Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3"

Семнадцатого апреля Наполеон вызвал к себе Камбасереса, с которым советовался теперь редко, по религиозным предметам не прислушиваясь к нему почти никогда, однако продолжая прислушиваться по законодательным вопросам, а по вопросам о назначениях – только чтобы подготовить к своим внезапным решениям. Он рассказал Камбасересу о том, что ставил в упрек Шампаньи, продолжая уважать и любить его, и о своем решении заменить его Маре. Сказав несколько похвальных слов о первом и ничего не сказав о втором, ибо его молчания было довольно Наполеону, который угадывал всё, но ни с чем не считался, Камбасерес взял перо и составил декрет. Наполеон подписал его и велел забрать у Шампаньи портфель министра иностранных дел. Камбасерес в сопровождении Маре отправился к герцогу Кадорскому и крайне удивил его своим сообщением: этот превосходный человек не мог понять, чем не угодил повелителю, однако спокойно и молча повиновался и отдал свой портфель со скрытым, но видимым огорчением, а Маре принял его со слепой радостью честолюбца; первый не ведал, от какого тяжкого бремени избавился, а второй – в каких ужасающих катастрофах ему придется участвовать. Счастливая и ужасная тайна судьбы, которой мы следуем будто в непроницаемом облаке!

Заметив обиду Шампаньи, Камбасерес сообщил о ней Наполеону, который, будучи всегда исполнен сожалений, когда ему приходилось огорчать своих старых соратников, предоставил отправленному в отставку министру прекрасное возмещение и назначил его генеральным интендантом доменов короны.

Более удачный выбор Наполеон сделал при назначении нового посла в Санкт-Петербург. Преемником Коленкура он выбрал Лористона, одного из своих адъютантов, которого уже использовал с успехом во многих деликатных миссиях, где требовались такт, сдержанность, наблюдательность, управленческий и военный опыт. Лористон был человеком простым и здравомыслящим, любил угодить повелителю, но предпочитал скорее не угодить, нежели обмануть. Такой посол, как никто, мог сблизить, если это было еще возможно, императоров России и Франции, щадя первого и внушая ему доверие и убеждая второго, что война не неизбежна и зависит только от его воли. Шансов преуспеть в подобной миссии было, конечно, мало, но по крайней мере положение не ухудшилось бы по вине Лористона.

Ускорив вооружение своих частей после известия об отзыве русских дивизий из Турции, Наполеон понимал, что подготовку уже не утаить, и приказал Коленкуру при отъезде, а Лористону по прибытии ничего не скрывать, напротив, признать все приготовления и услужливо перечислить их, чтобы напугать Александра, коль скоро уже нельзя усыпить его бдительность. И Коленкуру, и Лористону он разрешил недвусмысленно заявить, что не желает войны и готовится к ней только потому, что считает, что с ним намерены воевать. Он убежден, что Россия, покончив с Турцией, сблизится с Англией, хотя бы для того, чтобы восстановить с ней торговлю и эгоистично пользоваться тем, чем обязана альянсу с Францией. Она уже делает это отчасти, допуская в свои порты американцев, а принимать контрабандистов, по его мнению, – почти то же, что воевать. Если на него сердятся за такой пустяк как Ольденбург, нужно только попросить возмещения, и он его даст, каким бы обильным оно не оказалось, но следует, наконец, объясниться откровенно, не таить ничего в душе и либо взяться за оружие, либо тотчас отложить его и не тратить силы на пустые приготовления. Всё это он и сам высказал князю Куракину и Чернышеву с той смесью доброжелательности, высокомерия и добродушия, которую так хорошо умел применить к месту, и попросил Чернышева пересказать его слова в Санкт-Петербурге. Однако, поскольку Наполеон желал категорического объяснения лишь после того, как достаточно продвинется в своих приготовлениях, он рекомендовал Лористону, отправляя его из Парижа в апреле, прибыть в Санкт-Петербург не раньше мая, к тому времени, когда станет известно о самых явных приготовлениях. Откровенная беседа с Куракиным и Чернышевым случилась незадолго до этого времени.

Все эти старания Наполеона дозировать информацию не имели смысла, ибо Александра каждодневно и точно информировали обо всем, что происходит во Франции. Некоторые преданные России поляки и многие страстно ненавидевшие Францию германцы наперебой уведомляли его обо всех передвижениях французских войск. Александр удваивал внимание к французскому послу по мере приближения дня его отъезда и, как ни был лукав, со всей очевидностью выказывал в беседах свои подлинные намерения. Разрастание Империи вовсе не нравилось ему, но он мирился с ним ценой Финляндии, Моравии и Валахии. Ради сближения с Англией он не хотел подвергать себя риску войны с французами, мысль о которой заставляла его содрогаться, но еще менее он хотел жертвовать остатками своей торговли и по одной только этой причине был способен не посчитаться с разрывом. Его народ (под народом мы подразумеваем прежде всего дворянство и высшее офицерство), понимая его без объяснений и на сей раз всецело одобряя, желая войны не более, но и не менее, чем он, не выказывал никакого бахвальства и даже враждебности. Но со смесью скромности и благородной твердости подданные Александра говорили, как и их император, что им известно, насколько опасна война с Францией, однако если она покусится на независимость России, они будут защищаться и сумеют пасть с оружием в руках. Во всех классах общества уже распространилась мысль, что в войне нужно будет действовать подобно англичанам в Португалии, отступая вглубь страны и уничтожая всё при отступлении, и французы погибнут если не от русского оружия, то от нужды. Впрочем, ни в речах, ни в обращении русских не было ничего вызывающего, и Коленкура и французов из его окружения всюду принимали с удвоенной вежливостью.

Весть о рождении короля Римского достигла Санкт-Петербурга еще до прибытия Лористона. Александр послал весь двор поздравить французского посла и повел себя в этих обстоятельствах сколь искренне, столь и сердечно. Коленкур желал завершить свое блестящее и, следует признать, весьма полезное посольство (ибо он способствовал отсрочке разрыва между империями) великолепным празднеством по случаю рождения Римского короля. Разумеется, он желал, чтобы на нем присутствовал император Александр, и тот, угадав это желание, сказал ему следующие слова: «Не приглашайте меня, ибо я буду вынужден отказаться: не могу же я идти к вам танцевать, когда двести тысяч французов идут к моим границам! Я скажусь больным, чтобы дать вам предлог не приглашать меня, но пошлю к вам весь двор и мою семью, ибо хочу, чтобы ваш праздник обрел всё великолепие, какого заслуживает отмечаемое вами событие». Всё так и произошло, как обещал император, и все приличия были соблюдены.

Девятого мая 1811 года в Санкт-Петербург прибыл, наконец, с нетерпением ожидаемый Лористон. Коленкур тотчас представил его Александру, который принял посла с совершенной учтивостью и лестным доверием, ибо знал, что ничего не теряет при смене посла в отношении дружеского расположения и правдивости. Посвятив несколько дней блестящим официальным приемам, Александр затем буквально подверг Лористона допросу, добиваясь от него вразумительных разъяснений планов Наполеона, но не узнал ничего, о чем бы ему уже не говорили Коленкур и недавно вернувшийся из Парижа Чернышев. На повторы Наполеона Александр мог ответить только другими повторами и, заставив Лористона выслушать их все, как много раз прежде заставлял Коленкура, он попрощался с последним, даже обнял его, просил дать знать Наполеону всю истину и добавил с грустью такие многозначительные слова: «Но вам поверят не более, чем Коленкуру… Скажут, что я перетянул вас на свою сторону, соблазнил, и вы, попавшись в мои сети, стали более русским, нежели французом…»

Коленкур отбыл в Париж, а Лористон, проведя в Санкт-Петербурге еще несколько дней, написал французскому министерству, что обязан, как честный человек, говорить своему государю правду и потому заявляет, что император Александр, готовясь к войне, в то же время ее не желает. Он не начнет войну первым и будет воевать, только если на него нападут; он примет любое возмещение за Ольденбург, даже Эрфурт, хотя ради глубоко оскорбленного русского самолюбия можно найти что-нибудь и получше; в торговом вопросе он будет добиваться большей строгости в изучении документов нейтралов, хотя к ним и без того суровы, поскольку за последний год арестовано сто пятьдесят английских судов, но полностью обходиться без нейтралов Россия никогда не согласится.

«Я могу видеть только то, что я вижу, – добавлял Лористон, – и говорить только о том, что вижу. Положение дел таково, каким я его излагаю, и если не удовольствоваться возможными уступками, будет война, и она будет потому, что хотим ее мы, и она будет, судя по тому, что я видел здесь и по дороге сюда, чрезвычайно тяжелой». Чернышев снова отправился в Париж, чтобы повторить те же утверждения в других выражениях и продолжить вести в военных ведомствах род подкупа, которому его правительство придавало большое значение, потому что таким способом он раздобывал ценнейшие сведения о военных приготовлениях Франции.

Когда после возвращения Чернышева и Коленкура и прибытия писем Лористона новые объяснения достигли Парижа, Наполеон заключил из них только то, что война откладывается на год. И поскольку для новой кампании требовались огромные средства, он был не против получить еще год на подготовку войск и пополнение снаряжения, представлявшего, как мы говорили, основную трудность его будущего предприятия. Можно сказать, что в мае 1811 года, приняв решение отложить войну на год, он вторично предрешил войну с Россией. Будучи всегда скор на исполнение решений, Наполеон уже в конце мая отдавал распоряжения, военные приказы и дипломатические инструкции в абсолютной уверенности, что война с Россией состоится только в 1812 году, но состоится обязательно.

Ничего не скрывая от маршала Даву, он тотчас написал ему, что ход событий замедляется, но он не отказывается ни от каких приготовлений и желает полностью подготовить Северную армию к началу 1812 года, но в масштабах куда более значительных, чем прежде. Теперь речь шла уже не о 300 тысячах человек. Наполеон намеревался собрать 200 тысяч человек под командованием Даву на Висле и еще 200 тысяч на Одере, под своим собственным командованием, организовать резерв в 150 тысяч человек на Эльбе и Рейне и почти такие же силы – внутри Империи, а кроме того, послать дополнительные войска в Испанию. Наполеон отменил приказ об отправке Даву четвертых и шестых батальонов, решив формировать их на сборных пунктах, и даже запланировал формирование седьмых батальонов; повторил приказ о формировании элитных батальонов в полках, расквартированных в Голландии и Италии, и приказал сформировать четвертые и шестые батальоны в каждом из этих полков. Он не сократил, а напротив, увеличил закупки лошадей, предписав производить эти закупки медленнее и тщательнее, и занялся организацией транспортных средств нового образца, которые мы опишем позже. Наконец, Наполеон решил в оставшееся время переформировать и расширить польскую армию и отправил в Варшаву средства для полного завершения к следующему году вооружения крепостей Торгау, Модлин и Торн. Словом, он не остановил приготовлений, а только несколько их замедлил, придав им в то же время более значительный размах.

В соответствии с этими планами формировалась и дипломатия. Прощупав Австрию, Франция добилась от нее ответов, способных, при желании обманываться, внушить доверие. После войны 1809 года Венским кабинетом руководил Меттерних. Его открытой политикой был мир с Францией; желая извлечь из этого мира какой-нибудь блестящий результат, он был не прочь заключить род альянса, чтобы таким путем возвратить Иллирию, об утрате которой, из-за Триеста и Адриатики, Австрия более всего сожалела в ту минуту. Когда речь заходила о вероятности войны с Россией, Меттерних советовал сохранять мир, говоря, что как ни велик император Наполеон, фортуна вполне может ему изменить, ибо она, случается, изменяет великим; что все шансы, несомненно, на его стороне, но было бы лучше не рисковать непрерывно; что если император Наполеон, по счастью, думает так же, то он, Меттерних, с удовольствием возьмет на себя роль посредника между ним и Россией; что сама Австрия вынуждена поберечь себя, поскольку крайне утомлена и нуждается в отдыхе, и чтобы привлечь ее на службу Франции в войне, противной самой склонности австрийской нации, понадобится цена, достойная такого усилия и способная затворить уста всем противникам нынешней политики.

Эти и другие слова, искусно вплетенные в высокую демагогию, ясно указывали, что содействие австрийской армии может быть получено с помощью одной провинции, как некогда с помощью Финляндии было получено содействие армии русской. Однако и Отто в Вене, и Маре в Париже получили приказ: как только зайдет речь об Иллирии или Польше, выражаться не менее обтекаемо, чем Меттерних, и говорить, что война обыкновенно чревата последствиями, что заранее делить добычу нельзя, но что полезные Наполеону союзники никогда без награды не остаются.

Политика Пруссии была не столь расчетлива. Премьер-министром Пруссии стал, выпросив дозволения Наполеона, Гарденберг, признанный враг Франции. Войдя в правительство, он произвел кое-какие либеральные реформы, уравнял налоги и отменил привилегии дворянства на занятие офицерских должностей, что задело одних, восхитило других и удовлетворило подавляющее большинство. Наполеону Гарденберг представил эти преобразования как подражание французам, а германской партии – как реформы, которым назначалось привязать народ к правительству и доставить финансовые и военные средства для освобождения Германии. Гарденберг и министры придумали способ, превратившийся с той поры в Пруссии в постоянную систему: как получить большую армию при кажущемся небольшим количестве солдат.

Вспомним, что секретная статья Тильзитского договора запрещала Пруссии иметь более 42 тысяч боеготовых солдат. Чтобы обойти эту статью, отобрали лучший офицерский состав и стали переводить под его руководство как можно больше людей для обучения, а затем отсылали их по домам, призывая на их место и обучая других. Таким способом рассчитывали получить при необходимости армию в 150 тысяч человек вместо 42, прописанных в договоре. Оружие и обмундирование солдат, временно отосланных домой, сохранялось в полковых сборных пунктах, и предполагалось, что эти солдаты, задержавшиеся под знаменами от силы на год, при случае поведут себя, благодаря ненависти прусского народа к своим угнетателям, как самые опытные войска.

Будущее показало оправданность этих надежд. Сердца пруссаков переполняла неутолимая ненависть к Франции. Молодежь высших классов, аристократы и буржуа, духовенство и философы объединялись в тайные общества типа «Лиги добродетели» или «Германской лиги». Члены таких обществ клялись любить одну Германию, жить только ради нее, забыть все сословные и географические различия, признавать только германцев, говорить только на языке Германии, носить одежду, изготовленную в Германии, потреблять в пищу только германские продукты, любить, культивировать и лелеять только германское искусство, наконец, посвящать все силы одной Германии. Так экзальтированный германский патриотизм одевался в тень и тайну, отвечая одновременно существующему положению вещей и склонности германского духа.

Оказавшись на подобном вулкане, король и Гарденберг испытывали жестокое замешательство. Король из совестливости, подобно императору Австрии, который действовал из осторожности, склонялся к тому, чтобы не рвать с Наполеоном, ибо в надежде спасти остатки своего королевства связал себя с ним самыми торжественными заверениями в верности. Гарденберг, в положении, весьма сходном с положением Меттерниха, искал для своей страны наибольшие выгоды. И Фридрих-Вильгельм, и Гарденберг решили вооружаться и действительно вооружались и уже могли за короткое время собрать 100–120 тысяч человек. Но хотя они и скрывали подлинную численность войск, было невозможно утаить некоторые приготовления в оставшихся у Пруссии крепостях. Наполеон владел Глогау, Кюстрином и Штеттином – важнейшими крепостями на Одере, и Торном и Данцигом – важнейшими крепостями на Висле. Однако в распоряжении Фридриха-Вильгельма оставались еще Бреслау, Нейссе и Швейдниц в Верхней Силезии, Шпандау у слияния Шпрее и Хафеля, Грауденц на Висле, Кольберг на морском побережье Померании, Пиллау на озере Фриш-Гаф, не считая столицы Старой Пруссии Кенигсберга. В этих крепостях, особенно в Кольберге и Грауденце, велись довольно значительные оборонительные работы.

Король и Гарденберг намеревались признать усиление вооружения, только когда не смогут более его скрывать, и объяснить его будущей войной Франции с Россией, которую несомненно начнут с уничтожения остатков прусской монархии. После чего они планировали поставить Наполеона перед выбором: либо он согласится на союз с Пруссией, гарантировав ее существование и возврат некоторых территорий, либо получит в ее лице беспощадного врага, готового сражаться за свою независимость до последнего человека. В конечном счете такая политика была самой безопасной, хоть и таила в себе некоторые подводные камни; предложение же альянса объяснялось единым в то время мнением о том, что победить Наполеона невозможно. Продолжая ненавидеть в Наполеоне притеснителя Германии, король и его министр считали, что вступить с ним в альянс и поправить, содействуя ему, положение Пруссии за счет кого угодно – более благоразумно, нежели подвергнуться риску быть окончательно уничтоженными.

Дело, наконец, дошло до объяснений, ибо скрытничать с той и с другой стороны стало невозможно. Наполеон, предупреждаемый всеми, приказал Даву сохранять бдительность и быть готовым выдвинуть дивизию Фриана на Одер, дабы отрезать Фридриху-Вильгельму и его армии путь к отступлению на Вислу и захватить его самого и подавляющую часть его войск при первом же угрожающем движении. Кроме того, он предписал маршалу держать наготове три малых осадных парка, чтобы захватить за несколько дней Шпандау, Грауденц, Кольберг и Бреслау. Отдав эти приказы, Наполеон приказал французскому послу Сен-Марсану объясниться с Берлинским кабинетом, в ультимативной форме потребовать немедленного и полного разоружения, а если ультиматум не будет принят, удалиться, вручив судьбу монархии Фридриха Великого в руки маршала Даву.

Не менее значительные события происходили и готовились по соседству с Пруссией, то есть в Дании и Швеции. Как и все остальные страны европейского побережья, Дания, принужденная подчиняться законам континентальной блокады, соблюдала эти законы в той мере, какой можно было ждать от союзного государства, защищающего чужое дело, ибо хоть Дания и считала дело нейтралов своим, ее усилия, к сожалению, оказались полностью поглощены честолюбивыми притязаниями Наполеона. Будучи островным государством, владеющим частью своего достояния на других островах, Дания могла существовать только благодаря морю и, хотя в разгоревшейся ссоре речь о нем и шла, находила слишком стеснительным обходиться без моря в настоящем ради того, чтобы однажды его освободить. Однако природная честность правительства и нации, память о падении Копенгагена, ненависть к англичанам, храбрость правящего государя и сама его жесткость – всё способствовало тому, чтобы Дания сделалась в деле континентальной блокады верной союзницей Франции. Кроме того, Дания доставила французам более трех тысяч превосходных моряков для флота Антверпена. Невозможно было требовать большего от доблестного народа ради морского дела, осложненного интересами завоевательной политики Наполеона.

Следует сказать, что другой причиной, содействовавшей верности Дании, был ее страх перед Швецией, и в отношении Швеции она обретала плату за верность Франции в верности Наполеона. Потеряв Финляндию из-за недостаточности армии и сумасбродства своего короля, Швеция затаила преступную мысль возместить ущерб за счет слабого, отняв у Дании Норвегию. Наполеон выказал в этом вопросе непоколебимость. Но чтобы разобраться в очередном европейском кризисе, нужно рассказать о новой революции, уже несколько месяцев происходившей в Швеции, – наиболее плодовитой на революции, после Франции, стране.

Мы уже знаем, что шведский народ, устав от безумств Густава IV, стоивших ему Финляндии, избавился от безрассудного монарха посредством военного переворота. С тех пор Густав на жалость всем народам скитался по Европе, встречая, впрочем, всюду уважение к своему несчастью, в то время как его дядя, герцог Сёдерманландский, ставший королем помимо своей воли, правил в Стокгольме столь благоразумно, сколь дозволяли трудные времена. По его просьбе Наполеон согласился на мир со Швецией при условии, что она незамедлительно объявит войну Англии, закроет порты для британской торговли и станет соблюдать законы континентальной блокады. Так, потеряв Финляндию за мир с Россией, Швеции пришлось пожертвовать своей торговлей ради мира с Францией. Взамен она получила обратно Шведскую Померанию и могла возобновить торговые отношения с континентом; только к чему их было возобновлять, если получив возможность ввозить в континентальную Европу товары любого рода, она в результате объявления войны Англии потеряла возможность их получать?

Швеция вышла из затруднения так, как выходят слабые, то есть пошла на обман. Англии она сделала фиктивное объявление войны и закрыла для нее порты, при этом оставив открытым самый главный и удобный порт – Гётеборг. Этот порт, расположенный в проливе Каттегат напротив берегов Великобритании, при входе в глубокий залив, как нельзя лучше подходил для придуманной в то время системы контрабанды. Покинув остров Гельголанд из-за угрозы французской экспедиции, английская контрабанда удалилась как раз в залив Гётеборга и на разбросанные там острова. Английский флот адмирала Сумареса стоял либо у острова Анхольт в Каттегате, либо в заливе Гётеборга. Под защитой англичан сотни торговых судов без всякой маскировки выгружали на шведский берег товары самого разного рода: сахар, кофе, хлопок, продукцию Бирмингема и Манчестера. Эти товары оставались там на хранение и постепенно обменивались на лес, железо, пеньку и зерно из России, Швеции, Пруссии и Германии и даже шелк-сырец из Италии, а затем, под нейтральными флагами, главным образом под американским, переправлялись во все страны Балтики. Небольшие английские дивизии, состоявшие из фрегатов и 74-пушечных кораблей, эскортировали эти суда, проводили их через Большой и Малый Бельты, обеспечивали защиту от французских, датских и голландских корсаров и сопровождали до подступов к Штральзунду, Риге, Ревелю и Кронштадту. Особый флюгер на грот-мачте этих судов, подобно паролю в военном лагере, позволял их распознать и отличить от всех тех, кто хотел бы проскользнуть в караван. И Наполеон был прав, говоря, что нейтралы, даже те, кто законно плавал под флагом Соединенных Штатов, становились сообщниками англичан. Но главным пунктом назначения для этой торговли на континенте был порт Штральзунд в Шведской Померании. Английские товары, ввозимые туда под видом шведских, после заключения Францией мира со Швецией свободно провозились в Германию.

Все эти факты, какое-то время скрываемые, не могли долго оставаться неизвестными Наполеону. К тому же еще одно осложнение добавило новых особенностей этому странному положению. Герцог Сёдерманландский был бездетен. Проще всего было бы сделать наследником трона сына низложенного короля. Но придворные, составлявшие партию свергнутого государя, ухитрились вызвать к себе ненависть всей Швеции, из-за чего стало невозможно восстановить престолонаследие в семье Ваза и сделать будущим королем сына короля низложенного – ребенка, неповинного в безумствах отца. В таком затруднении новый король Карл XIII усыновил датского принца, герцога Августенбургского, зятя короля Дании. Дания и сама могла остаться без престолонаследника, ибо датский король также не имел прямого наследника. Многие здравомыслящие люди в Швеции, видя, что в Стокгольме и Копенгагене вскоре могут опустеть оба трона, и наблюдая постепенный упадок родины, которой с суши угрожала Россия, а с моря – Англия, полагали, что ради ее возрождения следует вернуться к злополучной унии трех скандинавских королевств, оставившей в прошлом мучительные воспоминания, но в будущем способной обеспечить им независимость и величие. Кроме того, предполагалось, что подлинные цели шведской политики должны состоять в подобной унии и в союзе с Францией, слишком удаленной, чтобы замышлять дурное против Швеции, и весьма заинтересованной в ее континентальной и морской независимости. Герцог Сёдерманландский, став королем Швеции, к такой политике и склонялся, приближаясь к ней, если можно так выразиться, обходным путем. Не решившись сделать наследником престола самого короля Дании, он сделал наследником его зятя, призванного позднее взойти на трон Дании.

Однако герцог Августенбургский, которому назначалось, таким образом, надеть однажды все три короны Севера, внезапно скончался во время смотра войск. Ничто не указывало на покушение, и было доказано, что несчастье явилось следствием естественных причин. Но шведский народ, воспылав вдруг горячей симпатией к безвременно скончавшемуся принцу, уверился, что в его смерти виноваты граф Ферзен, королева и вся партия старого двора. В их адрес посыпались жестокие угрозы, которые оказались, к несчастью, угрозами не без последствий. Несколько дней спустя, когда граф Ферзен руководил, по занимаемой им должности, траурными церемониями по усопшему принцу, его присутствие возбудило ужасную бурю, и он был растерзан толпой разъяренной черни.

Вся Швеция содрогнулась от этого злодеяния и c еще большей силой ощутила опасность своего положения. Просвещенные люди во главе с Карлом XIII по мере развития событий всё больше склонялись к необходимости объединения трех королевств и испытывали искушение сделать еще один шаг в направлении этой политики, либо выбрав престолонаследником кузена короля Дании принца Кристиана, призванного стать и его преемником, либо, пойдя прямо к цели, выбрать наследником самого короля Дании.

Однако с каждым днем всё больше становилось людей, чьи взоры обращались совсем в другую сторону. Многие шведы, благорасположенные к Франции из сочувствия идеям Французской революции, из военного энтузиазма и из старого инстинкта, нередко сводившего Швецию с Францией, думали, что следует обратиться за советом к тому, кто возводил и опрокидывал троны в Европе, – к Наполеону. В Швеции многие восхищались им и верили в его военный и цивилизаторский гений. Обратиться к Императору Французов, чтобы он прислал в Швецию одного из своих родственников или полководцев, стало мыслью еще более популярной, чем мысль об унии королевств.

Король глубоко чувствовал необходимость опереться на Францию, и хотя сам он склонялся к унии, отправил к Наполеону доверенного человека с письмом, в котором говорил, что склонен трудиться ради объединения трех корон, что это наилучшая политика в его глазах, но он не хочет ничего предпринимать, не посоветовавшись с могущественным императором. Если тот одобрит его цели, он выберет себе преемника из семьи датских государей, но если Наполеон захочет простереть над Швецией свою покровительственную руку и дать ей принца из своей семьи или одного из своих славных воинов, Швеция примет его с воодушевлением. Тайному посланнику короля было поручено настаивать на том, чтобы Наполеон сам выбрал короля для шведов.

Наполеона такое послание скорее озадачило, чем обрадовало. Он был не настолько удовлетворен системой обновления монархий посредством возведения своих братьев и маршалов на пустующие или опустевшие в результате его вмешательства троны, чтобы следовать ей еще и в далекой Швеции. Обретая ясность и глубину мысли, когда страсти не сбивали его с пути, он предпочитал суетному удовольствию от появления в Европе еще одного французского королевства объединение трех северных корон против России и Англии. А поэтому тотчас отвечал, что не может предложить шведам ни принца, ни генерала;

что Европа могла бы оскорбиться подобным его предложением; что политика, нацеленная на объединение трех северных монархий, является, на его взгляд, наилучшей и наиболее достойной разумного государя, правящего в Стокгольме; и что он, Наполеон, просит Швецию быть только верной союзницей Франции и помогать ему против Англии, пунктуально исполняя законы континентальной блокады.

Получив такой ответ, король Карл XIII уже без колебаний решил сделать наследником брата скончавшегося принца, герцога Августенбургского. К такому выбору его подталкивала и революционная военная партия, не желавшая ни Вазов, ни датского короля, имевшего славу человека жестокого и деспотичного. Но выбор вновь осложнился, ибо король Дании Фредерик VI, желавший объединения трех корон на своей собственной голове, запретил герцогу Августенбургскому принимать усыновление, которым его почтили.

Столь смело представленное от лица Фредерика VI объединение не только задело гордость шведов, но и напугало многочисленных сторонников новых идей слухами о его деспотизме, подлинном или мнимом, вызвав род всеобщего возмущения. Общественное мнение вновь повернулось к Наполеону, стали искать принца или генерала, которого Наполеон мог бы предложить выбору шведов, и нашли маршала Бернадотта, полководца, связанного с императорской семьей через жену, сестру королевы Испании[7]7
  Дезире Клари была сестрой Жюли Клари, жены Жозефа Бонапарта. – Прим. ред.


[Закрыть]. Имя Бернадотта было известно шведам, ибо тот пробыл некоторое время на границе Швеции с экспедиционным корпусом, призванным содействовать русским в Финляндии, но Наполеон отменил экспедицию, а Бернадотт заставил шведов поверить, что бездействовал он по собственной воле.

Эта идея быстро распространилась, и были совершены новые усилия, чтобы вырвать у молчавшего оракула ответ, которого он не хотел давать. В жестоком затруднении, ибо ему надлежало, наконец, сделать предложение комитету сословий, король представил трех кандидатов: герцога Августенбургского, короля Дании и князя Понтекорво (Бернадотта). Под влиянием Адлерспарре, вождя военной партии, свергнувшей Густава IV, комитет сословий постановил (в качестве самого благоразумного и наименее опасного решения) усыновить герцога Августенбургского. Герцог получил одиннадцать голосов, принц Понтекорво – один. Таким способом надеялись победить и сопротивление усыновлению со стороны короля Дании.