Текст книги "Твоя капля крови"

Но тут Стефан, на правах наследника, поднял первый тост за упокой отцовской души. Гости хлебнули, глаза у них заблестели. Дальше пошло легче. Уже через час начальник управы доверительно склонялся через стол к Корде и говорил:

– Да ей-же ей, неладное что-то с этой наливкой. Ведь как в голову ударило! А я, смею сказать, здесь не первый день, уж и вишневки этой напробовался, и сливовицы, и прочих напитков… А тут – как в глазах помутилось, что такое…

– Да Матерь с вами, – отвечал Корда, который был ни в одном глазу, указывая на свой бокал, где плескалась точно такая же вишневка. – Наливка качества, конечно, преотменнейшего, стыдно пить что-то иное на поминках князя. Но чтоб ударяло в голову – это вы, верно, с дороги уставший да не поели, вот, закусывайте…

Гости закусывали, но не всем это помогало. Кто-то затянул песню. Кто-то захрапел потихоньку, улегшись щекой на скатерть. Блажинич ударился в воспоминания, как они со старым князем как-то раз едва не угодили в остландский плен, но скоро убедился, что никто его не слушает.

Корда осторожно поднялся и пробрался к Стефану.

– Ты что же, – спросил он вполголоса, – собираешься устроить здесь второй Фальконе?

– Сядь, – прошипел Стефан. – Тихо, Стан, сядь. Подожди немного. Никто не собирается резать им глотки…

Юлия, Вдова и остальные женщины вышли из-за стола еще раньше – не годилось им смотреть на подобное непотребство. Кому-то из гостей стало плохо, слуги подхватили его под руки и вывели на двор. Другой заметил, что места вокруг него подозрительно опустели, и стал громогласно возмущаться – да куда ж это все подевались? Никто его, впрочем, не поддержал.

Потихоньку выскользнул из залы и Корда. Наконец, когда последний из «гостиных» склонил голову и засопел, поднялся и Стефан. Слугам было велено никого не беспокоить; проспятся, тогда и можно будет развести по комнатам.

Хорошо, что ужинать сели рано, – нужно все успеть до рассвета…

В отличие от мертвецки пьяной и тихой столовой, гостиная была наполнена почти трезвыми, уставшими от ожидания и чрезвычайно возбужденными людьми.

И каждому из них – Стефан успел в этом увериться – он мог доверять.

Стацинский выбрался из флигеля, где прятался от ненужных глаз, и Бойко пробрался в поместье и сидел теперь рядом с Галатом.

– Кольцо бы замкнуть, панич, – пробасил Ольховский, – а то, не ровен час, проснется кто…

Разговор прервал Зденек, который бочком просочился в гостиную и доложил, что к его светлости «просится какой-то старец, по виду – странник, а странника нельзя со двора гнать, счастья не будет»…

– Ну зови, – велел Стефан.

Согбенный странник, едва пересек порог, сбросил на руки Зденеку рваный жупан, стащил грязную облезлую шапку, распрямился и стал генералом Вуйновичем.

Зденек раскрыл рот, да так и застыл.

– Вот теперь, – сказал Стефан, – замыкайте.

– Я едва выбрался из-под замка, – мрачно сказал Вуйнович. – Вешниц, будьте вы добры, поглядите, не наследил ли я тут…

Ольховский долго обхлопывал его по бокам, водил руками, шептал, но так ничего и не нашел. Уважительно покачал головой.

– Ничего! Вот, молодым бы поучиться…

– Да ведь и мы ничего не принесли, пан Ольховский, – запротестовали «молодые».

Стефан чуть расслабился, все же с генералом рядом он чувствовал себя гораздо увереннее. Тот меж тем глядел на Стацинского, и по тому, как смягчилось выражение его лица, Стефан понял, что мальчишка ему все-таки писал.

В гостиной было полутемно, свет шел от нескольких канделябров со свечами и разожженного камина – ночь выдалась холодной. По лицам присутствующих плясали тени. Самое подходящее освещение для гнезда заговорщиков…

От трепещущего пламени оживали и портреты на стенах. Княгиня Магда поджимала губы; неизвестно, сочла бы она их сборище достойным ее сережек и ожерелья… Хмурился князь Филипп, изображенный в полный рост у романтических развалин, странно напоминающих его собственную гробницу в саду. Лика отца среди этих портретов пока не было, но Стефан без труда мог вообразить его тяжелый, оценивающий взгляд.

Теперь уж поздно думать – достоин ли, не посрамит ли память. Теперь все движение только вперед, да с такой скоростью, что не сломить бы головы.

Странно и незаметно оказалось, что за время их «заседаний» в малой гостиной главные поручения уже были розданы и каждый знал, куда отправляться – со своей ли кучей или с собранными вольными багадами. Ждали только определенности, последнего слова.

Ждали князя.

– Что ж, – начал Корда, – пришло время решить, как мы собираемся выступать. В качестве вольного багада или войска свободного княжества.

– В прошлом восстании мы прекрасно обошлись и без князя! – бросил кто-то из друзей Самборского.

– Возможно, потому и цесарина поступила с вами как с бунтующими мужиками.

– Она поступила бы так с нами в любом случае, Стан. И сын ее сделает так же. Он никогда не признает наших выборов, и судить нас будут за измену.

«Мы для них со всеми нашими притязаниями все равно что горные князьки Эйреанны в плащах из овечьих шкур».

– Нас будут судить, только если мы проиграем! – У Самборского горели глаза.

– Да и какие выборы – здесь, в этой гостиной? Без выборщиков, без… побойтесь Матери.

Корда подкрутил ус.

– В этой гостиной, как вы изволили выразиться, собрались представители первой и второй скамьи, и по закону Велимира мы имеем право избирать.

– Удобно вам теперь вспомнить о законе Велимира. Ему тоже, как мне помнится, не терпелось стать избранным князем.

– Стать князем, – отвечал Корда, ничуть не смутившись и глядя Самборскому прямо в глаза, – разбить саравских захватчиков и объединить Бялу Гуру. А соперники его, если память меня не подводит, едва не втравили нас в Саравскую унию – и тогда мы бы лишились княжества гораздо раньше…

– Все это прошлые дела, – раздумчиво сказал Марецкий, – но я склонен с вами согласиться. Дело нам предстоит серьезное, так давайте отнесемся к нему серьезно. Нам нужен князь, нужен воевода, нужен Совет… а каких еще выборщиков вы хотите? Изменников Радецких? Или тех, кто уехал из страны и забыл путь назад?

– По меньшей мере, на сей раз выборы будут честными, – заявил воодушевившийся Вуйнович. – Денег на подарки и подкупы ни у кого, верно, не осталось, все потрачено на оружие и амуницию…

– Честные выборы… – Самборский узко улыбнулся. – Как выборы Дона Аньелли в Читтальмаре… Вы же знаете эту историю, пан Корда.

– Мы могли бы ограничиться военным советом! – выкрикнул Галат. – А князя выберем уж после, когда войдем во дворец!

Могли бы, да вот только Корда прав. Вампиры клялись в дружбе не Совету, не временному правительству, а князю Бялой Гуры.

– Разумеется, – сказал Стан, – мы можем сказать, что не в силах никого выбирать, оттого что не имеем дворца, выборщиков, гербовой бумаги, чтобы писать имена… Но тогда выходит, что гербовая бумага нам дороже людей… и что прикажете цесарю думать о нашем сборище?

– Да бросьте, – раздался бас Лагоша из угла, где прежде граф сидел тихо. – Имя князя можно написать и на бальной карточке, была б охота. Но вот как же ему принимать присягу? Если всем нам съехаться на Гору, тут нас остландцы и похватают…

Вот ведь лис…

– Что до присяги, – заговорил Стефан, и присутствующие, как по команде, перевели взгляды с Лагоша на него, – то граф Лагошский абсолютно прав. Появление наше около храма вызовет вопросы и настороженность. Но ведь князья Бялой Гуры не всегда присягали в храме. Станислас, тот самый, что рассылал вам вицы, присягал на Княжеском холме, в окружении военного люда. Так ведь и сейчас время военное…

Лагош смотрел на него с определенным восхищением.

– Верно, на Холме! Как Станислас! – заголосили. – Князя, князя! Даешь!

Корда перехватил взгляд Стефана и поднял брови.

– Трудно же будет голосовать, находясь у вас в доме, – сказал Самборский, сузив глаза.

– Отчего же? Мой дом не окружен войсками, как в той сказке, которую вы изволили вспомнить. Да и друзей, неравнодушных к вашим злоключениям, здесь, кажется, не меньше, чем моих…

Принесли еще свечей, Юлия вполголоса велела слугам сварить цикория: ночь затягивалась. Не затянуться бы ей до самого рассвета…

Все дело едва не встало еще при назначении тех, кто станет считать голоса: трудно было среди гостей, съехавшихся на поминки князя Белта, найти людей, князю не родственных и не имеющих к нему откровенной симпатии.

И сам процесс напоминал то ли игру в шарады, то ли давешнее гадание у цесаря во дворце. Выбирали меж троими: кроме Стефана, голоса отдавали Самборскому или Вдове. Марецкий отказался участвовать, сославшись на возраст и болезнь, а остальным на гербе не хватало сокола.

Наконец отвечать за счет голосов поставили Галата и Стацинского: оба были с задней скамьи Совета и связей с семьей Белта не имели. Юлия отправила Ядзю за бумагой, та принесла картонки для приглашений. Недалеко они ушли от бальных карточек… Внесли сургуч – запечатывать голоса – и маленькую статую Матери.

И однако же разбирали эти картонки с большой серьезностью.

– Выборщики, – чеканил Корда, – не должны сговариваться и сообщаться, на это уже было у вас время. Каждый должен написать на бумаге имя, отметить своим гербовым знаком и положить ту бумагу перед ликом Матери. Матушка знает все ваши помыслы, поэтому не стоит лукавить.

«А ведь и в самом деле, – думал Стефан, – трудно представить себе более искренние выборы. В небольшой гостиной хорошо видно, кто кладет картонку к ногам Матушки, ни ошибиться, ни обмануть».

– По закону Велимира сперва голосует первая скамья, затем вторая, затем следующие. Учитываются же голоса первой скамьи – все, от голосов второй – половина, от третьей – треть, и так далее…

С одной стороны, правила всем известны, с другой – ведь никто из них в своей жизни не голосовал за князя…

Забавно. Те, кто спит дурным пьяным сном в столовой, и не подозревают, что совсем рядом проходит Совет. И поедут домой, протрезвевшие и хмурые, не зная, что у Бялой Гуры теперь новый князь…

– Если с первым лучом солнца, – Стефан опять прислушался к другу, – не будет названо имя, то все присутствующие останутся здесь до следующего рассвета.

Это явно никого не устраивало. Каждый, пряча картонку от других, торопился написать на ней. Скоро на подносе у ног Матери собралась уже внушительная стопка. Наконец бумаги забрали.

– Каждый ли высказался? – прокричал Галат куда-то в свечной чад, заполонивший гостиную, и ему ответили, что каждый.

Это выглядело пародией на прежние Советы – которых Стефан не видел, но о которых наслушался и начитался достаточно, чтобы представлять себе: огромный зал в Княжеском замке, в воздухе чад от сотен свечей, духота, сплетенное дыхание сотен легких. В рассказах Совет совсем не походил на чинные собрание в Остланде, где все говорили по порядку и при цесаре боялись лишний раз чихнуть. Тут было другое: крики, обиды, сговоры, даже драки. Одного из предков нынешнего Самборского стащили прямо с первой скамьи, сочтя, что он не вышел в князи. Но при всем этом – при перепалках, подкупах и непрекращающихся спорах – выходили с Совета, только вручив новому князю булаву. Всякий раз, поволновавшись, Совет выплескивал в Бялу Гуру нового князя, и страна успокаивалась.

И даже на этих игрушечных выборах, результат которых – что бы ни говорил Корда – вряд ли кто-то признает, люди твердо были намерены дать Бялой Гуре князя – как встарь.

И уже не напоминало игру торжественное молчание в гостиной, когда Галат и Стацинский стали объявлять голоса.

За князя Самборского сказали десять человек, три с первой скамьи…

Самборский оглянулся на Стефана, будто обвинял его в собственном поражении. Но молод, успеет еще получить булаву на нормальном Совете – если Бяла Гура станет свободной.

За княгиню Яворскую сказали десять человек, пять с первой скамьи…

Вдова улыбнулась. Ей и голосов не надо, прикажи она – и за пани воеводовой пойдут.

За князя Стефана из дома Белта – четырнадцать человек, восемь с первой скамьи…

Зашумели. Шум был радостным, но вплетались в него и крики: «Несправедливо!» «Давайте снова!» «Не хотим!»

Но Стефана уже поздравляли, каждый хотел дотянуться до нового князя, облобызать – вот как хотелось им, чтоб Бяла Гура вновь обрела правителя. Пусть – кустарно избранного, пусть – ненадолго, но теперь правитель поведет их не на народный бунт, а на восстановление границ…

«Дай-то Матерь, – думал Стефан. – Дай-то Матерь».

Юлия стояла, задумавшись, перед открытым окном, у клубящихся занавесок, подставив лицо ночному ветру. Стефан не решился нарушить ее мыслей, так и ждал в стороне, пока она не тряхнула головой, словно приходя в себя.

– Тяжелая ночь, – сказала она, полуспрашивая-полуутверждая. Для Стефана эта ночь, напротив, промелькнула быстро и принесла с собой облегчение. Теперь все точно решено. Но возбуждение, что вело его с той минуты, когда Войцеховский сообщил про переворот, наконец угасло. Он хотел пообещать Юлии, что она будет в безопасности, но, пожалуй, нужно совсем не знать ее, чтобы решить, будто она боится.

– Я прошу и у вас прощения за то, что поминки превратил в балаган.

– Матерь с вами, – Юлия нетерпеливо махнула рукой, – да как будто Юзеф не сделал бы того же самого.

Она стояла совсем рядом, ветер из окна трепал выбившиеся из прически пряди. Стефан подумал: совсем скоро им расставаться навсегда. С этой войны ему лучше не возвращаться. А гостей теперь не разгонишь, и им не побыть вдвоем… Стефан привлек ее к себе, не думая, что кто-то может в любой момент вывалиться из дверей – трезвый или не слишком, – потянулся к ее губам, и тут раздался тихий, будто призрачный звон.

– Слышишь?

Юлия замерла, прислушавшись, плечи затвердели.

– Это колокол, – сказала она наконец. – Колокол в старой церкви.

Говорили потом, что в ту ночь они звонили по всей Бялой Гуре – призраки колоколов в сожженных, закрытых, разрушенных храмах, давно захваченных мхом и паутиной. Гулкий, медленный – будто проснулись полегшие звонари и, неповоротливые со сна, тянули за языки.

С галереи спустилась пани Агнешка, кутаясь в неизменную пелерину. Стефану с Юлией пришлось дать ей дорогу; Горделиво ступая между ними, пани Агнешка прошла к двери и обернулась.

– Что же вы на службу не идете? – спросила она, устремив на них мертвые глаза. – Разве звона не слышите?

И пропала.

Глава 22

Прозрачным вечером в начале осени весь свет Швянта собрался в театре. Давали нашумевшую «Красотку-графиню», привезенную прямо из Цесареграда. Но еще раньше, чем поставили оперу, раньше, чем долетела до Швянта и прилипла к губам навязчивая ария главного героя, по Швянту успела распространиться молва. Говорили, что у той самой «красотки» был бурный роман с остландским цесарем. Потом его величеству наскучило, и теперь бедняжка выпевала с подмосток собственную душевную боль.

Дамы без усердия обмахивались веерами – осенью в Швянте жарко не бывает. Говорили: все-таки цесарь несправедливо обходится с супругой, ведь она, по слухам, сама добродетель. Да ведь не думаете же вы, возражали им, будто супруга останется внакладе? Поглядите, как скоро отослали от трона князя Белту, – видно, любимчик цесаря пытался воспользоваться тем, что сердечный друг смотрит в сторону… И везде-то вам, женщинам, хочется найти сентиментальную подоплеку. Известно, за что отослали Белту: черного кобеля не отмоешь добела, как был бунтовщиком, так и останется… Уместно ли это – иметь такого при дворе, вот уже дражанцы над нами смеются… Так ведь бунтовщиком князь был всегда, а выслали его только сейчас. Уж как хотите, а нет дыма без огня. А и сам он тоже хорош, засел букой в своем поместье, да и сидит. Так ведь ему запрещено появляться в столице. Ну а к себе ведь звать не запрещено. А разве не боязно будет ехать, граф, ведь он теперь в опале. Нет, и хорошо, что не принимает, иначе вышел бы конфуз. Ну полно, господа, дайте же послушать…

Из остландской столицы привезли им яркость и блеск, громыхающие литавры и ликование. Действие пьесы проходило в вымышленном княжестве, и вся труппа была разряжена в оглушающе яркие платья и игрушечные мундиры. Лифы у актрис были вышиты химерическими цветами («Кажется, это маки, – сообщила графиня Кранц, щурясь в бинокль, – хотя я ни в чем уже не уверена…»). В Цесареграде это называлось «белогорским стилем». Тем, кого судьба занесла в Бялу Гуру, было решительно непонятно, отчего столичным артисткам взбрело в голову перенимать крестьянскую моду, – да они ведь и крестьянок здешних в глаза не видели. Но вместе с этим высокомерным и веселым незнанием театр привез воистину столичную беззаботность. Платья выглядели празднично, яркими пятнами кружась по сцене. Если певица под цветастым лифом прятала разбитое сердце, она этого не выказывала. И веселье на сцене, пусть и искусственное, было заразительным.

Следя за тем, как графиня раз за разом отваживает неудачного жениха, не сразу заметили, что на сцене появился некто, к спектаклю не причастный. Некто расхристанный, в распахнутой эйреанке и сбившемся на сторону шейном платке. Некто, кого и вовсе не следовало пускать в приличное общество. Больше всего в этом человеке удивляло то, что он не сознавал своей неуместности, не пытался тут же спрятаться за кулисы или хотя бы втянуть голову в плечи, устыдившись незаслуженного внимания. Нет, он держался прямо, и, взглянув на него, остальные замолчали, музыка оборвалась на неловкой ноте.

– Восстание! – прокричал он в залу. Голос прозвучал угрожающе громко. – Восстание началось! Да здравствует свободная Бяла Гура!

Он махнул рукой, будто призывая публику вскочить и сейчас же присоединиться к восстанию. Тут его скрутили гарды, непозволительно медленно – а вдруг бы человек оказался бомбистом? Скрутили и увели – но поздно: галерка зашевелилась, засвистела. Графиня Кранц беспомощно вертела биноклем, а певица на сцене растерянно сжимала на груди «белогорскую» шаль, будто ее застали в непотребном виде.

Спектакль после некоторой паузы продолжился, но разъезжалась публика в непривычном смятении. Молодежь тут давно уж была увлечена игрой в восстание, но сейчас, когда и так развязана война, – к чему это? Да и вид у буяна был на удивление серьезный… Так под утро в тревоге и легли спать – и, когда всего через несколько часов проснулись от взвившегося над городом пламени, поняли, что тревожились не напрасно.

Князь Белта возвращался домой. Возвращался в Швянт, откуда семь лет назад уезжал торопливо, как беглец. Теперь он входил в город, уже пахнущий порохом, уже притихший, настороженный. На востоке пылало зарево – горели подожженные солдатами Вуйновича пороховые склады.

Пожар вначале не слишком испугал город, многие сбежались посмотреть. Гарды попытались их отогнать, чтобы освободить проезд для пожарной кареты. Но толпа стеклась к огню, как кровь к ушибу, набухла, воспалилась. В помощь ей подоспели студенты. Багаду Галата велено было до времени поберечь пистоли, и они накинулись на гардов с извечным студенческим оружием – выковырянными из мостовой булыжниками. Завязалась драка, студентов лупили палками, рукоятками сабель, чем под руку придется. У стражи от дыма слезились глаза. Толпа напирала, со складов доносились новые взрывы. Пожарные честили на все лады и зевак, загородивших проезд, и студентов, и гардов.

– Разойдись! – кричал капитан стражи. – Пропусти! Город тушить кто будет, ядрену вашу…

Наконец кто-то не выдержал, палец дрогнул на курке, один из студентов повалился наземь, раскинув руки.

В толпе взвизгнули:

– Убийцы!

Другие принялись скандировать:

– Свобода! Свобода!

Капитан гардов тщетно надрывал глотку:

– Уйдите, сучьи вы дети! Сейчас же тут все на воздух взлетит, там же по-ро-шок, остолопы! Вас же и прибьет же! Разойдитесь, дурни, ядрену вашу мать, во имя Господа Разорванного!

Будто отвечая, за его спиной снова грохнуло. Тех, кто был ближе всех к восточному концу склада, снесло ветром и ударило со всей силы о мостовую. Часть толпы снялась с места, будто оползень, и побежала. Но студенты Галата стояли прочно. В суете и дыму гарды не заметили, как половина багада прокралась на склад и теперь спешно выносила оружие. Оставшиеся же пытались подогреть народное негодование, тесня стражу и на ходу сочиняя самые изощренные оскорбления. Пожарные обливали их водой, но студентам горя было мало, и по ним стреляли уже без церемоний.

Капитан гардов видел, к чему идет. А помощь, за которой он давно уж послал в казармы, не спешила. Он не слышал за спиной новых взрывов, и рев пламени, кажется, стал тише, но теперь сквозь него все яснее слышался лязг железа о железо – солдаты цесаря, охранявшие склады, сцепились с кем-то. С кем-то пришедшим за оружием, и если грабители с этих складов выйдут, то, к бабке не ходи, атакуют стражу…

Тут уж не до пожарных. Тут огонь покрепче займется.

– Слушай мою команду! – закричал капитан, тщетно силясь перекрыть орущую толпу и глумящихся студентов.

Но команды так никто и не услышал, потому что совсем юный мальчишка поднял с земли камешек и запустил гарду в голову. Камешек был небольшим – обломок булыжника или просто галька, – но попал капитану прямо в висок под сползшей на один бок каской. Гард замолк и свалился с коня. Тот, и так едва стоящий на месте из-за дыма и криков, вовсе ополоумел и кинулся в толпу, таща за собой запутавшееся в стременах тело. Взвыло пуще. Кое-кто из стражи хотел было рвануть наутек, но им не давали, норовили вытащить из седла. От пальбы кони шарахались в сторону, кого-то задавили, кому-то пробили лоб.

Все это, казалось, длилось часы, но на деле случилось почти молниеносно, и когда наконец поднятое впопыхах подкрепление приблизилось к складам, то увидело напряженную, ставшую будто одним телом толпу. А перед этой толпой стояли обгоревшие бойцы багада Вуйновича и по-детски серьезные студенты Галата, целясь в цесарских солдат из их же оружия.

Бойцы входили в город маленькими группами, вливались в узкие улицы, пробирались по черным лестницам, выходили на свет божий через кабацкие кухни. Один из отрядов Студенческой армии обосновался на крышах. Галат говорил, что они составили карту всех крыш Швянта и провели маршруты для гонцов. В конце концов кто-нибудь непременно сломает шею, но сейчас самые юные из студентов с восторгом глядели на переполох в городе, лежа животом на краю крыши. Если гарды и замечали их, то просто кричали, чтоб убирались и не глазели.

Коменданту Швянта, привыкшему по столичному обычаю просыпаться поздно, на сей раз пришлось вскочить ни свет ни заря. Стефан ему искренне сочувствовал. Хотя Швянт и был теперь на военном положении, подкрепления сюда не прислали, слишком далеко он находился от линии фронта. Напротив, несколько отрядов из столичного гарнизона отправили в Драгокраину, несмотря на протесты льетенанта.

Как и планировал Вуйнович, стоило запылать складам, как солдат подняли по тревоге; те из них, кого не отправили на помощь охране, встали цепью вокруг центральных кварталов, окружив Княжий замок и возвышающиеся на главной улице особняки. Стефан был прав: к восстанию или чему-то подобному здесь готовились. И все-таки ожидали студенческого бунта, стихийного и неорганизованного выплеска народного гнева, возможно, и бомбистов. Но не хорошо вооруженных людей, которые сейчас входили в город маленькими отрядами, постепенно перегораживая улицы, отрезая остландских солдат друг от друга.

Барбакан закидали самодельными бомбами, которые Студенческая армия тщательно готовила на потайных квартирах. От них было больше шума и дыма, чем разрушений, но этого хватало, как раз чтобы создать хаос и помешать солдатам попадать по осаждавшим барбакан повстанцам.

– За Бялу Гуру! Вот вам!

– За Янко и Мирко! Держите!

– Доло-ой!

– Свобода!

Тощие гонцы – таких специально отбирали для беготни по крышам – сбивались с ног.

– На Кошачьей хожиста Ружевич терпит поражение, просит еще людей!

– Винтовая наша! Остландцы отступили к реке!

– Малый рынок взят, строят баррикады!

– Университет наш!

– У храма наших много положили, они отступили, ждут помощи!

– В Княжий замок не пробиться, он плотно окружен, наверху стрелки!

Стефан и генерал Вуйнович принимали эти реляции, стоя с собственным войском у таможенной заставы. Еще вечером здесь располагался пост остландской стражи, но теперь оставшиеся в живых гарды сидели в погребе, а таможенных служащих просто заперли в жилом закутке. На столе в кабинете разложили подробную карту города. Откуда она взялась у Вуйновича, Стефан не знал, может, старик и сам начертил ее, сидя безвылазно в поместье.

В атаке на Швянт их участвовало немного. Гораздо больше бойцов понадобится, чтобы освобождать города на Казинском тракте и сопровождать Марека по дороге из Драгокраины. Взятие Швянта же при всей его важности всего лишь маневр для отвлечения внимания. Да и биться с врагом среди улиц не то же самое, что сходиться в чистом поле. Говорили, что негоже благородным людям биться среди кабаков и выгребных ям.

Оттого их в город пошло мало и пошли – отчаянные. Но вместе со Студенческой армией, которая выросла в университетских двориках Швянта и не собиралась его покидать, бойцов едва набиралось тысячи полторы…

Вуйнович и спросил его, когда они планировали захват города:

– Тебе туда зачем? Почему не отправиться с войсками встречать брата?

– Брата я встречу в городе. На ступенях Княжьего замка. Нам нужна столица. Вдобавок – вы же видели эту Студенческую армию. Мы всё над ними смеялись, а они, пожалуй, смеяться не станут… За ними нужен глаз да глаз.

Но Вуйнович продолжал смотреть на него.

– Мы хотим, чтобы все силы цесаря были брошены на столицу, – заговорил Стефан. – А для этого нужно, чтоб я был там. Тогда мы можем рассчитывать, что его величество разозлится по-настоящему.

Он не сказал Вуйновичу очевидного – воевода и сам наверняка это знал.

Выборы, что они устроили, иначе, чем театральной постановкой, не назовешь. На сегодня хватит и этого, чтобы люди пошли за Стефаном. Сейчас никто в здравом уме на место Стефана проситься не станет. Но если вдруг задуманная дикость им удастся, тут же отыщутся претенденты. Что далеко ходить, тот же Самборский, который со своим багадом отправился покорять центр Швянта… Он первый объявит, что князя выбрали «не по правилам». И чтоб признали права Белта на булаву, чтоб голосовали потом за Марека, ополченцы должны уйти из города с оружием, полученным от князя Белты, а остальные – помнить, что именно князь Белта и повел их на Швянт, начав восстание.

О Княжеском холме пелось в древних балладах и рассказывалось в преданиях. И те и другие изобилуют преувеличениями. И после всех напыщенных эпитетов пришедший на Холм бывал разочарован: он видел лишь небольшую горку, заросшую тысячелистником, и, как ни силился, не мог уловить исходящего от этого места сакрального духа.

Такая кажущаяся незначительность сегодня оказалась им на руку: тут можно было не ожидать цесарских отрядов.

В другое время можно было бы собраться всем под предлогом княжеской охоты, но сейчас крупная процессия неминуемо вызвала бы подозрения. И однако к Холму приехали не только Стефановы гости. Добрались сюда и вольные багады, те, что узнали о выборах от лесных собратьев. Хожисты багадов – вчерашние арендаторы или владельцы маленьких поместий, продавшие, как встарь, нехитрые богатства, чтобы снарядить бойцов. Они не были людьми князя, хоть со времен Станисласа обязаны были подчиняться воеводе. По «закону Велимира» их мнением не поинтересовались, и сейчас, если новый князь им не понравится, может завязаться драка, а то и вовсе провалится церемония.

Сам новый князь прибыл в закрытой карете. Добрый отец хотел было отправиться с ним, чтоб наставлять его по дороге, но Стефан сказал ему, что хочет провести дни перед церемонией в уединении и постясь.

Стефана облачили в тяжелый кафтан цветов Белта, пахнущий затхлостью и травами – слуги долго проветривали его, вытащив из сундука, но прогнать запахи не удалось. Подпоясали широким кушаком, вышитым золотом, – вспомнились совсем некстати золотые кисти на покрывале, в которое завернули беднягу Кравеца. Меховой шапке Стефан был рад, несмотря на теплый день: она хоть как-то закроет голову от солнца. Подошел пан Ольховский и долго возился, опрыскивая Стефана дождевой водой из своей фляги и шепча заклинания. Предполагалось, что при таком колдовстве боец на открытом солнце будет ощущать себя как под пасмурным небом. Стефан надеялся – этого хватит, чтоб не упасть замертво…

Если б ты знал, отец, что твоего сына станут посвящать в князи, а он будет только желать не изжариться на солнце…

Стефан не чувствовал ни смятения, ни радости, слишком хорошо помня, что выборы были игрушечными, да и выбирали не столько князя, сколько соломенное чучело, чтоб сжечь после праздника. Но когда он поднялся на Холм и коснулся большого серого камня, как делали это самые первые князья Бялой Гуры, ему передался трепет. Шершавая поверхность была теплой, будто кто-то из его предшественников только что убрал с нее ладонь.

Здесь, у этого камня, когда-то стояли те, кто создавал Бялу Гуру из нескольких поселений, выстроенных вокруг храма, и окружающих его диких лесов. Создавали – свободной.

Добрый отец ожидал Стефана на Холме с образом Матери в одной руке и сосудом с Материнским молоком – в другой. Рядом его помощник держал княжескую булаву. Не ту, что вручалась князьям перед тем, как страну захватил Остланд. Та хранилась сейчас у льетенанта, на почетном месте в сокровищнице его супруги. Стефану же досталась древняя, потемневшая, которую удалось спрятать от врагов. Добрый отец сотворил над ним знак Матери, отчего к горлу подступила тошнота. Но хоть магия Ольховского работала исправно.

Стефан все ждал, когда кто-то из собравшихся на склонах крикнет: «Не хотим!», «Вурдалак», «Предатель!» Но люди стояли в напряженном молчании, вольные глядели с насмешливым ожиданием: как, мол, себя покажешь, новый князь?

И однако не протестовали, хотя в вольных багадах обычно каждый хожиста – сам себе князь и командир.

Добрый отец, молчавший, ожидая, не начнут ли протестовать, наконец отмер, надавил Стефану легонько на плечо, и тот опустился на колено.

– Свобода – это самый первый господень дар, самая первая заповедь. Добрая Матерь, впервые отпуская человека в этот мир, сказала ему: иди и будь свободен. Потому что, если подумать, только вольный человек может услышать бога… От нашей Матери мы наследуем волю так же, как наследует ее наша земля. И сегодня вы избрали себе князя, который по вашему решению и с Ее благословения поведет Бялу Гуру к свободе. Повторяй за мной, – велел он, обращаясь к Стефану. – Я, Стефан Белта, сын Юзефа Белты…

– Я, Стефан Белта, сын Юзефа Белты, клянусь перед своим народом Матушкиным именем, отцовским гербом, княжеской булавой и своей саблей, что буду верным слугой Матери нашей и Бялой Гуры, что не посрамлю имени своего отца, что булаву буду использовать, чтобы творить закон в Бялой Гуре, а саблей своей буду защищать ее до последней капли крови. Что скреплено сталью, руки не расцепят.