Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3"

Наполеон любезно принял последнего и успокоил как мог. Однако, не стремясь выслушивать жалобы пруссаков и не желая тратить время на долгий кружной путь, он предпочел дополнить великий спектакль, который давал в Дрездене, присутствием Фридриха-Вильгельма и велел передать, что ждет его. Желание Наполеона было приказом, который тотчас и передали королю Пруссии.

Маре, герцог Бассано, прибыв в Дрезден, привез с собой и другие, не менее важные дела: во-первых, ответ Англии на последнее мирное предложение Франции, а во-вторых, рассказ о необычайном и неожиданном демарше князя Куракина. Английское правительство приняло новое предложение мира с меньшим высокомерием, чем обычно, и отнеслось к нему, как правительство, утомленное борьбой, но ставшее недоверчивым в силу опыта. Присвоение Сицилии дому Бурбонов, а Португалии – дому Браганса его удовлетворило бы, несмотря на все остальные перемены, произведенные в Европе, если бы к этим уступкам добавили возвращение испанской короны Фердинанду VII. Таким образом, явно имело место сближение в позициях обеих держав, но Сент-Джеймский кабинет, казалось, не поверил в серьезность предложения, хоть и встретил его вежливее обычного.

Ответ Англии на предложения Франции имел, впрочем, не больше важности, чем сами предложения, но последний демарш князя Куракина поразил Наполеона гораздо сильнее. Будучи постоянно озабочен оттягиванием операций до июня месяца, дабы дать вырасти траве и предоставить трехнедельный отдых войскам на Висле, Наполеон не переставал опасаться, несмотря на все предосторожности, внезапной инициативы русских. Демарш князя Куракина был вполне способен подтвердить его страхи. Князь, мягкий, весьма преданный делу мира и неустанно трудившийся ради его сохранения человек, явился, тем не менее, за своими паспортами прямо накануне отъезда министра иностранных дел Маре. Его мотивы, в которых тогда было нелегко разобраться, оказались следующими. Сначала ему отказались вернуть посольского слугу, впутанного в дело военного чиновника: чиновник был осужден, изобличен и расстрелян, а слуга заключен под стражу; затем не соблаговолили обсудить предложения, доставленные Сердобиным, потому что не хотели объяснений и в высшей степени не одобрили условие об отводе войск к Одеру. Подозрительный князь Куракин, приняв эти отказы и молчание за пренебрежение и сочтя отношение к нему в Париже унизительным, затребовал паспорта, не дожидаясь приказания своего правительства. Министр Маре постарался показать ему все возможные опасные последствия подобного демарша, и ему удалось убедить князя отозвать свой запрос, но оставался сам факт необъяснимого запроса, сильнейшим образом обеспокоивший Наполеона. Он упорно придерживался плана оставить войска на Висле до начала июня, затем за две недели передвинуть их к Неману и начать военные действия в середине месяца. Опасаясь, что Александру недостанет сдержанности, когда рядом с ним не окажется Лористона, и не вполне рассчитывая на влияние Нарбонна, Наполеон задумал новый демарш.

Двадцатого мая он послал Лористону приказ: тому следовало потребовать немедленно допустить его в Вильну, к особе царя, для важных сообщений, которые он мог передать только лично царю или его канцлеру; затем переместиться в Вильну, увидеться с Александром и Румянцевым, уведомить их о запросе князем Куракиным паспортов, возмутиться столь враждебным демаршем, возмутиться равным образом условиями, доставленными Сердобиным и состоящими в требовании немедленного отвода войск из Старой Пруссии до начала всяких переговоров (утверждение было сильно преувеличенным, ибо вывод войск должен был последовать за переговорами, а не им предшествовать). В случае если Лористона не допустят к Александру, что было бы нестерпимо, ибо посол всегда может притязать на близость к государю, при котором он аккредитован, Лористон должен был запросить свои паспорта. Но передача сообщений Лористона в Вильну, за которой должны были последовать ответы из Вильны в Санкт-Петербург, неизбежно требовала времени, и можно было выиграть столь необходимые две-три недели. В случае поездки в Вильну Лористону предписывалось наблюдать за всем и ежедневно отправлять надежных курьеров во французскую штаб-квартиру, ибо, добавлял Наполеон, накануне начала военных действий, когда все коммуникации затрудняются больше, чем на самой войне, умный курьер, сумевший пробраться через аванпосты, является наилучшим информатором.

Внимание Наполеона среди дрезденских празднеств привлекали и другие дела. Новые сообщения из Стокгольма, исходившие, казалось, от Бернадотта, позволяли предположить, что его можно снова привлечь к себе. Наполеон не представлял, до какой степени ненависть проникла в сердце его бывшего генерала и до какой степени притязания шведов перешли от Финляндии к Норвегии, не знал он и о секретном договоре от 5 апреля, а потому был готов поверить в возможность диверсии на фланг русских силами тридцати – сорока тысяч шведов. Он с нетерпением ожидал [консула Швеции в Париже] Синьоля, чей приезд несколько раз возвещался, но который так и не прибыл.

Новости из Турции, казалось, обещали еще один ложный маневр. Турки отказались от переговоров и возобновили военные действия в отношении русских. Более того, считая себя всеми обманутыми и желая, в свою очередь, обмануть всех, турки не говорили, что, отказавшись отдать Молдавию и Валахию, готовы ради заключения мира пожертвовать Бессарабией и, дабы вынудить французов без промедления вступить в кампанию, обещали им свой союз, которого на самом деле заключать не собирались. Наполеон, при отъезде из Парижа назначивший послом в Константинополе генерала Андреосси, приказал спешно отправить ему инструкции для заключения союза с турками, предписав объявить им, что по прибытии этих новых инструкций военные действия будут уже начаты. И теперь Наполеон начал надеяться, что помимо пруссаков и австрийцев, которых он уже вел с собой против русских, ему удастся бросить последним во фланги шведов и турок.

Прежде чем углубиться в северные края, оставалось уладить важное дело: проблему с Польшей, из-за которой, казалось, и затевалась нынешняя война. Все готовились к восстановлению Польши и даже думали, что ради него Наполеон и взялся снова за оружие. Это было заблуждение, что и покажет наш рассказ; но как же еще он мог поступить, выдвигаясь за Вислу и Неман, как не попытаться восстановить Польшу? Для чего, как не для этого благородного дела, использовать провинции, которые при благополучном исходе войны будут принадлежать ему? Наполеон собирался завоевать Литву и Волынь, он мог также выкупить Галицию, и разве не естественно было присоединить их к Великому герцогству Варшавскому, превратив его в королевство? Будучи не из числа политиков, мечтавших о восстановлении Польши как о великой цели, к которой должны неустанно стремиться европейские народы, Наполеон допускал ее восстановление в качестве естественного следствия войны, на пороге которой стоял. К несчастью, его знаменитый здравый смысл оставлял ему мало надежд на успех восстановления. Во время кампании 1807 года Наполеон видел воодушевление в Познани, Кракове, особенно в Варшаве, а также в некоторых других больших городах, которые обычно и являются очагами национальных чувств, но нигде не замечал всеобщего и неодолимого порыва, который только и мог сделать осуществимым восстановление национальной независимости.

И в 1812 году положение не слишком переменилось. Высшая знать была разделена, мелкая разорена, народ мучительно боролся с нищетой; никто не рассчитывал на успех настолько, чтобы душой и телом предаться новому предприятию. Пылкий польский патриотизм встречался почти исключительно в армии, одна часть которой сражалась вместе с французами в Италии, Германии и Испании, а другая, под началом князя Понятовского, прославилась в 1809 году обороной Великого герцогства. Настоящая Польша была там: она была в великом и патриотичном городе Варшаве и еще в двух-трех городах герцогства, энтузиазм которых было легко пробудить. Но Наполеон не льстил себя надеждой поднять всю нацию всеобщим, внезапным, электрическим толчком, который способен творить чудеса. Не ожидая от поляков всего, что хотел от них получить, он не хотел им обещать всего, чего они могли желать, и не намеревался, к примеру, требовать от России восстановления Польши как целостного государства, если поляки не помогут ему Россию победить.

Не ожидая от Польши многого, Наполеон льстил себя, всё же, надеждой, что при появлении слуха об обширной экспедиции, предпринимаемой по видимости ради одной Польши, можно будет возбудить в поляках патриотический порыв и добиться от Польши хотя бы солдат и денег. С этой целью он решил отправить в Варшаву посла, что явилось первой и достаточно недвусмысленной демонстрацией того, что он видит в Великом герцогстве Варшавском не просто придаток Саксонии, а новое государство, существовавшее само по себе и способное стать прежним королевством Польским. Послу надлежало направлять поляков, побуждать их объединиться в конфедерацию, собрать генеральный сейм, удвоить и утроить армию князя Понятовского и отправить посланцев в провинции, раньше всего отделенные от Польши, в Литву и Волынь, отложив, тем не менее, на время подобные же происки в Галиции из-за необходимости сохранить союз с Австрией. Посол, призванный содействовать восстановлению Польши, должен был оказаться выдающимся деятелем, способным внушать и осторожность, и дерзость, оказывать огромное влияние и одним своим именем обозначить важность предприятия, которым ему поручалось руководить.

Для такой трудной миссии Наполеон собирался выбрать Талейрана, и хотя этому беспечному и насмешливому человеку недоставало пыла для подобной роли, выбор был великолепным, ибо Талейран, кем только ни побывавший в жизни, даже революционером, мог стать им вновь. Кроме того, он обладал искусством льстить страстям и твердо управлять ими, а также личным величием, что могло в ту минуту превратить его в подлинного восстановителя Польши. Со всеми этими способностями Талейран соединял удобство, которым не стоило пренебрегать: он был конфидентом и любимцем венского двора, а потому менее, чем кто-либо другой, мог внушить ему беспокойство при осуществлении дела, столь щекотливого из-за того, что Галицией владел именно венский двор. Но по этой же причине план Наполеона и рухнул, ибо Талейран, охваченный недостойным его нетерпением, проявил в Вене излишнюю болтливость, которая чрезвычайно не понравилась Наполеону, вновь пробудила в нем подозрительность и заставила отказаться от столь ценного орудия. Он отказался от Талейрана и по прибытии в Дрезден, подыскивая в своем окружении человека для отправки в Варшаву, остановил выбор на господине Прадте, архиепископе Малинском, ибо священник как нельзя лучше подходил католической Польше.

Трудно было найти человека более остроумного и одновременно настолько не умевшего себя вести. Непоследовательный, бестактный, не способный лавировать и не имевший управленческих навыков, которыми нужно было помочь полякам, могущий только искрометно острить, к тому же довольно трусливый, он способен был лишь усилить сумятицу патриотического подъема. Но Наполеон был весьма ограничен в выборе, и, обнаружив при себе Прадта, которого вез для духовного окормления армии, внезапно вызвал его, объявил о миссии, кратко и властно обозначил ее задачи и цели и отослал, так что тот не успел ничего возразить. Архиепископ уехал, одновременно напуганный и ослепленный своей задачей, ибо имел притязания стать в свое время одним из тех великих политиков, столь внушительные примеры которых являло иногда духовенство; но ему не хватало ни терпения, ни смелости для ролей, которые он на себя брал, и, едва за них взявшись, он тотчас начинал их ненавидеть и бояться. Прадту обещали богатое содержание и приказали незамедлительно отправляться в Варшаву. Назначение его было столь стремительным, что он не успел обзавестись всем необходимым для придания блеска посольству; он одолжил денег, слуг и секретарей и направился к месту назначения.

Полученное им приказание щадить Австрию, трудясь над пробуждением польского духа, отвечало главной трудности момента. В самом деле, Австрия, которая теперь была у Наполеона под рукой, ибо в Дрездене он располагал и императором, и его главным министром, вовсе не выказывала горячего желания содействовать восстановлению Польши. Между тем она могла быть в нем заинтересована, и дело в первый раз и, не исключено, что в последний, казалось осуществимым. Более того, Пруссия и Россия потеряли и должны были еще потерять в результате гораздо больше территорий, чем Австрия, а Иллирия оставалась прекрасной ценой за Галицию. Но, будучи угнетена Наполеоном, Австрия не стремилась отгородиться от России и к тому же с подозрением отнеслась к предназначенной ей компенсации. Ведь Наполеон, заставив ее надеяться на Иллирию, мог, конечно, забрать у нее Галицию, а потом вернуть какие-нибудь клочки Иллирии, которые не могли ее удовлетворить. Австрия столько натерпелась при последних переустройствах, особенно когда их автором делался Наполеон, что у нее не осталось ни малейшего желания снова вести с ним переговоры по территориальным вопросам. И потому ее речи относительно этого предмета была холодны и уклончивы, а Наполеон, зная, что вскоре она окажется у него на фланге и в тылу, щадил ее и всецело полагался на божество, на которое и имел обыкновение всецело полагаться, – на победу.

Наполеон уделил делам уже две недели и готовился к отъезду, когда 26 мая в Дрезден прибыл, наконец, король Пруссии. Французский император откровенно рассказал ему о своих планах, в которые совершенно не входило уничтожение королевства Прусского, хотя о том и твердили в Берлине и во всей Германии. Наполеон заверил Фридриха-Вильгельма и его канцлера Гарденберга, что оккупация Шпандау и Пиллау была мерой предосторожности, вполне естественной при движении войск среди враждебно настроенного населения; он принес извинения за зло, причиненное войсками подданным короля, и согласился занести в счет, открытый с Пруссией, всё продовольствие, отобранное у населения двигавшимися корпусами; наконец, он обещал королю и его министру богатую компенсацию в территориях при благополучном исходе войны. Фридрих-Вильгельм, поначалу не желавший оставаться в Потсдаме под прицелом пушек Шпандау, а в Берлине под властью французского губернатора, и хотевший удалиться в Силезию, согласился не покидать свою королевскую резиденцию, дабы показать уверенность в своем союзнике и благотворно повлиять на настроение населения. Король представил Наполеону своего сына, предложив взять его в полевые адъютанты, и казался не таким печальным, как обычно.

Заканчивался май, близилось начало военных операций, следовало заканчивать представление, продолжение которого было бессмысленно, ибо оно произвело уже весь политический эффект, какого от него ждали. К тому же из Вильны вернулся Нарбонн, выполнив порученную ему миссию. Он вынес из поездки убеждение, что война неизбежна, если только не отказаться от заявленных требований по вопросам торговли и не обещать вывести войска с прусской территории в самое ближайшее время. Нарбонн утверждал, что Александр настроен решительно, готов вести упорную борьбу и скорее отступить вглубь своей империи, нежели заключить рабский мир, какой заключали до сих пор все монархи Европы. Поэтому следовало готовиться к тяжелой войне, вероятно, долгой и наверняка кровопролитной. Впрочем, он утверждал, что император Александр не начнет войны первым. В донесениях Нарбонна не было ничего, что могло бы поколебать Наполеона, его только удивляла решимость Александра, от которого он не ждал такого постоянства и твердости. Из всего рассказанного Нарбонном Наполеона по-настоящему интересовало только повторное заявление Александра относительно того, что он не сделается агрессором и начнет действовать только после нарушения границ. Эти слова позволяли Наполеону в полной безопасности завершить подготовительные движения и передвинуться с Вислы на Неман.

Настало время отъезда, ибо для передвижения армии на Неман нужны были две недели, с 1 по 15 июня, если он хотел двигаться без спешки. Наполеон решил выехать из Дрездена 29 мая и двигаться к Неману через Познань, Торн, Данциг и Кенигсберг. Осыпав сыновними знаками внимания императора Франца и изысканными любезностями и великолепными подарками тещу, засвидетельствовав совершеннейшее почтение королю Пруссии, сердечные дружеские чувства принимавшему его королю Саксонии и высокомерную, но снисходительную вежливость остальным венценосным гостям, Наполеон с волнением обнял Марию Луизу, оставляя ее более огорченной, чем можно было ожидать от супруги, выбранной из политического расчета. Решили, что она отправится в Прагу, в лоно семьи, дабы среди празднеств, почестей и воспоминаний детства забыть о разлуке.

Оставив в Дрездене для завершения некоторых дел Маре и Дарю, Наполеон 29 мая в сопровождении Коленкура, Бертье и Дюрока отбыл в Познань, распространив слух, будто направляется в Варшаву, хоть и не собирался туда ехать. Он не хотел брать никаких обязательств перед поляками, пока не узнает, что может от них получить, но в то же время желал убедить неприятеля, что направит свои первые усилия на Волынь, тогда как намеревался направить их в противоположную сторону.

В Торне, куда Наполеон прибыл 2 июня, царила необычайная суматоха. Самая блестящая молодежь того времени желала участвовать в кампании, не понимая опасности, которую могли оценить только здравомыслящие люди; легкомысленным же людям предстоявшая война внушала надежды на самые поразительные победы и блистательные награды. В мечтаниях этой одурманенной молодежи французов ждали сплошные триумфы, покорение северных столиц и даже Востока, завоевание Санкт-Петербурга, Москвы и кто знает чего еще… Многие запаслись богатыми экипажами для предстоявших чудесных путешествий. Помимо Главного штаба императора в Торне собрались штабы короля Мюрата, принца Евгения, короля Жерома, маршалов Даву, Нея, Удино и проч. Штаб-квартира, будучи предназначена для централизации всех служб под рукой Наполеона, сама по себе включала несколько тысяч человек, несколько тысяч лошадей и необычайное количество карет. Смешение наций и языков усиливало сумятицу, ибо с местными жителями, говорившими только по-польски, пытались говорить на французском, немецком, итальянском, испанском и португальском языках. Наполеон был оглушен и раздражен столпотворением и сильно встревожен нагромождением экипажей. Он отдал строгие приказания по ограничению количества повозок, которые каждый, в зависимости от его ранга, мог взять с собой, и разделил свою штаб-квартиру на большую и малую. Большая штаб-квартира должна была следовать за подвижным театром военных операций на расстоянии; малая, облегченная штаб-квартира, состоявшая из нескольких нужных офицеров и необходимых предметов, должна была сопровождать его повсюду и ночевать вместе с ним рядом с неприятелем. Наполеон сократил главные штабы принцев и королей и отослал полчища дипломатов, которых его монархи-союзники хотели отправить следом за армией, чтобы получать достоверную информацию о малейших событиях: им запретили подходить к штаб-квартире ближе чем на двадцать лье.

Отдав эти суровые распоряжения, Наполеон занялся сокращением транспортных средств армии. Желая везти за собой только самый необходимый провиант, он принял решение о переводе на подножный корм всех тягловых лошадей; распорядился, чтобы во всех повозках перевозились либо хлеб, либо мука; выделил для каждого корпуса определенное число повозок и определенное количество скота. Начало всеобщего выдвижения к Неману Наполеон назначил на 6 июня. Жером, формировавший правый фланг с саксонцами под началом Ренье, поляками под началом Понятовского и вестфальцами под его непосредственным командованием, должен был выдвинуться на Гродно через Пултуск, Остроленку и Гонёндз. Ренье предписывалось отклониться вправо, подняться по течению Буга и подать руку австрийцам. Вице-король Италии Евгений, формировавший центр с баварцами под началом Сен-Сира и с Итальянской армией под его непосредственным командованием, должен был выдвигаться из Зольдау через Ортельсбург, Растенбург и Олецко и выйти к Неману в окрестностях города Прены. Удино, Ней, Даву и гвардия, составлявшие левый фланг армии и самую ее значительную часть, должны были выдвигаться через Старую Пруссию параллельными дорогами, чтобы не препятствовать друг другу, и выйти на позиции к Неману от Тильзита до Ковно. Гвардия и парки получили приказ держаться позади на некотором расстоянии, дабы предотвратить заторы.

Наполеон рассчитал, что Даву, двигаясь слева, окажется ближе всех к Кенигсбергу благодаря изгибу Вислы к северу у Бромберга, и будет в силах с 90 тысячами человек противостоять неприятелю, если русские, против всякого вероятия, предпримут наступление. Он рассчитывал, что к 16 июня все его корпуса встанут на линию перед Неманом и после трех-четырех дней отдыха смогут вступить в кампанию. Отдав последние распоряжения и отправив войска Нея, а затем проведя в Мариенвердере смотр войск Удино, Наполеон отправился через Мариенбург в Данциг, где намеревался проследить за некоторыми приготовления и побеседовать с Даву и Мюратом, ибо не виделся ни с тем ни с другим уже два-три года.

С Даву Наполеон повидался в Мариенбурге, когда маршал отбывал в Кенигсберг, чтобы возглавить движение войск. Встреча оказалась прохладной, и причины этого охлаждения заслуживают того, чтобы о них рассказать.

Даву только что осуществлял обширное командование. Помимо необходимости блокировать всё северное побережье, ему была поручена организация армии, и он со всем справился с талантом, каким в то время, не считая Наполеона, обладали только он и маршал Сюше. Под началом Даву постоянно пребывали 300 тысяч человек, и благодаря превосходным офицерским кадрам и неустанным стараниям он превратил их в хорошо обученных новобранцев, отважных и умевших точно маневрировать. Его собственный корпус, состоявший в основном из опытнейших солдат Европы и составлявший теперь пять дивизий, вместе с артиллерией и кавалерией представлял настоящую армию в 90 тысяч человек, и это была самая прекрасная армия в мире. В ней предусмотрели решительно всё в отношении снаряжения, вооружения, пропитания, чтобы дойти до края Европы. Помимо боеприпасов и лагерного снаряжения солдаты 1-го корпуса несли в своих ранцах десятидневный запас продовольствия. Обозы перевозили запас провианта еще на две недели, и хотя у 1-го корпуса отобрали часть транспортных средств для Императорской гвардии, предусмотрительный маршал немедленно нашел им замену. Стада быков, вверенные специально обученным солдатам, следовали за полками, представляя собой передвижной мясной склад. Так маршал Даву организовал свой армейский корпус. Кроме того, он собрал для армии в 600 тысяч человек колоссальное снаряжение, состоявшее из 1800 орудий, рассчитанных на две кампании, шести понтонных экипажей, двух осадных парков, обширного инженерного парка и огромных складов Данцига, Эльбинга и Браунсберга.

Даву совершил эти приготовления, следуя приказаниям Наполеона, но изменяя их при необходимости в соответствии с собственным опытом, местными обстоятельствами и без опасения дополнить или исправить распоряжения своего повелителя. К сожалению, у него был тайный и опасный враг, постоянно находившийся при Наполеоне, генерал-майор Бертье. Бертье не мог утешиться в том, что в 1809 году его обвинили в намерении поставить армию под удар, тогда как заслугу ее спасения приписали Даву. Кроме того, он завидовал талантам маршала, имевшим некоторое сходство с его собственными, ибо грозный боевой генерал Даву мог бы стать и превосходным начальником Главного штаба, если бы был менее резок. По этим-то малодостойным причинам Бертье, ставший с возрастом раздражительным и подозрительным, докладывал Наполеону о малейших неточностях в исполнении Даву императорских приказаний.

По досадному стечению обстоятельств, поляки, в поисках короля на случай восстановления в ближайшем будущем их королевства, узнав об избрании Бернадотта наследником шведского трона, тотчас подумали о князе Экмюльском. В его честности, твердости и организаторском гении они нашли достоинства, счастливо подобранные, способные создать чисто военное королевство, и даже в его хмурой суровости – полезный противовес их собственному доблестному, блестящему, но легкомысленному нраву. Задумав эту комбинацию, поляки принялись говорить о ней в своих варшавских салонах так громко, что их услышали даже в Тюильри. Наполеон же, задетый попыткой покушения одного из его маршалов на королевскую власть в Португалии, оскорбленный удавшимся покушением другого в Швеции, задумался, не сделает ли вновь помимо его воли стихийное волеизъявление населения королем одного из его маршалов, который будет обязан возвышением не ему. Он почувствовал крайнее неудовольствие от такого расположения поляков и разгневался на Даву, который об этом знать не знал и ничуть не беспокоился.

Даву, имея дворянское происхождение, несколько удивился, когда его сделали князем Экмюльским, увидев в таком заимствованном величии лишь мимолетный доход, который, будучи благоразумно отложен предусмотрительной супругой, доставит надежное благосостояние его детям. Вечно живя на северных равнинах, среди своих солдат, так что за десять лет он не провел в Париже и трех месяцев, занятый исключительно своим ремеслом, молчаливый, суровый к себе и к другим, он принадлежал к небольшому числу товарищей Наполеона по оружию, не захмелевших на пышном банкете фортуны. Наполеон же, не пытаясь докопаться до истины и встречая повсюду на берегах Вислы следы глубокого повиновения маршалу Даву и его имя у всех на устах, почувствовал усталость от его значительности и охотно прислушивался к Бертье и тем, кто называл деятельную волю этого человека честолюбием, а суровую степенность – гордыней.

Наполеон принял Даву с холодностью и во многих случаях признал его неправоту перед Бертье. Маршал не придал этому значения, будучи привычен к резкостям императора, приписав их частоту растущим с возрастом усталости и раздражительности, и отбыл в Кенигсберг всё подготовить для армии, дабы преодолеть трудность предприятия, которое в своем здравомыслии счел бы безрассудством, если бы его здоровая натура не была унижена привычкой к повиновению. Однако времена великой благосклонности к нему миновали. Ланн был мертв, Массена в опале, Даву в начале опалы! Так Наполеон, переменчивый к своим соратникам, подобно тому как фортуна вскоре переменится к нему самому, усеивал смертями и немилостями роковой путь, который должен был вскоре привести его к ужасному падению.

Прибыв 7 июня в Данциг, Наполеон встретил Мюрата, куда менее довольного тем, что стал королем, чем Даву был доволен тем, что остался простым командующим армией. Наполеон, опасавшийся легкомыслия Мюрата, позвал его в армию, прежде всего чтобы иметь в своем распоряжении лучшего кавалерийского офицера того времени, а во-вторых, чтобы держать при себе родственника, который рядом с ним всегда останется послушным и преданным. По одному только знаку его воли Мюрат поспешно отбыл в штаб-квартиру, чтобы служить на обычном своем посту командующего кавалерийским резервом. Устав и заболев, Мюрат остановился в Берлине, где был вознагражден за строгости своего сюзерена предупредительностью прусского двора. Наполеон, встретив его в Данциге бледным, растрепанным и лишенным обычной привлекательности, резко спросил, что с ним и правда ли, что ему не нравится быть королем. «Но, сир, – отвечал Мюрат, – я вовсе и не король!» – «Я сделал королями вас и своих братьев, – жестко возразил Наполеон, – чтобы вы правили не так, как нравится вам, а так, как нравится мне, чтобы вы проводили мою политику и оставались французами на иностранных тронах». После этих слов, побежденный добродушием Мюрата, Наполеон вернул ему свое расположение, переменчивое, как обстоятельства, но милостивое и порабощающее.

Он также встретился в Данциге с губернатором Раппом, который не нравился ему своими искренними мнениями о состоянии Польши и подозрительными послаблениями данцигской торговле, но император прощал его за великую храбрость и открытый оригинальный ум. Наполеон провел в Данциге несколько дней с Бертье, Мюратом, Коленкуром, Дюроком и Раппом, осматривая фортификации крепости, которой предстояло сыграть столь важную роль в войне, и склады и мосты через Вислу. Из Данцига он перебрался в Эльбинг, а из Эльбинга в Кенигсберг, куда прибыл 12 июня, чтобы заняться средствами внутренней навигации, которые должны были доставить обширные запасы со складов в Данциге в самые недра российских провинций.

Затем Наполеон позаботился о крепостях Данцига, Пиллау и Кенигсберга. Во всех крепостях служили саксонцы, поляки и баденцы, но артиллеристы и моряки были исключительно французами. В Данциге располагались сборные пункты гвардии и маршала Даву. С помощью этих ресурсов и войск, оставленных в укреплениях, можно было собрать в Данциге мобильную дивизию в 8 тысяч человек, а в Кенигсберге – дивизию в 6 тысяч человек. Сообщаясь меж собой с помощью кавалерии, эти войска всегда могли вовремя объединиться, чтобы отразить неожиданное нападение. Убедившись собственными глазами в верном выполнении его приказаний, Наполеон предписал тотчас отправлять первый караван, включавший 20 тысяч квинталов муки, 2 тысячи квинталов риса, 500 тысяч рационов сухарей и всё снаряжение шести понтонных экипажей. Второй караван должен был везти такое же количество муки, риса и сухарей, но больше овса и артиллерийских боеприпасов. Следующие караваны загрузили мукой, зерном, обмундированием и одним из осадных экипажей, предназначенных для осады Риги.

Отправив к Прегелю и Неману первые караваны, Наполеон приказал организовать госпитали на 20 тысяч больных в Кенигсберге, Браунсберге и Эльбинге и, потратив на все эти дела первые две недели июня, приготовился начать, наконец, кампанию, которую нужно было предварить, однако, некоторыми дипломатическими формальностями. В частности, требовалось официальное уведомление об объявлении войны. Теперь уже было не важно, начнет ли военные действия Россия. Французы были готовы выйти к Неману с 400 тысячами человек, не считая 200 тысяч, оставленных в резерве, и им нечего было беспокоиться о том, что смогут предпринять русские. Речь шла уже не о том, чтобы усыпить бдительность Александра, а о том, чтобы переложить на него ответственность за войну. Требовался мотив, ибо было уже 16 июня, и чтобы 25 июня перейти через Неман, нужно было найти причину для немедленного разрыва.