Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3"

Более того, он был автором политики альянса с Францией, политики, стоившей ему множества критических нападок, и ему не хотелось удовлетворять требования своих критиков слишком быстрым переходом от альянса к войне. Если бы и пришлось ему дойти до такой крайности, Александр желал бы разорвать альянс не раньше, чем он принесет все обещанные плоды, которые только и могли оправдать его поведение в глазах суровых судей. Финляндия была присоединена, но дунайские провинции обретены еще не были, и Александр хотел завладеть ими до того, как ему придется вновь подвергнуть себя грозной опасности разрыва с Францией. Турецкая кампания 1810 года прошла успешно, хотя русские генералы продвигались довольно медленно. Нужны были более решительные действия, чтобы вынудить турок пойти на крупные территориальные жертвы. Россия намеревалась не только отнять у них Молдавию и Валахию, но и добиться независимости Сербии, получить порцию территории вдоль Кавказа и сумму денег, покрывавшую военные расходы; чтобы добиться подобных уступок от Порты, решительно настроенной сохранить целостность своей империи, нужна была по крайней мере еще одна кампания, и притом самая удачная.

По всем этим причинам император Александр не искал войны с Францией, но были жертвы, на которые он решил не соглашаться, отвергая их в мягкой форме, дабы сделать отказ терпимым или хотя бы задержать его последствия. Александр не желал соглашаться на жертвы коммерческие. Он уже пошел на значительные уступки, объявив войну Англии, которая была главным потребителем природного сырья России и уход которой с российских рынков весьма обеднял крупных собственников империи. Но Александр покорился этой войне, потому что она была условием французского альянса. Однако идти дальше и, лишившись торговли с Англией, лишать себя еще и торговли с американцами он не хотел, дабы не слишком раздражать своих подданных.

Американцы были не единственными мнимыми нейтралами, которых принимала Россия: шведы оставались для нее посредниками не менее удобными. Хотя Наполеон заключил со шведами мир на условии разрыва торговых отношений с Англией, они устроили в Гетеборге огромный пакгауз, где под предлогом приема нейтралов попросту принимали самих англичан, погружали полученные от них товары на собственные корабли и от собственного имени доставляли их в российские порты. Правда, Александр, желая строго соблюдать договоры, учредил призовой суд для американцев, слишком очевидно происходивших не из Америки, и для шведов, слишком явно перевозивших английские товары. Некоторое количество судов он подвергал аресту и конфисковал их грузы; но если он и соглашался таким образом несколько стеснять свою торговлю, то точно не намеревался ее уничтожать. Длиннобородые купцы всё еще имели возможность обменивать зерно, лес и пеньку на сахар, кофе и хлопок, которые сбывали в России, или же посредством гужевых перевозок, весьма выгодных для русских крестьян, переправляли в Кенигсберг на границу со Старой Пруссией и в Броды на границу с Австрией. Оттуда германский гужевой транспорт доставлял их в Лейпциг и Франкфурт. Высокая цена на эти товары, поднимавшаяся вследствие континентальной блокады, позволяла оплачивать их транспортировку, как бы дорого она ни обходилась. Так и выходило, что некое количество сахара, произведенное в Гаване, перевезенное из Гаваны в Англию, из Англии в Швецию на английских кораблях, а из Швеции в Россию на американских и шведских кораблях, доставлялось затем из России в Германию на русских телегах!

Не хотел император Александр жертвовать и другой выгодой. Валютный курс снижался самым тревожным образом, и можно было опасаться, что внешние сношения станут вовсе невозможными, если придется еще долго отдавать столь большое количество российских денег, чтобы раздобыть деньги германские, французские или английские и расплатиться во Франкфурте, Париже и Лондоне за приобретаемые там товары. Первой причиной снижения курса были бумажные деньги. В самом деле, с рублем происходило то же, что и с фунтом стерлингов, и, естественно, иностранцы принимали рубль, как и фунт стерлингов, по сниженным ставкам. Второй причиной снижения курса было очевидное уменьшение экспорта российских продуктов вследствие войны. Производственная отсталость русских, вынуждавшая их приобретать предметы роскоши за границей, явилась третьей причиной. Упразднения двух первых добиться было невозможно, ибо пришлось бы заменить бумажные деньги золотом и серебром или увеличить экспорт, чего не допускала война. Но русские коммерсанты вообразили, что если запретить ввоз сукна, шелка, хлопка и других предметов из-за границы, их станет производить русская промышленность, и тогда одна из причин снижения курса будет упразднена. Торговая комиссия при правительстве предъявила на этот счет такие требования, что Александру пришлось издать указ, запрещавший ввоз всех товаров английского производства, многих товаров германского и некоторых товаров французского производства, якобы составлявших конкуренцию русской промышленности, особенно производству сукна и шелка.

Вот таким способом император Александр намеревался выполнить обязательства, взятые в Тильзите. Видя, что Наполеон не особенно стесняется в своих коммерческих комбинациях и то запрещает, под страхом суровых наказаний, ввоз английских товаров, то разрешает его при условии уплаты весьма прибыльной ввозной пошлины, видя, как он удаляет с французской земли товары дружественных швейцарцев и итальянцев, когда они составляют конкуренцию французской промышленности, Александр также вознамерился следовать собственным интересам, ограничившись соблюдением узко понимаемой буквы договоров. Поставив эти пределы, он решил защищать их мягко по форме, но упорно по существу, постаравшись удержаться в них без разрыва с Францией, во всяком случае, не начинать войны прежде, чем избавится от турок, но всё же скорее согласиться на войну, нежели задавить остатки своей торговли.

Опасаясь, между тем, что даже самые мягкие формы не смогут предотвратить ссору с таким цельным характером, как Наполеон, российский император решил принять некоторые действенные меры предосторожности. Воздержавшись от каких-либо движений слишком близко к польским границам, которые в некотором роде оказывались границами французскими, и оставив по этой причине линию Немана, Александр отодвинул линию обороны вглубь страны к Двине и Днепру. Беря свое начало друг близ друга, эти реки растекаются в противоположные стороны. Одна несет свои воды в Балтийское море, а другая – в Черное, так что они образуют длинную поперечную линию с северо-запада на юго-восток, представляющую настоящий оборонный рубеж внутри России. Перед столь напористым противником следовало несколько отступить и переместить очаг сопротивления вглубь страны. Александр приказал произвести фортификационные работы в Риге, Динабурге, Витебске, Смоленске и особенно в Бобруйске, расположенном на реке Березине среди окаймлявших реку болот. К этим фортификациям, которые не должны были стать более вызывающими, нежели возводимые Наполеоном в Данциге, Модлине и Торгау, Александр присоединил военные меры. После окончания войны со шведами в Финляндии оставалось некоторое количество полков из дивизий, расквартированных в Литве. Император приказал этим полкам вернуться в Литву, а кроме того, позаботился привести в боеготовое состояние все дивизии, расквартированные у польских границ еще после заключения Тильзитского мира.

Приняв эти меры, Александр постарался изменить, в соответствии со своей новой политикой, и характер своих речей. Ему нужно было объясниться с Коленкуром на предмет допущения нейтралов в российские порты, переноса французских границ к Гамбургу, захвата земли Ольденбург и формирования мощного гарнизона в Данциге. Он решил изъясниться по этим предметам мягко и в то же время твердо, чтобы показать, что хорошо осведомлен, не стремится к войне, но будет воевать, если от него станут требовать жертв, от которых он решительно намерен отказаться, – словом, так, чтобы не форсировать ход событий и не вызвать кризиса в ближайшее время.

Наполеон, сказал Александр, со всей очевидностью переменился в его отношении и из близкого союзника, каким был в Тильзите и Эрфурте, превратился в безразличного друга, который легко может стать и врагом. Он глубоко огорчен переменой, ибо не желает разрыва и сделает всё, чтобы его избежать. Помимо того что война с таким великим полководцем, как Наполеон, очень опасна, она станет и подлинным унижением для российского императора, ибо будет означать провал политики альянса, которой он придерживается уже три года. Он продолжает ее придерживаться и не скрывает, что она ему выгодна, ибо доставила Финляндию и дунайские провинции, хотя последние еще необходимо завоевать. Но если Россия выигрывает от этой системы, то как же выигрывает Франция, которая после 1807 года вторглась в Испанию, отняла у Австрии Иллирию и часть Галиции, а теперь еще и превратила во французские провинции Римское государство, Тоскану, Вале, Голландию и ганзейские города? Он не хотел бы упрекать Наполеона в чрезмерном расширении территории, ибо желает убедить его, что не питает зависти. Однако, отказываясь жаловаться на неравенство преимуществ, которые каждый из партнеров извлекает из альянса, может ли он смолчать по поводу оккупации герцогства Ольденбургского, столь незначительного для Наполеона, но столь важного для царствующей семьи? Не слишком ли ничтожна предлагаемая компенсация в виде Эрфурта, не добавляет ли она к причинению ущерба еще и насмешку? Что касается ущерба, добавлял Александр, он принял решение возместить его дорогому дядюшке лично, но неуважение к России ему глубоко обидно, и обижен он не столько за себя, сколько за русскую нацию, обидчивую и гордую, как и подобает ее величию. Разумеется, нет нужды заявлять, что никто не станет воевать из-за герцогства Ольденбургского, но он всё же хочет дать знать, что обижен и весьма огорчен и надеется, не требуя ее и не назначая специально, на репарацию, которая удовлетворит оскорбленное достоинство русской нации.

И в момент, когда у него есть столько причин для недовольства, заявлял Александр, его вызывают на ссору из-за нейтралов и в особенности из-за его указа от 31 декабря! Что ж, он заявляет откровенно, что настаивать на этом пункте – значит требовать от него полного уничтожения российской торговли, и без того сократившейся, и он не может на это согласиться. На каком основании, к тому же, Наполеон настаивает на последних жертвах? На основании договоров? Но Россия верно исполняет Тильзитский договор. Она обещала объявить войну Англии, запретить вход ее судам и подписать четыре статьи о правах нейтралов, и она это сделала. Она объявила войну Англии, без какой-либо для себя выгоды; закрыла все порты для британских судов; она даже так тщательно искала эти суда под фальшивым американским флагом, что в течение года арестовала более ста судов, объявивших себя американскими. Наполеон, правда, заявлял, что все американцы пристают к берегам Англии или сопровождаются ее кораблями, и это доказывает корыстный сговор с ней и противоречит Берлинскому и Миланскому декретам. Но разве эти декреты, которые Наполеону было угодно добавить к морскому праву в качестве репрессивных мер, обязательны для России? Разве Наполеон договаривался с Россией об их издании? И разве довольно выпустить декрет в Париже, чтобы тотчас стало обязательно исполнять его в Санкт-Петербурге? Разве от того, что две империи стали союзницами, они объединились под властью одного хозяина? Даже во Франции многие просвещенные люди оспаривают действенность новых мер и заявляют, что они наносят вред французам не меньше, чем неприятелю.

А сам Наполеон? Как он исполняет собственные декреты? После того как он издал их и попытался навязать не только Франции, но и всему континенту, разве он сам не уклоняется самым странным образом от их исполнения, устанавливая систему лицензий, благодаря которой всякое судно при соблюдении некоторых условий может заходить в порты Англии и возвращаться оттуда с грузом британских товаров? Разве он не установил тариф от 5 августа и не разрешил ввоз огромного количества английских товаров при условии уплаты 50 %-ной ввозной пошлины? Когда Франция сама не умеет выносить все лишения блокады ради собственного дела, можно ли требовать от других стран преданности этому делу и жертв, примера которых им не подают? Подобной покорности можно требовать только от рабов. Однако Россия ничьей рабой не является. Что до указа от 31 декабря, то каждому дозволено, не вступая во вражду с другой державой, отвергать те или иные товары, в ней производящиеся, в целях благоприятствования отечественной промышленности. Это действие не враждебное и даже не недоброжелательное, ибо, исповедуя дружбу с другим народом, позволительно, разумеется, оказывать предпочтение своему собственному. Россия полагает, что слишком значительные закупки товаров иностранного производства способствуют тревожному снижению ее валютного курса; она считает себя способной производить хлопковые, шерстяные и шелковые ткани и хочет наладить их производство. И, разумеется, имеет на это право! Не из охлаждения и не из враждебности к Франции она исключает те или иные французские товары, а чтобы производить их самой; и доказательством тому – запрет в том же законодательном акте на все английские и многие германские товары. Разве сама Франция, с подобными же целями, не наложила запрет на некоторые российские продукты?

И потому, повторял Александр, его не в чем упрекнуть, ибо он неукоснительно верен альянсу. Его фактически принуждают к войне, а он ее не желает. Напротив, он желает сохранить союз и добиться, благодаря ему, мира с Англией. Он призывает Наполеона остаться союзниками и простить друг другу некоторые неизбежные вещи, избавив себя от бесполезных ссор, о которых могут пойти слухи во вред союзу и всеобщему миру. России известно обо всех приготовлениях в Данциге, она знает всё, что говорят поляки, но это ее не задевает; российский император не сделает ни шага вперед и, если пушкам суждено выстрелить, предоставит французам стрелять первыми.

«Тогда пусть нас судит Бог, мой народ и Европа, – заявлял Александр в заключение, – и моя нация скорее умрет с мечом в руке, чем станет выносить неправедное иго. Как ни велик гений императора Наполеона, как ни храбры его солдаты, правота нашего дела, энергия русского народа и необъятность расстояний обеспечат нам все шансы на победу в войне, которая с нашей стороны будет только оборонительной. Но оставим эти печальные прогнозы, – добавлял Александр, ласково пожимая руку Коленкуру, – даю вам слово чести, я не хочу войны, я ее боюсь, она противоречит всем моим планам. Если меня к ней принудят, я буду воевать энергично и отчаянно, но я ее не хочу, объявляю вам это как государь, как честный человек и как друг, который постыдился бы вас обманывать».

Я же, как искренний историк, любящий свою страну более всего на свете, но не до такой степени, чтобы жертвовать правдой, обязан, после прочтения документов, заявить, что император Александр действительно не желал войны. Он страшился ее, и хотя из недоверия к Наполеону начал к ней подготовку, сделал всё, чтобы ее избежать, ибо для него она означала осуждение его собственной политики, признание ошибочности союза с Францией в Тильзите, отказ от Валахии и Молдавии (что и доказали последующие события) и, наконец, бесполезное и бесцельное безрассудство. Только соображение о выгодах торговли могло подтолкнуть Александра к войне, ибо стеснение русской торговли дальше намеченного им предела было для него невозможно. С правовой точки зрения он имел все основания говорить, что Миланский и Берлинский декреты его ни к чему не обязывают. Следует добавить, что после отказа от брачного альянса и от подписания польской конвенции Франция не имела оснований ожидать от России безграничной преданности. Словом, император Александр испытывал охлаждение, но не имел планов разрыва. Решать, уместен ли переход от охлаждения к войне, надлежало французам.

Таковы были настроения российского двора вследствие расширения территории Империи, переноса французских границ к Любеку и новых требований Наполеона относительно соблюдения континентальной блокады. Коленкур без утайки передал слова Александра в Париж, добавив свое личное мнение о том, что царь действительно не хочет войны. Не сообщил он только того, о чем не знал сам: о начале военных приготовлений, ставших следствием недоверия императора Александра. Но то, чего Коленкур не мог видеть из Санкт-Петербурга, о чем не мог слышать в воцарившемся вокруг него молчании, превосходно разглядели поляки из Великого герцогства и, с присущей им живостью, предали гласности. Будучи размещены на аванпостах у российских границ, они вскоре узнали, несмотря на старания российской полиции пресекать всякое сообщение, о фортификационных работах на Двине и Днепре и о возведении укреплений в Бобруйске, Витебске, Смоленске, Динабурге и даже в Риге. Кроме того, полякам стало известно о возвращении в Литву войск из Финляндии. Чистосердечно приняв эти факты за верные признаки скорой войны, они известили о них губернатора Данцига генерала Раппа, который и сообщил о них Наполеону, ибо это был его долг.

Наполеон, узнав от Коленкура об ответах Александра на его упреки, а от генерала Раппа – о фактах, разведанных поляками, испытал сильное волнение. Он разгневался на Коленкура, сказав, что тот не разбирается в вопросах, о которых говорил император России, и выказал слабость в дискуссиях с ним. Но Наполеон испытал и совсем иное чувство, нежели желание спорить, когда узнал о строительстве укреплений на Двине и Днепре и о движении войск из Финляндии в Литву. С присущей его уму и характеру стремительностью он усмотрел в этих простых мерах предосторожности планы войны и ощутил сильнейшее желание к ней подготовиться. Уже убедившись в 1803 году с Англией, в 1805 и 1809 годах с Австрией, в 1806 году с Пруссией и в 1805 году с Россией в том, как охлаждение ведет к недоверию, недоверие – к приготовлениям, а приготовления – к войне, Наполеон ни на минуту не усомнился, что спустя год или несколько месяцев будет воевать с Россией. Если бы он способен был увидеть, насколько в стремительности подобных выводов повинен его собственный характер, он признал бы, что Россия вооружается из вполне естественного недоверия, и он волен начать войну или отказаться от нее, если сумеет обуздать свои страсти и перестанет требовать от России неприемлемых для нее уступок в области торговли. Ведь то, чего требовал Наполеон от России, не было строго необходимо для успеха его замыслов. Соблюдение континентальной блокады в том виде, в каком Россия ее уже осуществляла, и сохранение с ней мира позволяло Наполеону передвинуть на Иберийский полуостров новые силы против англичан. Продолжая стеснять их торговлю и нанеся им решительное военное поражение, он вскоре и так добился бы морского и всеобщего мира.

Привыкнув повелевать и столкнувшись с сопротивлением побежденной, но не покорившейся державы, Наполеон задумал преподать ей новый и последний урок, полагая, что еще достаточно молод, чтобы подавить любое сопротивление в Европе и оставить будущему наследнику Империи общепризнанное мировое господство. В силу переменчивости пламенного нрава он уже начал отвращаться от цели своей долгой борьбы в Испании, устав от встречаемых там препятствий, непрестанных задержек в исполнении любых замыслов и сердясь за задержки не на природу вещей, а на своих маршалов и генералов. Он внезапно воспламенился идеей лично решить главный вопрос, отвернувшись от Юга ради того, чтобы нанести один из тех страшных ударов, которые он умел наносить столь верно и столь мощно, на Севере, и покончить с войной за несколько месяцев. Увлеченный и ослепленный множеством мыслей, разом его захвативших, Наполеон вдруг увидел новую войну с Россией как предначертанное в Книге судеб завершение своих великих трудов и обнаружил свое решение о вступлении в войну полностью созревшим, едва ли сознавая, в какой день или час таковое появилось.

Едва замысел успел созреть, как Наполеон с невероятной стремительностью приступил к его осуществлению. Не разбираясь, в ком причина будущего конфликта и не от одной ли его воли зависит его предотвращение, французский император обрел полную уверенность в том, что Россия в скором времени объявит ему войну. Он был убежден, что она объявит ее после того, как победит турок, получит от них дунайские провинции и обретет возможность распоряжаться всеми своими силами; заключит мир с Англией и попытается получить, благодаря Англии и к великому и вечному посрамлению Франции, Польшу. Из всего этого Наполеон сделал вывод, что должен незамедлительно принять собственные меры предосторожности и подготовиться к войне быстрее, чем будет готова к ней сама Россия. С этого времени (январь-февраль 1811 года) он и начал подготовку к решающей войне на просторах Севера. Решившись не щадить более Россию и абсолютно подчинить ее себе, подобно Пруссии и Австрии, он был, разумеется, прав, принимаясь за подготовку к войне как можно раньше, прежде чем Россия освободится от войны с турками.

Главную трудность, которую предстояло преодолеть в великой войне на Севере, составляли расстояния. Нужно было передвинуть пять-шесть сотен тысяч людей с Рейна на Днепр вместе с понтонным снаряжением для переправы через главные реки континента и чрезвычайным запасом продовольствия не только для людей, но и для лошадей, дабы выжить в стране, где возделанные земли столь же редки, как жители, и которая, вероятно, подвергнется разорению.

По опустошению, производимому Веллингтоном в Португалии, Наполеон предвидел, какие отчаянные средства не преминут использовать его враги, но всевозможные затруднения, с которыми он столкнулся в 1807 году, уже несколько стерлись из его памяти, и Наполеон тотчас выработал план операций, ибо именно в таких комбинациях ему не было равных.

На Эльбе располагалась крепость Магдебург, драгоценный обломок монархии Фридриха Великого, оставшийся в руках Наполеона и отданный Жерому; на Одере располагались Штеттин, Кюстрин и Глогау, сохраняемые Францией в качестве залога до полной уплаты Пруссией военных контрибуций; кроме того, на Висле располагался великий Данциг, германский и славянский, прусский и польский город, получивший статус вольного города под протекторатом Наполеона, но вольного настолько, насколько это было возможно при таком покровителе, и уже занятый французским гарнизоном. Наконец, между этими крепостями располагался корпус маршала Даву, способный сделаться ядром прекраснейшей армии. Всеми этими звеньями Наполеон намеревался воспользоваться, чтобы без промедления и в то же время без шума начать передвигать массу военного снаряжения и войска с Рейна на Эльбу, с Эльбы на Одер, с Одера на Вислу и с Вислы на Неман. Он надеялся скрыть свои первые движения от неприятеля и сослаться на благовидные предлоги, когда скрывать их станет невозможно. Когда же сами предлоги ничего не будут стоить, он решил признать план вооруженных переговоров и в последнюю минуту передвинуться быстрым маршем от Данцига к Кенигсбергу, чтобы оставить позади и спасти от посягательства русских богатые земли Польши и Старой Пруссии, завладеть их ресурсами и сэкономить собранное продовольствие.

Но даже при величайшем старании скрыть передвижения людей и снаряжения или хотя бы утаить цель этих передвижений было невозможно; они настолько бросались в глаза, что настороженная Россия не преминула бы принять ответные меры, и, быть может, первой занять территории, которые французы хотели оккупировать, попытавшись таким образом как можно более увеличить отделявшие ее от Франции опустошенные земли. В таком случае она завладела бы самыми плодородными землями Севера и война стала бы неминуемой, ибо после захвата Россией Великого герцогства Варшавского честь не позволила бы Франции сохранить мир. Однако Наполеон, уже считавший разрыв с этой державой неизбежным, намеревался опередить ее, ибо покорился, повторим, даже не своей склонности к войне, а страсти к господству. Он рассчитал, что, начав приготовления тотчас же – в то время как Россия занята на Востоке, – он окажется на Висле, а когда она только вернется с берегов Дуная, будет полностью вооружен, предотвратит разорение Польши и Старой Пруссии и, может быть, напугает ее до такой степени, что принудит подчиниться его планам посредством вооруженных переговоров.

В совокупности мер, которые надлежало принять, первым предметом забот должен был сделаться Данциг, вследствие своего местоположения на Висле призванный стать сколь обширным, столь и надежным сборным пунктом всех материальных ресурсов французской армии. Наполеон уже увеличил гарнизон Данцига и теперь отдал приказ довести его численность до 15 тысяч человек. Он усилил французские артиллерийские и инженерные части, присоединил французский полк легкой кавалерии и приказал прислать новое подкрепление польской пехотой, столь же надежной, как французская. Эту пехоту, привлеченную из Торна, Штеттина, Кюстрина и Глогау, заменили в крепостях полками Даву, чтобы движения войск между близкорасположенными пунктами не так бросались в глаза. Наполеон потребовал по полку у Жерома и у короля Баварии, дабы в германских войсках Данцига были представлены все члены Рейнского союза. От короля Саксонии [Фридриха-Августа I] он потребовал возобновления фортификационных работ в Торне на Висле и в Модлине у слияния Вислы и Буга. Поскольку у короля Саксонии недоставало финансовых средств, Наполеон задумал различные способы их ему предоставить. Прежде всего, он взял на содержание Франции два новых польских полка, которые у него затребовал, а затем приказал открыть заем в Париже через дом Лаффита. Кроме того, Наполеон отправил в Дрезден пушки и пятьдесят тысяч ружей, под предлогом расчетов между Саксонией и Францией, осуществлявшихся, по его словам, посредством отправки снаряжения. Он отозвал генерала Аксо с осадных работ в Каталонии и направил его в Саксонию, чтобы тот наметил план новых фортификаций в Данциге и в Торне, сооружавшихся за счет Франции. Поскольку Данциг располагал богатыми запасами дерева и железа, Наполеон приказал подготовить там множество понтонных экипажей. По каналам, соединявшим Вестфалию с Ганновером, Ганновер с Бранденбургом и Бранденбург с Померанией, он направил огромный караван лодок, груженый ядрами, бомбами, порохом и готовыми боеприпасами. Французское подразделение, разместившееся на лодках, должно было охранять их, а в некоторых случаях и перетаскивать через трудные проходы. Генерал Рапп получил приказ закупить, под предлогом снабжения гарнизона Данцига, значительное количество зерна и овса и произвести тайную опись всех запасов зерновых в крепости, дабы завладеть ими в нужную минуту.

Помимо опорных пунктов, которыми Наполеон располагал на Севере, он задумал создать столь же обширный и надежный опорный пункт между Одером и Рейном, способный остановить неприятеля, если тот появится со стороны моря. Магдебург находился слишком далеко от моря и не мог сдерживать Ганновер, Данию и Померанию. Гамбург же, напротив, обладал всеми преимуществами местоположения, недостающими Магдебургу. Наполеон учитывал и то, что Гамбург был главным городом трех новых ганзейских департаментов, и в нем постоянно пребывали 10–12 тысяч французских таможенников, сборщиков контрибуций, жандармов, моряков, выписывающихся из госпиталей солдат и батальонов депо, которые вместе могли составить мощный гарнизон. Гамбург вдобавок мог предоставить убежище береговой флотилии, ибо принимал в своем порту мощные корветы и даже фрегаты. Поэтому Наполеон приказал произвести оборонительные работы, чтобы охватить цепью связанных укреплений этот крупный ганзейский город, которому надлежало стать плацдармом Франции среди Германии на пути в Россию.

К многочисленным опорным пунктам на своем пути Наполеон решил добавить и необычайные транспортные средства, учредив так называемые обозные батальоны, которые управляли пронумерованными фургонами под началом офицеров и младших офицеров. Такие батальоны имелись во Франции, Италии и Испании. В составе испанских батальонов, потерявших повозки и лошадей, оставались почти одни только солдаты, и в таком состоянии они не могли более оказать на полуострове никаких услуг. Наполеон направил их на Рейн, приказав произвести их пополнение и изготовить, не сказав для чего, множество фургонов в Пьяченце, Доле, Безансоне, Гамбурге и Данциге. Оставалось раздобыть тягловых лошадей, которых можно было закупить в последнюю минуту во Франции, Швейцарии или Италии. Помимо устройства огромных продовольственных складов на Висле и Немане, Наполеон намеревался везти за собой месячный запас провианта для армии в четыреста тысяч солдат.

Следовало позаботиться и о личном составе будущей Русской армии. Впервые за долгое время Наполеон не производил набора в армию в 1810 году. Никто из призывников 1811 года не был призван прежде достижения призывного возраста. Наполеон решил тотчас провести этот призыв, оставив на следующий год призывников 1812 года, на случай, если от приготовлений придется перейти к войне. Он приказал Кларку (герцогу Фельтрскому) разослать уже обученных новобранцев пятых батальонов (батальонов запаса) в четвертые батальоны, освободив место в пятых для новобранцев предстоящего призыва. Он решил увеличить численность полков корпуса Даву, которому назначалось стать костяком Великой армии, до шестнадцати, немедленно сформировав в них четвертые батальоны, и присоединить к ним голландские полки, в недавнее время пополнившие ряды французской армии, а также тиральеров По и корсиканских тиральеров. Эта прекрасная пехота – четыре полка кирасиров, шесть полков легкой кавалерии и 120 орудий – должна была составить корпус в 80 тысяч человек, не имевший себе равных в Европе, если не считать некоторых войск Испанской армии. Наполеон приказал немедленно набрать еще более двадцати полков кирасиров, егерей и гусар из расположений в Пикардии, Фландрии и Лотарингии, включавших еще 20 тысяч превосходных всадников, достойных товарищей пехоты Даву. На берегах Рейна и побережьях Ла-Манша и Голландии располагались пехотные полки знаменитых дивизий Буде, Молитора, Карра-Сен-Сира, Леграна и Сент-Илера, сражавшиеся в Эсслинге и Асперне. Переведя обученных новобранцев из батальонов запаса в действующие батальоны, можно было пополнить эти полки еще тремя прекрасными батальонами, а позднее и четырьмя, если война начнется только в 1812 году. Им назначалось сформировать второй корпус, столь же мощный, как и первый, эшелонированный за Рейном и призванный занять место корпуса Даву на Эльбе, когда тот передвинется к Одеру.