Текст книги "Твоя капля крови"

Глава 24

Кто смоет кровь с камней твоих, моя родина?

Строчка из последнего вирша Бойко навязла в зубах и никак не желала забываться. Крови на камнях было много, сами же камни почернели, и воздух над городом пропитался едким сухим дымом. Хватало вдохнуть его один раз, чтобы человек сразу начинал кашлять. Стефана, наверное, единственного он не беспокоил. Почта уже догорела, только башня, наполовину съеденная дымом, упрямо возвышалась над городом, напомнив Стефану старую церковь в имении. Теперь ему казалось, что кто-то другой дрался со Стацинским на дуэли.

Верно, другой.

Тот был – человеком.

Берег реки было не узнать: все раздроблено, разбито ядрами, продырявлено картечью, обожжено. В замке перебиты все окна, стена почернела после пожара на втором этаже. Стефан больше не боялся ходить по коридорам – все зеркала разлетелись. Ядра взрыли землю и в парке, ставшем кладбищем. «Революционный совет» переехал в палац Белта. Защищенный парком и стоявший по другую сторону тракта, особняк пострадал меньше. Стефан велел, чтоб у генерала Керера, помещенного в гостевые покои, усилили охрану. Керер, в отличие от повстанцев, дни проводил спокойно и праздно, в чтении и игре в карты с самим собой. С капитаном Гайосом он играть отказывался, почитая его предателем.

– И что же вам было, милая пани воеводова, не послать нам хотя бы весточку, – в который уже раз упрекал Вуйнович. – Мы ведь могли, прости Матерь, начать по вам стрелять!

– Ну полно, – отвечала Яворская. – Не верю, что вы настолько ослабли глазами, чтобы не разглядеть моих штандартов. Да и откуда бы я могла послать весточку? Отправь я курьера, его бы просто схватили. Тогда бы вы не удивились, но и они не удивились бы тоже… И у меня нет мага, способного послать молнию из деревни…

– Другие прекрасно обходятся голубями, – ворчливо сказал Вуйнович.

Голубей им действительно стали присылать: из Планины, из Креславля, из Вилкова. А из Ясенева прискакал гонец. Он не прошел бы через осаду, но прибился по дороге к роте Яворской.

Молния за все это время пришла одна, и тот самый ученик вешница, который принял весть об Эйреанне, полез за ней прямо в обгоревшую башню, понадеявшись, что пластины в ней уцелели и он сможет прочитать послание. Осторожно поднялся по краю обгоревшей лестницы, по оставшимся от пола закопченным балкам, кашляя от дыма. И не выдержал, прокричал, высунувшись из башни, на весь притихший город:

– Командант Белта! Командант Белта вошел в Бялу Гуру! Соединился с Лагошем и взял Варад!

Матерь добрая.

Марек.

Вуйнович, хоть и злился на пани воеводову за театральное появление, признавал, что без Яворской все дело было бы проиграно. Увидев ее, остландцы растерялись: с той стороны, откуда пришла траурная рота, они ожидали лишь подкрепления. Они оказались настолько не готовы, будто их дозорные и впрямь не разглядели штандартов.

Хорошо, потому что числом рота Яворской точно не взяла бы. Пани воеводова привела тех, кто должен был защищать ее владения, да собранных по пути лесных братьев, присягнувших «матушке». И однако – не иначе как с помощью Яворского, когда-то помогавшего Вдове выигрывать в карты, – они смогли, повстречавшись с остландским отрядом, разбить его и завладеть картечницей. Из нее и стали бить по спохватившимся остландцам.

Город прибодрился. И хотя снарядов почти не осталось, пушки опять загрохотали.

– Не падайте духом, – кричал Бойко своим бойцам, стоя на одном из бастионов. – У них тоже кончаются снаряды!

Голубчику и впрямь было не позавидовать. Генерал Керер оказался в плену, и отныне маршал Редрик отвечал за военные дела в Бялой Гуре. Стефан был уверен, что в Остланде для него уже обставлен дом на Хуторах. Ясенев взяли – неизвестно, долго ли продержатся, но ни новых ядер, ни уж тем более орудий с завода Голубчику теперь не подвезут. А его солдатам пришлось дать бой свежему – хоть и малочисленному – противнику.

Стефан, опешив, смотрел с остатка крепостной стены, как бойцы пани воеводовой без всякого страха идут прямо на остландцев.

– Так их! – ликовали на стенах, вдруг обросших народом. – Мы уж наелись, пусть они попробуют!

Стефану казалось, будто перед глазами снова та же картина, что при Креславле.

Бойцы, марширующие прямо навстречу бегущей к ним вооруженной пехоте, бойцы, которые спотыкаются и падают, но продолжают наступать.

Рота Яворской атаковала оставшихся на левом берегу. За мостом, который тем утром в очередной раз удалось отбить. Остландцы сейчас оказались сдавлены в узких улочках, но к ним уже спешила помощь, и люди Яворской могли сами оказаться в ловушке.

– Пан Стацинский, – выдохнул Стефан, – разыщите мне капитана и велите собирать «Охоту».

– Ваша светлость, люди из Студенческой армии хотят пойти с нами. Что им отвечать?

Обычно Стефан с трудом терпел чужих в своей милиции, но теперь…

– Пусть собираются все. Выходим, как только стемнеет.

Он ушел к себе и упал на диван в кабинете. К счастью, все следили за боем, и его отсутствие вряд ли заметили. Проснулся он с первыми лучами луны. «Охота» уже собралась внизу: скучившиеся у ворот люди в черных плащах смутно напоминали иллюстрацию к чезарскому роману.

– Мы не поедем в город, – сказал Стефан. – По парку, потом на Воровской мост, выберемся из города и ударим с тыла.

– Так по мосту же не пройти!

Воровской мост – каменный и, несмотря на название, построенный на совесть – почти всякий день становился жертвой очередного опыта бомбистов. До сих пор состава, способного взорвать его, не нашли, но мост изрядно пострадал.

– Ну так увидим, может, он наконец рухнет, – отшутился капитан Войта, пришедший на смену злосчастному Новаку.

Подошел пан Ольховский, направляющийся в палац отдохнуть. Во рту у магика была трубка, и развевающийся по воздуху густой и душистый дым ясно давал понять, что Ольховский курит запрещенную коччу, которой маги, по слухам, восстанавливают силы. Стефан отвел глаза: уж кто, как не вешниц, имел сейчас право отдохнуть. Страшно было, что он надорвется, что, напрягая последние силы, он рискует и вовсе силы лишиться, – а это, говорят, худшее, что может произойти с магом.

Вешниц, однако, не выглядел расслабленным.

– Идете сейчас, панич? Ну… идите. – Ольховский внимательно вглядывался в охотников. И дымил им прямо в лицо, но никто не отваживался даже поднять руку, чтобы отогнать дым. – Хорошее дело.

Под это невнятное напутствие они выехали и миновали Воровской мост – который по-прежнему держался. Дальше – узкие темные переулки, ставшие чужими, и окраина, где до сих пор кипели завязавшиеся днем бои.

Бойцы Яворской не сдавались, но, стиснутые с двух сторон, к утру они будут разбиты, если им не помочь.

Факелы погашены, лошади идут тихо. Стефан со Стацинским в авангарде, вылетевшего навстречу чужого дозорного успокоили штыком в грудь – не успел поднять шум.

Вышли в конце концов на дорогу к старой мельнице – как в ночь, когда освобождали Бойко.

Теперь повернуть – и возвращаться в город.

– Зажигай!

Передают друг другу притороченные к седлам факелы. Щелкает огниво, раз за разом, возбужденно смеются студенты Галата – для них это внове. Черные лица, черные кони, пятна огня.

– Вперед! – командует Стефан.

Стацинский пускает лошадь с места в галоп – красуется. Остальные срываются за ним, ночь свистит в ушах. Мчатся всадники, привстав в стременах.

– Впер-ред!

– За Бялу Гуру! За князя!

– Улю-лю-лю! Свобода! – А это «новобранцы».

– Князь! – Стацинский поравнялся с ним. – Ваша светлость, глядите!

Стефан обернулся. Позади них весь придорожный лес был полон всадниками: полупрозрачными, сотканными то ли из дыма, то ли из скудного лунного света, с такими же темными лицами, в длинных плащах и с факелами, мерцающими синим огнем.

От всадников за версту тянуло коччей, но они становились все материальнее.

На остландцев, занятых траурной ротой, налетели с тыла. Кто-то при виде призрачных всадников побросал оружие и побежал, кто-то вовсе оконфузился. Солдаты уже привыкли к Охоте, но такого еще не видели. Они вспомнили старую веру и чертили рукой в воздухе кто «рогатку», а кто и круг. Помогли ли кому-нибудь древние боги, Стефан не знал: им снова овладела жажда, и он без устали размахивал саблей. В какой-то момент стало необычно тихо, и Стефан сообразил, что замолкли обе картечницы. Или снаряды кончились и у тех, и у других, или кто-то метко выстрелил и уложил артиллериста.

Тут же к Стефану подъехал Стацинский, за ним – «охотники» в эйреанках.

– Разрешите отбить орудие!

– Знаете, где оно?

– Банк на Пивной, второй этаж. В митральера только что попали!

– Разрешаю!

Стацинский умчался. Стефан остался с остальными пробивать дорогу к своим. Ночь выцветала, и штандарты Яворского виднелись все отчетливее.

– За князя!

Кто-то крикнул:

– За Яворского!

И все подхватили:

– За Яворского! Ур-ра-а!

А потом Стефан увидел, как остландцы отступают.

Голубчик, скорее всего, дал приказ отходить и пропустить войско Яворской, чтобы потом вернее накрыть повстанцев в городе. И все равно это было отступление.

Вот только Стефан не успел насладиться зрелищем. Он пропустил и триумфальное возвращение пани воеводовой, и не менее триумфальное явление Стацинского и студенческой братии с картечницей. Успел увидеть только, как растворяются в воздухе всадники, и понял, что вот-вот небо разрежет рассвет. Он отдал командование Войте, и Черныш донес его до палаца, еле успев. Очнулся Стефан уже глубоким днем – от мысли, которая неосознанно беспокоила его и во сне.

Пани воеводова оказалась в столовой, где Вуйнович и Галат наперебой пересказывали ей события последнего месяца. Она тепло поздоровалась со Стефаном, но стоило им оказаться наедине, как он спросил:

– Юлия приехала с вами?

Вдова кивнула.

– Она в шпитале. В том, что вы устроили вместо бальной залы.

– Вверяя ее вашим заботам, я полагал, что вы обе удалитесь от опасности…

Сейчас его наверняка сочли бы невежливым. Яворская сощурилась.

– Увольте. Да разве вы можете вверять ее кому-то? Разве не она теперь мать дома Белта? Скорее уж она может распорядиться вами…

– Я… – Стефан прикусил губу.

– Ну полно. – Графиня смягчилась. – Я понимаю, отчего вы тревожитесь. Но в Бялой Гуре теперь не осталось мест, где можно укрыться от опасности. Я скажу вам честно, Стефан: будь Юлия моей дочерью, мне было бы покойнее знать, что она здесь, при мне…

День после битвы был тих. Обе «клятые машины» – и та, что привела рота Яворской, и та, которую отбил Стацинский, – стояли горделиво на Малой площади, и около них крутились дети.

Кроме орудия и обоза с припасами, вдова привезла в столицу самое важное – новости.

В Казинку пришли всего три корабля, но и трем удалось втянуть остландцев в битву за побережье. В конце концов потопили все три, но те успели подойти близко к берегу, и теперь солдаты Казинского гарнизона вместе с подкреплением целыми днями перестреливались с теми, кто успел высадиться и засесть в прибрежных кустах.

В итоге остландцы поняли, что их обхитрили и «флорийский флот», о котором давно ходили слухи среди бунтовщиков – доносимые шпиками до нужного уха, – не более чем приманка. Но было поздно, из опасения перед высадкой в Казинке с самого начала войны был усилен гарнизон, да еще части переброшены после извещения о кораблях. Все те, кто пытался высадиться и был схвачен, охотно и в один голос твердили о задержанном бурей подкреплении, – а тем временем командант Белта, осыпанный цветами в Планине, въезжал в страну и объединял вокруг себя багады.

– В печальном положении оказались остландцы, – подытожила Яворская, откладывая кисет с курительной травой. Кисет был совсем новым, и Стефан отчего-то был уверен, что зеленеющий весенний клен на нем вышила Юлия. – Цесарь терпит поражение на всех фронтах, если верить тому, что долетало до меня по пути. Только в Чеговине они немного продвинулись. Но цесарь пытался отправить войско в Драгокраину, и ваши родственники разбили их наголову.

Да и в Чеговине Лотарь оказался внезапно без поддержки союзника, и, значит, его победы могут в любой момент обернуться поражением…

Как же странно могут завертываться наши судьбы. Еще несколько месяцев назад Держава казалась монолитной, незыблемой. Огромная страна за огромной Стеной.

Теперь же, стоило за эту Стену выйти…

Лотарь, верно, жалеет, что не послушал советника… Но если и жалеет, то глубоко втайне, запретив в своем присутствии даже упоминать имя бунтовщика.

Ему бы следовало ненавидеть Лотаря – после разрушенного города, картечницы и мальчишек с оторванными конечностями. Как ненавидели тут все остальные, с упоением слагая на баррикадах скабрезные стишки про остландского цесаря. Но Стефан никак не мог забыть сон с окровавленным тронным залом. И не мог отогнать мысль – теперь, когда у Донаты есть поддержка Драгокраины, не захочется ли ей самой стать цесариной?

Остландские власти нельзя было упрекнуть в недостатке воображения. До Швянта газеты больше не доходили, но люди Вдовы привезли с собой несколько «почтовых листков», изданных специально по случаю восстания. Кажется, сбежавшие из города солдаты успели достигнуть Остланда. В газете публиковали леденящий душу рассказ о захвате Швянта, о том, как вчерашний цесарский советник, охваченный кровавым безумием, прокладывал себе дорогу, не щадя ни женщин, ни детей. Как дико хохотал, добивая упавших, и ему вторили другие повстанцы… Как облизывал кровь с губ – и ведь здесь не наврали.

И уже писали о том, что два восстания связаны, что о воспрянувших Деневерах ходят странные слухи, что династию их издавна преследует болезнь и недуг этот перекинулся на князя Белту, так невовремя покинувшего Державу. А возможно, что болезнь уже спала в крови у князя и этим объяснялись его проступки, из-за которых цесарю пришлось отдалить его от себя. И те, кто удивлялся такой размолвке с милым другом, теперь могли только дивиться прозорливости его величества…

Но в том, что две заразы сообщились, никто уже не сомневался.

– Это плохо, – озабоченно сказал Корда. – Они хотят представить наше восстание как болезнь, как одержимость…

– Что же удивительного. Для Державы любое народное недовольство – это болезнь…

– Да, – кивнул Стан, – но это хуже. Это проклятие. Теперь, что бы они с нами ни сделали…

– Они сделают это в любом случае. Нам не простят того, что мы заняли столицу у них за спиной. А если они будут уверены, что здесь засели вампиры, что ж… – Стефан усмехнулся. – Больше станут бояться.

О цесарине сведения были довольно скудны. Писали только, что ее величество усердно молится о своем пропавшем брате и о Драгокраине. Стефан надеялся, что за этими строчками не таится ничего другого.

Стыдно было себе признаваться, насколько его тянет в шпиталь, и Стефан нарочно не позволял себе думать о Юлии. О том, чтобы приготовить покои для Вдовы, расселить слуг и расквартировать роту, позаботились Стан с домоуправителем. Последний доложил проснувшемуся хозяину, что «ее светлость княгиню-матушку приняли по всем правилам». Однако, едва приехав, Юлия спустилась в шпиталь.

Стефан же до заката так ее и не видел. Ночью, когда он проснулся, Юлия сидела рядом и смотрела на него. Не вполне придя в себя, Стефан решил было, что она видение, посланное истерзанным сознанием. Она была во вдовьем платье, на волосах – белая косынка, как у сестер из «багада Бранки», и такой же белый браслет на руке. Стефан потянулся к ней, взял за руку, отодвинул браслет, чтобы поцеловать запястье. И только ощутив губами живое и бьющееся, понял, что это не видение.

Вскочил.

– Простите меня, ради Матери.

– Ничего. Это мне не следовало сюда приходить. Но я хотела убедиться, что вы… здоровы.

– Здоров, – пробормотал Стефан. Она снова взяла его за руку, и Стефан едва не вырвал ее – вспомнив, что его руки делали в последний месяц.

Юлия выглядела уставшей – неудивительно! – но не измученной и потускневшей, как после похорон отца. Глаза ее снова горели спокойным светом, который Стефан так любил.

– Поглядите, я тут бездельничаю, а вы и не отдохнули с дороги. Княжеским указом велю вам не появляться в шпитале хотя бы день.

Она засмеялась.

– Вы не можете приказывать матери своего дома, князь.

Они все еще не разжали рук. Хорошо, что в приемной анджеевец и он никого не впустит – как только позволил войти Юлии…

– Это безумие, Юленька, – сказал он тихо. – Вы здесь… Вуйнович говорит, что это проклятие нашего рода, выходит, теперь и вы его подхватили…

– Что ж, – она улыбнулась, – я рада делить с вами и проклятие…

Через несколько дней прилетел еще один голубь: от Самборского. Тот сообщал, что со своим багадом захватил Крук.

Победе радовались все, даже Вуйнович разулыбался: Крук – и наш.

– А с чего бы ему становиться нашим? – вопросил Стефан. Его не поняли. – Но ведь, насколько нам известно, из Крука гарнизон не отзывали.

А гарнизон там знатный. Крук как раз на пути из Казинки в столицу. И Стефану очень слабо верилось, чтобы Самборский с его багадом был способен этот город занять…

Он глядел в карту. Крук стоял на полпути с побережья к столице, это верно. Но если взглянуть по-другому – он оказывался на пути у Марекова войска, шедшего из Планины.

На Стефана стали поглядывать с подозрением: уж не завидует ли князь удачливому сопернику, не боится ли славы, которую может снискать молодой Самборский?

Стефан не стал больше высказывать сомнений, но на душе было неспокойно. Тревога за брата, сопряженная с радостью, мучила его с тех пор, как получили молнию. Брат был совсем рядом – и в то же время подвергался самой большой опасности с тех пор, как уехал во Флорию. Ему уже случалось рисковать, проникая тайком в Бялу Гуру, но тогда документы на чужое имя и удача хранили его. А теперь в княжестве и впрямь не осталось мест, где не подстерегала бы опасность, и Марек с этой опасностью оказался лицом к лицу…

Стефан уже проклинал самоуверенность – и свою, и брата, – из-за которой они решили, что Марек, которому в прошлое восстание едва сравнялось шестнадцать, способен вести армию.

Но едва не больше страшило то, с чем Мареку придется столкнуться, если они все же победят.

– Я думаю: что мы сделали? – поделился он с Вдовой. – Мы напустили в страну отряды висельников, у каждого из этих висельников есть подобие армии, и каждый считает, что может вести за собой Бялу Гуру… Это можно сказать и обо мне, пани воеводова. Но меня бросает в дрожь от мысли, что в княжестве у нас скоро будет… как до князя Станисласа.

– Размышляете, не лучше ли будет нам остаться под строгой, но справедливой дланью цесаря?

– Нет, – честно ответил Стефан.

«Цесарь поделил бы нашу землю так же верно, только – по своей воле…»

– По-моему, у вашего страха глаза велики, Стефан.

Вдова нашла в гостиной головоломку: если точно собрать узор на крышке шкатулки, та начнет играть победный марш. Яворская держала в руках один из элементов узора, размышляя, куда его вложить.

– Те, кто пошел воевать от вашего имени, давали вам присягу на Холме. Ее им будет труднее нарушить, чем клятву цесарю. А те, кто не верен вам, верны мне или генералу.

Она вложила одну из деталей, сделала понюшку травы из кисета и принялась за другую сторону головоломки. Стефан, забывшись, следил за ее руками. Вот так и Мареку придется собирать головоломку из крестьянских отрядов, лесных братьев и вольных багадов…

Дойти бы ему, Мареку.

Себе Стефан уже не верил – после той экспедиции к картечнице. Не за орудием он туда пошел, а за кровью. Не нужно быть вешницем, чтобы понять: скоро только веление крови и будет для него что-то значить.

Он неосознанно ждал плохих новостей – и плохие новости не заставили себя ждать. В Вилкове горожане не поддержали повстанцев, выдали их войскам. Правда, на виселице потом оказались и многие из предупредивших горожан – власти решили, что не могли они так много знать о бунтовщиках, не будучи с ними в сговоре. После виселиц Вилков уже не так тепло относился к остландцам, но подниматься против них было некому. В Креславле артиллерийский расчет отбросил повстанцев от города. Под Трывами красные мундиры отражали одну за одной атаки лесных братьев, не давая пройти к городу.

Самборского, как и предполагал Стефан, заманили в ловушку. Попрятавшиеся до времени цесарские солдаты долго ждали, прежде чем выйти на свет: ждали, пока Самборский пригласит в город команданта Белту, чтобы повязать обоих сразу. Но командант приглашение отверг – слишком спешил вернуться к брату, – и разозленные остландцы за одну ночь скрутили весь багад Самборского, а сам князь снова оказался в крепости.

Остландцы отступили только на время. Теперь к Швянту стягивались серьезные силы, шла «Западная армия» из Зеленозерска, возвращались брошенные на фальшивую высадку в Казинке солдаты. Снова появился в Бялой Гуре полковник Хортиц.

Может быть, из-за этого Стефан, оглядев подошедшие войска, сказал вешницу:

– А вот теперь – время.

Тогда из тщательно спрятанных сундуков снова появились полупрозрачные чезарские шары. Вешниц сам отнес их артиллеристам, сам показал, как закладывать и куда целиться.

– Ну, князь, под твою ответственность! – От любопытства и желания на деле посмотреть, что будет, Ольховский даже взбодрился. – Ну, с Матушкиным благословением, пли!

Взвился в воздух полупрозрачный шар, сверкнул и тихо рассеялся, заполонив воздух спокойным белесым туманом.

Когда туман развеялся, половины стоящего за левым берегом войска не было. Полуразрушенные дома, пастбища за ними, деревья оставались прежними – а люди исчезли, и в воздухе разливался невиданный покой.

Что ж, Марек.

Вот твоя дорога, брат.

Из-за гостей и суеты Стефан забросил своих лазутчиков – и, когда наконец снова отправился в «мышиную разведку», вернулся с радостной вестью. Он бессовестно растолкал Корду, которому не повезло уснуть на диване в кабинете.

– Стан! Стан! Они уходят!

– М? – сказал Стан.

– Голубчик получил приказ – отходить к Зеленозерску.

Корда понял даже сквозь сон: Зеленозерск – у самой Стены. Это настоящее отступление – даже если Голубчика наверняка отзывают, чтобы перегруппировать оставшиеся войска и поставить во главе кого-то не такого благонастроенного.

И все же державное войско уходило, оставляя столицу.

Стан по такому поводу не стал даже жаловаться, что разбудили.

Собирались остландцы долго. Теперь уже цесарские отряды делали на город набеги, достойные лесных братьев, будто бы научившись у повстанцев.

Каким образом стрелки подобрались так близко – никто не ведал. Нужно было обладать немалым мужеством, чтобы забраться в город, который твои войска оставляют. Cкорее всего, они смешались с курьерами повстанцев, которые теперь почти беспрепятственно проникали в город, перебрались по крышам и теперь залегли совсем рядом с палацем Белта. Сначала высказывались в духе, что пусть их и стреляют, скоро успокоятся, не вечные же у них припасы. Но время шло, а заряды у стрелявших не кончались – оттого, что не расходовали их по пустякам. Они уже успели уложить двух человек из милиции Стефана, что охраняли палац, и на беду случившегося рядом хожисту Горыля. Явившихся забрать тела добрых сестер стрелки великодушно не тронули, но каждый из посланного за ними отряда получил аккуратную, лично ему предназначенную пулю.

Улица опустела. Стефана и остальных милицианты заставили отойти от окон. Вуйнович так вовсе запретил Стефану выходить.

– Наверняка же за тобой охотятся, твоя светлость…

Весьма кстати: солнце снова принялось палить, и Белта ощущал, как сгорает кожа на лице и руках, и самого его то и дело бросало в жар. К тому же он чувствовал себя неприятно и непривычно слабым: всякое движение, всякая фраза требовали усилия.

– Вечером, – сказал он Корде пересохшим ртом.

Вечером, как стемнеет, он сам отправится за этими храбрецами.

Отправили курьеров к Бойко и Галату, предупредить, чтоб их люди были осторожнее.

– Пошлем еще людей, мальчик. – Вуйнович беспокойно тер левое плечо. Стефан собирался отправлять его из города, чтобы воевода смог наконец возглавить «свои» багады. А на самом деле – старика бы в кресло у камина, с каплями и сиделкой…

Стефан потер слезящиеся глаза. Точно сказано – не революция, а шпиталь. Всякий раз днем ему не верилось, что станет легче, что слепящее пекло смягчится, станет прохладной, родной ночью.

Но пока всякий раз он доживал до вечера.

– Люди уже сходили, воевода. Подождите ночи, пусть стемнеет, тогда его и возьмем.

Вуйновича отвлекли: прибежал чудом избежавший пули курьер, сказать, что к Воровскому мосту опять идет отряд.

Корда не подчинился приказу, то и дело подходя к окну и отодвигая занавеску.

– Перестань, – сказал ему Стефан. – Хотел бы я знать, как он здесь появился. Опять провел какой-нибудь торговец? Или один из наших?

Накануне владелец одежной лавки на Малой площади, отчаявшись из-за убытков, решил провести цесарских бойцов в город, обрядив в эйреанки, и спрятать у себя. Хорошо, что люди Бойко были начеку. На торговца пуль пожалели, вздернули на дереве недалеко от его лавки – кажется, там он до сих пор и висел.

– Зачем им это делать? В самом начале – понимаю, но теперь…

– Война не делает людей лучше, Стефко, – проговорил Корда, усаживаясь в кресло. – Твой Бойко сколь угодно может рассказывать о крови, которой нужно залить Бялу Гуру, чтоб очиститься… Ему не мешало бы иногда спускаться из поэтических сфер на землю.

Он пригубил вино, но тут же отставил бокал.

– Согласен, война может сделать храбрее, но подумай, сколько ненависти нужно для такой храбрости? И что нужно сделать с человеком, чтоб он так возненавидел? Я не говорю про тебя, Стефко, да и вообще про малый круг… Ты не можешь иначе, ты – это и есть Бяла Гура. Твой отец продал едва не последний камзол, чтоб оплатить восстание, ты сейчас делаешь то же самое, ты голову положишь за княжество, но это ты, мой друг… А возьми простого человека, такого, скажем, как я или покойный муж пани Гамулецкой – земля ему пухом и спасибо, что упокоился…

– Все-таки тебе не стоит равнять себя с мещанами, Стан.

– Отчего же, – вскинулся Корда. – Знаешь, в Чезарии я был таким же мещанином, как и все – как и Капо. Там почти не потрясают титулами, иначе из них высыплется слишком много пыли… Так вот, возьмем лавочника. Его мир – это лавка. И он будет болеть за нее душой, как ты за княжество, не спать ночами, залезать в долги – только бы она процветала. И представь себе, что пришли такие молодчики, как мы, – и лавки у него не стало. И пошел он по миру с женой и детьми. Что ему осталось в жизни? И какая ему польза от нашей и вашей свободы?

Он снова взялся за бокал – и снова поставил. Эту привычку Стефан у него помнил еще с университета – увлекшись беседой, он забывал обо всем вокруг и мог раз за разом подносить к губам кружку с пивом, так его и не отведав. И сейчас казалось, что Корда спорит о чем-то далеком, о теории, которая не страшна уже потому, что вряд ли воплотится в жизнь. Стефана охватил страх за него, неожиданный и такой сильный, что, когда Стан опять встал и подошел к окну, он почти рявкнул, как на плацу:

– Отойди, ради Матери! Ведь пристрелят…

– Человек может быть в меру злым, – продолжал Стан, отмахнувшись, – в меру трусливым, как многие из нас. Но, пока мир, он будет жить по законам Матери и умрет уважаемым человеком. А война даст дорогу страху и предательству. Или человек этот пойдет убивать соседа – оттого, что все убивают и теперь это разрешено.

– Ты слишком плохо думаешь о людях, Стан.

– Нет, – резко сказал Корда, – я плохо думаю о войне.

– Да что ты высматриваешь?

– Скоро ужин… – хмурился Корда.

Припасы в замке закончились – не так быстро, как ожидалось, но, как и в палаце, погреба опустели. Теперь обед его защитникам привозила пани Гамулецка собственной персоной. Никто уже не удивлялся, что она приезжает сама. Уединялись они со Станом ненадолго – да и не назовешь это уединением, – однако и этого хватало, чтоб у него выпрямилась спина и затуманились глаза. Шутили, что Корда собственноручно уничтожил все замковые припасы, чтоб чаще видеться с любимой.

– Придется обойтись без ужина. – Перед глазами метались, мешая смотреть, светлые пятна. – Их предупредят, что ехать сюда нельзя.

– Предупредят ли? Ты уверен, что тех гонцов не пристрелили прямо у ворот?

Стефан не ответил. Ему было плохо, и он радовался, что их с Кордой на время оставили одних.

– Ты бы спустился в погреб, – начал Стан, – сейчас и объяснения не нужно…

И тут оба услышали знакомый колокольчик и стук копыт.

Стан страшно выругался, уже без всяких предосторожностей распахнул окно и крикнул:

– Рута! Берегись, Рута!

Он выхватил пистоль и разрядил его в сторону той крыши, наверняка зная, что не достанет, – и кинулся вон, из кабинета – и по коридору. Стефан подскочил к окну – и обжегся, едва не упал, получив в лицо сноп солнечных лучей. Слезящимися глазами он никак не мог разглядеть того, что делалось внизу. Наконец, перевесившись через подоконник и прикрывая голову руками, он увидел, как Стан выбегает из ворот и бежит через улицу прямо к повозке, потом – как кидается к повозке, стягивает с козел пани Руту и толкает ее к воротам.

Стефан, недолго думая, перемахнул через подоконник. Он знал, что не убьется, и все-таки удар о каменные плиты выбил из него дух. Горячее солнце навалилось сверху, опалило спину. Со слезами и проклятиями, непростительно медленно он собрал себя с земли и в поднявшейся пальбе не сразу различил два четких выстрела. Но увидел, едва поднявшись, как Корда хватается за живот, а потом падает на колени, ткнувшись лицом в булыжники.

Стефан на неверных ногах кинулся к другу, притянул его к себе. Взвалил на руки, прикрывая от стрелка, потащил к воротам. Что-то ударило в плечо, потом под лопатку, но Стефан не обратил на это внимания. Ношу его попытались перехватить милицианты, но он не отдал, сам занес друга в двери, уложил прямо на мраморный пол. Кто-то рядом сорвал с себя куртку, положил под голову.

– Вешница сюда! Доброго брата, кого угодно, быстрее!

Умчались.

– Куда тебя понесло?

Стефан распахнул куртку у Стана на груди.

– Матерь милостивая…

– Ничего, – прохрипел Корда. Усы у него были все в пыли. – Ничего, Стефан.

Стефан попытался пережать ему рану; вторая рука, которой он поддерживал друга за спину, тоже была вся в крови.

– Вот, – попытался улыбнуться Корда, – тебе и ужин.

Стефан не обиделся на друга за глупую шутку. Ужин, верно… кровь…

Я пролил кровь за дом Белта.

Ну конечно, понял Стефан, глядя в стремительно бледнеющее лицо.

– Уйдите! – закричал он на толпившихся вокруг и, видно, был страшен, потому что они прыснули в стороны. – Стан, – он склонился к нему ближе, – ты всегда был мне другом. И ты им останешься.

Но у того в глазах засветился ужас. Он попытался помотать головой.