, пока он не вернется домой.

– Говорил же я ему. Вот повеса.

– Я могла бы освободить ее от зарока, да только…

Стефан понимал. В благополучное время можно отринуть суеверия, но если этот зарок окажется единственной нитью – пусть и совсем тонкой, – что приведет Марека домой…

– Что же вы сказали тому юноше?

Юлия мягко улыбнулась.

– Что не годится делать девочку вдовой. Сказала, пусть явится снова после восстания. А Ядзе велела – пусть она хоть ленту ему подарит.

– Пусть только вернется, командант. Уши ему надеру, – искренне пообещал Стефан. – А пан Райнис от себя добавит.

Юлия подняла руку и убрала ему волосы со лба, и он замолк.

Как и ожидалось, из столицы пожаловали. Конечно, большинство прежних «приятелей» забыли о нем: ни льетенанту с супругой, ни маршалу Кереру и прочим не к лицу было посещать дом того, кому сам цесарь отказал от дома. Но прибыли другие: те, кого столичная молва и так почитала экстравагантными и кому позволительны были вольности, – и те, кому сам долг велел явиться к князю Белте и проверить, что за гостей он к себе приглашает. А заодно и принять по кружечке…

Церемония была не из самых веселых, хотя чем дольше она длилась, тем веселее обыкновенно становились гости. Им, осиротевшим, оставшимся на земле, пить в этот день не возбранялось, как не возбранялось и шуметь – все стремились перекричать друг друга, выкрикивая тосты за покойного. Считалось, что ушедшему, пусть и вкусившему радостей Сада, будет приятно, что внизу его вспоминают, и Матушка не будет сердиться, если в такой день шум долетит до Ее чертогов, – напротив, уверится, что взяла человека в Сад не напрасно. Потому никто не удивлялся, когда на поминках напивались до забытья…

На дневную службу, куда стеклись со всех окрестных деревень – после рассказывали, что в храм было не зайти, – Стефан прийти не смог. Юлия сказала гостям, что князя посетил приступ жестокой меланхолии: не присутствовав при смерти отца, он только теперь осознал утрату и, подавленный своими мыслями, остался в постели. Гости проявили снисходительность, шепча о необыкновенной силе вдовы Белта: вот уж кого тяжелые мысли не удерживают от выполнения долга, а ведь совсем еще девочка… Только граф Лагошский пробурчал что-то себе под нос, но его никто не услышал.

Накануне Стефан зашел к пану Ольховскому. Тот сидел, склонившись над рассохшейся книгой.

– Вот и хорошо, что зашел, панич. Надо на тебе колдовство попробовать… ах, пес, так ведь света уже нет… Ну после. Делали такое заклятие для воинов, чтоб могли долго стоять на солнце. Не для твоей крови, конечно, писано… ну да посмотрим.

– Благодарю. – Стефан сжал руку старика. Кажется, пан Ольховский окончательно сменил гнев на милость. Но Стефан и не верил никогда, будто вешниц, водивший его на охоту и тешивший их с Мареком сказками, действительно хочет его смерти.

– Я пришел за другим, вешниц. Хотел узнать, не привезли ли вы с собой настойку.

Настойку – на пяти травах и одной секретной – вешниц каждое лето делал сам, не подпуская близко ни кухарку, ни прислугу. Говорили, что дед Ольховского, от которого вешниц унаследовал рецепт, напоил как-то ею отряд поймавших его дражанцев – и не только сбежал, но и прихватил с собой коня и любовницу командира…

– Э нет, – покачал головой Ольховский. – Куда тебе еще и настойку…

– Так ведь я, – Стефан улыбнулся, – не для себя прошу.

В начале ужина за огромным столом царила тяжкая тишина, которую только отчасти оправдывал траур. Редкие остландские гости чувствовали себя не в своей тарелке, прикидывая, уж не оказались ли они в гнезде бунтовщиков и не стоило ли позвать цесарскую охрану. Юлии пришлось усадить Ядзю за клавесин, но тихая, печальная музыка только усугубляла тишину. Белогорцы за столом тоже разделились на два лагеря: «гостиные» гости, как назвал бы их Марек, тревожно и выразительно поглядывали друг на друга, будто предвкушая плохое.