Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3"

На юге Испании маршал Сульт вторгся в Андалусию, почти без единого выстрела заняв Кордову, Гренаду и Севилью, но пятнадцать месяцев не мог взять Кадис. Он захватил Бадахос в Эстремадуре, но, как и Массена, был вынужден дать кровопролитный бой ради спасения этого единственного завоевания, которое неприятель мог отнять у него на глазах. Вследствие непрерывных маршей и нестерпимой жары у него осталось не более 36 тысяч человек (из 80 тысяч), столь же измученных, как и Португальская армия, но пребывавших в лучшем состоянии, потому что они воевали в богатых краях, где терпели меньше лишений, и получали меньше дурных примеров со стороны командиров.

Немногочисленная Центральная армия под началом Жозефа не совершила ничего значительного. Ее хватало лишь на то, чтобы поддерживать сообщение с Андалусией, разгонять у Гвадалахары отряды Эмпесинадо и сохранять спокойствие в Толедо. Армии Севера продолжали докучать герильясы обеих Кастилий. Только Арагон, где долгое сопротивление Сарагосы, казалось, исчерпало ненависть обитателей, а благоразумие генерала Сюше завоевало души, утомленные великим поражением, являл видимость повиновения, порядка и покоя. Этот генерал, имея дело не с англичанами, а с испанцами, в такого рода войне, какую они, по правде говоря, умели вести лучше всего, то есть в войне осад, завоевывал страну шаг за шагом и, завладев Леридой, Мекиненсой и Тортосой, готовился осадить Таррагону, самую трудную для захвата испанскую крепость; но поскольку он принял все необходимые меры, были основания рассчитывать на успех.

Печальную картину военных событий следует дополнить другой, не менее печальной картиной положения мадридского двора. Жозеф заперся в столице и, имея власть лишь над армией Центра, состоявшей из десятка тысяч солдат, терпел более чем легкомысленное отношение армейских командиров, особенно со стороны Сульта, которого он обвинял в самой черной неблагодарности. Жозеф был ввергнут в род нужды за отсутствием финансов и не имел утешения даже в том, чтобы радовать своих фаворитов, ибо ему больше нечего было им дать. Удрученный донесениями посланных им в Париж министров, он даже в Мадриде слышал отзвуки насмешек брата, слишком сурового к его слабостям и совершенно не учитывавшего его достоинств. Предаваясь мрачному отчаянию, Жозеф думал порой об отречении по примеру Луи, но, переходя от отвращения к такому царствованию к страху его лишиться, просил лишь позволить ему приехать в Париж, под предлогом родов императрицы. Наполеон, будучи непреклонным деспотом, но любящим братом, дал свое согласие и предназначил Жозефу почетную роль крестного отца наследника Империи, которого ожидал в ту минуту с всецелым доверием к судьбе. Жозеф отбыл из Мадрида в апреле с тяжелым сердцем, будто это неприятель навсегда изгонял его из столицы.

Таково было состояние дела Наполеона в Испании в мае 1811 года. Стоило труда потрясать Европу, чтобы властвовать над ней рабскими и неверными руками братьев!

Если великий европейский вопрос, который в высшей степени неблагоразумно было переносить в Испанию, не решился в 1810–1811 годах, несмотря на огромные средства, следует винить в этом не гений, а политику Наполеона, породившую военные ошибки его военачальников и его собственные. Не найдя решения в Испании, он захотел искать его на Севере (что станет предметом наших рассказов в следующих главах), и мы увидим, какое решение он нашел.

К ошибкам гений зачастую добавляет нежелание их признать и стремление переложить на других, и Наполеон в конце концов разгневался на Массена и отозвал его из армии, подвергнув опале старого товарища по оружию, оказавшего ему столько услуг.

Старый воин вернулся во Францию с сокрушенным сердцем, чувствуя, как померкла его слава, видя, как бегут от него трусливые льстецы, слыша, как повсюду твердят они о том, что он одряхлел, лишился сил и уже неспособен командовать. Вместо того чтобы карать его, Наполеон должен был смотреть на него с умилением и в его судьбе прочесть свою собственную, ибо Массена стал первой жертвой фортуны, а Наполеону назначалось стать следующей, с той разницей, что Массена не заслужил такой участи, а император вскоре заслужит свою. Добавим, что часть кары Массена заслужил – не за несколько мелких ошибок, а потому, что согласился исполнить то, чему противилось его здравомыслие. Такова обратная сторона неограниченной власти, не встречающей отпора, – привычка к повиновению искореняет саму мысль о возражениях, даже в самых сведущих и твердых людях.

XLI
Собор

Во время столь разнообразных и сложных событий осуществилось и главное желание Наполеона: он получил от Провидения сына, прямого наследника династии, столь желанного Франции, которого он сам ждал с всецелым доверием к судьбе.

Девятнадцатого марта 1811 года, около девяти часов вечера, императрица Мария Луиза ощутила первые родовые боли. Тотчас явился ученый акушер Дюбуа, а за ним и великий врач того времени Корвизар. Хотя молодая мать была превосходно сложена, роды могли оказаться не легкими, и Дюбуа не скрывал тревоги, думая о возложенной на него ответственности. Понимая, что волнение хирурга может быть опасно для матери и ребенка, Наполеон постарался облегчить ему бремя ответственности. «Представьте, – сказал он, – что вы принимаете роды у торговки с улицы Сен-Дени. Не делайте ничего большего. И в любом случае спасайте прежде всего мать».

Наконец, утром 20 марта, без каких-либо опасных осложнений появилось на свет дитя, которому была обещана столь высокая судьба, но довелось встретить на своем жизненном пути только ссылку и смерть во цвете лет. Наполеон принял его в объятия с радостью и нежностью, а когда узнал, что это мальчик, его лицо озарилось такой гордостью, будто Провидение подало ему неопровержимый знак своего покровительства. Он представил новорожденного семье и двору, а затем поручил заботам госпоже Монтескью, назначенной гувернанткой детей Франции.

Пушка Дома инвалидов немедленно возвестила столице о рождении наследника, которому назначалось править большей частью Европы. Заранее было известно, что в случае рождения ребенка мужского пола будет произведен не двадцать один, а сто один выстрел. Высыпавшие из домов горожане с крайней тревогой считали доносившиеся раскаты и, когда послышался двадцать второй выстрел, ощутили почти такую же радость, как в самые прекрасные времена правления. Однако радость эта уже не походила на горячее воодушевление тех дней, когда в Наполеоне видели только спасителя Отечества и общества, восстановителя алтарей, творца национального величия, непобедимого воина, сражавшегося ради славного и продолжительного мира. Темные страхи, внушаемые его неумеренным гением, остудили любовь, разрушили спокойствие и породили тревожные предчувствия. Тем не менее в ту минуту все радовались, вновь поверив в судьбу великого человека, которому, казалось, столь явно покровительствовали небеса.

Согласно декрету, провозгласившему Рим вторым городом Империи, и в подражание древним германским обычаям, по которым принц, наследующий трон, назывался королем Рима, прежде чем получал императорский титул, новорожденный принц был назван королем Римским, а его пышное крещение было назначено на июнь месяц. В настоящую минуту дело ограничилось христианской церемонией малого крещения, и об этом счастливом событии объявили всем государственным органам, департаментам и европейским дворам.

Необычайная насмешка судьбы! Столь желанный и столь чествуемый наследник, призванный упрочить власть, явился в ту минуту, когда колоссальная империя, исподволь подточенная со всех сторон, близилась к концу своего существования! Немногие, правда, замечали глубоко скрытые причины ее близкого падения, но тайные опасения охватывали массы, и люди утрачивали чувство безопасности, хотя чувство повиновения оставалось неизменным. Повсеместно распространился, вызвав всеобщее беспокойство, слух о большой войне на Севере, которой все инстинктивно страшились, особенно при неоконченной Испанской войне. Призыв на военную службу (следствие новой войны) осуществлялся с крайней строгостью; кроме того, серьезный кризис охватил торговлю и промышленность; обострение религиозной ссоры, казалось, грозило новым расколом. Все эти причины весьма чувствительно нарушали радость, вызванную рождением короля Римского.

От вооружения из предосторожности Наполеон внезапно перешел к вооружению чрезвычайному, будто война с Россией предстояла летом или осенью текущего 1811 года. Россия до сего времени ограничивалась оборонительными работами на Двине и Днепре и передвижением войск из Финляндии в Литву, которые она не могла, конечно, скрыть, но могла с легкостью правдоподобно объяснить. Отовсюду получая донесения о приготовлениях Наполеона, с каждым днем ускорявшихся и расширявшихся, Россия решилась на самую серьезную и мучительную для нее меру – отвела часть войск с Дуная, поставив под угрозу столь горячо желанное приобретение Валахии и Молдавии. Из девяти действовавших в Турции дивизий она отвела пять, передвинув три дивизии к Пруту и еще две – к Днепру. Донесения дипломатических агентов из дунайских провинций об этом попятном движении произвели на Наполеона сильнейшее впечатление. Не поняв, что действия Россия продиктованы страхом, он испугался сам и счел их доказательством ее агрессивных намерений. Наполеон заблуждался: привыкнув к ненависти Европы и к вероломству, к которому эта ненависть нередко приводила, он заподозрил, что Россия тайно сговорилась с его скрытыми и явными врагами, в частности, с англичанами, и решил ускорить подготовку к войне, чтобы быть готовым к июлю или августу текущего года. Вместо того чтобы исправить зло, приостановив вооружение и возобновив его лишь в случае отсутствия удовлетворительных объяснений, он усугубил недоразумение, умножив и ускорив свои приготовления так, что ни спрятать, ни объяснить их уже не было никакой возможности.

Наполеон решил послать на Эльбу четвертые батальоны, ибо полки маршала Даву насчитывали только по три батальона; он решил отправить их незамедлительно и сформировать в них и шестые батальоны (пятые оставались запасными). Даву, с тех пор как оставался на Севере, старался обучить свои войска не только практически, но и теоретически, и теперь среди них легко было найти грамотных и сражавшихся по всей Европе младших офицеров для шестых и даже седьмых батальонов. Чтобы ускорить организацию шестых батальонов, Наполеон направил офицерский состав с берегов Эльбы навстречу отбывавшим с Рейна новобранцам и выслал в Везель, Кельн и Майнц обмундирование, обувь и оружие, чтобы солдаты получили по пути полное снаряжение. Он намеревался довести состав корпуса Даву до шести дивизий – пяти французских и одной польской, сформированной из войск Данцига. Приказав закупить лошадей в Германии, Наполеон призвал кирасиров, егерей и гусар из их расположений и предписал офицерам подготовиться к приему лошадей и людей и привести полки в боеготовое состояние. Решив, что он не успеет довести ни до пяти, ни даже до четырех батальонов состав Рейнского корпуса, который располагался в Голландии и Бельгии (это были старые дивизии Ланна и Массена), Наполеон приказал сформировать в каждом полку элитные батальоны из лучших солдат, отдав такой же приказ в отношении Итальянской армии.

Наполеон дал также приказ к сбору и приведению в боеготовность всем корпусам Старой и Молодой гвардии, не отправленным в Испанию, и потребовал, чтобы все государи Рейнского союза предоставили свои контингенты. Он рассчитывал к июлю-августу довести численность пехоты до 70 тысяч человек на Эльбе, 45 тысяч человек в Рейнском корпусе, 40 тысяч – в Итальянском и до 12 тысяч – в Императорской гвардии (всего это составило бы 167 тысяч превосходных пехотинцев). Численность гусар и егерей было решено довести до 17–18 тысяч, кирасиров – до 15 тысяч, конной гвардии – до 6 (всего 38–39 тысяч превосходных кавалеристов), а численность артиллеристов, способных обслуживать 800 орудий, – до 24 тысяч человек. Кроме того, Наполеон рассчитывал получить еще 100 тысяч поляков, саксонцев, баварцев, вюртембержцев, баденцев, и вестфальцев и располагать более чем 300 тысячами человек, готовыми вступить в кампанию уже через два месяца.

Наполеон отозвал из Испании маршала Нея, которому хотел вверить командование частью войск, собранных на Рейне, предназначив другую их часть для маршала Удино, уже отбывшего в Голландию. Кроме того, он отозвал из Испании генерала Монбрена, чье поведение в Фуэнтес-де-Оньоро и во многих других местах характеризовало его как одного из лучших кавалерийских офицеров того времени.

Опасаясь внезапного вторжения русских в герцогство Варшавское, Наполеон предписал королю Саксонии и его наместнику в Польше князю Понятовскому перевезти артиллерию, боеприпасы и снаряжение из открытых и слабо укрепленных крепостей в Модлин, Торн и Данциг на Висле. Королю Саксонии он рекомендовал держать саксонские войска в полной готовности, чтобы при необходимости быстро присоединить их к войскам князя Понятовского на Висле. Тем и другим назначалось перейти под командование Даву, который получил приказ при первой опасности спешно выдвигать на Вислу 150 тысяч человек: 100 тысяч французов из Данцига в Торн, 50 тысяч саксонцев и поляков из Торна в Варшаву. Подобные меры позволяли ответить на любой акт агрессии русских и даже предотвратить его.

Дабы пополнить кадры, Наполеон ускорил призыв 1811 года, приказ о котором вышел в январе. Не ограничившись этой мерой, он хотел восполнить недобор предыдущих призывов, составлявший не менее 60 тысяч человек, уклонившихся от повинности. Воинский призыв еще не вошел в обычай, как случилось позднее; строгость его применения и печальная участь призывников, которым еще до возмужания суждено было погибнуть в Испании, не располагали население к повиновению. В западных, центральных и южных провинциях, где храбрецов было достаточно, а повиновение центральной власти оставалось более слабым, многие отказывались подчиняться призыву или дезертировали вскоре после явки. Они прятались в лесах и горах, бывало, вступали даже в стычки с жандармами, а население их укрывало. Эти люди, отнюдь не трусы и слабаки, составляли, напротив, самую смелую, дерзкую и отважную часть населения, труднее всего покорявшуюся игу новых законов. Именно такие люди участвовали в Вандее в роялистском мятеже. Сильнее характером и старше обычных призывников, они в большинстве своем уже многие годы пребывали в состоянии неповиновения. Постепенно, с помощью амнистий, преследования и жандармских облав удалось добрать около 20 тысяч из 80; но в различных провинциях Франции оставались еще не менее 60 тысяч уклонявшихся, которых было столь же важно вернуть армии из-за их достоинств, сколь и изъять из страны из-за их способности затеять новое шуанство, ибо почти все они принадлежали к департаментам, где сохранилась старая роялистская закваска.

Наполеон, не жалевший средств, когда цель его устраивала, сформировал десять-двенадцать летучих колонн из легкой кавалерии и пехоты старых войск, руководить ими поставил преданных генералов, присоединил к ним жандармские подразделения и приказал заняться самым активным преследованием уклонявшихся.

В то время как у сельского населения случались неприятности одного вида, у городских жителей случались другие, и происходили они от серьезного кризиса промышленности и торговли. Мы уже рассказывали о том, какие меры принимал Наполеон, чтобы лишить английскую торговлю доступа на континент или открыть ей доступ за разорительную цену, прибыли от которой доставались императорской казне. Эти меры привели именно к такому результату, какого и следовало ожидать, поскольку для их успеха пришлось противоречить интересам и склонностям не только одной нации, но почти всего мира.

Не бывает сражений, каким бы оружием ни пользоваться, в которых можно нанести ущерб противнику, не претерпев ущерба самому. Сумев вытеснить с континента столь полезные и приятные его народам продукты, Наполеон причинил ему большой ущерб и вызвал во Франции промышленный и торговый кризис, столь же сильный, как и в Англии, хотя, к счастью, менее продолжительный. Вот как этот кризис возник.

Хлопковые ткани, большей частью заменившие льняные, особенно с тех пор, как был найден способ производить их механическим способом, стали самой распространенной индустрией в Европе. Французские фабриканты, вознамерившись снабжать ими старую и новую Францию и вдобавок почти весь континент, расширили свои производства соразмерно предполагаемым огромным рынкам. Они неумеренно спекулировали на праве исключительного снабжения континента, как англичане – на снабжении английских, французских, голландских и испанских колоний. В Эльзасе, Фландрии, Нормандии прядильные, ткацкие и набивные производства размножились с невероятной быстротой. Прибыли оказались внушительными, предприятия разрастались соразмерно прибылям и даже бесконечно их превосходили. Подобный размах приняли не только все формы производства хлопчатобумажных тканей; производители сукна, уповая на вытеснение с рынка английского сукна и исключительное обладание испанской шерстью, забыли всякую меру подобным же образом. Весьма развилась мебельная промышленность, потому что всем нравилась французская мебель, которую конструировали тогда по античным образцам, и потому что экзотические породы дерева, относясь к колониальным товарам, допускаемым по лицензии, позволяли французам производить ее дешево. Точно так же ввоз кожи по лицензиям обеспечил большой размах всем производствам, сырьем для которых являлась кожа. Французские производители скобяных изделий, весьма элегантных, но уступавших английским качеством стали, воспользовались вытеснением с рынка англичан. Расширялось не только производство различных товаров, расширялся и ввоз сырья, необходимого для их изготовления.

На всех рынках, где продавались ввозимые на континент колониальные товары, наперебой расхватывались малейшие партии, а затем ими яростно спекулировали. С особенной страстью спекулировали сахаром, кофе, хлопком, индиго, закупая их в Антверпене, Майнце, Франкфурте и Милане, где правительство сбывало товары, доставляемые на артиллерийских повозках, отвозивших бомбы и ядра к берегам Эльбы и привозившим обратно сахар и кофе. Дерево, необходимое Наполеону для строительства многочисленных кораблей на всех его верфях, стало предметом безудержного ажиотажа. Спекуляции порождали огромные состояния, которые появлялись и исчезали на глазах изумленной, зачарованной и завистливой публики.

При таком размахе напрочь забывали о благоразумии, выходя за пределы не только насущных нужд, но и платежных средств. Промышленность производила гораздо больше того, чем могла продать, биржевые игроки закупали сырья больше, чем могла использовать промышленность, и, как следствие, взвинчивали на него цены. Для оплаты всех этих безрассудных сделок создавались искусственные кредитные средства. Парижский торговый дом, торговавший строительным лесом и колониальными товарами, брал до 1,5 миллионов франков в месяц в кредит у Амстердамского торгового дома; тот, в свою очередь, получал кредиты у других кредиторов, которые покрывали свои расходы, беря кредиты у Парижа и создавая таким образом фиктивные ресурсы, так называемые оборотные векселя.

Новоявленные богачи спешили выставлять напоказ стремительно обретенные состояния и скупали дома и замки старой знати – унаследованное государством национальное имущество. Их покупали уже не за ассигнации, за бесценок, как прежде, а за огромные «живые» деньги. Прекраснейшие дома в Париже становились собственностью не только честных фабрикантов, но и спекулянтов, обогатившихся куда менее достойным способом.

Зародившись несколькими годами ранее, волна спекуляций, внезапных обогащений и непомерных состояний пошла на спад в 1809 году вследствие Австрийской войны, вновь поднялась с заключением Венского мира и безудержно нарастала в течение всего 1810 года, приведя в начале 1811 года к катастрофе, неизбежно следующей за промышленным и торговым расточительством такого рода.

В то время как торговля держалась уже только взаимными фиктивными кредитами, одна из последних сделок по продаже американского груза, производимая в Антверпене от имени правительства, привлекла множество покупателей. Речь шла о покупке и оплате товара на 60 миллионов. Наполеон, заметив нарастающую стесненность в средствах, предоставил отсрочку платежам; но ее успели заметить все, а большего и не требовалось, чтобы породить недоверие. В то же самое время начали разоряться или добровольно уходить от дел крупные дома Бремена, Гамбурга и Любека, более или менее законно торговавшие колониальными товарами и испытывавшие поначалу стеснение из-за континентальной блокады, а вскоре совершенно парализованные из-за присоединения их страны к Франции. Такое стечение обстоятельств вызвало, наконец, кризис. Сигнал к банкротствам подал один из крупных домов Любека. Печальному сигналу последовал один из старейших и уважаемых домов Амстердама, прельстившийся большими комиссионными и предоставивший кредит дерзким парижским негоциантам. Тотчас обнажилась вся искусственность существования парижских торговых домов, живших ресурсами, которые они задолжали этому Голландскому торговому дому.

Первыми попали под удар компании, которые спекулировали сахаром, кофе, хлопком и строительным лесом. За ними последовали те, кто не спекулировал сырьем, а прял, ткал и набивал хлопковые ткани сверх нужд потребления и жил кредитами, предоставляемыми разными банками. Получив отказ в кредитах, компании не выдержали. Руан, Лиль, Сен-Кантен, Мюлуз словно подверглись удару разрушительной стихии. После хлопковой промышленности настала очередь сукноделов: по ним нанесло удар прекращение торговли с Россией. Сахарозаводчиков, спекулировавших сахаром, и производителей кожаных изделий, спекулировавших ввозимой по лицензиям кожей, поразил такой же тяжелый удар, как всех остальных. Наконец, производители шелковых тканей, которые производили много, но соблюдали меру, потому что имели большой опыт и не прельщались новизной и сверхприбылями, получили ощутимый удар из-за последних торговых регламентов России и разорения гамбургских торговых домов, занимавшихся, за отсутствием американцев, вывозом лионской продукции. Ограничение кредитов в соединении с внезапным сужением рынка вызвало остановку производства и в Лионе.

Вскоре без работы остались рабочие Бретани, Нормандии, Пикардии, Фландрии, Лиона, Фореза, Конта-Венессена и Лангедока. В Лионе из 14 тысяч станков простаивала половина. По меньшей мере три четверти рабочих рук оставались праздными с середины зимы и всю весну в Руане, Сен-Кантене, Лилле, Реймсе и Амьене. Наполеон, весьма удрученный всеми этими банкротствами, а более всего народными страданиями, хотел исправить положение любой ценой, опасаясь, что возникнет мрачное впечатление в минуту празднеств, которые он готовил в честь рождения сына. Он проводил одно совещание за другим и слишком поздно начал понимать, что бывают бури, против которых бессильны гений и воля человека, как бы велики они ни были.

В результате частых советов с министрами внутренних дел и финансов, генеральным директором таможен и многими знающими и образованными фабрикантами и банкирами Наполеон придумал средство, оказавшее некоторое благотворное воздействие. Он решил произвести, при соблюдении строгой секретности, за свой счет, но по видимости от лица крупных банковских домов, закупки в Руане, Сен-Кантене и Лилле, чтобы заставить предположить, будто продажи возобновляются естественным образом. Амьенским производителям шерстяных тканей он тайно предоставил суммы, равные заработной плате их рабочих, а в Лионе заказал шелковых тканей для императорских резиденций на несколько миллионов. Такие вспомоществования не означали, конечно, действительного возрождения дел; но они не остались без последствий, особенно в Руане, где анонимные закупки приняли вид подлинных и заставили поверить в возрождение торговли. Во всяком случае, они облегчили положение и позволили дождаться действительного возрождения промышленности.

Но более всего позаботился Наполеон о Париже, чьи живые, воодушевленные и патриотичные жители выказывали бо́льшую чувствительность к славе правления и куда на крестины короля Римского прибывали многие государи. Наполеон уже знал, что Париж отлично справляется с производством различного снаряжения для армейских нужд, и тотчас заказал огромное количество фургонов, артиллерийских повозок, упряжи, обмундирования, белья, обуви и снаряжения из кожи. В то же время он раньше обычного приказал приступить к ежегодным работам по строительству великих памятников эпохи.

Впрочем, положение Франции, при всей его стесненности, выгодно отличалось от положения Англии. Время должно было исправить эти затруднения, устранив переизбыток товаров и приведя американцев, уже готовых сменить на французских рынках гамбуржцев и русских и ввозить во Францию хлопок и краски, столь необходимые промышленности. Положение англичан, при продолжении блокады и при отсутствии союзника на континенте, должно было, напротив, вскоре сделаться нестерпимым.

К упомянутым причинам скрытого недовольства – воинскому призыву и торговому кризису – прибавлялась и третья – усилившаяся религиозная смута. Мы уже рассказывали, что дело дошло до содержания папы под стражей в Савоне. Наполеон послал к нему кардиналов Спину и Каселли, чтобы путем доброжелательных переговоров добиться от него канонического утверждения назначенных епископов, а также прощупать его позицию в связи с урегулированием всех спорных вопросов Империи с Папством. Наполеон по-прежнему хотел, чтобы Пий VII признал упразднение светской власти Святого престола, присоединение Рима, установление зависимости Папства от новой Империи с местопребыванием папы в Париже или Авиньоне в великолепных дворцах, с содержанием в два миллиона франков и множеством иных выгод. Пий VII поначалу встретил обоих кардиналов холодно, затем смягчился, не стал категорически отказываться от канонического утверждения назначенных епископов, но и не выказал склонности совершить его в ближайшее время, дабы сохранить действенное средство принудить Наполеона заняться делами Церкви. Казалось, он твердо решил не принимать предлагаемых ему материальных выгод и просил только позволения удалиться, взяв с собой в качестве советников нескольких верных кардиналов. Папа обещал уладить все накопившиеся церковные дела и не предпринимать ничего, что могло бы возбудить народные волнения, если ему предоставят свободу, независимость и советников.

Между тем Наполеон утвердился в мысли (уже не раз приходившей ему в голову) созвать собор; он льстил себя надеждой, что сумеет руководить его ходом и либо принудит папу уступить, либо обойдется вовсе без папы, подменив власть главы Церкви верховной властью Церковного собора. Он собрал церковную комиссию, состоявшую из прелатов и священников, и предложил ей решить все вопросы, связанные с созывом собора. Должен ли собор стать всеобщим или местным? Нужно ли созывать на него всех христианских епископов или только епископов Империи, королевства Италии и Рейнского союза? Какие вопросы следует поставить перед собором, каких решений потребовать, какие формы соблюдать в девятнадцатом веке, столь отличном от эпохи, когда собирались последние соборы? Наполеон ожидал скорейшего изучения всех этих вопросов, намереваясь созвать собор в начале июня, прямо в день крестин короля Римского.

При этом он не упускал из виду положения дел на Севере и одинаково энергично занимался как дипломатией, так и военными приготовлениями.

Дипломатическому назначению, которое он сделал в то время, отдав пост министра иностранных дел Маре, герцогу Бассано, суждено было сыграть неблагоприятную роль в его судьбе. Как мы знаем, Наполеон уже расстался с Фуше и Талейраном, двумя выдающимися личностями, еще различимыми в ореоле славы императора. Фуше он заменил Савари, герцогом Ровиго, и не мог сделать лучшего выбора, коль скоро совершил ошибку, отослав Фуше. Талейрана он заменил Шампаньи, герцогом Кадорским, человеком благоразумным и умеренным, который ни в чем не убавлял его волеизъявлений, но ничего к ним и не прибавлял, а только несколько смягчал их собственной умеренностью. Шампаньи по всякому предмету составлял превосходные рапорты, но мало говорил, и его немногословность не развязывала языки иностранным дипломатам. Наполеон часто жаловался Камбасересу на то, что министр иностранных дел не умеет поддерживать беседу, и наконец уступил желанию государственного секретаря Маре, давно мечтавшего сделаться министром иностранных дел и представителем Империи в Европе. Наполеон решился на этот выбор в апреле 1811 года, когда положение в Европе усложнилось, и подобное назначение могло повлечь за собой самые неприятные последствия.

Роль, которую Маре предстояло сыграть в дальнейших событиях, требует, чтобы мы рассказали о нем подробнее. Новый министр обладал как раз всем тем, чего недоставало Шампаньи. Насколько тот был скромен и даже робок, настолько Маре был лишен всякой скромности и робости. Он был честен и предан Наполеону, но такая преданность могла стать губительной для государя, являвшегося ее предметом. Он был послушен, имел склонность и талант к представительству, умел говорить и любил слушать сам себя, но чрезмерно тщеславился блеском своего повелителя и, казалось, был создан, чтобы усиливать недостатки Наполеона, если и возможно было что-либо прибавить к величию его недостатков и достоинств. Проходя через запинающиеся уста Шампаньи, повелительная воля Наполеона теряла силу; проходя через медлительные и насмешливые уста Талейрана, она теряла значительность. Манеру первого передавать его приказы Наполеон называл неуклюжестью, манеру второго – предательством. Но то было счастливое предательство, ибо оно предавало только его страсти на пользу его интересам! Со стороны Маре ничего подобного опасаться не следовало; напротив, можно было быть уверенным, что ни одно из непримиримых заявлений Наполеона не будет смягчено благоразумной сдержанностью его министра. Самый надменный из властителей получил самого нескромного из министров в ту самую минуту, когда доведенная до предела Европа, как никогда, нуждалась в осторожном обращении. Следует добавить, в извинение Маре, что он считал Наполеона не только величайшим из полководцев, но и мудрейшим из политиков, и не считал нужным вносить изменения в его мнения; подобная добросовестность невольно делала его опаснейшим из министров.