Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3"

Умиротворение не могло быть долговечным, ибо легко было предвидеть, что как только советники папы вернутся к нему, они постараются привести его ум в смятение, упрекая его за подписание подобного акта и указывая на опасные последствия, в особенности на несвоевременность такового накануне войны, которая может обернуться не в пользу Наполеона. В самом деле, едва черные кардиналы приехали в Фонтенбло, как папа, в последние дни повеселевший и довольный, вновь загрустил и помрачнел. Кардиналы выговаривали ему за то, что он неосмотрительно упразднил мирское владычество пап, произвел собственной властью революцию в Церкви, отрекся от достояния святого Петра, ему не принадлежавшего, и притом без необходимости, ибо Наполеон вот-вот падет; что его обманули насчет положения в Европе и подобный акт, вырванный у него почти силой, не должен его связывать.

Советы кардиналов ввергли несчастного Пия VII в одно из тех состояний волнения и отчаяния, которые мы уже описывали и в которых он терял трогательное достоинство своего характера. Но как выйти из затруднения? Как отрицать или отозвать только что поставленную подпись? Кто бы осмелился такое посоветовать? Никто, даже кардиналы, которые благодаря последнему конкордату вновь обрели свободу, близость к папе и возможность возмутить его душу и ум. Они не хотели, чтобы за ними вновь захлопнулись двери государственной тюрьмы и договорились с Пием VII, что будут притворяться, не выкажут перемен в настроениях и будут ждать событий, которые не замедлят свершиться. В самом деле, подготовка Авиньона к приему папы должна была занять год или два, а до той поры невозможно было требовать от него официальных актов, вытекавших из его новых обязательств. Кроме того, конкордат не подлежал обнародованию, а потому оставалось только молча покориться еще на какое-то время затворнической жизни в Фонтенбло.

Нужно было обладать большей невозмутимостью, чем папа, чтобы полностью скрыть происходившее в его душе после принятия подобного плана. Капитан Лагорс скоро заметил его смятение и догадался о причине, ибо увидел, что волнения несчастного понтифика связаны с визитами кардиналов, отличавшихся враждебностью. Через министра по делам религий он уведомил о происходившем самого Наполеона, который не слишком удивился. Наполеон легко разгадал расчеты людей, направлявших папу, но понял, что они не хотят огласки, и не хотел ее сам. Ему было важно не то, чтобы дела Церкви устроились, но чтобы они казались устроенными, по крайней мере, в глазах народа. Наполеон разгласил всюду, вплоть до самых отдаленных уголков Империи, что между папой и императором заключен конкордат, что понтифик свободен и намерен отправиться к месту постоянного пребывания, откуда будет осуществлять папскую власть; словом, что все религиозные затруднения завершились. Набожные толпы бросились к алтарям, чтобы поблагодарить Бога за новый конкордат, и стали надеяться, как и желал Наполеон, что мир на небесах приведет, быть может, и к миру на земле.

После возвращения Наполеона в Париж прошло два месяца. Настало время открыть Законодательный корпус. Эта формальность стала столь незначительной в его правление, что никогда не был известен ни день, когда Законодательный корпус начинал работу, ни день, когда он ее заканчивал. На сей раз, напротив, открывавшее его работу заседание вызвало огромный интерес, и это был разительный симптом перемен, происходивших в умах. Еще не думая вновь взять в собственные руки все дела, неосторожно отданные на откуп безудержному гению, нация хотела знать о них и желала послушать речь, которую произнесет император, если, как предполагалось, он сам откроет заседания Законодательного корпуса.

И Наполеон намеревался это сделать, дабы обратиться к Франции и к Европе с высоты своего трона, поколебленного, несомненно, но всё еще самого высокого в мире. Подсчитывая ежедневно свои ресурсы, собирая в своей могущественной руке всё новые средства, составляя обширные военные планы, он вновь обрел всецелую уверенность в себе и захотел, чтобы мир мог судить о подлинном состоянии его души и о природе его решений по надменности его речи.

В воскресенье 14 февраля 1813 года Наполеон явился в Законодательный корпус, дабы оказать ему честь, какую оказывал не часто, лично открыть сессию и рассказать о положении дел в Империи. Он зачитал следующую речь.

«Господа депутаты департаментов!

Война, разгоревшаяся на севере Европы, предоставила благоприятный шанс англичанам на Иберийском полуострове. Они предприняли великие усилия, но их надежды не оправдались. Их армия потерпела поражение перед цитаделью Бургоса и, понеся большие потери, была вынуждена оставить территорию Испании.

Я вторгся в Россию. Французская армия неизменно одерживала победы на полях Островно, Полоцка, Могилева, Смоленска, Москвы-реки и Малоярославца. Нигде русские армии не могли устоять перед нашими орлами. Мы завладели Москвой.

Когда были преодолены все преграды в России и доказано бессилие ее оружия, татары подняли отцеубийственные руки на прекраснейшие провинции обширной империи, которую были призваны защищать. За несколько недель, несмотря на слезы и отчаяние несчастных москвитян, они сожгли более четырех тысяч прекраснейших деревень, более пятидесяти прекраснейших городов, утоляя свою застарелую ненависть под предлогом того, чтобы сдержать наше движение, окружив нас пустыней. Мы восторжествовали над всеми препятствиями! Даже пожар Москвы, где за четыре дня они обратили в прах плоды трудов и сбережений сорока поколений, ничего не изменил в процветающем состоянии моих дел… Но чрезмерная суровость ранней зимы обрушила на мою армию ужаснейшее бедствие. За несколько ночей всё переменилось. Я понес великие потери. Они разбили бы мне сердце, если бы в этих тягчайших обстоятельствах я был подвластен иным думам, нежели заботе об интересах, славе и будущем моих народов.

При виде невзгод, обрушившихся на нас, Англия возрадовалась и затаила безграничные надежды. Она предлагает наши прекраснейшие провинции в награду за предательство. Она выдвигает в качестве условия мира раскол нашей прекрасной Империи: другими словами, это означает объявление вечной войны.

Энергия моих народов в этих тяжелых обстоятельствах, их стремление к целостности Империи и выказанная ими любовь ко мне развеяли несбыточные мечты наших врагов и заставили их трезвее оценить положение вещей.

Несчастья, вызванные суровой зимой, выявили всё величие и крепость Империи, основанной на усилиях и любви пятидесяти миллионов граждан и на территориальных ресурсах прекраснейших стран мира.

Агенты Англии распространяют среди наших соседей мятежный дух. Англия хочет, чтобы весь континент стал добычей гражданской войны и ужасов анархии; но Провидение назначило ей самой стать первой жертвой анархии и гражданской войны.

Я непосредственно с папой подписал конкордат, который кладет конец всем спорам, возмутившим Церковь. Французская династия правит и будет править в Испании. Я удовлетворен поведением всех моих союзников. Я не оставлю никого из них и поддержу целостность их государств.

Я желаю мира: он необходим всем. После разрыва, последовавшего за Амьенским договором, я четыре раза торжественно предлагал мир. Я заключу мир только почетный и сообразный интересам и величию моей Империи. Моя политика отнюдь не тайна: я дал знать о жертвах, которые могу принести. Пока будет длиться война на море, мои народы должны быть готовы к всевозможным жертвам, ибо негодный мир вынудит нас потерять всё, вплоть до надежды, поставив под угрозу процветание даже наших потомков!

Америка прибегла к оружию, чтобы заставить уважать суверенность ее флага на море. Благие пожелания всего мира сопровождают ее в этой славной борьбе. Если Америка завершит ее, вынудив врагов континента признать принцип, гласящий, что флаг прикрывает товар и экипаж, а нейтральные страны не должны подчиняться бумажным блокадам в соответствии с положениями Утрехтского договора, она заслужит благодарность всех народов. Потомки скажут, что Старый Свет потерял свои права, а Новый Свет их отвоевал.

Мой министр внутренних дел расскажет вам о положении Империи, процветающем состоянии сельского хозяйства, мануфактур и внутренней торговли, равно как и о непрерывном приросте населения. Никогда еще сельское хозяйство и мануфактуры во Франции не достигали такого расцвета.

Я нуждаюсь в великих ресурсах, чтобы покрыть все расходы, которых требуют обстоятельства; но благодаря мерам, которые предложит вам мой министр финансов, мне не придется облагать мои народы новым налоговым бременем».

Речь Наполеона была встречена приветственными возгласами, которыми почти всегда толпа встречает государей – и великих, и ничтожных, и прочно стоящих на ногах, и тех, кого завтра свергнут. Если забыть на минуту, что благоразумие есть главное достоинство в управлении государствами, можно было бы восхититься столь неукротимой гордыней, возглавлявшей огромную империю, и столь смело, хоть и столь неосмотрительно начертанными условиями мира! Тем не менее, думая о положении Европы, о криках возмущенных патриотов, раздававшихся от одного конца континента до другого, приходилось сожалеть, что эти прекрасные слова привнесут столько трудностей в переговоры, которые могли привести к миру и остановить кровопролитие! Что могла сказать, в самом деле, Англия о заявлении типа «французская династия правит и будет править в Испании»? Что могли сказать государства, заинтересованные в разделе Великого герцогства Варшавского, о заявлении «Франция поддержит целостность территории всех ее союзников»? Что могла сказать и, главное, сделать Австрия, взявшаяся сблизить державы, если выполнение ее задачи сделают невозможным?

Вот какие прискорбные вопросы порождала эта речь. Но публика, не ведавшая кабинетных тайн, не могла задаваться такими вопросами. Уверенность императорской речи призвана была успокоить людей, хотя бы в некоторой степени, и внушить почтение Европе. В этом и содержалась вся политика этой неполитичной речи. Впрочем, о ее воздействии можно будет судить по дальнейшим событиям.

Трудно представить, какие перемены принесли в Германию несколько истекших дней. Король Пруссии, удалившийся в Бреслау, дабы обрести бо́льшую независимость от Франции и даже от своих подданных, не сделался там большим господином своих решений. По-прежнему убежденный, что единственным средством выйти целым и невредимым из хаоса происходивших событий является увеличение армии, он не стал дожидаться ответов на вопросы, заданные в Париже, и приказал произвести новый призыв. Он издал два эдикта, один из которых обязывал молодых дворян служить в качестве добровольцев конными егерями, другой обязывал молодых людей всех сословий служить в качестве пеших егерей в пехотных полках.

После обнародования эдиктов к господину Гольцу, единственному прусскому министру, оставшемуся в Берлине, стали со всех сторон стекаться охваченные воодушевлением молодые люди, страстно расспрашивая его, как случается в дни революций, против кого король требует помощи от своих подданных, и добавляя, что они готовы подняться все как один, если король хочет использовать их преданность против угнетателя Германии Наполеона. Гольц, превосходно знавший положение и понимавший, что́ нужно говорить и как себя вести, призывал их довериться благоразумию и патриотизму короля, предоставить ему заботу об интересах родины, а самим отдать себя и свободу распорядиться собой, как он сочтет более полезным. В то время как Гольц сохранял такую сдержанность на словах, его глаза и лицо выражали то, что не осмеливался произнести язык, и уходившие от него шли вербоваться в армию.

Король Пруссии, узнав в Бреслау об энтузиазме своих подданных, которому он и сам был свидетелем в Силезии, одновременно возрадовался и встревожился. Возрадовался, потому что увидел, что вскоре сможет возглавить внушительные силы, встревожился, потому что оказался зажат между русскими и французами и вынуждаем встать на сторону тех или других, еще не зная, с какой стороны возможно обретение независимости и восстановление Пруссии. Ответы из Парижа нашли его совершенно нерасположенным терпеливо их выслушивать. Фридрих-Вильгельм был возмущен тем, что ему отказывали в деньгах, в которых он так нуждался; что у него удерживали крепости Одера и Вислы, которые могли быть ему столь полезны для более безопасного выбора между французами и русскими; что ему отказывали даже в праве вступить в открытые сношения с императором Александром.

Он весьма стремился к тому, чтобы без промедления договориться с этим монархом, во-первых, потому что австрийцы, получив разрешение вмешаться, уже отправили дипломатических агентов в Вильну и Лондон, во-вторых, потому, что хотел отдалить воюющие армии от Силезии, в-третьих, наконец, потому что видел, как в Кенигсберге барон Штейн, генерал Йорк и русские агенты управляют провинцией, созывают сословное собрание, действуют без него и ведут себя так, будто готовы отделиться от монархии, если она не примкнет к коалиции. Растерянный Фридрих-Вильгельм хотел потребовать у Александра отчета за такие действия в отношении друга и бывшего союзника, которому он некогда причинил несчастья и жестокие затруднения которого должен был теперь понимать. Человеком, которого он хотел послать к Александру, был барон Кнезебек. Конечно, король мог послать Кнезебека и тайно, но это не замедлило бы обнаружиться, заправилы из Кенигсберга, в своей радости, не преминули бы разгласить этот факт, а король оказался бы нарушителем альянса. Поэтому-то Фридрих-Вильгельм и хотел, помимо возвращения денег и крепостей, получить разрешение отправить посла к Александру.

Прусский монарх, обычно не экспансивный, на сей раз выказал гораздо больше гнева, чем на самом деле испытывал. Он громко жаловался, что его угнетают и ему отказывают в том, что бесспорно должны, что ему обязывались вернуть деньги в течение трех месяцев, а прошло уже более полугода после того, как были произведены поставки; что, удерживая у него крепости, нарушают договор и его территорию, поскольку он ничего более не должен; что, отказывая ему в праве вести переговоры с соседним государством, с ним обращаются как с подвластным государем, не свободным в решениях; что после потери Немана и Вислы и накануне потери Одера несправедливо и безрассудно мешать ему вести переговоры, хотя бы ради нейтралитета его королевской резиденции.

Наделав много шума этими доводами, чтобы подготовить себе извинения на случай любых событий, король негласно, но и не тайно, отправил Кнезебека в русскую штаб-квартиру, и с этого дня, можно сказать, начался его переход из одного альянса в другой. Видя, как французы шаг за шагом отступают от Немана к Висле, от Вислы к Одеру, а русские движутся вперед вслед за ними; слыша, как его подданные во весь голос взывают к нему, и понимая, что вопрос с часу на час решится без него, Фридрих-Вильгельм, не дожидаясь более советов рассудка, принялся ждать советов и решений от самих событий. К тому же его сердце гражданина и короля оставалось вместе с германцами, испускавшими тысячи криков за независимость Германии, и если его еще что-то удерживало, то только страх усугубить рабское положение столь дорогой ему страны.

Все пруссаки угадывали секрет королевского сердца и говорили о нем русским. Кнезебек мог только повторить эти доводы Александру. Нужно двигаться вперед, заставить французскую штаб-квартиру отойти из Познани к Франкфурту-на-Одере; двигаться на Варшаву, от Варшавы на Краков, и Силезия, обойденная с обеих сторон, падет прямо в руки Александра. Нужно сделать и больше: следует выдвигаться не только на Одер, но и на Эльбу, освободить справа Берлин и Гамбург, а слева – Дрезден. И тогда освободится не только Пруссия, которая тотчас поднимется как один человек, но восстанут и ганзейские провинции, Ганновер и Вестфалия, которые только ждут случая поднять мятеж; Саксония, которая ждет, чтобы ей помогли сойти с опасного пути, на который толкнул ее Наполеон; быть может, даже Вюртемберг и Бавария. Но что в тысячу раз важнее, освободится Австрия, освободится от пут, в которых ее удерживают политика и родственные узы.

Вдумчивые военные во главе с Кутузовым не одобряли столь смелого марша. Невозможно было оставить за спиной Данциг и Торн с 30 тысячами в гарнизонах и Штеттин, Кюстрин, Глогау и Шпандау, в которых находились еще 30 тысяч солдат, хотя бы не заблокировав эти крепости. Но тогда, оставив справа 40 тысяч человек перед крепостями Вислы и 20–30 тысяч слева перед Варшавой и австрийцами, пришлось бы наступать на французов только с 50 тысячами солдат. Французам окажут большую услугу, оттеснив их и вынудив сконцентрироваться на Эльбе, куда русские придут настолько же ослабленными, насколько усилятся французы. Русские были непобедимы за Неманом, но будут неспособны победить на Эльбе. Поэтому безумием было бы подставляться под первый прыжок грозного льва, одолеть которого можно, только ловко уворачиваясь от него.

Такие рассуждения вызывали возмущение воодушевленных германцев и охваченных энтузиазмом русских. И правда, бывают редкие дни, когда чувство обладает большей правотой, чем рассудок. Они отвечали, что французы заперты в крепостях и для их сдерживания хватит пруссаков и 20 тысяч русских; что поляки уже не ждут от Франции восстановления их родины и готовы принять таковое от Александра; что австрийские солдаты ежедневно выпивают с русскими солдатами и охотно отступят и перед самым малым корпусом. Поэтому не менее 80 тысяч человек останется для наступления на принца Евгения, у которого не более 20 тысяч солдат, а 25–30 тысячам французов, засевшим в Берлине и угрожаемым со всех сторон, будет трудно удержаться; простая отвлекающая атака вынудит французскую штаб-квартиру отойти от Познани на Франкфурт, от Франкфурта на Берлин, от Берлина на Магдебург, а там восстанут тысячи германцев и вынудят ее отступить еще дальше. Но и не заходя так далеко и освободив только Познань и Варшаву, сделав еще шаг и освободив Берлин и Дрезден, можно наверняка освободить Пруссию и тотчас получить 100, а через несколько недель 200 тысяч пруссаков. Переход Пруссии на сторону России и Англии полностью переменит положение дел в Европе и предрешит последнюю и решающую политическую революцию, которая оторвет от Франции Австрию и вновь свяжет последнюю с европейской коалицией.

Все эти утверждения были вернее, чем полагали энтузиасты, их выдвигавшие, и чем предполагал Александр, которому их ежедневно повторяли. Но чтобы увлечь его, не нужно было столько правды; довольно было шума и движения вокруг него, столь нового фимиама славы, которым его опьяняли, титула короля королей, который со всех сторон доходил до него, чтобы он без каких-либо иных причин решил выдвигаться. Кнезебеку не пришлось проделать долгий путь, чтобы его встретить, и он обнаружил императора на пути к Висле. Что он мог ему сказать? Ничего, чего уже не знал бы Александр: как только он сделает еще несколько шагов вперед, Пруссия и ее король перейдут на его сторону.

Александр потратил январь 1813 года на продвижение к Висле через Сувалки, Вилленберг, Млаву и Плоцк. Остановившись 5 февраля в Плоцке, 9 февраля он выдвинулся к Калишу, и ему осталось преодолеть небольшое расстояние, чтобы оказаться в Бреслау у Фридриха-Вильгельма. Его сопровождали гвардия и резервы, включавшие около 18 тысяч человек. Тем временем справа выдвигался на Кюстрин и Берлин Витгенштейн с бывшей Двинской армией, включавшей 34 тысяч человек, оставив позади для наблюдения за Данцигом и Торном 16 тысяч солдат Молдавской армии. Слева Милорадович, Дохтуров и Сакен, располагавшие 40 тысячами человек, направлялись на Варшаву и неспешно преследовали австрийский корпус, который, как им было известно, не собирался сражаться и которому не терпелось вернуться в Галицию. И правой и левой колонне был дан приказ неуклонно продолжать движение вперед, в то время как Александр, ведя за собой центр, дождется минуты, чтобы вступить в Бреслау и броситься в объятия короля Пруссии, а бывшая Молдавская армия, во главе которой адмирала Чичагова сменил Барклай-де-Толли, будет сдерживать гарнизоны Вислы.

Принц Евгений, обойденный слева через Торн, а справа через Варшаву, не решаясь подтянуть к себе войска Гренье, дабы не оголить Берлин, не имел шансов удержаться в Познани. Князь Шварценберг, получивший приказ не вступать в боевые действия после того, как его двор открыто заявил о посредничестве, указывал на это генералу Ренье и князю Понятовскому и торопил их отступать дальше, ибо уже не мог оставаться в Варшаве. Побуждаемый двинуться на Калиш, он отвечал, что не может этого сделать, ибо его сборные пункты, пополнения и склады находятся в направлении Кракова, то есть в Галиции, но что он прикроет товарищей по оружию, которые сочтут нужным отойти в этом направлении. Ренье тотчас отбыл в Калиш и, к счастью, опередил там русских, от которых смог отделаться, дав несколько арьергардных боев. Понятовский, собрав 15 тысяч поляков и оставив в Модлине гарнизон, не успел вовремя выйти на дорогу в Калиш и был вынужден последовать за Шварценбергом на Краков, куда отступил вместе с беглыми остатками польского правительства.

Евгений, осведомленный об этих движениях, решил покинуть Познань и направиться на Франкфурт-на-Одере. В то же время он приказал бывшей дивизии Лагранжа, входившей в состав войск, охранявших Берлин, выдвинуться ему навстречу к Франкфурту. Сочтя позицию Франкфурта столь же непригодной для обороны, как позиция Познани, он решил передвинуться в Берлин, где мог собрать вместе с Гренье 40 тысяч человек. В то время как Евгений туда двигался, русская кавалерия под началом полковников Теттенборна и Чернышева перешла через Одер во Врицене близ Берлина, неожиданно атаковала полк итальянской кавалерии из корпуса Гренье и почти полностью его уничтожила, чем вызвала в Берлине безмерную радость.

Тогда генерал Гренье, выйдя из Берлина с двумя пехотными дивизиями, оттеснил дерзких всадников Витгенштейна и возвратился в столицу, умерив радость ее обитателей. Принц Евгений мог бы, вероятно, остановить русских, заняв сильную позицию перед Берлином, подтянув к себе корпус Лористона, одна из дивизий которого подошла уже в Магдебург, и выказав твердую решимость сражаться, но, опасаясь вызвать решающие события до прибытия Наполеона, видя себя окруженным врагами, располагая лишь 2500 кавалеристами и за недостатком конных войск даже не имея регулярного сообщения с Магдебургом, он принял решение отойти на Эльбу, куда уже отступал и генерал Ренье вследствие движения центра русских. Предварительно эвакуировав в Магдебург раненых, больных и снаряжение Евгений 4 марта оставил Берлин.

На следующий день он вышел к Эльбе и завершил долгое отступление, начавшееся 20 октября в Москве и отмеченное столь необычайными и столь великими бедствиями. Евгению не в чем было себя упрекнуть после того, как он принял командование. Все маршалы и генералы без войск, за исключением Даву и Виктора, его покинули. Он послал Даву в Дрезден с дивизией Лагранжа, чтобы подобрать Ренье, возвращавшегося из Калиша, и защитить важные пункты Дрезден и Торгау. Сам он водворился в Виттенберге с 10 тысячами человек, которые долгое время были его единственным ресурсом, и войсками корпуса Гренье, и подтянул к Магдебургу дивизии Лористона, которые были готовы выйти на линию. Вскоре Евгений должен был располагать 80 тысячами человек на Эльбе и несколькими крупными крепостями, приведенными в состояние обороны, и его уже не могли заставить покинуть эту линию.

Нет нужды говорить, что при известии о нашем уходе из Берлина безудержная радость охватила всю Пруссию. Еще до этого события к Фридриху-Вильгельму отправляли нескольких посланцев, которые доказывали ему, приводя моральные, политические и военные доводы, что нужно предаться России. И теперь, видя энтузиазм своих подданных, он сдался и 28 февраля разрешил Гарденбергу подписать договор об альянсе с Россией. Согласно договору, Россия обязывалась незамедлительно собрать 150 тысяч человек, а Пруссия – 80 тысяч, с тем, чтобы использовать их против Франции до тех пор, пока Пруссия не обретет состав, более сообразный ее прежнему состоянию и равновесию в Европе; не складывать оружия, пока эта цель не будет достигнута; прилагать все усилия, чтобы привлечь Австрию к общему делу и вести все переговоры только сообща и никогда раздельно. Россия обещала, в частности, ходатайствовать перед Англией о заключении ею с Пруссией договора о субсидиях.

Взяв на себя такие обязательства, ни король, ни Гарденберг еще не решались открыто объясниться с Сен-Марсаном, послом и министром Франции, и их замешательство было очевидным. Когда они вели переговоры, французская армия уже оставила Познань и Франкфурт-на-Одере и собиралась оставить Берлин. Тем самым, ее уже можно было не опасаться. Но, с одной стороны, Гарденберг имел довольно ума, чтобы понимать, что собирается вести весьма опасную для страны игру, а у короля имелась достаточно хорошая память, чтобы быть в этом равным образом убежденным, и, пока французская армия не ушла за Эльбу, они не решались признать то, что уже совершили. Король, честность которого нам не хотелось бы очернять, был еще менее откровенен, чем его министр, и, прибегнув к недостойной его уловке, притворился крайне раздраженным некоторыми недавними действиями французской армии. Вот каковы были эти действия.

Наполеон приказывал платить за всё; но пруссаки, злоупотребляя положением, затребовали у генерала Матье Дюма, интенданта армии, непомерные цены, тогда Наполеон отказался от сделок. Он приказал также, чтобы крепости Одера раздобыли себе продовольствие собственными силами, силой забрав в окрестностях то, что невозможно будет купить. Французские губернаторы Штеттина, Кюстрина и Глогау не преминули так и поступить и захватили в округе всё, в чем нуждались, – скот, зерно и дерево. Наконец, принц Евгений там, где его войска имели перевес, препятствовал массовым наборам в армию, которые были очевидным нарушением договоренностей, связывавших Пруссию с Францией, и ограничивали размах ее вооружения.

Конечно, приведенные нами факты не могли стать поводом для разрыва альянса. В день подписания договора с Россией, 28 февраля, король приказал, притворившись охваченным гневом, чтобы Сен-Марсану направили ноту с категорическим требованием немедленно объясниться по поводу последних действий, вменяемых в вину французской армии. Сен-Марсан не мог ответить сам, и ноту отправили в Париж с чрезвычайным курьером.

Но скрываться уже не было сил. Шумные изъявления радости патриотов, стекавшихся в Бреслау и приветствовавших решение короля, не позволяли в таковом решении сомневаться. Вдобавок, целый ряд мер сделал разрыв с Францией почти официальным. Король декретировал формирование прусской армии в Силезии, назначив ее главнокомандующим знаменитого генерала Блюхера, всегда выказывавшего благородную скорбь по поводу порабощения его страны, а генерала Шарнхорста, более всего повлиявшего на решение, – начальником ее Главного штаба. Процесс генерала Йорка, так и не начавшись, оказался вдруг законченным в его пользу. Генерал был признан невиновным и возвращен к командованию войсками, которые и перевел на сторону противника. Генералы Гнейзенау и Клаузевиц, нашедшие прибежище в России после заключения Пруссией альянса с Францией, были призваны на родину, осыпаны наградами и получили новые должности.

После подобных демонстративных жестов стесняться не имело смысла, и 15 марта состоялась встреча двух государей, вновь сделавшихся союзниками. Александр в сопровождении Нессельроде и толпы генералов вступил в столицу Силезии и под рукоплескания жителей и шумные изъявления радости войск бросился в объятия друга, которым пожертвовал некогда в Тильзите и которого ему вернула Московская катастрофа. Город три дня был иллюминирован, и король приставил к дому Сен-Марсана собственную стражу, дабы тот не подвергся оскорблениям. Во время пребывания Александра в Бреслау Гарденберг, не прерывавший в отношении Сен-Марсана скорбного, но столь красноречивого молчания, наконец прервал его, вручив послу 17 марта ноту с объявлением войны Франции.

Нет нужды говорить, что это событие, хоть и предсказуемое, произвело огромное впечатление на Германию и всю Европу. Германские патриоты как никогда демонстративно выражали свою радость и надежды. По их мнению, Саксония, Бавария, Вюртемберг и все государи, которых они называли рабами французов, должны были последовать примеру Пруссии и вступить в коалицию. Желая ускорить подобный результат, Чернышев и Теттенборн, оставив корпус Витгенштейна преследовать арьергард Евгения до Магдебурга и Виттенберга, решили показаться со своими казаками у Гамбурга, дабы попытаться сообща с английскими флотилиями поднять мятеж среди ганзейцев, которые были французами поневоле и только ждали случая перестать быть таковыми. В то же время авангарды русской армии центра, перешедшие через Одер, направились на Торгау и Дрезден, чтобы попробовать перетянуть на свою сторону Саксонию, воздействуя на нее средствами, так превосходно подействовавшими на Пруссию.

Беспокоясь о Дрездене, Евгений при отступлении на Эльбу держался правее и передвинул свой центр в Виттенберг, вместо того чтобы передвинуть его в Магдебург, вследствие чего Гамбург остался без прикрытия. Полковники Теттенборн и Чернышев с 9-10 тысячами казаков и при поддержке частей легкой пехоты выдвинулись к Гамбургу и Любеку. Англичане, в свою очередь, вновь обустроившись на Гельголанде, собирали на острове вооружение, боеприпасы и всевозможное военное снаряжение. Их флотилии заполняли устье Эльбы. Столько и не понадобилось, чтобы вызвать брожение в уже воспламенившихся умах обитателей Гамбурга. Генерал Моран – не знаменитый Моран из корпуса Даву, а старый генерал с таким же именем, храбрый инвалид, отступал в ту минуту с двумя тысячами человек из Померании на Гамбург. Он был неожиданно атакован, смертельно ранен и захвачен вместе с частью своего небольшого войска.

С другой стороны, генерал Лористон, направленный через Оснабрюк, Ганновер и Брауншвейг на Магдебург, находился еще в сорока лье от этого места. Бурсье находился в Ганновере, в сборном пункте кавалерии. Сил, остававшихся в самом Гамбурге, было недостаточно ни для того, чтобы остановить казаков, ни для того, чтобы сдержать население, и французские власти покинули Гамбург, сдав город муниципальным властям, и направились на Бремен. Казаки Теттенборна тотчас вступили в город при всеобщем ликовании жителей и получили ключи от города, дабы вручить их императору Александру. Муниципальные власти, назначенные французами, сложили с себя полномочия, и их место занял прежний сенат. Тотчас приступили к формированию так называемого Гамбургского легиона, набирая в него волонтеров, готовых сражаться за общее дело. Вскоре прибыли и англичане и привели с собой суда, груженные сахаром, кофе и хлопком, что удвоило радость, ибо к удовлетворению по поводу избавления от ненавистной иностранной власти присоединилось удовольствие от упразднения континентальной блокады и возобновления свободы торговли.