Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3"

Около восьми вечера на краю оврага, за которым расположился враг, появились его тиральеры. Французской легкой кавалерии пришлось отступить и предоставить действовать пехоте. Мюрат отвел свои эскадроны назад, только отправив часть легкой конницы за Двину – в разведку и чтобы создать угрозу флангу русских. Подойдя к остановившему французов оврагу, генерал направил к лесу на правом фланге 92-й линейный с батальоном вольтижеров 106-го полка; на левый фланг – хорватский полк при поддержке 84-го линейного полка; а в центре поместил в резерве оставшуюся часть 106-го. Предстоявшую атаку пехоты должна была прикрывать артиллерийская батарея генерала Антуара.

В то время как войска правого фланга пытались взобраться под оживленным огнем неприятеля на лесистые высоты, войска левого фланга, возглавляемые генералом Юаром, подошли к оврагу, перебрались через него и сумели расположиться на плато, которое оставил неприятель. Центр повторил это движение. Восьмой легкий, артиллерия и кавалерия постепенно заняли плато, оставленное русскими. В то время как левый фланг, состоявший из хорватского полка и 84-го, развивали свой успех, не беспокоясь о том, что происходит на противоположном крыле, и продвинулись вперед довольно далеко, правый фланг продвигался не столь быстро и изнемогал в тщетных усилиях, пробираясь сквозь чащобу, обороняемую многочисленной пехотой.

Генерал Коновницын, заметив положение неприятеля, направил против левого фланга и центра все свои резервы и повел их в мощную атаку. Хорватский и 84-й полки, не ожидавшие внезапной контратаки с фланга, были отведены до положения центра. Их уже могли отбросить в овраг и захватить артиллерию, когда Мюрат, стремительный как молния, ринулся с польскими уланами на русских, опрокинул 1-й батальон и атаковал прорванную пехоту пиками, мгновенно устлав землю убитыми. В тот же миг подоспел на помощь командир батальона Рикар с ротой 8-го легкого, а Евгений выдвинул 106-й полк, державшийся до сих пор в резерве, на поддержку 84-му и хорватам. Все эти совместные усилия остановили русских, вернули французский левый фланг вперед и удержали центр. Тем временем Мюрат, Евгений и Жюно (командовавший Итальянской армией) подоспели на правый фланг, где генерал Руссель с 92-м линейным и вольтижерами 106-го с величайшими трудностями пробирался через поросшие лесом высоты. Жюно возглавил 92-й, воодушевил его своим присутствием, и правый фланг французов, восторжествовав, заставил, наконец, русских отступить.

Мюрат и Евгений, заметившие за войсками Коновницына другие плотные колонны (колонны Остермана) на еще более пересеченном участке, опасались заходить слишком далеко, ибо не знали, нужно ли Наполеону начинать генеральное сражение. Но внезапно их вывели из затруднения крики «Да здравствует Император!», сообщавшие обычно о приближении Наполеона. И он действительно появился в сопровождении своего штаба, окинул взором поле битвы, усеянное погибшими, и ясно распознал намерения неприятеля, в которые входило не сражение, а только желание замедлить движение французов. Наполеон приказал неустанно преследовать неприятеля до самого вечера.

Второй бой стоил французской армии 1200 человек, в том числе 400 убитых. Русские потеряли около 2000 человек. Французы не захватили пушек и взяли мало пленных. Войска, впрочем, проявили редкую доблесть.

Наполеон провел ночь в авангарде, решив с утра возглавить войска, ибо с каждым шагом положение делалось всё опаснее и могло привести к важным событиям. Он предписал отделенным от 1-го корпуса дивизиям, гвардии и Нею как можно скорее перейти в головную часть армии, дабы суметь дать сражение, если неприятель будет расположен его принять. Изнемогавшие от усталости баварцы остались в Бешенковичах, дабы прикрыть коммуникации с Удино в Полоцке и с Вильной, центром всех ресурсов и коммуникаций.

На рассвете следующего дня Наполеон в сопровождении Евгения и Мюрата выдвинулся вперед. Витебск был совсем близко, на левом фланге, и на берегу Двины у подножия холма уже виднелись его колокольни. От французов их отделял овраг с сожженным мостом. За ним виднелась довольно широкая равнина, на которой расположился многочисленный арьергард, состоявший из легкой кавалерии и пехоты и готовившийся помешать неприятелю перейти через овраг. В глубине равнины виднелась речка, впадающая в Двину возле Витебска, а за ней – боевые порядки русской армии, составлявшей приблизительно 90—100 тысяч человек.

Хотела ли она, наконец, дать сражение, помешать французам вклиниться между ней и Багратионом и проникнуть в проход, разделявший Двину и Днепр? Поведение русских позволяло так думать, и Наполеон тотчас послал адъютантов, дабы ускорить прибытие остальной части армии. В предстоящий день следовало ожидать только нового столкновения с русским арьергардом, но на следующий день сражение могло состояться. Наполеон желал его всеми силами; армия разделяла его желания и надежды. Если бы все войска уже подтянулись, Наполеон тотчас принял бы сражение, которое ему, казалось, предлагали. Но он располагал непосредственно только некоторой частью армии и решил потратить остаток дня на разведку, изучение участка и сосредоточение сил.

Рассмотрев линию неприятеля и в уме назначив каждому из корпусов завтрашнюю позицию, он заночевал среди войск, которых переполняли радостью победы дней предыдущих и надежда на большое сражение. Солдаты жаждали решительного события, пусть оно будет и кровопролитным. Безрезультатный марш их утомлял.

Барклай-де-Толли и в самом деле принял смелое решение дать сражение. Горьких жалоб его солдат и даже их оскорблений (ибо он не раз слышал, как они оскорбляли его из-за безостановочного отступления) оказалось бы недостаточно, чтобы заставить его изменить поведение, если бы не возникло одно мощное соображение. Еще шаг назад, и сообщение между Витебском и Смоленском будет прервано, а Багратиона, которому он назначил встречу в Бабиновичах, остановят, быть может, зажмут между Даву и Наполеоном, и тем самым уничтожат. И тогда Барклай-де-Толли решил, как ни велика была опасность, дать жестокое сражение за Лучесой всеми своими силами. Вследствие отделения корпуса Витгенштейна и длительных переходов силы уменьшились и составляли уже менее 100 тысяч человек. Последние трехдневные бои стоили более 7 тысяч человек убитыми, ранеными и взятыми в плен. У генерала имелось теперь около 90 тысяч солдат, воодушевленных храбростью отчаяния, против 125 тысяч солдат неприятеля. Риск погибнуть оставался чрезвычайно высок, но минута была из тех, когда следует уже не предаваться подсчетам, а спасать империю.

Генерал занимался приготовлениями к сражению, когда внезапно прибывший офицер доставил ему причину вновь переменить решение. Адъютант князя Багратиона принес известие о Могилевском бое и его последствиях. Перейдя через Днепр много южнее Могилева, Багратион был вынужден совершать теперь долгий кружной путь, чтобы соединиться с Барклаем-де-Толли в проходе между истоками двух великих рек, и рассчитывал присоединиться к нему уже не в Орше, а в лучшем случае в Смоленске. А значит Барклаю-де-Толли можно было снова отступить, не ставя под угрозу воссоединение армий за линией Днепр – Двина. Бессмысленно было давать крайне опасное сражение ради цели, которая, отодвинувшись, уже не ставилась под удар дальнейшим попятным движением.

Освободившись от огромной ответственности, Барклай принял решение сняться с лагеря той же ночью. Приказ к отступлению, переданный командирам корпусов, был выполнен с замечательной согласованностью, точностью и бесшумностью в поздний час 27-го, когда усталость начала притуплять бдительность французов. Оставив горящими костры и арьергард графа Палена на берегу Лучесы, дабы совершенно обмануть неприятеля, отступили тремя колоннами. Правая колонна, состоявшая из 6-го и 5-го корпусов (Дохтурова и гвардии), отходила по дороге из Рудни на Смоленск; центральная колонна, состоявшая из 3-го корпуса (Тучкова), отходила на Поречье через Колышки; левая колонна, состоявшая из 2-го и 4-го корпусов (Багговута и Остермана), отходила на Поречье через Яновичи.

Последний пункт, в который направлялись две русские колонны, располагался за заболоченной речкой Касплей. Каспля протекает от Смоленска к Суражу, в некотором роде огораживая пространство в 18–20 лье между истоками Днепра и Двины и как бы прикрывая собой врата Московии. Расположившись с основной частью своих сил в Поречье, в болотистой и лесистой местности под прикрытием извилистой и топкой Каспли, Барклай-де-Толли мог несколько дней дожидаться присоединения Багратиона, прикрывая в то же время дороги на Москву и Санкт-Петербург. Принятое с такой же быстротой, как накануне решение сражаться, и исполненное с редкой точностью, это решение делало честь военной зоркости Барклая-де-Толли и доказывало, что он мог бы отлично руководить операциями в опасной и трудной войне, если бы ему меньше досаждали правившее империей военное дворянство и владевшие армией страсти.

Двадцать восьмого июля Наполеон, в седле с рассвета и в окружении своих соратников, осматривал берега Лучесы, где надеялся найти новый Фридланд. Блестящий арьергард, гордо возглавляемый графом Паленом, не мог обмануть Наполеона, и он быстро догадался, что русские, отважно представшие перед ним накануне, снялись с лагеря, чтобы избежать сражения. Не зная о причинах, побудивших их к сражению, а затем к отступлению, он решил, что демонстрация решимости, за которой последовало столь внезапное попятное движение, есть не что иное, как расчет увлечь французскую армию за собой, утомить ее и изнурить. Догадка эта опечалила офицеров и солдат, проникнув в ум соратников Наполеона гораздо раньше, чем в его собственный. Выступили немедленно, по удручающей жаре, пытаясь догнать хоть какие-то остатки сбежавшей армии, и, несмотря на утомление от последних боев, двигались с огромной быстротой. Но хотя кавалерия графа Палена и не уклонялась от атак французской кавалерии, в конце концов она всегда отступала и оставляла участок за неприятелем.

Едва сделав первые шаги, французы увидели слева на Двине Витебск, столицу Белорусской губернии, развитый торговый город, населенный двадцатью пятью тысячами жителей. Одно из подразделений без труда вступило в город, разогнав казачьи отряды, которые, будто зловредные птицы, отступали лишь после того, как осквернят места, где побывали. Они не успели сжечь довольно красивый город, но разорили главные склады и поломали мельницы. Жители, за исключением нескольких священников и торговцев, при приближении французов разбежались, напуганные преувеличенными слухами об опустошениях, произведенных ими в Польше.

Вступив в Витебск, дабы собственными глазами оценить важность города и объем его ресурсов, Наполеон провел в нем некоторое время, завладел дворцом губернатора, не пышным, но достаточно удобным, учитывая присущую императору военную простоту, и затем, отдав самые неотложные распоряжения, отбыл вдогонку за головными колоннами. Удушливая жара тех дней, в сравнении с ледяным холодом, который французам пришлось испытать позднее, казалась насмешкой природы. Лошади и люди падали на дороге от перегрева и дурной пищи, а побывавшие с Наполеоном во многих странах солдаты заявляли, что и в Египте им не приходилось вдыхать столь раскаленный воздух.

Так двигались на протяжении нескольких лье следом за русской армией, не находя никого, у кого можно было бы узнать правду. К вечеру, подобрав и расспросив нескольких отставших русских, не выдержавших быстроты марша, а также по направлению движения колонн стали догадываться, что неприятель отступает частью на Смоленск, частью в направлении между Смоленском и Суражем, с очевидным намерением воссоединиться с князем Багратионом. Ежедневно получая сведения об операциях Даву, о Могилевском бое и его последствиях, о долгом обходном пути, на который был обречен князь и который задерживал воссоединение с Барклаем-де-Толли, но не препятствовал ему, Наполеон располагал всеми необходимыми элементами, чтобы правильно разгадать замыслы неприятеля.

Проследовав за русскими до заката, он остановился в местечке под названием Гапоновщина. Недолго посовещавшись с Мюратом и Евгением, Наполеон признал бессмысленность и опасность дальнейшего преследования, ибо план обойти Барклая-де-Толли сделался неосуществимым: тот был, конечно же, начеку и сильно опережал французов. Не имея возможности его обойти, нельзя было и помешать его воссоединению с Багратионом, который двигался за Днепром. Продолжая преследование, можно было только вынудить русских генералов произвести воссоединение еще десятью – пятнадцатью лье дальше, но ради столь незначительного преимущества не стоило изнурять армию. Кавалерия была в самом плачевном состоянии; артиллерия едва поспевала. И Наполеон пообещал Евгению и Мюрату новую остановку, дабы предоставить войскам несколько дней отдыха, подтянуть отставших и наполнить склады ресурсами края, которые русские не успели уничтожить.

Приняв решение, Наполеон расстался с Евгением и Мюратом, оставив их с войсками, тем же вечером вернулся в Витебск и расположился на 12–15 дней со своим военным двором во дворце витебского губернатора. Армейские корпуса он разместил вокруг себя так, чтобы защититься от любой неожиданности, как можно лучше кормить их, подготовить резерв продовольствия для будущих движений и иметь возможность быстро объединиться в тех пунктах, где придется действовать. Императорскую гвардию он расположил в Витебске; принца Евгения – впереди, в Сураже, выше Витебска; Нея – несколько левее, у Рудни, между Двиной и Днепром, за завесой леса, окаймлявшего берега Каспли; впереди него, у выходов, откуда мог появиться неприятель, – расставили всю кавалерию. Позади Нея, между Витебском и Бабиновичами, Наполеон расквартировал три дивизии 1-го корпуса, с нетерпением ожидавших воссоединения со своим суровым, но отечески заботливым командующим, с которым они привыкли служить и сражаться.

После Могилевского боя Даву действительно поднялся вверх по течению Днепра и расположился в Орше, где охранял Днепр, как Наполеон в Витебске охранял Двину. На левом фланге, чтобы держать связь через Бабиновичи с Великой армией, он разместил кавалерию Груши, а на правый выставил легкую кавалерию Пажоля и Бордесуля для наблюдения за движениями Багратиона за Днепром. К Даву присоединились, наконец, вестфальцы и поляки, измученные маршем более чем в сто пятьдесят лье, выполненным с 30 июня по 28 июля по труднопроходимой местности и, большую часть времени, без продовольствия. Поляки остановились в Могилеве, вестфальцы – между Могилевом и Оршей. Генерал Латур-Мобур медленно отводил утомленную кавалерию от Бобруйска на Могилев, наблюдая за войсками, отделенными от Тормасова. Ренье во главе саксонцев, предназначенных для охраны Великого герцогства, шел навстречу австрийцам, двигавшимся к Великой армии.

Расположившись в верховьях Двины с гвардией и Евгением, поместив между Двиной и Днепром Мюрата, Нея и три главных дивизии Даву, а на самом Днепре – остальные войска маршала, а также вестфальцев и поляков, Наполеон занял неприступную позицию и мог подготовиться к новым операциям. Он намеревался заняться удовлетворением нужд солдат, вернуть корпусам изначальный состав: Евгению – кавалерию Груши и баварцев, Монбрену – кирасиров Валенса, ненадолго предоставлявшихся Даву, а самому Даву – три главные пехотные дивизии, и поручить ему, помимо 1-го корпуса, вестфальцев, поляков и резервную кавалерию Латур-Мобура.

Следуя своему обыкновению, Наполеон приказал, чтобы ресурсы края тотчас начали использовать для пропитания войск, оголодавших на марше, и приготовления десятидневного резерва продовольствия. Обнаруженные в Витебске небольшие запасы вина, сахара и кофе отдали в распоряжение госпиталей. Берега Двины были довольно неплохо возделаны, а за Двиной, от Витебска до Невеля и Велижа, можно было найти и зерно, и скот. Склады русских обыкновенно бывали уничтожены, но некоторые из них сохранились, и теперь провиант перевозили на местных телегах вслед за Барклаем-де-Толли. Кавалерия воспользовалась случаем и совершила довольно значительные захваты перед расположениями Евгения. В Лиозно, Рудне и Бабиновичах, через которые русские прошли без остановок и куда еще не успели забрести мародеры, оставались средства существования. В Орше Даву также нашел, из чего приготовить запас продовольствия для своих войск. За Днепром от Орши до Мстиславля простирался плодородный край, где имелось и множество мельниц. К сожалению, большинство из них были выведены из строя. Наполеон приказал починить мельницы, построить пекарни, сформировать склады, особенно в Витебске и Орше, где намеревался устроить два главных опорных пункта, на Двине и на Днепре. В Витебске, где нужно было лечить, помимо 1800 французских раненых, оставшихся после трехдневных боев в Островно, еще 500–600 раненых русских, не считая значительного количества заболевших, недоставало госпиталей. Наполеон воспользовался присутствием в Орше маршала Даву и приказал устроить там, а также в Борисове и Минске госпитали на 12 тысяч больных.

Некоторое представление о трудности столь отдаленных военных операций с участием столь многочисленных войск могут дать количество и многообразие заболеваний солдат, несмотря на все усилия их предотвратить. В боях, данных кавалерией Понятовского в Мире, корпусом Даву в Могилеве, Великой армией в Островно, Удино в Девельтово и другими корпусами во многих других местах, французы потеряли не более 6–7 тысяч человек убитыми и ранеными; между тем, за время движения с Немана к Днепру и Двине из рядов выбыли 150 тысяч человек. Командиры корпусов так настойчиво говорили об этом Наполеону, что он приказал, остановившись в Витебске, провести в полках переклички, чтобы узнать истинное положение дел. Проверка корпусов от крайнего левого фланга до крайнего правого, от маршала Макдональда у Риги до генерала Ренье у Бреста, на линии более чем в двести лье, обнаружила следующие прискорбные результаты.

Макдональд, имевший под своим началом давно присоединившихся к армии пруссаков и поляков, которым пришлось пройти не более пятидесяти лье и вынести совсем немного лишений, потерял только 6 тысяч человек. Из 30 тысяч солдат у него оставались 24 тысячи. Удино, который вместе с кирасирской дивизией Думерка, отделенной от кавалерийского корпуса Груши, насчитывал около 38 тысяч солдат при переходе через Неман, в Полоцке располагал уже только 22–23 тысячами. Он приписывал это прискорбное уменьшение дезертирству иностранцев – хорватов, швейцарцев и португальцев, – а также новобранцев-французов. Ней, располагавший в начале операций 36 тысячами человек, в Витебске мог выставить на линию не более 22 тысяч. В его корпусе, как и в остальных, главной причиной снижения численного состава было дезертирство иностранцев, иллирийцев и вюртембержцев. Численность резервной кавалерии генералов Нансути и Монбрена под началом Мюрата сократилась с 22 тысяч всадников до 13–14 тысяч. Следует добавить, что легкая кавалерия, приданная каждому армейскому корпусу, уменьшилась в еще бо́льших пропорциях и составляла теперь не более половины изначальной численности. Даже Императорская гвардия насчитывала теперь не более 27–28 тысяч человек вместо 37 тысяч, в основном из-за потерь молодых пехотинцев, особенно в дивизии Клапареда, сократившейся с 7 тысяч до 3. Поскольку по возвращении из Испании она состояла только из офицерских кадров, ее заполнили новобранцами-поляками, и многие из них поддались усталости или искушению вернуться домой. Единственным войском, никого не потерявшим, оставалась Старая гвардия.

Корпус Евгения, насчитывавший 80 тысяч человек при переходе через Неман, составлял теперь около 45 тысяч, при боевых потерях в 2 тысячи. Распространившаяся среди баварцев дизентерия уменьшила их численность с 27 до 13 тысяч человек. Их корпус стал почти бесполезным, и его оставили в Бешенковичах, потому что каждый день марша приносил новую тысячу заболевших. После баварцев больше всего от дизентерии страдали итальянцы, исключением не стала даже гвардия, состоявшая из отборных солдат. Лучше всего утомительные переходы и лишения переносили французские дивизии Бруссье и Дельзона. С апреля по июль они прошли от Вероны до Витебска, от Адриатики до истоков Двины, и потеряли 2 тысячи человек в боях под Островно и 3 тысячи человек от переутомления, что сократило их численность с 20 до 15 тысяч человек. Итальянская дивизия Пино сократилась с 11 до 5 тысяч человек. Корпус Даву уменьшился не так сильно, как остальные: если бы в его рядах не было голландцев, гамбуржцев, иллирийцев и испанцев, он сократился бы от силы на одну десятую общего состава. Но вследствие включения в состав корпуса иностранцев и бывших уклонявшихся от службы, Даву мог теперь выставить на линию только 52–53 тысячи солдат вместо 72 тысяч. Корпус Жерома понес следующие потери: поляки – с 30 до 22 тысяч; вестфальцы – с 18 до 10 тысяч; саксонцы – с 17 до 13 тысяч, кавалерия Латур-Мобура – с 10 до 6 тысяч.

Так, действующая армия, которая при переходе через Неман состояла из 400 тысяч солдат и почти 420 тысяч человек всех родов войск вместе с парками, насчитывала теперь не более 255 тысяч солдат, превосходных, несомненно, крепких, боеготовых, но, конечно, не слишком многочисленных для похода вглубь России. Правда, имелись еще 140 тысяч человек на второй линии между Неманом и Рейном и 50–60 тысяч больных в госпиталях Германии и Польши, и эти 200 тысяч могли доставить полезные подкрепления. Вместе с 60 тысячами солдат Макдональда и Удино на Двине и 20 тысячами солдат Ренье на Днепре, действующая армия могла выдвинуть 175 тысяч человек. Следует заметить, что ее ряды должны были вскоре пополнить 30 тысяч австрийцев Шварценберга, в настоящую минуту двигавшихся к Минску, а из 140 тысяч человек, расставленных между Неманом и Рейном, Наполеон мог привлечь 30 тысяч отличных солдат Виктора, подтянув их к своим тылам. Итак, он мог повести за собой на Москву или Санкт-Петербург примерно 175 тысяч солдат, хорошо защитив свои фланги. Несомненно, с такой массой сил еще можно было нанести решительные удары, но было жестоко после одного месяца кампании, не дав большого сражения, терпеть такие потери.

Причины необычайного сокращения численности мы уже указали. Последние марши обнаружили их еще более отчетливо. Итальянская армия с марта по июль проделала шестьсот лье, армия, двигавшаяся с Рейна, – пятьсот. Для перевозки боеприпасов и продовольствия собрали 150 тысяч лошадей, но половина их уже пала, не продержавшись на подножном корму, и значительную часть обозов пришлось бросить на дорогах. Лишения в соединении с продолжительностью маршей мешали множеству людей, даже добросовестных, поспевать за своими корпусами. Иностранцы самого различного происхождения с трудом находили общий язык друг с другом и с жителями стран, через которые проходили, превращая армию в Вавилон. Не чувствуя никакой склонности к службе с французами и находя в польских лесах надежное убежище, они исчезали мгновенно. Некоторые умирали в госпиталях, другие предавались разбою, большинство пробирались через Германию при активном содействии местных жителей и чаще всего возвращались домой. После иностранцев, больше всего дезертировали бывшие уклонявшиеся и новобранцы-французы, последние – из-за деморализации, первые – из склонности к бродяжничеству. Под знаменами оставались только старые солдаты или те, кого воинственный темперамент быстро приобщил к духу старых войск: они формировали 250 с лишним тысяч человек.

Конечно же, Наполеону лучше было взять с собой только 250 вместо 400 тысяч, ибо пришлось бы кормить только 250 тысяч и вдобавок страна не оказалась бы заполонена множеством дезертиров, пример которых мог стать заразительным. Добавлялись тысячи других досадных предлогов, чтобы покинуть ряды армии. Вечерние рейды за продовольствием, присмотр за обозами, заботы о следовавших за полками стадах, падеж лошадей, вынуждавший кавалеристов идти пешим ходом и мучительно тащиться за корпусами, пополняли унылый хвост, который обычно тянется следом за армией, постепенно удлиняясь, разлагаясь и становясь болезнетворным. Совокупность причин, способствовавших распаду, беспокоила Наполеона больше, чем сами материальные потери, ибо следовало опасаться, судя по происходившему, что оставшиеся у него 250 тысяч могут вскоре сократиться до двухсот, до ста и даже больше. В некоторые минуты Наполеон испытывал самые зловещие предчувствия на этот счет и, чтобы предотвратить опасность, принимал самые тщательные меры. Вот какие меры были приняты во время пребывания в Витебске.

Наполеону показалось мало элитной жандармерии, осуществлявшей обычно надзор за тылами армии и состоявшей из 300–400 всадников, несмотря на усиление ее летучими колоннами, и он приказал прислать из Парижа в штаб-квартиру всех, кто оставался в сборных пунктах гвардии. Он назначил Великой армии двух инспекторов (чего еще не делал и что свидетельствовало о плохом состоянии войск), назвав их помощниками начальника штаба от пехоты и от кавалерии и поручив им следить за состоянием войск, выправкой, численностью и нуждами. Инспекторы обязаны были проверять подлинную численность полков перед каждым боем и заниматься устройством небольших сборных пунктов для присоединения отставших. На эти должности Наполеон назначил графа Лобау (для пехоты) и графа Дюронеля (для кавалерии).

Другой, более основательной причиной остановки в Витебске было стремление Наполеона присоединить отставших, дождаться прибытия обозов, собрать новый резерв продовольствия и попытаться действительно повезти его следом за армией. Всё с тем же стремлением пробудить в солдатах чувство дисциплины, он решил проводить смотры войск на главной площади Витебска, которую расширил, приказав снести несколько перегораживавших ее деревянных домов. Наполеон провел смотры бригад Императорской гвардии и располагавшихся поблизости корпусов, лично проверяя выправку, вооружение и снаряжение солдат и обращаясь к ним с речами, призванными пробудить в сердцах самые благородные чувства.

Наполеон не один в армии заметил опасность расстояний, особенно в разоренной и малонаселенной стране и с неприятелем, беспрестанно отступавшим из необходимости и из расчета. В первом порыве войска не сомневались, что догонят и разгромят русских, но когда жара и дурная пища внезапно подорвали силы, войска начали отмерять пройденные расстояния, тревожиться о тех, что еще оставалось пройти, и спрашивать себя с недовольством, когда же удастся догнать неприятельскую армию. Это стало предметом разговоров генералов, офицеров и солдат.

«Мерзавцы бегут!» – восклицали солдаты. «Хитрецы хотят увлечь нас за собой, утомить и изнурить нас и напасть тогда, когда наша численность и сила настолько сократятся, что нас можно будет не опасаться», – говорили многие офицеры. Последняя мысль прорастала среди самых высоких чинов армии, и в окружении Наполеона начали задаваться вопросом, не пора ли остановиться, коль скоро достигнуты границы, отделявшие бывшую Польшу от Московии и, так сказать, Европу от Азии; прочно закрепиться на Двине и на Днепре, укрепив Витебск и Смоленск; слева взять Ригу, справа захватить Волынь и Подолию, поднять в них мятеж, организовать Польшу, дать ей армию и правительство; подготовить зимние квартиры и с реорганизованными, вооруженными и сытыми войсками ждать, когда русские явятся отбирать Польшу. Ответные действия в этом случае не оставляли сомнений, и не было ни одного солдата, который не верил бы в победу.

Мысли были, разумеется, верные, однако вызывали серьезные возражения. И Наполеон, который всё видел и всё знал, испытывал род нетерпения, слушая речи здравомыслящих людей, которые были по большей части правы, но не знали важной стороны истины. Обреченный природой и войной жить в этих малонаселенных краях бок о бок со своими маршалами и генералами, проявляя даже больше снисходительности, чем обычно, при виде их тревоги, он отвечал на их суждения, справедливость которых не отрицал, следующими важными соображениями.

Прежде всего, говорил он, зимние квартиры будет не так просто устроить, как кажется. Днепр и Двина, которые теперь являются границами, перестанут быть таковыми через три месяца. Снег и мороз превратят их в равнины. Чем станут тогда слабо укрепленные Динабург, Полоцк, Витебск, Смоленск, Орша и Могилев, разделенные расстояниями в 30–40 лье? Как оборонить подобную линию расположений от войск, которых зима не парализует, которые с легкостью будут перевозить обозы на санях? И как удержать французских солдат, как заставить их вытерпеть самый унылый климат в мире в течение целых девяти месяцев, с сентября текущего года по май следующего, даже не будучи уверенным, что их удастся прокормить? Как объяснить им такую робость, как заставить Европу понять ее? И не посмотрит ли на нас с дерзостью Европа, привыкшая к нашим молниеносным ударам, не усомнится ли она в нас и не восстанет ли в наших тылах при виде колебаний, неуверенности и остановки после нескольких блестящих, но безрезультатных боев?

Так возражал Наполеон тем, кто считал достаточным результатом кампании остановку на Днепре и Двине;

имелись у него и другие возражения, о которых он молчал. Он знал, что даже во Франции его сторонники начинают отдаляться от него; что в Европе они пришли уже в глубокое отчаяние; что в армии, являющейся его подлинной сторонницей, усталость уже вызывает охлаждение, критику и недоверие; и что в таком положении он может продержаться только благодаря блестящим победам.

Впрочем, Наполеон не отказывался принять мысль, распространившуюся в его окружении, о том, чтоб не выходить за пределы Польши. Он даже готов был согласиться с ней и сделать ее принципом своего поведения, но только после того как одержит какую-нибудь знаменательную победу. После второй двухнедельной передышки он не потерял надежды нанести русским решительный удар, который мог поддержать нерушимую славу его оружия и позволить остановиться у границ Московии.

Замышляя новые решительные операции, Наполеон соответствующим образом руководил и движением армейских корпусов, не участвовавших в витебской передышке. Мы знаем, что Удино он приказывал атаковать Витгенштейна на Двине и оттеснить его на Себеж, дабы очистить левый фланг Великой армии; что Макдональду он приказывал поддержать движение Удино, передвинуться в верховья Двины, добиться падения Динабурга и подготовить осаду Риги, что должно было не только обеспечить мирную оккупацию Курляндии, но, вероятно, и обладание двумя сильными опорными пунктами – Динабургом и Ригой. Мы знаем, наконец, что Шварценбергу с австрийцами Наполеон приказывал двигаться на Минск, а Ренье с саксонцами – на Брест или Кобрин, дабы прикрыть Великое герцогство и вызвать возмущения на Волыни. Все эти приказания были в настоящее время либо уже исполнены, либо выполнялись в меру обстоятельств и таланта исполнителей.