Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3"

Вот каким странным способом Наполеон решился, наконец, отступить и оставить Москву – без подготовки, сам того не желая, в результате внезапного озарения. Принеся эту жертву, за которую он вознаградил себя перспективой изумительно смелого и искусного марша, Наполеон провел день между Троицким и Красной Пахрой, лично наблюдая за прохождением армии, которая продолжала являть собой самое необычайную и самую тревожную картину. При переходе через овраги, по мостам, которые чаще всего приходилось чинить или укреплять, при прохождении по длинным улицам деревень колонны растягивались и задерживались самым досадным образом, и было легко предвидеть, что когда за ними погонится легкая кавалерия, им будет грозить самая серьезная опасность. Впрочем, казаки еще удерживались на расстоянии, слева – присутствием Нея на старой Калужской дороге, справа – занятием Смоленской дороги, и до сих пор французам не приходилось страдать от их присутствия. Ясная погода продолжалась; продовольствия было в избытке, ибо, помимо того что многое везли с собой, его находили в деревнях.

Поскольку корпус Евгения устал от долгого марша, выполненного из Горок в Фоминское, ему предоставили 22 октября для отдыха, сбора отставших, подтягивания обозов и присоединения пяти дивизий Даву, вместе с которыми он мог выставить силу в 50 тысяч лучших в мире пехотинцев против любого неприятеля, встреченного им на пути. Наполеон, переночевав 21-го в Игнатово, 22-го переместился в Фоминское и послал вправо на Верею князя Понятовского, дабы теснее связаться со Смоленской дорогой, по которой производился вывоз раненых и снаряжения под охраной Жюно.

Двадцать третьего октября Евгений, во главе с дивизией Дельзона и кавалерией Груши, дивизией Бруссье – в центре, дивизией Пино и Итальянской королевской гвардией – в арьергарде, достиг Боровска. Оставалось сделать только шаг, чтобы завершить маневр, задуманный Наполеоном, ибо Боровск находился на новой Калужской дороге, как раз на том уровне, где русские стояли на старой в Тарутинском лагере, и, чтобы миновать это расположение, достаточно было завладеть Малоярославцем. Этот городок находится за речкой под названием Лужа, топкой, как все речки, текущие по плоским равнинам. По распоряжению Наполеона Евгений приказал Дельзону ускорить шаг и выдвинул его за Боровск, дабы он в тот же день вступил в Малоярославец. Генерал Дельзон добрался до Малоярославца очень поздно, нашел мост через Лужу разрушенным, поспешил кое-как переправить два батальона, чтобы выдвинуть их в город, охраняемый несколькими незначительными постами, и вместе с саперами Итальянской армии незамедлительно приступил к починке моста. Он не хотел передвигать за Лужу всю дивизию, пока мост не будет восстановлен. Ночь посвятили этой операции.

В то время как прекрасное движение близилось к завершению, русская армия пребывала в Тарутинском лагере в своеобразном ослеплении, никоим образом не подозревая о готовящемся унижении. Русские не предполагали других намерений у Наполеона, кроме атаки и захвата Тарутино, в ответ на захват Винково. Тем не менее, когда легкие войска генерала Дорохова сообщили о присутствии в Фоминском дивизии Бруссье, которая уже несколько дней занимала новую Калужскую дорогу, Кутузов решил, что эта дивизия служит только для связи Великой армии, замеченной на старой Калужской дороге, с войсками, которые следовали Смоленской дорогой, и решил захватить эту дивизию, позицию которую счел весьма рискованной. Он поручил эту операцию генералу Дохтурову с 6-м корпусом. Выдвинувшись 22-го к Аристово, Дохтуров увидел перед собой нечто более значительное, чем простая дивизия; в то же время партизаны увидели войска, совершающие поперечное движение от Красной Пахры к Фоминскому, и послали донесение генералу Кутузову утром 23-го. По всем этим признакам Кутузов догадался, что Наполеон, уйдя накануне со старой Калужской дороги, задумал прорваться на новую дорогу и обойти Тарутинский лагерь. Остановить Наполеона в Боровске было уже невозможно. Преградить ему путь можно было, только передвинувшись на Малоярославец, за Лужу. Кутузов приказал Дохтурову как можно скорее передвигаться из Аристово к Малоярославцу и сам поспешил направиться со всей армией на Малоярославец, обладание которым, похоже, предрешило бы исход этой памятной кампании.

Двадцать четвертого октября Дохтуров, перейдя через Протву, в которую впадает Лужа под Малоярославцем, прибыл на рассвете к городку, занятому двумя батальонами Дельзона. Вот каков был участок, за который предстояло сразиться.

Малоярославец расположен на высотах, у подножия которых течет по заболоченному руслу Лужа. Французам, идущим от Москвы, нужно было перейти через Лужу, затем взойти на высоты и удержаться в Малоярославце. Русским же, подходившим с другой стороны реки, нужно было только вступить в городок, за который предстоял кровопролитный бой, вытеснить из него французов и сбросить вниз, в реку. Дохтуров, воспользовавшись изгибами холмов, разместил на своем правом и на нашем левом фланге батареи, которые, накрывая продольным огнем мост через Лужу, должны были засыпать французов ядрами – и когда они будут двигаться по мосту к высотам, и когда будут спускаться с высот к мосту.

С пяти часов утра 24 октября генерал Дохтуров атаковал четырьмя егерскими полками два батальона генерала Дельзона и без труда их оттеснил, ибо у него было восемь батальонов против наших двух. Дельзон, которого принц Евгений готовился поддержать всем корпусом, поспешил перейти через реку, взойти на высоты под косоприцельным огнем русской артиллерии и вернуться в Малоярославец. Он вошел в город в штыковой атаке и изгнал оттуда русских. Дохтуров вернулся со всем своим корпусом в 11–12 тысяч человек (в то время как у Дельзона было от силы 5–6 тысяч) и оттеснил французские войска. Доблестный Дельзон сам отвел солдат и пал, сраженный насмерть тремя пулями. Но Евгений, тотчас послав генерала Гильемино, своего начальника штаба, сменить Дельзона, подоспел и сам с дивизией Бруссье, оставив в резерве на другом берегу Лужи дивизию Пино с Итальянской королевской гвардией.

Дивизия Бруссье взобралась по склону, покрытому телами солдат Дельзона, ворвалась в Малоярославец, вытеснила со всех улиц войска Дохтурова и заставила их отступить на плато. Но в эту минуту корпус генерала Раевского, опередивший русскую армию, подошел к городу и немедленно вступил в бой. Русские во главе со своими генералами яростно сражались, чтобы преградить французам путь к драгоценной Калуге; французы сражались с отчаянием, чтобы прорваться, и хотя их было не более 10–11 тысяч против 24 и сражались они под навесным огнем неприятеля, но держались они твердо.

Несчастный город, вскоре объятый пламенем, переходил из рук в руки шесть раз. Сражались в горящем городе, где пламя пожирало раненых и обугливало трупы. Французы готовы были уже уступить, когда дивизия Пино, еще не сражавшаяся в этой кампании и жаждавшая себя проявить, прошла по мосту, взобралась на высоты, дошла до плато, несмотря на град картечи и, дебушировав из города влево, сумела оттеснить русскую пехоту. Корпус Раевского ринулся на нее, но она устояла и завязался яростный рукопашный бой. Доблестная дивизия Пино нуждалась в подкреплении, и ей на помощь подоспели егеря Итальянской королевской гвардии. Так, в седьмой раз Малоярославец был отбит у русских французами с помощью итальянцев и остался в наших руках. Тысячи павших покрывали ужасное поле боя и дымящиеся руины Малоярославца.

День клонился к вечеру, но ничто не говорило, между тем, что сражение закончилось и Малоярославец останется за нами, ибо Наполеон, разместившись на другом берегу Лужи, напротив поля боя, видел глубокие массы русской армии, двигавшиеся к городу форсированным маршем. К счастью, в это время подоспели две дивизии 1-го корпуса во главе с Даву, а с такой подмогой можно было противостоять всем усилиям неприятеля. По приказанию Наполеона дивизия Жерара (бывшая дивизия Гюдена) выдвинулась вправо от Малоярославца, а дивизия Компана – влево, и русские потеряли надежду отнять у французов город, ибо тоже видели с занимаемой ими возвышенности подходившие войска. Они отступили на одно лье назад, покинув Малоярославец, чудовищный театр ужасов войны, где остались лежать четыре тысячи французов и итальянцев и шесть тысяч русских, обугленных и раздавленных колесами пушек. Даже поле битвы на Москве-реке у Большого редута не выглядело столь ужасно: пожар еще более обезобразил смерть.

Встали на бивак с тяжелым сердцем, думая о том, что будет завтра. Наполеон расположился за рекой, в деревне Городня. Прекрасный маневр, на успех которого он надеялся, нельзя было завершить без большого сражения, но он уже четыре дня наблюдал отступление, стесняемое великим множеством обозов, при постоянных набегах бесчисленной легкой кавалерии, и содрогался при мысли, что придется везти за армией еще 10 тысяч раненых. После состоявшегося боя у него уже появилось 2000 раненых, остальные были мертвы или негодны для перевозки и, к всеобщей великой скорби, их приходилось оставить. Наполеон провел ночь в раздумьях, перебирая в уме благоприятные и неблагоприятные шансы марша на Калугу, и с утра вскочил на коня, чтобы разведать позицию русских за Малоярославцем.

Благоразумный Кутузов, не имея больше опоры в Малоярославце, который у него отняли, и опасаясь быть обойденным справа или слева, осмотрительно занял несколько отдаленную позицию, где был прикрыт глубоким оврагом. Наполеон в сопровождении своих маршалов и генералов в молчании объехал участок во всех направлениях, потом повернул обратно и в большой риге деревни Городня принялся обсуждать решение, которое надлежало принять и которое должно было решить судьбу Великой армии, то есть Империи.

Он поставил вопрос перед присутствовавшими и позволил каждому свободно изложить свое мнение. Опасность положения не подразумевала ни сдержанности, ни лести. Следовало ли упорствовать и дать второе сражение, чтобы прорваться на Калугу, или нужно было просто-напросто повернуть направо на Можайск и вернуться на Смоленскую дорогу, ставшую бесспорной собственностью французов вследствие расположения на ней многочисленных постов и прохождения по ней многочисленных конвоев?

На этом памятном совете, состоявшемся под крышей темной русской избы, все повиновались единодушному чувству, безоговорочно посоветовав самое быстрое и самое прямое отступление через Можайск на проторенную Смоленскую дорогу. Доводы, которые были у всех участников обсуждения на устах, потому что были у всех на уме, сводились к уверенности, что армия чрезвычайно ослабеет, сражаясь в положении, когда каждый человек на счету; что невозможно везти за собой 11–12 тысяч раненых; и наконец, что если мы будем продолжать упорно прорываться на Калугу, неприятель может воспользоваться нашей медлительностью, массово передвинуться на наш правый фланг и преградить нам путь на Можайск, ставший нашим последним ресурсом. Маршал Даву, соединявший с боевой мощью редкую твердость духа, разделял мнение о том, что следует отказаться от прорыва на Калугу, но считал, что нужно переходить на еще открытую дорогу через Медынь, Юхнов и Ельню, проходившую по нетронутым и обильным продовольствием краям, между новой Калужской дорогой, перекрытой Кутузовым, и Смоленской дорогой, пребывавшей в разрухе.

Это мнение не встретило поддержки у соратников Даву, которые считали безопасным только возвращение самым коротким путем, то есть через Можайск. Наполеон также не поддержал его должным образом, потому что не разделял ни мнения Даву, ни мнения остальных. Он продолжал думать, что лучше всего дать сражение, прорваться на Калугу и триумфально расположиться в богатой провинции, в которую русские так стараются не пустить неприятеля. Оставалась, правда, опасность ослабить себя численно, компенсируемая, по мнению Наполеона, моральным преимуществом, но оставалась и проблема, которой он не находил решения, – как оставить лежать на земле 11–12 тысяч раненых. Он отложил решение до завтра.

На следующий день, 26 октября, Наполеон, верхом с раннего утра, захотел еще раз разведать позицию русских. Они, казалось, отходили назад, вероятно, чтобы найти лучшую позицию и лучше защитить Калужскую дорогу. Все по-прежнему считали, как и накануне, что следует быстро отступать на Можайск. И Наполеон решился, наконец, на возвращение на Смоленскую дорогу, которого сначала не допускал, ибо оно слишком явно обнаруживало отступление. Так, не захотев сделать необходимое признание вовремя, приходилось делать его теперь, со всеми опасными последствиями, вытекавшими из потери времени.

Что бы об этом ни подумали, нужно было покориться и переходить на поперечную дорогу в Верею, которая за три дня привела бы в Можайск, на путь к которому в результате должны были потратить одиннадцать дней, хотя могли потратить только четыре. Наполеон отдал приказания о начале движения, к которому следовало приступать не откладывая. Гвардия со штаб-квартирой должны были возглавлять движение, за ними надлежало следовать Нею с остатками кавалерии. За ними следовали Евгений и Понятовский, а замыкал движение Даву, чей корпус, самый твердый из всех, был призван исполнить трудную и опасную роль арьергарда. Остатки кавалерии Груши, командование которой вновь принял этот доблестный генерал, несмотря на ранение, были приданы Даву для содействия выполнению его миссии.

Окончательное отступление началось 26 октября, и в течение всего дня Даву оставался на позиции, дабы защитить марш других корпусов. Начиная с этой минуты, в войсках стало распространяться уныние. До сих пор все думали, что совершают маневр, чтобы попасть в плодородный и более теплый край. Но теперь уже невозможно было строить иллюзии и не признавать жестокой истины. Происходило вынужденное отступление, по известной дороге, которая не обещала ничего нового и предполагала в перспективе нужду. Тем не менее неприятеля не опасались, и если чего и желали, так это встретиться с ним и отомстить за неприятные решения, которые пришлось принять.

На следующий день все двигались от Малоярославца на Верею: гвардия впереди, Мюрат и Ней за гвардией, за ними Евгений, а Даву позади, защищая всех. Именно арьергарду предстояло столкнуться с основными трудностями и подвергнуться наибольшим опасностям. Он и испытывал их в течение всех трех дней марша из Малоярославца в Можайск через Верею. Войска каждого корпуса опережали свои обозы, дабы прибыть к месту ночевки как можно раньше, и совсем не беспокоились о хвосте обозов, тащившемся за ними. Иметь с ними дело приходилось арьергарду, потому что, прикрывая марш, он был вынужден останавливаться во всех проходах, чинить мосты, которые не выдерживали тяжелых грузов, оставаться на позиции под беспокоящим артиллерийским огнем, отражая набеги казаков. Для помощи пехоте в этой труднейшей службе нужна была многочисленная и хорошо снаряженная кавалерия. Но кавалерия Груши, весь день охранявшая тылы и крылья, а вечером вынужденная далеко уходить в поисках фуража, была уже так переутомлена на третьем марше, что Даву отправил ее в головную часть корпуса и решил нести арьергардную службу с одной только пехотой.

Бесстрашный и заботливый маршал не покидал своих войск ни на минуту, следя за всем лично, руководя починкой мостов, расчисткой проходов, уничтожением обозов, которые невозможно было провезти, взрыванием оставшихся без упряжек фургонов с боеприпасами. Уже слышался зловещий грохот взрывов, возвещавших о недостатке транспортных средств, и виднелись на дорогах оставленные повозки, которыми не захотели пожертвовать при уходе из Москвы и которые приходилось бросать теперь. Приходилось идти на жертву еще более мучительную – жертвовать ранеными, и, к сожалению, эта жертва приносилась снова и снова на каждом шагу. Раненых в Малоярославце кое-как собрали и заставили все обозные повозки принять их, не исключая и кареты Главного штаба, и Даву объявил, что будет сжигать все повозки, которые не сохранят вверенный им ценный груз. Так на первое время добились перевозки раненых, но доблестных солдат арьергарда, прикрывавших армию своей преданностью, подбирать было уже некому. Даву укладывал на лафетах пушек всех, кого успевал подобрать, но на каждом шагу был вынужден оставлять тех, кого не успевали поднять и не имели средств перевезти. Он сообщал о своих затруднениях в Главный штаб, но штаб двигался во главе армии и не беспокоился о том, что происходит в ее хвосте. Наполеон издавна привык доверяться своим соратникам в деталях исполнения и не имел сейчас нужды распоряжаться о каких-либо маневрах, а потому ему приходилось лишь уныло передвигаться со скоростью пехоты, и он чувствовал себя глубоко униженным неприкрытым отступлением. Он начал запираться в штабе и, не желая ни за чем следить лично, только порицал маршала, командовавшего арьергардом, который, как он говорил, слишком методичен и слишком медленно двигается. В довершение несчастья, в раздражении на русских Наполеон приказал сжигать все деревни, через которые проходил. Эту заботу следовало предоставить арьергарду, который поджигал бы деревни, когда из них уже нельзя было извлечь никакой пользы, но поскольку все испытывали от поджогов жестокое удовольствие, 1-й корпус чаще всего находил деревни, где мог бы раздобыть кров и продовольствие, уже горящими.

Так прошли три мучительных дня перехода в Можайск. Несмотря на первые тяготы отступления, которые почти исключительно стали уделом 1-го корпуса, уверенность еще не покидала сердца. Из Можайска предстояло совершить семь-восемь переходов до Смоленска; хотя ночи были уже холодны, днем продолжало светить солнце, и армия сохраняла надежду после недолгих страданий обрести в Смоленске покой, изобилие и теплые зимние квартиры.

Маршал Мортье присоединился к армии в Верее. Взорвав Кремль в ночь на 24 октября[19]19
  Как известно, сила взрыва оказалась невелика, взорвана была только часть стены, сам Кремль уцелел. – Прим. ред.


[Закрыть], он вышел из Москвы со всеми ранеными и больными, каких смог увезти, с 4 тысячами гвардейцев, 4 тысячами спешенных кавалеристов и 2 тысячами артиллеристов, конных кавалеристов и инженеров, составлявших его гарнизон.

Прибыв к Можайску, армия встала биваком на поле Бородинской битвы, испытав при виде его самые тягостные впечатления. В населенной местности поле битвы вскоре освобождается от печальных останков, которыми оно обыкновенно покрыто, но поскольку несчастный Можайск был сожжен, жители его разбежались и все окрестные деревни постигла та же участь, некому было похоронить пятьдесят тысяч трупов, устилавших землю. Сломанные повозки, разбитые пушки, шлемы, кирасы, разбросанные там и тут ружья и обглоданные животными трупы громоздились на земле, представляя ужасающую картину. Всякий раз, когда приближались к местам особенно больших скоплений жертв, в воздух взмывали тучи хищных птиц, испускавших зловещие крики и затмевавших небо жуткими стаями. Начавшиеся ночные заморозки приостановили разложение трупов, но ничуть не уменьшили их ужасный вид. Размышления, на которые наводила подобная картина, были глубоко мучительны.

Сколько жертв, и ради чего? Мы дошли от Вильны до Витебска, от Витебска до Смоленска в надежде на решающее сражение; гнались за этим сражением до Вязьмы, потом до Гжати; мы нашли его, наконец, в Бородино, и оно оказалось жестоким, кровопролитным; мы пошли в Москву в надежде пожать его плоды и нашли там только огромный пожар! Мы уходим оттуда, не принудив неприятеля сдаться и без средств существования на время возвращения; мы возвращаемся туда, откуда пришли, нас стало вполовину меньше, мы продолжаем каждый день устилать землю павшими, с уверенностью в мучительной зимовке в Польше и с весьма отдаленными перспективами мира, ибо мир, очевидно, не может стать ценой вынужденного отступления. И это единственный результат того, что мы засыпали землю пятьюдесятью тысячами трупов!

Эти прискорбные размышления одолевали всех, ибо во французской армии солдаты соображают так же быстро и нередко так же хорошо, как генералы. Наполеон не хотел, чтобы солдаты предавались размышлениям на эту печальную тему, и приказал, чтобы каждый корпус проводил на Бородинском поле только одну ночь. Там к французам присоединились вестфальцы под началом несчастного генерала Жюно, по-прежнему страдавшего от ранения, еще более страдавшего от просчетов, допущенных в кампании, и сохранившего не более трех тысяч человек.

Арьергард маршала Даву покинул это страшное место утром 31 октября и заночевал на полпути к небольшому городку Гжать. Ночь выдалась из самых холодных, и с этой поры начались страдания людей от низкой температуры. Французов продолжали преследовать неприятельская регулярная кавалерия, конная артиллерия и множество казаков под предводительством атамана Платова, но главной армии видно не было. Генерал Кутузов считал, что не стоит труда, подвергая себя риску кровопролитных столкновений, гнаться за армией, которую вскоре сдадут ему почти уничтоженной зимние холода, усталость и голод; что если атаковать ее, пока она еще сохранила силу, она может развернуться, как загнанный охотниками кабан, и нанести смертельные удары смельчакам, решившимся подойти к ней слишком близко. Кутузов скромно предпочитал быть обязанным спасением родины времени и настойчивости, нежели славной, но ненадежной победе, и этим заслужил признательность нации и похвалы потомков. Через день после боя в Малоярославце, в то время как Наполеон отходил на Можайск, Кутузов отошел на Калугу, к селу Кондырево, под предлогом прикрытия дороги на Медынь (которую он куда надежнее прикрыл бы, оставшись в Малоярославце), но на самом деле, чтобы избежать сражения, от которого не без оснований хотел воздержаться.

Узнав вскоре, что Наполеон добрался до Можайска, он последовал за ним, полагая, что тот направится не на разоренную Смоленскую дорогу, а на проложенную севернее дорогу на Витебск через Воскресенск, Волоколамск и Белое. Так он дошел за французской армией почти до Можайска, так же, как она, сделав обход через Верею. Обнаружив свое заблуждение, он повернул обратно и вернулся на проходившую сбоку от Смоленской дорогу на Медынь и Юхнов (именно ее напрасно предлагал Даву). Следуя этой дорогой, Кутузов намеревался фланкировать движение французской армии, беспокоить ее по пути и, возможно, обойти перед каким-нибудь трудным проходом, где получится ее остановить. Он продолжал движение в принятом порядке, приставив к тылам неприятеля сильное кавалерийское подразделение с конной артиллерией, а сам с основными силами держался на фланге.

Переночевав между Бородиным и Гжатью, Даву, по-прежнему в арьергарде, направился на следующую ночевку в Гжать. С каждым днем отступление делалось всё труднее, ибо с каждым днем становилось всё холоднее, а неприятель напирал всё сильнее. От кавалерии Груши не осталось ничего, так что пехота была обречена самостоятельно нести арьергардную службу и одновременно исполнять роли всех родов войск. Ей приходилось часто противостоять неприятельской конной артиллерии, поскольку наша, запряженная изнуренными лошадьми, стала почти неспособна передвигаться. Славные пехотинцы Даву поспевали всюду: они останавливали штыками неприятельскую кавалерию, обрушивались на его артиллерию и захватывали ее, хоть и приходилось затем бросать ее на дороге, но пехотинцы были довольны, что избавились от нее хоть на несколько часов. Постепенно нам приходилось избавляться и от нашей собственной артиллерии. Когда требовалось выбирать между орудиями и фургонами с боеприпасами, лучше было бы, разумеется, бросать орудия, поскольку пушек у нас было в два-три раза больше, чем мы смогли бы вскоре везти и обслуживать, а боеприпасы всегда могли пригодиться. Но орудия становились трофеями, достававшимися неприятелю, и гордость, задержавшая нас так надолго в Москве, заставляла сохранять пушки и уничтожать фургоны в случае недостатка упряжек. Даву сначала противился этому приказанию, но пришлось подчиниться, и по нескольку раз в день зловещие взрывы извещали армию о ее растущей нужде.

Другой причиной скорби, беспрестанно повторявшейся, было оставление раненых. С нарастанием тревоги усиливался и эгоизм, и презренные возчики, которым доверили раненых, под покровом ночи выбрасывали их на дороги, где арьергард находил их уже мертвыми или умирающими. Это зрелище приводило в отчаяние солдат, верных своим знаменам. Виновных строго наказывали, когда могли, но обнаруживать их в нараставшей сумятице было трудно. В Малоярославце Наполеон приказал пронумеровать повозки с ранеными; но надзор, который предполагала эта мера, после двух маршей стал невозможен, и брошенные раненые встречались на каждом шагу. Это зрелище не приводило в смятение старых солдат маршала Даву, привычных к строгой дисциплине 1-го корпуса, но другие, не воодушевленные подобным духом, приходили к мысли, что преданность – это обман, и покидали ряды. Хвост армии, состоявший из безоружных спешенных конников и уставших, деморализованных и больных солдат, постоянно удлинялся. Иллирийские, голландские, ганзейские и испанские союзники, принадлежавшие 1-му корпусу, укрывались там от любого рода обязанностей, и их примеру следовали молодые французские солдаты и бывшие уклонявшиеся от призыва. Ряды покидали под предлогом поисков продовольствия, бросали ружья, а потом прятались в безликой толпе, кое-как перебивавшейся в хвосте армии. Солдаты арьергарда, которым приходилось ждать эту толпу в трудных проходах и на ночных биваках, с гневом и скорбью смотрели, как она с каждым днем становится всё больше: она усиливала их трудности и становилась прибежищем для всех, кто не хотел трудиться ради общего спасения. Из 28 тысяч пехотинцев, составлявших численность 1-го корпуса по выходе из Москвы, он после одиннадцати дней марша сохранил не более 20 тысяч. Наказывать тех, кто покидал ряды, было очень трудно уже по выходе из Москвы, а вскоре стало и невозможно.

Первого ноября, покидая Гжать, Даву знал, что в деревне Царево-Займище встретится трудный проход, где следует ожидать больших заторов. Нужно было перейти через небольшую заболоченную речку, окруженную с обеих сторон топким участком, по которому можно было пройти только по узкой гати. В предвидении этой трудности Даву заклинал Евгения ускорить шаг, пообещав, что сам замедлит движение, насколько будет возможно. Несмотря на эту предосторожность, корпус Евгения скопился в проходе, и мост прогнулся под весом солдат. Несколько артиллерийских повозок, желая освободить дорогу, попытались перевезти вброд, и это удалось. Другие же увязли и, перегородив дорогу идущим за ними следом, довели беспорядок до предела. Незадолго до темноты к месту прибыл 1-й корпус, которому пришлось защищать затор от неприятеля, с каждым днем становившегося всё более многочисленным и беспокоящим, ибо теперь, помимо Платова с тыла, армию осаждал еще и Милорадович с фланга.

Вдруг в несколько мгновений масса кавалерии, сопровождаемая множеством орудий, накрыла огнем и колонну Евгения, столпившуюся вокруг моста, и дивизии 1-го корпуса. Бесстрашный генерал Жерар, командующий дивизией Гюдена, построил ее в боевые порядки в крайнем арьергарде и то отгонял своей артиллерией артиллерию противника, то мчался сам во главе батальона на неприятельские батареи, чтобы захватить их или обратить в бегство. Так весь остаток дня и часть ночи он защищал это своего рода беспорядочное бегство, появляясь в самых опасных местах. В это время Даву, то вместе с Жераром, то с саперами 1-го корпуса руководил боем, занимался восстановлением проломившегося моста, установкой опор в других точках и помогал толпе рассосаться. Он, его генералы и солдаты дивизии Жерара провели ночь на ногах, без еды и сна, занимаясь исключительно спасением остальной армии.

На следующий день на рассвете Даву снова просил Евгения поспешить, дабы успеть на рассвете 3 ноября прибыть в Вязьму, откуда Наполеон, находившийся там с 31 октября, торопил арьергард с прибытием и где можно было опасаться столкновения с основными силами русской армии, дебушировавшими с Юхновской дороги. День ушел на переход к Федоровскому, расположенному неподалеку от Вязьмы.

Не доходя полутора лье до Вязьмы, вдруг заметили слева от дороги неприятеля, и его ядра посыпались прямо в массу людей, идущую следом за армией перед крайним арьергардом. При каждом залпе артиллерии слышались ужасные крики и немедленно начинались перебои в движении бессильной толпы, состоявшей из безоружных солдат, раненых, больных, женщин и детей. Корпус Евгения напирал на нее, нередко грубо толкая, ибо солдаты, оставшиеся под знаменами, считали себя вправе презирать тех, кто вольно или невольно их оставил. Наконец, когда почти весь корпус Евгения уже прошел, часть неприятельской кавалерии, воспользовавшись промежутком между двумя бригадами дивизии Дельзона, бросилась наперерез и перекрыла дорогу. Кавалерия Васильчикова с многочисленной конной артиллерией перегородила путь, а артиллерия Корфа, развернувшись слева от дороги, засыпала ее снарядами. Французы оказались отрезаны, приходилось прорываться.

Одна бригада дивизии Дельзона и Понятовский оказались остановлены маневром неприятеля и оттеснены на головную часть 1-го корпуса, все пять дивизий которого выдвигались в правильном порядке под командованием самого Даву. Заподозрив, что в Вязьме, где дорога из Юхнова соединялась со Смоленской дорогой, есть опасность столкнуться со всей армией Кутузова, и утвердившись в этом предположении благодаря частым появлениям регулярной кавалерии, маршал принял меры предосторожности и двигался, построив дивизии в боевые порядки. Из его старых генералов Гюден был убит; Фриан ранен так тяжело, что не мог держаться на ногах; Компан был ранен в сражении при Москве-реке в руку, а Моран – в голову. Два последних генерала, несмотря на ранения, были на конях. Жерар с коня и не сходил. Все они окружали маршала и руководили остатками 1-го корпуса, уменьшившегося до 15 тысяч человек.

Доблестный генерал Жерар, формировавший своей дивизией авангард, увидев, что хвост 4-го корпуса атакован и оттеснен, ускорил шаг и под артиллерийским огнем бросился к орудиям неприятеля, чтобы захватить их. Прикрывавшая их кавалерия Васильчикова этого не ждала и обратилась в бегство. Но позади нее уже виднелись боевые порядки пехоты принца Вюртембергского, которая успела перерезать дорогу, в то время как пехота Олсуфьева фланкировала ее. Дивизия Жерара двинулась прямо на дивизию принца Вюртембергского, а вторая бригада Дельзона и поляки, размещавшиеся справа от дороги, угрожали ей с фланга. Милорадович не решился остаться на позиции и отвел дивизию Евгения Вюртембергского на левую сторону дороги. Проход оказался вновь открытым. Несколько эскадронов русской кавалерии, оттесненные на наш правый фланг и в свою очередь отрезанные, перебегая галопом на левую сторону, были жестоко обстреляны французской пехотой.