Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3"

К мерам предосторожности, принятым на случай новых несчастий, Александр добавил и другие, более уместные, вероятные последствия которых могли от поражения привести к победе. Он только что достиг соглашения со Швецией об отправке в Лифляндию армейского корпуса генерала Штейнгеля, который до сих пор удерживался в Финляндии. Было договорено, что наибольшая часть этого корпуса, перевезенная морем из Гельсингфорса в Ревель, двинется сушей к Риге на соединение с Витгенштейном, и это доведет силы последнего до 60 тысяч человек.

Александр принял окончательные решения относительно Дунайской армии Чичагова, отказавшись от предложенных ему соблазнительных, но в настоящее время пагубных планов, и категорически приказал адмиралу выдвигаться на Волынь, взять под свое командование войска Тормасова и двигаться вверх по течению Днепра, участвуя в концентрическом движении русских армий в тылах Наполеона. Идеи о воздействии на фланги и тылы французской армии, преждевременные в июле, когда Наполеон был в Вильне, преждевременные и тогда, когда он был между Витебском и Смоленском и мог расстроить все посягательства на его фланги, могли иметь большие последствия в октябре, когда Наполеон находился в Москве. Это был и в самом деле верный случай передвинуться на его линию коммуникаций, ибо он был далеко от своего отправного пункта, а оставленные им в тылу войска нигде не получили решающего перевеса. Если бы Витгенштейн, получив серьезные подкрепления, потеснил Сен-Сира с Двины и выдвинулся между Витебском и Смоленском в тот самый проход, через который Наполеон выдвинулся на Москву, а Чичагов, оставив корпус для сдерживания Шварценберга, выдвинулся с 40 тысячами человек в верховья Двины и Березины и подал руку Витгенштейну, они объединились бы в верховьях Березины и встретили там во главе 100 тысяч солдат возвращавшегося из Москвы Наполеона, измученного долгим маршем, загнанного Кутузовым и попадавшего меж двух огней.

Придя к таким воззрениям в результате бесед с генералом Фулем и побуждаемый своим пьемонтским адъютантом Мишо не отступать от них, император Александр поручил Чернышеву отправляться к Кутузову и добиться его согласия, затем ехать с тем же к Чичагову, и наконец, добраться до Витгенштейна, а потом непрестанно перемещаться меж ними, пока не удастся их объединить и заставить действовать сообща ради единой цели. При таких намерениях Александра мирные предложения Наполеона никак не могли найти у него благосклонного приема и он принял решение их не слушать. Тем не менее они доставили ему горячее удовлетворение, ибо Александр нашел в них новое свидетельство затруднений, которые начинали испытывать французы в Москве, затруднений, которые предвещали ему не только спасение, но и триумф России. Однако важно было удерживать Наполеона в Москве как можно дольше, ибо, покинув ее слишком рано, он мог вернуться из нее целым и невредимым. По этой причине Александр решил заставить Наполеона дожидаться ответа, не давая заподозрить, каков он будет.

Во исполнение вышеизложенных решений Чернышев отправился в лагерь Кутузова и сообщил ему о принятом плане хранить молчание, тянуть время, дожидаться наступления зимы и тем временем подготавливать объединение крупных сил в тылах французской армии. Об этом не было и нужды говорить генералу, который лучше всех в России понимал такую систему войны и был способен довести ее до победы. Поэтому он без обсуждений принял план, который не только подтверждал его мысли, но и оправдывал всё его поведение.

Будучи предметом столь грозных расчетов, Наполеон тратил время в Москве в описанных нами занятиях и в ожидании ответов, которые никак не приходили. Поняв, что должен принять решение в ближайшее время, он начал готовиться к нему гораздо раньше, чем мог получить ответ на послание, доставленное Кутузову 5 октября. Погода стояла великолепная, необыкновенной мягкости и ясности. Отдых и обильная пища восстановили силы пехоты; солдаты излучали здоровье и уверенность. Помимо итальянской дивизии Пино, корпуса Евгения и дивизии Делаборда прибыло некоторое количество раненых в сражении 7 сентября, уже оправившихся от ранений, и несколько маршевых батальонов и эскадронов. В результате армия вернулась к численности в 100 тысяч человек и имела 600 орудий, снабженных полным боеприпасом.

Всё в армии находилось в прекрасном состоянии, кроме транспортных средств. В то время как люди были полны здоровья, лошади, лишенные фуража, исхудали, ослабли, и их состояние внушало самые серьезные опасения. Кавалерия, собранная почти целиком под началом Мюрата перед Тарутинским лагерем, представляла самое печальное зрелище. Мюрат, расположившись на равнине за речкой Чернишней, неприкрытый на флангах и не защищенный устным перемирием, которое и не думали соблюдать казаки, был вынужден держать кавалерию в постоянном движении, что вместе с плохой пищей и гнилой соломой, покрывавшей хижины, губило здоровье людей.

С 12 октября, проведя в Москве двадцать семь дней, Наполеон остро чувствовал, что надо принимать решение и что он должен, если останется в Москве, удалить русских от своих расположений, а если оставит Москву, предпринять отступление до начала холодов. Вследствие чего он уже приказал вывезти всех годных к перевозке раненых, отправил так называемые трофеи, то есть различные предметы, вывезенные из Кремля, запретил отсылать что-либо в Москву из Смоленска и предписал, чтобы в Смоленске были готовы выйти на соединение с ним в направлении, которое он укажет. Но одна мысль, одна-единственная, удерживала Наполеона, будто помимо воли, и останавливала его всякий раз, когда он собирался принять решение. То не была, как считали впоследствии, надежда на мир, то была боязнь потерять престиж победы, начав у всех на глазах попятное движение. Сколько отступничеств, сколько мятежных мыслей могло породить вынужденное отступление до сих пор непобедимого Наполеона! Помимо гордости (а гордость, несомненно, занимала свое место среди чувств, которые он испытывал) существовала огромная опасность первого шага назад. Такой шаг действительно мог стать началом падения.

Озабоченный этой опасностью, Наполеон по-прежнему думал либо остаться на зиму в Москве, либо осуществить движение, которое выглядело бы как маневр, а не как отступление, и при этом приблизило его к армейским складам. Зимовка в Москве была решением чрезвычайно смелым, но такое решение имело своих сторонников. И один из них заслуживал величайшего уважения: то был Дарю, сопровождавший Наполеона в качестве государственного канцлера, занимавший также должность генерал-квартирмейстера Великой армии и справлявшийся с этой должностью с усердием, умом и энергией. Этот выдающийся администратор считал, что прокормить армию и обеспечить ее коммуникации зимой в Москве будет легче, чем довести ее целой и невредимой до Смоленска по новой, а значит незнакомой дороге, либо по известной, а значит разоренной.

Наполеон называл его совет советом льва, и действительно, чтобы ему последовать, нужна была редкостная отвага. Главная трудность состояла не в том, чтобы прокормить людей, как мы уже говорили, поскольку имелись запасы зерна, риса, овощей, спиртного и солонины. Можно было даже раздобыть свежего мяса, если только собрать скот до начала холодов и раздобыть фураж для его прокорма в течение нескольких месяцев. Главная трудность состояла в том, чтобы обеспечить существование лошадей, которые издыхали от истощения и которых было совершенно нечем кормить уже теперь, в не самое неблагополучное время года. Конечно, можно было раздвинуть расположения еще дальше, доведя их до окружности в 12–15 лье, но это не означало больших шансов найти необходимый фураж. Кроме того, как удалось бы по наступлении зимы поддерживать, имея изнуренную кавалерию, столь отдаленные расположения против бесчисленного множества казаков, уже прибывших или готовых прибыть с юга? Даже при преодолении этих трудностей оставалась еще одна, не менее серьезная, – трудность поддержания коммуникаций между всеми постами на дороге из Смоленска в Москву, обеспечения не только их связи между собой, но и отдельное сохранение каждого из них, ибо если не превратить их в крепости, то как уберечь от нападения какого-нибудь корпуса в 12–15 тысяч человек, если он поставит себе задачу захватить их по очереди? Посты нужны были в Дорогобуже, Вязьме, Гжати, Можайске и т. д., не считая многих менее важных, но необходимых; и было очевидно, что только для вооружения этих постов, снабжения их запасом продовольствия и не только постоянным гарнизоном, но и мобильными силами, способными оказывать взаимопомощь, потребуется целая армия.

И что станется с Парижем, что будет делать Европа, если однажды, несмотря на все эти хлопоты по поддержанию коммуникаций, они не получат известий от Наполеона и будут отрезаны от него, как были отрезаны от Массена во время Португальской кампании? Наконец, даже при самом благополучном преодолении всех этих многочисленных трудностей, что мы выиграли бы с приходом весны от пребывания в Москве? Москва находилась в 180 лье от Санкт-Петербурга, 180 лье отвратительной дороги, не считая 100 лье перехода из Смоленска в Москву, что составляло уже 280 лье для подкреплений, которым надлежало присоединиться к Великой армии для похода на Санкт-Петербург, тогда как Витебск, к примеру, был удален от него только на 150 лье. Очевидно, что отправляться на вторую столицу России лучше было из Витебска, чем из Москвы; это был даже единственно приемлемый отправной пункт. Таким образом, зимовка в Москве вызывала самые серьезные возражения. Тем не менее отвращение Наполеона к попятному движению было столь велико, что он не исключал зимовки.

Пребывая в таком жестоком замешательстве, Наполеон по-прежнему отдавал предпочтение красивому маневру, который приблизил бы его к Польше посредством движения по диагонали на север, поместил позади Виктора в Великих Луках, и тем самым отступление стало бы выглядеть не как отступление, а как поддержка движения на Санкт-Петербург. К сожалению, каждый новый день приближал зиму и делал северное направление всё более неблагоприятным для армии, и вдобавок известия, поступавшие с юга, вынуждали перенести предстоявшие операции именно в этом направлении. Адмирал Чичагов, вернувшийся из Турции после подписания мира, пересекал Подолию и Волынь и, ободренный нейтралитетом Галиции, тайно обговоренным с Австрией, дошел до берега Стыри и усилил Тормасова. Вынужденный оставить несколько тысяч человек в тылах, Чичагов привел с собой только 30 тысяч, что довело численность объединившихся армий до 60 тысяч человек. Он взял на себя верховное командование и заставил Шварценберга и Ренье, насчитывавших вместе только 36 тысяч человек, отступить на Буг, а затем за Пинские болота, дабы прикрыть Великое герцогство. Тревога снова вернулась в Варшаву: вместо созидательного энтузиазма здесь царило всеобщее уныние, говорили, что Наполеон их бросил, жаловались, что он не присоединил Литву к Польше, и жалобами извиняли свое бездействие и не отправляли Понятовскому ни рекрутов, ни снаряжение.

Думать о движении на север в подобном положении не имело смысла, ибо таковое движение давало слишком большой простор предприятиям Чичагова. Движение к Калуге больше подходило к нынешнему направлению неприятельских сил и к настроениям солдат, которых ободряла перспектива приближения к теплу и изобилию южных провинций.

По всем этим причинам Наполеон задумал смешанный маневр, состоявший в том, чтобы передвинуться к Тарутинскому лагерю и изгнать из него Кутузова; оттеснить его вправо или влево и передвинуться на Калугу; подвести к ней через Ельню маршала Виктора или хотя бы какую-нибудь сильную дивизию, приготовленную в Смоленске; перезимовать в Калуге, в плодородном краю и в мягком климате, в сообщении со Смоленском через правый фланг и с Москвой через тылы. Наполеон думал сохранить Кремль, оставить в нем Мортье с 4 тысячами человек из Молодой гвардии и 4 тысячами спешенных кавалеристов, организованных в пехотные батальоны, оставить там наиболее тяжелое снаряжение, раненых, больных, отставших, придать тем самым закаленному маршалу 10 тысяч человек гарнизона и запас продовольствия на полгода. Расположившись в Калуге и имея возможность соединиться и с Мортье, находившимся в пяти днях пути, и с Виктором, стоявшим также в пяти днях пути в Ельне, он был бы подобен пауку в центре паутины, готовому ринуться туда, где обнаружится малейшее движение. Таким образом, Наполеону ничего не пришлось бы оставлять; напротив, он захватил бы новые провинции, заняв позицию в самом прекрасном крае и в самом центре России.

Новый замысел, конечно, был не таким, какой бы он предпочел, но по крайней мере наиболее уместным в настоящую минуту. Поскольку 13 октября случились легкие заморозки, не испортив при этом ясной погоды, все почувствовали, что настало время решаться. Наполеон собрал маршалов, чтобы услышать их мнения: хотя обычно он мало интересовался мнением других, однако в создавшемся положении вместе с нараставшей опасностью каждый обретал некоторое право быть выслушанным. Принц Евгений, начальник Главного штаба Бертье, государственный канцлер Дарю, маршалы Мортье, Даву и Ней присутствовали на собрании. Недоставало только Мюрата и Бессьера, находившихся у Тарутинского лагеря. Первый вопрос касался положения каждого из корпусов, второй – решения, которое надлежало принять. Численность действующего состава корпусов оставляла желать лучшего, ибо корпус Даву сократился с 72 до 30 тысяч, а корпус Нея – с 39 до 11 тысяч. У князя Понятовского осталось 5 тысяч человек, у вестфальцев – 2 тысячи, и только гвардия, до сих пор не сражавшаяся, насчитывала 22 тысячи. В целом, вместе с парками, численный состав армии можно было оценить в 100 с лишним тысяч человек.

Что касается решения, которое надлежало принять, мнения сильно разделились. Даву считал, что поскольку легкораненые вернулись в ряды, а корпуса прекрасно отдохнули, давно пора отбывать; что поскольку дорога в Калугу приведет нас в центр плодородного и не разоренного края и в более мягкий климат, только в этом направлении и следует двигаться. Из слов маршала можно было заметить, что пребывание в Москве ему кажется чрезмерно затянувшимся. Начальник штаба Бертье, нередко склонный противоречить Даву и обязанный защищать решения, получившие перевес, поскольку он представлял Главный штаб, утверждал, что пребывание в Москве, напротив, было весьма полезно и необходимо, что именно ему обязаны возможностью реорганизовать войска, вернуть им здоровье и силы. Тем не менее и Бертье согласился, что настало время уходить. Привыкнув сообразовываться с мнением Наполеона и зная, какое предпочтение тот всегда отдавал дороге в северном направлении, Бертье предложил вернуться в Витебск, двигаясь через Воскресенск, Волоколамск, Зубков и Белое. Это был план Наполеона, но исполнять его уже не имело смысла.

Мортье, лояльный и послушный, высказался так же, как Бертье, обычный выразитель замыслов императора. Ней горячо поддержал мнение Даву, сказав, что в Москве побыли уже довольно, что означало слишком, и что нужно уходить из нее как можно скорее. Он много говорил о состоянии своего корпуса, сократившегося до 10 тысяч человек, не считая вюртембержцев, и заявил, что единственно допустимым является движение на Калугу. Евгений, слишком мягкий и робкий, чтобы высказывать мнение, отличное от мнения Главного штаба, высказался как Бертье. Дарю без колебаний объявил, что не согласен ни с кем, и высказался за зимовку в Москве.

Наполеон, столь скорый на составление собственного мнения, имел обыкновение, когда искал советов других, молчать, слушать и размышлять об услышанном. Он предпочел бы марш на север, имевший наступательный характер; но близость зимы и появление адмирала Чичагова в низовьях Днепра заставляли его двигаться на юг. Марш на Калугу и расположение в этой богатой провинции, при оставлении гарнизона в Кремле и помещении Виктора в Ельне со всей определенностью казались ему планом, наиболее отвечавшим обстоятельствам. Его и было решено принять, но смутная надежда получить ответ из Санкт-Петербурга, хоть он на него и не рассчитывал, задержки с выводом войск из-за недостатка повозок, ослепительно ясная погода (будто природа сговорилась с русскими, чтобы обмануть нас), наконец, всё то же нежелание начинать попятное движение удержали Наполеона еще на четыре-пять дней, и он только намеревался отдать окончательные приказания о марше на Калугу, когда 18 октября внезапное и опасное происшествие положило конец его прискорбным промедлениям.

Ясным утром 18-го Наполеон производил смотр корпуса Нея, когда вдруг с юга, с Калужской дороги, послышались глухие пушечные раскаты. Вскоре офицер, присланный из Винково, объявил, что Мюрат, рассчитывая на устный уговор с русскими насчет предупреждения за несколько часов о начале военных действий, был застигнут врасплох и атакован этим утром всей русской армией, что он спасся, по своему обыкновению, благодаря храбрости и удаче, потеряв, однако, некоторое количество людей и пушек. Вот, впрочем, подробности произошедшего.

С некоторого времени в русскую армию начали прибывать подкрепления, и по непрекращающейся оружейной пальбе легко было догадаться, что Кутузов обучает новобранцев, чтобы включить их в свои батальоны. После того как интриги избавили его от несчастного Барклая-де-Толли, а огонь неприятеля – от Багратиона, у Кутузова оставался только один неудобный критик, Беннигсен, и он старался освободиться от соперника, дабы свободнее следовать собственным замыслам. Его замыслы, глубоко продуманные, состояли в неторопливом усилении армии, в то время как французская армия будет ослабляться, в том, чтобы не торопиться, не рисковать с таким неприятелем, как Наполеон, и начать действовать против него только тогда, когда он будет на три четверти побежден суровым климатом. До сих пор всё происходило согласно его желанию. Кутузов получил двадцать с лишним казацких полков, ветеранов, что было весьма ценной помощью, когда придется преследовать неприятеля. Со сборных пунктов ему прислали многочисленных рекрутов, которыми он пополнил полки. Многие заблудившиеся и легкораненые солдаты вернулись в строй, и в середине октября Кутузов насчитывал около 80 тысяч человек пехоты и легкой кавалерии и 20 тысяч превосходных казаков. Согласно пожеланию императора Александра, он ничего не ответил Наполеону, дабы продлить пребывание французов в Москве.

Несмотря на решение повременить с военными действиями, положение Мюрата было слишком соблазнительным, ибо Мюрат расположился среди большой равнины за оврагом Чернишни, прикрыв правый фланг глубокой частью оврага, обрывавшегося в Нару, но его левый фланг был незащищен, потому что слева Чернишня была неглубока и не представляла препятствия для нападения неприятеля. Воспользовавшись лесом, который простирался между двумя лагерями и мог скрыть движения русской армии, легко было дебушировать на левый фланг Мюрата, обойти его, отрезать от Воронова и, возможно, уничтожить весь корпус, включавший, помимо пехоты Понятовского, почти всю французскую кавалерию.

Пылкий полковник Толь, разведав с генералом Беннигсеном позицию, предложил положить начало военным действиям смелым нападением, после которого Наполеон будет настолько ослаблен, что окажется в существенном численном меньшинстве по отношению к русской армии. Хоть и решив не рисковать, но убежденный вероятностью успеха, настояниями полковника Толя и страхом дать Беннигсену оружие против себя, Кутузов согласился на предложенную операцию. Вечером 17 октября генерал Орлов-Денисов с крупными силами кавалерии и несколькими полками пеших егерей и генерал Багговут со всей его пехотой получили приказ скрытно выдвинуться через лес, находившийся между двумя лагерями, и внезапно дебушировать на левый фланг французов, тогда как основная часть армии выдвинется на Винково с фронта.

План был приведен в исполнение в ночь на 18 октября, и утром генерала Себастиани неожиданно атаковали. На левом фланге легкая кавалерия, рассыпавшаяся для фуражирования, была отброшена за Чернишню; в центре пехота, внезапно проснувшись в расположениях, бросилась к оружию и успела сделать несколько выстрелов от оврага, более глубокого в этой части. Там французы потеряли несколько артиллерийских орудий, несколько сотен пленных и множество обозов. Однако Понятовский и генерал Фридерикс с помощью пехоты остановили движение русских на наш фронт, а на левом фланге Мюрат, всегда исправляя на поле боя легкомыслие своих подчиненных и свое собственное, исполнил столь частые, мощные и верные кавалерийские атаки, что рассеял кавалерию Орлова-Денисова и прорвал и порубил саблями четыре батальона пехоты. Благодаря чудесам доблести, а также неверным движениям русских, которые действовали неуверенно, по-прежнему опасаясь столкнуться с самим Наполеоном, Мюрат отступил целым и невредимым на Вороново, оставшись обладателем дороги на Москву. Он потерял около 1500 человек и убил около 2000 русских. Русские, кроме того, понесли прискорбную потерю в лице доблестного генерала Багговута, убитого французским ядром.

Узнав об этом блестящем бое, который тем не менее обнаруживал неверную позицию и неосмотрительность Мюрата, Наполеон вышел из себя из-за его оплошностей, а также из-за вероломства русских, нарушивших свое устное обязательство. Их следовало наказать, и с этой минуты марш на Калугу сделался не только наилучшим, но и единственно возможным вариантом. Наполеон тотчас отдал все необходимые приказания. Евгений, Ней, Даву и Императорская гвардия должны были во второй половине дня полностью подготовиться к отбытию наутро, погрузить на приданные их корпусам повозки всё продовольствие, какое удастся увезти, затем пересечь Москву и встать на бивак перед Калужскими воротами, дабы иметь возможность исполнить длинный переход днем 19-го. Ничуть не решившись оставить Москву и желая сохранить ее за собой, даже вернуться в нее при необходимости, Наполеон предписал маршалу Мортье расположиться в ней с 10 тысячами человек, в том числе 4 тысячами солдат Молодой гвардии, 4 тысячами спешенных кавалеристов и 2 тысячами всадников и артиллеристов. Он рекомендовал заложить приготовленные мины, дабы взорвать Кремль по первому приказу, а тем временем собрать в нем всё снаряжение, больных и покалеченных солдат, которых еще не успели отправить в Смоленск. Наполеон также предписал Жюно приготовиться и по первому сигналу покинуть Можайск и вернуться в Смоленск. Он написал губернатору Смоленска, чтобы тот направил на Ельню одну дивизию, составленную из маршевых войск, под началом генерала Бараге-д’Илье, а маршалу Виктору приказал приготовиться выступить вслед за этой дивизией. Словом, Наполеон распорядился обо всем, что предусматривало две возможности: простого движения на Калугу с оставлением Москвы в наших руках и бесповоротного отступления на Витебск и Смоленск. Получив соответствующие приказы, войска подготовились к уходу из Москвы с мыслью, что никогда уже не вернутся в столицу.

Всю ночь загружали продовольственные повозки и двигались через разоренные улицы Москвы, чтобы занять маршевую позицию у Калужских ворот. На следующий день, 19 октября, в первый день отступления, навеки памятного невзгодами и героизмом, армия пришла в движение. Корпус Евгения выдвинулся первым, корпус Даву вторым, корпус Нея третьим. Императорская гвардия закрывала марш. Кавалерия Мюрата, поляки Понятовского и одна дивизия Даву под началом генерала Фридерикса находились в Вороново, перед русскими арьергардами. Одна из дивизий Евгения, дивизия Бруссье, уже несколько дней назад заняла позицию на новой Калужской дороге, которая проходила между старой дорогой, по которой двигалась основная часть армии, и Смоленской дорогой. Армия представляла собой странное зрелище. Люди были здоровы и крепки, а лошади худы и измождены. Но самое необычайную картину составляло сопровождение армии. Вслед за огромным артиллерийским снаряжением, какое требовалось для 600 орудий и их боеприпаса, двигались такие массы обозов, каких не видывали с веков варварства, когда по всей Европе в поисках новых территорий перемещались целые народы. Опасение остаться без продовольствия привело к тому, что каждый полк, каждый батальон нагрузил на местные повозки весь хлеб и муку, какие ему удалось раздобыть, и те, кто принял такие меры, были не самыми нагруженными. Другие добавили к багажу добычу, собранную на московском пожарище, и многие солдаты заполнили ею ранцы, как будто сил их могло хватить и на трофеи, и на продовольствие. Большинство офицеров завладели легкими повозками русских и загрузили их продовольствием и теплой одеждой, дабы предохраниться от голода и холода.

Наконец, французские, итальянские, немецкие семьи, решившиеся остаться с французами в Москве и теперь опасавшиеся возвращения русских, попросились сопровождать их и образовали своеобразную безутешную колонну в хвосте армии. К ним присоединились комедианты, а также несчастные женщины, зарабатывавшие в Москве проституцией, все одинаково страшившиеся гнева населения, когда оно вернется в свой город. Множество разношерстных экипажей, тележек, колясок, дрожек и дорожных карет, влекомых едва живыми лошадьми, нагроможденных мешками с мукой и одеждой, мебелью и больными, женщинами и детьми, представляло необычайное зрелище. Вереница их была почти бесконечна и вдобавок внушала серьезную тревогу, ибо заставляла задуматься, как можно маневрировать с таким сопровождением и, главное, как защищаться от казаков.

Хотя по широкому Калужскому тракту двигалось по восемь повозок в ряд и вереница их ни на минуту не прерывалась, выезд из города, начавшись утром, еще продолжался вечером. Удивленный, шокированный и встревоженный такой картиной Наполеон захотел сначала навести порядок в этом нагромождении; но поразмыслив, решил, что марш, дорожные поломки и ежедневное потребление пищи вскоре сократят количество обозов; что поэтому бессмысленно огорчать их владельцев строгими мерами, с которыми вскоре справится необходимость;

что к тому же, если будут бои, эти повозки послужат для перевозки раненых. По этим причинам Наполеон позволил каждому везти всё, что он сможет, и только приказал сохранять некоторую дистанцию между колоннами обозов и колоннами солдат, дабы армия могла свободно маневрировать. Сам он покинул Москву только на следующий день, пожелав лично проследить за всеми деталями эвакуации и рассчитывая быстро догнать головную колонну верхом, как только его присутствие станет необходимым.

В первый день, 19 октября, французы проделали небольшой путь. Прибыв на высоты, с которых открывается вид на Москву, остановились, чтобы бросить последний взгляд на этот город, – последний предел наших баснословных завоеваний, первый предел наших огромных неудач. В первый день было пройдено не более трех-четырех лье. На следующий день предстояло продвинуться больше.

Поскольку на следующий день погода была прекрасной, в результате энергичного марша продвинулись дальше и расположились между Десной и Пахрой. Наполеон, отбыв из Москвы утром, быстро добрался до усадьбы Троицкое и там, видя положение обеих армий и поразмыслив над полученными данными разведки, внезапно принял важнейшее решение. При виде участка и позиции неприятеля он переменил первоначальный план. В самом деле, к Калуге вели две дороги. Правая, идущая сбоку от Смоленской, так называемая новая дорога, проходящая через Шарапово, Фоминское, Боровск, Малоярославец, свободная от неприятеля и занятая дивизией Бруссье, пересекала неразоренные края. Другая дорога, по которой двигалась французская армия, проходила через Десну, Горки, Вороново, Винково и Тарутино, и на этой дороге русские закрепились в давно организованном лагере. Чтобы согнать их с лагеря, нужно было дать большое сражение, и преимущество от победы в нем не стоило возможной потери 12–15 тысяч человек и необходимости везти с собой или бросить на дорогах 10 тысяч раненых. Куда лучше было пройти мимо русской армии незаметно, скрыть от нее движение, внезапно свернув вправо со старой Калужской дороги на новую, проследовать через Фоминское, Боровск и Малоярославец и оказаться вне досягаемости неприятеля. Такой ловкий маневр в случае успеха стал бы триумфом, стоившим самой блестящей победы. Он привел бы в смущение русского главнокомандующего, ибо мы выиграли бы у него Калужскую дорогу без боя, восстановили поставленные под угрозу коммуникации и вторглись в теплый и плодородный край. Но такой план подразумевал окончательное оставление Москвы. Отказавшись победить русских, дабы от них уклониться, и оставляя меж собой и Москвой 100 тысяч русских солдат, французы не могли больше поддерживать Мортье в Кремле, ибо уже было бы невозможно оказать ему помощь. К тому же, после двух дней марша с огромными обозами и полчищами казаков на флангах и сзади, оторвав, наконец, от Москвы себя, свою душу и свою гордость, Наполеон с большей легкостью решился на окончательный уход. Приняв решение со стремительностью великого полководца, он в тот же вечер написал Мортье из Троицкого. Он приказал ему оставить Москву вместе с 10 тысячами вверенных ему солдат, 22-го или 23-го взорвать Кремль посредством заложенных заранее мин и увезти с собой столько больных и раненых, сколько сможет, напомнив, что в Риме его ожидает награда за спасение свободы или жизни каждого гражданина. Жюно он приказал вывозить из Можайска последние колонны раненых по Смоленской дороге, которую армия должна была прикрыть своим присутствием на новой Калужской дороге.

Отдав приказания об оставлении Москвы, Наполеон перешел к приказаниям, касающимся движения слева направо, которое должна была исполнить армия, дабы передвинуться со старой Калужской дороги на новую. Для осуществления этого движения он выбрал поперечную дорогу из Горок в Фоминское через Игнатово и приказал Евгению, часть кавалерии которого и дивизия Бруссье уже располагались в Фоминском, пройти по этой дороге первым, Даву – вторым, гвардии – последней. Ней, оставшись в Горках со своим корпусом, Польской дивизией Клапареда и частью легкой кавалерии, должен был занять перед Вороново место Мюрата, показаться русским аванпостам, затем – у Подольска, дабы вызвать любые предположения, даже о движении на левый фланг, и играть этот род комедии до вечера 23-го, дабы как можно дольше обманывать русских, пока проходят наши обозы. Исполнив эту роль, Ней должен был ночью 23 октября выдвинуться и сам, чтобы перейти со старой Калужской дороги на новую, выполнить форсированный марш, быть утром следующего дня в Игнатово, вечером в Фоминском и 25-го в Малоярославце, чего было достаточно, чтобы эта прекрасная операция завершилась.