Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3"

Подобное же движение населения при приближении русских и прусских войск началось и в верховьях Эльбы, в Дрездене.

Несчастный Фридрих-Август, король Саксонии, до сей поры весьма привязанный к Наполеону, который осыпал его милостями и вернул ему Польшу, начинал чувствовать, что такие притязания не для него, что покой, любовь подданных и религиозные занятия составляют его подлинный и единственный удел. После последних событий, не выказывая меньшей преданности Франции, он, однако, искал советчика, который направил бы его слабость в лабиринте чрезвычайных обстоятельств, и счел наилучшим обратиться к императору Австрии, то есть к тестю и союзнику Наполеона. Меттерних тотчас постарался вовлечь короля в партию германских государей, которую пытался сформировать и целью которой было умиротворение Европы через посредничество между Россией, Англией и Францией и принуждение их принять выгодный для Германии мир.

Фридрих-Август без колебаний вступил на этот путь и потому весьма уклончиво отвечал на рекламации посла Франции, требовавшего у него то продовольствия, то пополнений, то кавалерию. Чтобы уклониться от этих требований, саксонский монарх ссылался на упадок, на нерасположение своих подданных и, наконец, на невозможность выполнить то, чего от него требуют, в предписанные сроки. Поскольку его армейский корпус вернулся на Эльбу под водительством Ренье, он расквартировал генерала в Торгау и под предлогом пополнения корпуса перевел его в крепость, чтобы тот выждал, сохраняя своего рода нейтралитет, подобный нейтралитету князя Шварценберга, направления австрийской политики. Что до отправки Наполеону кавалерии, состоявшей из 1200 великолепных кирасиров и 1200 превосходных гусар и егерей, король в ней категорически отказал. Чтобы возбудить в нем смелость для отказа, требовался страх еще больший, нежели страх перед Наполеоном, и это был страх перед казаками, появление которых, повсюду возвещаемое, заставляло трепетать даже союзников русских.

Ожидая в любую минуту появления казаков, Фридрих-Август решил удалиться вместе с семьей, в окружении кавалерии, в надежное место, оставив в Торгау пехоту, а свои земли – тем, кому будет угодно их занять. При подобном настроении довольно было отступничества Пруссии и приближения русских авангардов, чтобы заставить короля решиться на план давно задуманного бегства. Несмотря на представления посла Франции господина Серра, силившегося доказать ему неуместность отъезда и опасность оставления подданных, которые неизбежно предадутся господствующим страстям и тем самым провинятся перед Францией, за что будет вскоре наказаны, король уехал, оставив Дрезден в руках маршала Даву, в окружении трех тысяч солдат, всадников и артиллеристов. Он отправился в Регенсбург, на территорию короля Баварии, столь же озадаченного, как он сам. В дальнейшем, в зависимости от хода событий, Фридрих-Август намеревался оставаться в Баварии или перебраться в Австрию. Господин Серра направил ему, разумеется, приглашение приехать во Францию, но подобный демарш погубил бы короля в глазах германцев, и он отказался от приглашения.

Едва он отбыл из Дрездена, как в окрестностях города показались русские. Саксонская пехота заперлась в Торгау и объявила, что содействовать обороне Эльбы не будет. Даву располагал французской дивизией Дюрютта, тем, что осталось от корпуса Ренье, после того как его покинули саксонцы, кое-какими войсками, присланными Евгением, и вторыми батальонами своего корпуса. Он лично прибыл в Дрезден и принял меры, которых требовали обстоятельства, как честный, но непреклонный военный, не творящий бесполезного зла, но безжалостно причиняющий зло необходимое. Он объехал берега Эльбы и, несмотря на возмущение саксонских крестьян, приказал разрушить мельницы, лодки и паромы, а прекрасный каменный мост, соединявший в Дрездене старый город с новым, приказал заминировать и взорвать два его пролета, ничуть не беспокоясь об угрозах и протестах жителей. Затем он возглавил свои войска, чтобы дать отпор русским, если они попытаются форсировать реку.

Подъем национальных чувств, вызванный отступничеством Пруссии, ощущался и в Вене, несмотря на удаленность и обычное спокойствие столицы. Тайная политика Меттерниха и императора Франца, разгаданная проницательными людьми, ускользала от патриотически настроенных придворных, армии и народа. Они видели в ней только преступную медлительность в готовности разорвать пагубные обязательства перед Францией, которые Австрии пришлось взять при заключении брака Марии Луизы с Наполеоном. Раздражение этой части австрийской публики было так сильно, что Меттерних даже почувствовал страх за себя, а правительство было вынуждено произвести многочисленные аресты. Происходившее в Германии было не по вкусу и императору, и Меттерниху.

Прежде всего им не нравилось столь пылкое возмущение общественного духа и не хотелось стряхивать иго Наполеона только для того, чтобы подпасть под иго народных масс. Александр казался им государем неосторожным, опьяненным успехами, к которым был непривычен, а Фридрих-Вильгельм – слабым, идущим на поводу у своих подданных, как шестью годами ранее он шел на поводу у своей жены. И император, и Меттерних не упускали случая выразить подобное суждение. К тому же самим им были несвойственны стихийные и необдуманные действия. Они хотели вырваться из рук Наполеона, не попав при этом в руки Александра, и в любом случае вырваться окончательно, без риска вновь попасть в зависимость в результате безрассудно начатой и бестолково проходившей войны. Они вовсе не считали Наполеона уничтоженным; они ожидали, что он, как и в 1806 году, стремительно дебуширует через проходы Тюрингии и накажет безумцев, подставившихся под его удар. Хотя такого результата нельзя было ждать наверняка, он был возможен, и этого оказалось довольно, чтобы избегать поспешности и не вступать в дело, пока не возродится австрийская армия и не исчерпается ресурс посредничества, с помощью которого они надеялись возродить Германию, не подвергаясь опасности войны с Францией.

Поэтому Венский кабинет и считал поведение Пруссии опасным, а германские демонстрации – дерзкими; поэтому и не переставал рекомендовать французам осторожность и умеренность; допуская, что Франция проведет новую мощную кампанию, советовал ей не извлекать из будущих побед иного результата, кроме скорейшего мира, справедливого и приемлемого для всей Европы.

Поэтому император был крайне огорчен, когда узнал из доклада, адресованного Сенату, и из императорской речи, произнесенной 14 февраля, о непреклонности Наполеона в отношении Испании, ганзейских департаментов и Великого герцогства Варшавского, ибо таковая непреклонность делала невозможным посредничество, за которое он взялся. Венский кабинет неоднократно объяснялся на этот счет с Отто, послом Франции в Вене. Меттерних старался выпытать у Отто секрет мира, которого мы желали. Но старался он напрасно, ибо Отто секрета не знал. Не сумев разговорить посла, Меттерних без колебаний заговорил сам, чтобы уведомить Францию об условиях, которые сможет принять Европа, даже если будет нами побеждена. Он ясно дал понять, какой мир будет расположена принять и, быть может, даже поддержать Австрия.

Условия эти сводились к следующему: возвращение Испании Бурбонам, а ганзейских городов – Германии;

упразднение Рейнского союза; раздел Великого герцогства Варшавского между Пруссией и Россией; возвращение Австрии Иллирии и перенесение границы на Инн. Разумеется, Франция сохраняла линию Рейна и Голландию, сохраняла королевство Вестфалия в качестве вассального государства, Пьемонт, Тоскану и Рим в качестве французских департаментов, Ломбардию и Неаполь в качестве семейных княжеств. Франция оставалась самой могущественной империей, какую можно представить, более пространной, чем нужно было желать, ибо сомнительно, чтобы потомки великого человека, ее основавшего, смогли сохранить ее в целости. Австрия была права, сказав, что еще придется сражаться, и сражаться победоносно, чтобы получить все эти территории, особенно Голландию; однако оставление Испании, вероятно, склонило бы Англию в пользу такого мира; Италию же нам оставят, если на это согласится Австрия; что до Вестфалии, ее готовы уступить, ибо в Бреслау император Александр и король Пруссии отказались брать на себя обязательства с курфюрстом Гессен-Кассельским, хоть он и предложил коалиции свои услуги.

Прямо в эту минуту подтверждалась правильность этих слов. В самом деле, получив разрешение Парижа, Венский кабинет отправил в Лондон Вессенберга и в Калиш Лебцельтерна, с предложением не посредничества (это слово скромно до поры не произносилось), но помощи двум главным воюющим дворам, дабы добиться сближения с Францией и мира. Вессенберг был принят лордом Каслри с исключительной любезностью, но тайно, дабы не волновать понапрасну общественное мнение. Засвидетельствовав глубочайшее удовлетворение в связи с прибытием в Лондон австрийского посланца, лорд Каслри сказал, что он, вероятно, должен знать, что его миссия теперь бесцельна, ибо речь императора Наполеона, известная всей Европе, не оставила ни малейшего сомнения в его решимости не принимать каких-либо разумных условий;

что если он, Вессенберг, еще не отозван в Вену, то только вследствие трудности сообщения; что вскоре его, несомненно, отзовут, ибо средств для переговоров не осталось;

что, впрочем, он может остаться в Лондоне, если ему угодно; что Англия всегда готова открыть переговоры на справедливых основах; что ни она, ни ее союзники не намерены оспаривать у Франции ее действительное величие, которым она обязана своим усилиям и долгим войнам, но что благородная Испания никогда не будет отдана Наполеону. Словом, оказанный Вессенбергу прием полностью подтвердил правильность советов Меттерниха.

Предварительно договорившись с Сент-Джеймским кабинетом, русские в Калише приняли Лебцельтерна с бесконечным почтением и сказали, что желают мира и охотно повели бы переговоры о нем с помощью Австрии, но она должна чувствовать их невозможность после недавних заявлений императора Наполеона. Русские выразили уверенность, что Австрия и сама вскоре признает невозможность договориться с этим ненасытным честолюбцем и вернется к естественному и необходимому союзу с Европой, и ее будут счастливы иметь союзницей и сделают арбитром и войны, и мира, словом, всего. После таких заявлений Лебцельтерну намекнули, что его могут охотно оставить в Калише, в надежде (которую от него не скрыли), что он сделается вскоре представителем не неприятельского или посреднического, а союзнического и воюющего двора.

Как только депеши прибыли в Вену, Меттерних передал их послу Франции и побудил его отправить их Наполеону, моля последнего отнестись к ним с вниманием и настоятельно прося указать Венскому кабинету, что ему делать в подобном положении. Кроме того, Меттерних объявил, что дал князю Шварценбергу временный отпуск, поскольку его корпус вернулся на границу Галиции, и князь в скором времени прибудет в Париж, чтобы получить от императора Наполеона объяснения более откровенные и удовлетворительные, нежели те, что получил Бубна; что Наполеон соблаговолит, несомненно, говорить с человеком, который вел переговоры о его бракосочетании, был его послушным соратником во время последней кампании и сегодня остается самым искренним почитателем и самым пристрастным другом.

Отступничество Пруссии, волнения в Германии и сообщения из Австрии ничуть не обеспокоили Наполеона. Работая денно и нощно над реорганизацией армии и видя, с какой легкостью Франция доставляет ему новые ресурсы после двадцати лет убийственных войн, обнаруживая военную бездарность врагов, добровольно подставлявшихся под его удар и совершавших столько же военных ошибок, сколько сам он совершал в политике, Наполеон вновь обрел прежнюю уверенность в себе и совершенно не учитывал того, что происходит на обширном европейском театре. Отступничества Пруссии он ожидал и считал неизбежным после того, как французская штаб-квартира отступила поочередно на Вислу, на Одер и на Эльбу. Именно поэтому он не захотел идти ни на денежные, ни на политические жертвы ради того, чтобы ее удержать.

Подсчитав силы противника, Наполеон пришел к выводу, что Пруссия не может предоставить коалиции более 100 тысяч человек, в том числе 50 тысяч немедленно, и что Россия в ее нынешнем состоянии не может предоставить даже 100 тысяч (и то и другое было верно). Зная, что пруссаки и русские выдвигаются с подобными силами в верховья Эльбы и в Тюрингию, он был уверен, что через три-четыре недели отгонит их обратно в Польшу быстрее, чем они оттуда пришли. Наполеон был настолько уверен в себе, что уже ощущал радость победы. Он был убежден, что после одного-двух сражений образумит своих противников, вернет себе прежнее положение и заключит мир, продиктовав его условия, не в точности соответствовавшие речи, в которой он счел политически уместным выказать себя непреклонным, но достаточно близкие к ним, за исключением Испании, которой он решился пожертвовать.

Вовсе не взволновав его, отступничество Пруссии стало поводом просить у Франции новых сил. Наполеон подготовил новый сенатус-консульт, потребовав еще 80 тысяч человек, не только из четырех, но из шести последних призывов.

Так, в результате появления нового врага Наполеон оказался вознагражден новыми ресурсами и выглядел столь же воодушевленным войной, как во времена первой молодости. Тем не менее, поправив посредством вооружения положение дел после того, что произошло в Пруссии, следовало заняться и Австрией, которая постепенно, продолжая сохранять звание союзницы, принимала роль посредницы, а вскоре могла перейти к еще менее дружественной роли. Наблюдая за маневрами австрийского двора, Наполеон, конечно, задавался вопросом, не способна ли и Австрия перейти в стан его противников; но он почти не задерживался на этой мысли по следующим причинам.

По его мнению, публика в Вене была не столь требовательна, как в Берлине, и венский двор – не столь слаб, как двор прусский. Кроме того, Австрия оказалась связана с Францией семейными и союзническими узами, которые если и не являлись нерушимой цепью, всё же представляли собой затруднение, ибо стыдливость обладает своей силой. Австрия вряд ли смогла бы забыть брак Марии Луизы и союзный договор от 14 марта 1812 года. Кроме того, ею управляли люди, начавшие бояться французских армий. Наконец, Австрия – корыстолюбивая держава, которая в любых обстоятельствах старалась правильно управлять своими делами, и потому над ней всегда можно было возобладать с помощью выгоды, то есть предложить ей какую-нибудь богатую территорию.

Таким образом, Наполеон сводил всю политику Австрии в ту минуту к страху перед войной с Францией и желанию что-нибудь приобрести в результате обширной войны в Европе. И к несчастью для него и для нас, он ошибался. Он не понимал, что Австрия куда выше сиюминутной материальной выгоды ставит политические преимущества от восстановления независимости Германии и равновесия в Европе. Он не видел, что она предпочитает играть меньшую роль при стабильном и взвешенном порядке вещей, нежели бо́льшую – при нестабильном и опостылевшем всем порядке без будущего, ибо на всеобщей ненависти не построишь ничего основательного. Что до территориальных приобретений, чего только ей не предлагали и готовы были дать со стороны европейской коалиции, так что она бы получила, обратившись против Франции, и обширные приращения к территории, и лучшее устройство Европы. Одна-единственная причина останавливала ее – страх перед новой войной, но страх этот день ото дня слабел, вместе с тем как день ото дня увеличивалось количество врагов Франции.

Обнаруживая в австрийском правительстве только страх и корысть, Наполеон и в отступничестве Пруссии искал средство привязать его к себе и задумал предложить ему следующие приманки. Австрия желала мира, и он его желал, на свой манер, разумеется. Так вот, Австрия располагает средством в самом скором времени добиться столь желанного мира и заключить его как к своей выгоде, так и к выгоде Франции. Она вооружается, ему это известно, он сам ее к этому побуждал. Она пополняет вспомогательный корпус князя Шварценберга, отступивший к Кракову, и наблюдательный корпус Галиции; вдобавок она формирует резерв в Богемии. В целом ее силы составляют уже около 100 тысяч солдат. Она может применить эти 100 тысяч решающим образом в самом начале кампании, и ей только что предоставили для этого совершенно естественный случай. Ведь ее предложения о мире были встречены весьма плохо, у нее есть основания быть недовольной. Теперь Австрия может без промедления объявить себя посредницей, потребовать, чтобы воюющие державы заключили перемирие для переговоров о мире, а затем, если к ее требованию не прислушаются, дебушировать со ста тысячами человек из Богемии в Силезию и атаковать силы коалиции с фланга, в то время как французы атакуют их с фронта.

Если она будет действовать таким способом, через месяц между Эльбой и Неманом не останется ни одного русского и ни одного пруссака. Тогда Европа окажется в распоряжении победивших Франции и Австрии, и легко будет произвести раздел ее бренных останков. Император Франц возьмет себе Силезию, предмет вечных сожалений Австрийского дома, добрую часть Великого герцогства Варшавского и, конечно, Иллирию. Саксонии возместят потерю герцогства Бранденбургом и Берлином. Пруссию отбросят за Одер, оставив ей Старую Пруссию, добавят к ней основную часть герцогства Варшавского и сделают из нее своего рода Польшу, наполовину германскую, наполовину польскую, со столицами в Кенигсберге и Варшаве.

Весьма вероятно, что если бы Австрия выдвинула в Силезию уже приготовленные 100 тысяч человек, а при необходимости еще столько же через три месяца, она обеспечила бы полное поражение Европы и тотчас принудила ее к переговорам. Но какой же результат предлагал ей Наполеон, чтобы побудить к подобному применению сил? Он предлагал ей отодвинуть Пруссию за Вислу, оставив ей только Старую Пруссию от Данцига до Кенигсберга и добавив Великое герцогство Варшавское, то есть предлагал сделать ее еще одной Польшей, а на ее месте, между Одером и Эльбой, расположить Саксонский дом. Тем самым он предлагал попросту уничтожить Пруссию, ибо Пруссия, будучи перенесена в Кенигсберг и Варшаву, ничуть не больше стала бы Польшей, чем Саксония, распростершись от Дрездена до Берлина, стала бы Пруссией.

Сила нации состоит не только в ее территории, но и в ее истории, прошлом и памяти. Даже дав Бранденбургскому дому Варшаву, невозможно дать ему память о Яне Собеском, равно как дав Берлин Саксонскому дому, невозможно дать ему память о Фридрихе Великом. Не стало бы больше Пруссии, то есть Германии, и Австрия, стремившаяся восстановить собственную независимость через восстановление независимой Германии, не нашла бы того, к чему стремилась, пусть и получив новую провинцию, пусть даже саму Силезию! Австрия осталась бы только обогатившейся рабыней! И она превосходно это понимала, а если бы не понимала, вопль возмутившихся германцев непременно заставил бы ее это понять. И если мы задаемся вопросом, как мог не понимать столь ясных истин такой гений, как Наполеон, мы должны признать, что и самый могучий ум может впадать в иллюзии, если не хочет выходить за пределы собственных замыслов и считаться с целями других.

Так Наполеон дошел до представления о некой выдуманной Европе и вообразил, что если он получит лишние 100 тысяч человек и добавит еще одну победу к своей славной истории, то сможет перекроить Европу, как ему заблагорассудится. Австрия, конечно, долго ненавидела Пруссию и долго сожалела о Силезии, и он из этого выводил, что стоит только поманить ее уничтожением Пруссии и возвращением Силезии, как она решится! Он не понимал, что внук Марии-Терезии может не поддаться на такую приманку, что даже расчетливый Меттерних может быть обеспокоен криками германских патриотов. Он не понимал, что бывают дни, когда всем приходится быть честными и бескорыстными, дни, когда нестерпимое угнетение вынуждает объединиться всех.

Таковы были иллюзии Наполеона и их прискорбные причины. Он и сам чувствовал порочность своих планов, ибо не хотел сразу говорить Австрии, какого рода Европу задумал. Он хотел сказать: «Покажите ваши 100 тысяч солдат Силезии, просто покажите, не вступая в бой, а сражаться за вас буду я сам; я отброшу русских и пруссаков за Неман, а в качестве платы за услугу отдам вам Силезию и миллион поляков, не считая Иллирии!»

Вот что он хотел сказать и надеялся быть услышанным. Но помимо ошибочного представления о пожеланиях Австрии, поведение Наполеона заключало в себе и другую ошибку, и чрезвычайно опасную. Он побуждал Австрию вмешаться в события намного раньше, чем следовало бы, предоставлял ей предлог вооружаться, средство сменить роль союзницы на роль посредницы, а вскоре, быть может, и на роль врага. Он сам сглаживал путь, по которому она могла перейти, не теряя чести и почти без затруднения, из состояния тесного альянса в состояние войны с Францией. Эту ошибку Наполеон усугубил выбором человека, призванного представлять его идеи в Вене. Сочтя Отто недостаточно влиятельным и проницательным, он постарался найти ему преемника и выбрал Нарбонна. Патриот 1789 года, бывший министр Людовика XVI, не отрекшийся от прошлого, знатный вельможа, образованный военный, человек блестящих и разнообразных талантов, Нарбонн как нельзя лучше подходил для службы при аристократическом дворе, умевшем соединять светскость с деловитостью. Но он был человеком, никак не склонным держаться в рамках своей роли, он был явно склонен выходить за ее пределы.

Итак, Наполеон назначил послом Нарбонна и отправил его, даже не дождавшись князя Шварценберга, которому было поручено донести до Парижа виды австрийского двора. На самом деле виды эти его и не интересовали, ибо Наполеон хотел, не считаясь с Австрией, внушить ей свои собственные, и к тому же Нарбонн не мог прибыть слишком рано, поскольку кампания должна была начаться в ближайшие дни. Наполеон не сказал ему поначалу, какую Европу намерен устроить по заключении мира, он открыл послу только первую часть секрета: Австрия должна передвинуть сто тысяч своих солдат на склоны Силезии и потребовать, чтобы союзники остановились, чего они, вероятно, не сделают; тогда она ударит им во фланг, тогда как он атакует их с фронта, и в качестве платы за общую победу она примет, заодно с Иллирией, Силезию и часть Польши. С такими предложениями Нарбонн и отбыл.

Получив всех призывников, каких желал, и направив дипломатию вышеописанным образом, Наполеон почувствовал себя готовым вступить, наконец, в кампанию. Он собирался отбыть в середине апреля, горел нетерпением осуществить задуманный план кампании и отдавал последние распоряжения. Принцу Евгению он адресовал несколько упреков в том, что тот отступил слишком быстро и слишком далеко, – не потому что жалел, что силам коалиции позволили продвинуться вперед, ибо напротив, он желал, чтобы они подошли как можно ближе под его удары; он сожалел о времени, которого лишался вследствие стремительного продвижения неприятеля, и досадовал, что придется начинать военные действия на двадцать дней раньше, ибо за эти двадцать дней он мог бы усовершенствовать свои армии. Наполеон также порицал Евгения за то, что тот слишком отклонился вправо и, желая прикрыть Дрезден, что было неважно, как мы увидим, оголил Гамбург, который, напротив, следовало защитить от заразы германских страстей. Впрочем, Наполеон пожурил его, как всегда, по-отечески, не прибегая к жалящим сарказмам, которыми осыпал своих братьев, а затем указал в общих чертах следующий план операций.

Евгению было приказано не беспокоиться о дороге из Дрездена в Эрфурт, Фульду и Майнц, ибо становилось неважно, вступят ли на нее силы коалиции и далеко ли продвинутся. Напротив, Наполеон рекомендовал ему сохранить дорогу из Магдебурга, Ганновера, Оснабрюка и Везеля в Нижнюю Германию и предписал только о ней и беспокоиться. Прочно водворившись на этой линии, принц должен был охранять наибольшую часть течения Эльбы, прикрывать Гамбург, который нам предстояло отбить, Бремен, Голландию и Вестфалию. Не следовало пугаться, если союзники, воспользовавшись такой диспозицией, прорвутся через Дрезден и выдвинутся к горам Тюрингии. Тогда понадобится просто переменить фронт, выдвинув левый фланг вперед, в Виттенберг, и отодвинув правый фланг назад, то есть в Эйзенах, оперев тылы на горы Гарц. Когда Евгений займет такую позицию, Наполеон подойдет со 180 тысячами человек через Гессен или Тюрингию, установит с ним сообщение и встретится на Эльбе, объединив 250 тысяч человек. Таким образом он отрежет силы коалиции от Берлина и от моря, оттеснит их и раздавит, прижав к горам Богемии. Затем Наполеон вернется в Берлин, разблокирует гарнизоны Штеттина, Кюстрина, Глогау, Торна и Данцига и месяц спустя окажется с победой на берегах Вислы!

К общим планам Наполеон добавил по своему обыкновению подробности. Он высказал свое неодобрение принцу за то, что тот выдвинул грозного и внушающего страх германцам Даву в Дрезден, где нужно было ободрить добрых саксонцев, а не приберег его для Гамбурга и Северной Германии, где требовалось, напротив, навести ужас. Ведь одного имени маршала было довольно, чтобы вызвать трепет по всей Нижней Эльбе. Наполеон захотел, чтобы его туда вновь отослали, дабы восполнить недостающие военные ресурсы ужасом, который внушало его имя.

Даву только что получил шестнадцать вторых батальонов из Эрфурта. Виктор равным образом получил свои двенадцать. Наполеон приказал оставить Виктора в верховьях Эльбы, чтобы он служил связующим звеном между Евгением и армией, которая должна была дебушировать из Тюрингии, и направить Даву на Гамбург, чтобы отбить этот город. В эту самую минуту на Рейне в третьи и четвертые батальоны Даву и Виктора зачислялись призывники прошлых лет. Тем самым формировались еще тридцать два батальона для Даву и двадцать четыре для Виктора, которые вместе со вторыми батальонами, которыми маршалы уже располагали, должны были составить сорок восемь для Даву и тридцать шесть для Виктора, то есть восемьдесят четыре для обоих. Эта вторая прекрасная армия должна была оказаться на Эльбе через два месяца. Наполеон придумал новое средство увеличить ее на двадцать восемь батальонов.

Уже говорилось, что солдат первых батальонов старых корпусов держали в крепостях Одера. Но оказалось, что офицеров двух рот хватило, чтобы принять солдат, вернувшихся из России. Первые батальоны, став свободными, за исключением этих двух рот, вернулись на Рейн, и Наполеон, заменив две недостающие роты ротами со сборного пункта, полностью доукомплектовал их. Прекрасные солдаты прошлых призывов заполняли эти батальоны. И через несколько недель Даву и Виктор должны были получить вдобавок третьи, четвертые и первые батальоны, что составляло сто двенадцать батальонов по 800 человек в каждом, то есть обеспечивало 90 тысяч пехотинцев. Для них подготавливали триста орудий в крепостях Вестфалии, Голландии и Ганновера. Драгуны и егеря, прибывшие из Испании, должны были обеспечить достаточно кавалерии, так что помимо 300 тысяч человек, с которыми Наполеон намеревался открыть кампанию, он подготавливал себе вторую армию в 110 тысяч человек в Нижней Эльбе.

В Майнце, помимо гвардии и двух Рейнских корпусов, которые уже сформировались и были рассредоточены между Франкфуртом, Вюрцбургом и Фульдой, Наполеон задумал создать еще одно войско с помощью солдат, отозванных из Испании. Он приказал зачислить в них 80 тысяч человек из шести призывов прошлых лет, которые только что декретировал. Солдаты, отозванные из Испании, были, как мы уже сказали, наилучшими: привычны к тяготам, давно не служили под началом Наполеона, стремились к чести оказаться под его непосредственным командованием и прибывали, исполненные пыла. С их помощью Наполеон готовил резервную армию на Рейне, подобно тому как на Эльбе создал резервную армию из старых корпусов.

Наконец, он решил приготовить резервную армию в Италии. Мы помним, что в Италию отправился генерал Бертран, дабы организовать корпус в 40–50 тысяч человек из многочисленных военных, которые Франция накопила за Альпами с 1796 года, и что корпус Евгения, уничтоженный в России, формировался на полпути в Италию, в Аугсбурге. Генерал Бертран выполнил свою задачу и уже был на марше с 45 тысячами человек. Сочтя Аугсбург слишком отдаленным от Италии, чтобы там переформировывать корпус Евгения, Наполеон изменил решение, направил войска, возвращавшиеся из России, на Верону, и послал туда три тысячи новобранцев, уже собранных в Аугсбурге для Бертрана, который должен был подобрать их по пути. Отсылаемые в Верону войска могли обеспечить двадцать четыре батальона, которым предстояло сформироваться в течение весны и лета.

Сборные пункты Италии были переполнены превосходными призывниками из Прованса, Лангедока, Савойи, Пьемонта и Корсики, прибывшими в них год-два назад. Из сорока восьми батальонов, из которых состояла собственно Итальянская армия, семь-восемь находились в Испании и два десятка в Германии. В Италии оставалось почти двадцать, уже пополненных прямо на местах. Вместе с двадцатью четырьмя батальонами французов, вернувшихся из России, они могли составить в целом сорок восемь батальонов. Имелось средство довести их количество и до шестидесяти, добавив к ним французов, отозванных из Испании и находившихся на пути к сборным пунктам в Пьемонте. Тем самым, было из чего составить основу второй Итальянской армии. Присоединив к ней Неаполитанскую армию, которую заботливо организовывал Мюрат, можно было собрать в Италии 80 тысяч человек, на случай, если Австрия станет внушать опасения.

Таким образом, в Германии и Италии, помимо армий, которым предстояло вступить в кампанию, Наполеон располагал и другими армиями, готовыми служить резервными и восполнять военные потери. Они состояли, правда, из молодых солдат, но были обеспечены великолепным офицерским составом. К тому же германские войска были не менее молоды, и если их одушевляли патриотические чувства, наших солдат одушевляли возбужденное в высочайшей степени чувство воинской чести, возглавлявший армию Наполеон и необходимость вернуть удачу. Преимущества были равными. Французской армии недоставало только кавалерии. Мы по-прежнему рассчитывали на 50 тысяч всадников к середине года, но к началу кампании могли получить не более 10 тысяч. Наполеон не слишком тревожился из-за этого обстоятельства. Мы будем давать, говорил он, сражения, подобные египетским, и будем побеждать в них, как в сражении у пирамид, с помощью каре. Не считая задержки с формированием кавалерии, всё остальное продвигалось с чудесной быстротой. Наполеон трудился не более трех месяцев и уже мог обрушиться на неприятеля, неосторожно выдвинувшегося до самой Заале с 300 тысячами пехотинцев и 800 орудиями.