Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3"

Прежде всего он предписал министру военной администрации и снабжения Лакюэ де Сессаку подготовить сенатус-консульт о воинском призыве 1812 года, мере весьма многозначительной, поскольку войска, получив всех призывников года 1811, были уже достаточно укомплектованы для вооружения из предосторожности. Затем Наполеон потребовал от германских княжеств предоставить ему полные контингенты, и потребовал их не только у Баварии, Саксонии и Вюртемберга, но и у всех мелких государей. В шифровках Сюше и Сульту он предписывал тотчас выслать ему вислинские полки, которыми хотел воспользоваться в Польше, и отдал приказ о немедленном возвращении Молодой гвардии, расквартированной в Кастилии, и драгун, которым назначалось возвращаться во Францию поэскадронно.

Кроме того, Наполеон направил к Рейну подразделения гвардии не из Парижа (что произвело бы слишком сильное впечатление), а те, что располагались в окрестностях, как, например, полки голландской гвардии. Он приказал ускорить закупку лошадей в Германии, выполнявшуюся, по его мнению, недостаточно быстро, и начал выдвигать экипажные батальоны, приказав им везти обувь, вино и предметы снаряжения. Наконец, он отдал приказ о начале выдвижения Итальянской армии. Поскольку этой армии нужно было пересечь Ломбардию, Тироль, Баварию и Саксонию, чтобы оказаться на Висле вместе с армией маршала Даву, ей следовало начать выдвижение по крайней мере на месяц раньше всех.

Из перечисленных мер русская миссия осталась в неведении лишь относительно выдвижения Итальянской армии (в тайну которого был посвящен только принц Евгений) и отзыва поляков из Испании, затребованного шифрованными депешами. Но остальное ей стало известно, и этого оказалось довольно, чтобы рассеять последние сомнения, если они еще оставались, о начале войны в текущем 1812 году. У князя Куракина в первых числах января никаких сомнений уже не оставалось. Нарочитое замалчивание миссии Нессельроде в его присутствии, необычная холодность, выказанная ему на приеме, столь непохожая на обыкновенную в его отношении предупредительность, наконец, отданные распоряжения, одних слухов о которых было довольно, чтобы обрести знание, были равноценны самой полной демонстрации. Тринадцатого января князь Куракин отправил чрезвычайного курьера, давая знать своему двору обо всем, что узнал и наблюдал, объявляя, что война, по его мнению, предрешена и нужно приготовиться к ней без промедления. Он даже просил приказов на крайний случай, если, к примеру, ему придется покинуть Париж.

Курьер Куракина прибыл в Санкт-Петербург 27 января и произвел доставленными известиями весьма сильное впечатление. По прочтении депеш с мнением посла согласились, и сомнения исчезли. И так уже склонялись к тому, что нынешний кризис может разрешиться только таким способом, и, не желая покоряться всем хотениям Наполеона, подобно Пруссии и Австрии, а также не желая жертвовать остатками русской торговли, решили идти на крайность. Однако люди весьма ярко ощущают разницу между предвидением события и самим событием, и Лористон мог без преувеличения сказать, что в Санкт-Петербурге были потрясены. Бросать вызов Наполеону и его доблестным армиям значило тогда, по мнению Европы, подвергать себя величайшей опасности, и так страшны были воспоминания об Аустерлице, Йене, Эйлау и Фридланде, что и при самом благородном патриотизме и самой пламенной ненависти русскую аристократию охватывал ужас при мысли о возобновлении войны, всегда кончавшейся столь бесславно. Провидение хорошо хранит свои тайны, и русские еще не знали, что стоят на пороге величия, а Наполеон еще менее подозревал, что находится накануне падения! Однако и из тайн Провидения что-нибудь да выходит на свет для духа, а иногда и для страсти.

И на этот раз страсть, которая чаще всего слепа и редко просвещает, открыла русским часть правды. Они говорили, что Наполеон, конечно, одолел их армии в 1807 году, но при этом едва не увяз в грязи и едва не умер зимой от голода и холода. Недавние бедствия Массена в Португалии, порожденные разорением занимаемых им провинций, также не остались не замеченными, и в России принялись твердить, что не станут сжигать чужих угодий, как англичане, а подожгут свои собственные и поставят Наполеона в положение еще более ужасное, чем положение Массена. В русской армии только и говорили, что будут всё предавать огню, уничтожать и отступать вглубь России, избегая сражений, и тогда посмотрят, что сумеет сделать ужасный французский император среди разоренных равнин, где не найдет ни хлеба для солдат, ни травы для лошадей и, как новый Фараон, канет в необъятной пустоте, как тот канул в необъятной пучине волн. План избегать больших сражений и отступать, разоряя всё при отступлении, возникал буквально у каждого, и в этих торжественных обстоятельствах все становились, так сказать, генералами.

Среди офицеров императора Александра были горячие головы, советовавшие ему перенести рукотворную пустыню вперед, не дожидаться Наполеона на Немане, не оставлять ему богатых житниц Польши и Старой Пруссии, а без промедления вторгнуться в гадкую Польшу, из-за которой и придется воевать, и в Пруссию, которая по слабости станет союзницей Наполеона, захватить их на несколько дней, разорить и немедленно уйти.

Александр действительно намеревался противостоять Наполеону расстояниями и разорением, отказываться от сражений и уходить вглубь России, чтобы дать сражение только тогда, когда французов сразят усталость и голод, но он не соглашался с теми, кто предлагал захватить и опустошить Старую Пруссию и Польшу. Выдвинуться вперед значило дать шанс великому победителю разгромить русскую армию прямо там, куда она выступит ему навстречу, и значило также разделить с ним вину за агрессию, по крайней мере в глазах народов, а Александр, прежде чем требовать от своего народа крайних жертв, желал убедить весь мир, что он не агрессор.

Наконец, была и еще одна причина, о которой Александр говорил меньше, но которая имела для него большое значение. Пока мир был еще возможен, он не хотел неосторожной инициативой поставить его под угрозу. Румянцев также продолжал лелеять надежду, что когда Наполеон будет на Висле, а Александр на Немане, станут возможны своего рода вооруженные переговоры, что перед вступлением на страшный путь обе стороны будут более сговорчивы; что Наполеон, столкнувшись с первыми трудностями отдаленной войны, окажется менее требователен, и в последнюю минуту можно будет договориться, пойдя на компромисс, который спасет честь обеих сторон. Надежда была слабой, но Румянцев и Александр не могли от нее отказаться.

Движимые этими намерениями, Александр со своим министром и несколькими доверенными генералами разработали военную систему, которую собирались применить. Было решено создать две большие армии, все части которых уже собрались на Двине и Днепре. Беря свое начало в нескольких лье друг от друга, эти реки растекаются в противоположные стороны – Двина к Риге и Балтийскому морю, а Днепр к Одессе и Черному морю, – образуя огромную поперечную линию с северо-запада на юго-восток, представляющую, так сказать, внутренний рубеж Российской империи. Располагая передовыми постами у Немана, Двинская и Днепровская армии при приближении неприятеля будут отступать и предстанут перед ним единой массой не менее чем в 250 тысяч человек, к которым надеялись вскоре добавить стотысячный резерв. Третья армия, в 40 тысяч человек, будет расположена у Австрии, для наблюдения, к ней присоединится Дунайская 60-тысячная армия, и они обе, подойдя на театр военных действий, доведут общую численность русских войск до 450 тысяч человек.

Наряду с суровым климатом, расстояниями и задуманным разорением территории, эти средства имели значительный вес и поддерживали уверенность русских в себе, которая укреплялась и по другим причинам. Русские думали, что немалую роль в предстоящей войне сыграет общественное мнение и преимущество получит тот, кто привлечет его на свою сторону. Они знали, что и Франция, хоть и обреченная на молчание, не одобряет бесконечных войн, в которых потоками льется ее кровь ради целей, ей уже непонятных, с тех пор как границы ее не только достигли Альп, Рейна и Пиренеев, но двинулись далеко за их пределы. Русские знали, что восхищение Наполеоном начало сменяться глухой ненавистью к нему, которая могла вспыхнуть при первых же его неудачах; что в Германии ненависть была не глухой и скрытой, а пламенной и открытой, и даже более яростной, чем в Испании, где ее несколько смягчила усталость; что в Баварии, Вюртемберге и Саксонии народы жестоко пеняют государям за то, что те ради увеличения территорий приносят их в жертву иностранному властителю, и что воинский призыв стал у них одним из самых ненавистных обычаев; что Пруссия оплакивает потерянное величие; что двор Австрии, немного успокоившись после заключения мира и брачного альянса, питает к Франции как никогда сильную ненависть и горько сожалеет об Италии и Иллирии; что даже Польше приходится терпеть угнетение, во многом убавляющее энтузиазм в отношении Наполеона и добавляющее сторонников восстановления Польши не через Францию, а через Россию, посредством возложения короны Ягеллонов на голову Александра или принца его семьи.

Эти весьма печальные для Франции истины, добавляясь к ощущению русскими их действительной силы, внушали им уверенность в победе в будущей войне и утверждали Александра в решимости переложить вину за войну на Наполеона, не брать на себя инициативы и не переходить через Неман, то есть ожидать неприятеля, не выходя ему навстречу. Такое поведение казалось ему наилучшим с военной и политической точек зрения. Этой системы было решено придерживаться во всем, предоставив неприятелю инициативу в его очевидно провокационных действиях. Так, решили отправлять русскую гвардию из Санкт-Петербурга только после того, как французская отбудет из Парижа, а сам Александр планировал покинуть столицу не раньше, чем Наполеон покинет свою. Мы увидим позднее, что Александр не выдержал своей системы до конца только в последнем пункте.

Дипломатия велась в том же направлении. Очевидно, ни от Пруссии, ни от Австрии ждать было нечего, кроме разве что нейтралитета, если Наполеон его им позволит;

ни о каком содействии с их стороны не следовало и думать. Между тем Англия и, кто бы мог поверить, Швеция с жаром, почти назойливо предлагали альянсы. Альянс с Англией стал бы естественен, законен и неизбежен после первого же пушечного выстрела между Францией и Россией. Английский кабинет, в нетерпении завязать альянс, отправил в Ригу двенадцать груженых порохом судов сразу после обращения России к нейтральным странам по поводу поставок селитры и послал в Швецию своего агента Торнтона, который при малейшей надежде быть принятым собирался броситься в первый же открытый для него русский порт. В ожидании Торнтон пытался договориться в Стокгольме с российской миссией при посредничестве Шведского кабинета.

Не было, повторим, ничего более естественного, чем нетерпение Сент-Джеймского кабинета. Но чтобы Швеция или, точнее говоря, принц, обязанный Франции вступлением на ступени шведского трона, страстно искал врагов Франции и завязывал против Франции альянсы! Вот что было удивительно и даже возмутительно для всякого честного человека, и однако именно это происходило в ту минуту, представляя одну из самых поразительных сторон и без того необычайной картины, являемой миру.

Бернадотт, выбранный наследником шведского трона, окончательно заявил о себе как о самом активном и явном враге Наполеона. Отказ отдать ему Норвегию и пренебрежительное молчание французского посольства пробудили в сердце бывшего генерала застарелую ненависть к Наполеону. Недолго побыв регентом вследствие ухудшения здоровья правящего короля, затем лишившись регентства из-за опасения короля испортить отношения с Францией, но оставшись втайне главным двигателем дел, Бернадотт искал сближения с английской и российской миссиями, первая из которых действовала в Стокгольме подпольно, а вторая – официально. Он давал той и другой понять, что готов сбросить иго Франции;

что если главные державы решатся дать сигнал, он последует за ними; что он знает слабые стороны Наполеона и научит, как разбить его; что без маршала Бернадотта французским армиям придется туго; что если Англия и Россия захотят договориться со Швецией, он окажет им огромную помощь; что когда Наполеон вступит в Польшу, где он едва не погиб в 1807 году, и погиб бы наверняка, если бы не услуги всё того же маршала Бернадотта, он, королевский принц Швеции, может вступить на континент с 30, и даже 50 тысячами шведов, если ему дадут субсидии, и сумеет возмутить всю Германию в тылах французской армии. В качестве награды за содействие он просил не Финляндию, которая, как он знал, нужна России, а Норвегию, которую было неразумно оставлять Дании, верной союзнице Наполеона и предательнице европейского дела.

Эти откровения, сделанные Англии и России с большой нескромностью, возбудили в них недоверие, настолько казались удивительными и столь мало внушали уважения к их автору.

Задавшись целью переложить всю неправоту на противника и оставаться свободным от всяких обязательств, дабы иметь возможность до последней минуты высказываться за мир, Александр не хотел уступать ни нетерпению Англии, ни интригам Швеции. Он естественно и просто рассудил, что после разрыва с Францией подписание мира с Англией станет минутным делом, а условия его будут такими, какие захочет он; что поскольку его приготовления закончены год назад, а приготовления англичан – десять лет назад, то задержка в два-три месяца не помешает организации их ресурсов, а применить их можно будет только после начала войны; что нет нужды спешить, ибо преждевременными действиями он скомпрометирует себя и пожертвует последними надеждами на мир. Поэтому Александр не принял корабли с порохом, вынудил их уйти из вод Риги, пригрозив открыть огонь, если они не удалятся, и дал понять Торнтону, что еще не время являться в Санкт-Петербург. Что до Швеции, Александр был не так уверен, что она на его стороне, ибо эта держава в своей амбициозной переменчивости могла бы, подобно тому как покинула, разочаровавшись, Наполеона, покинуть и Россию из-за отвергнутых авансов. Александр решил выслушать ее невероятные предложения и сделать вид, что прислушивается к ним с тем вниманием, какого они заслуживают, и желает их зрело обдумать, как того требует их важность. Он послал Бернадотту чудесные меха и осыпал его самыми лестными свидетельствами личного расположения.

В отношении Турции, которая упорно отвергала выдвинутые условия, ни за что не хотела оставлять Молдавию до Серета, не соглашалась на протекторат русских в Валахии и Сербии, не хотела уступать ни одного пункта на Кавказе и не желала платить военные репарации, будучи убеждена, что если продолжит сопротивление еще некоторое время, то Россия под давлением французских армий будет вынуждена отказаться от всех своих притязаний, Александр снова изменил предложенные условия, отказался от протектората Сербии и Валахии, от пунктов на Кавказе и репараций, но настоял на всей Бессарабии и Молдавии до Серета и надеялся добиться на этих новых условиях мира, который бы позволил ему располагать всеми своими войсками.

Таковы были планы России. При подобном положении дел нечего было и думать посылать Нессельроде в Париж, ибо не стоило труда просить мира, зная, что его не получишь. Александр дал знать Лористону об отказе от этого демарша с нескрываемой болью; сказал, что курьер, отбывший из Парижа 13 января, не оставил никакой надежды спасти мир, что он этим глубоко сокрушен, ибо не переставал искренне желать его; что ради его сохранения он держался условий Тильзита, то есть оставался в состоянии войны с Англией, стерпел ущемление герцога Ольденбургского с условием, что Франция предоставит возмещение по своему усмотрению, вынес даже образование Великого герцогства Варшавского, лишь бы только оно не стало началом восстановления королевства Польши.

Затем Александр заявил, что всегда соблюдал законы континентальной блокады, всегда содействовал ей, закрывая свои порты перед британцами и узнавая их флаг под всеми наименованиями, какие они незаконно себе присваивали; что полностью исключать торговлю с американцами он не может, ибо это доведет его страну до такого состояния нищеты, в каком пребывает Польша;

что американцы, которых он впускал, в самом деле сообщались с англичанами и он это знал, но был уверен в их национальности и впускал только тогда, когда она не внушала никаких сомнений; что, к тому же, его обязывают к этому только Берлинский и Миланский декреты, принятые без его участия; что он уже тысячу раз всё это повторял и повторяет теперь в последний раз, чтобы окончательно заявить о своей невиновности; что он выдержит, если придется, и десятилетнюю войну и скорее отступит в Сибирь, чем опустится до положения Австрии и Пруссии; что Наполеон, провоцируя разрыв, весьма недооценивает собственные интересы; что Англия уже на пределе своих ресурсов и, продолжая держать континентальную блокаду и обернув против Веллингтона те силы, которые он подготовил против России, Наполеон добился бы мира раньше, чем через год; что в противном случае он возлагает надежды на события неизвестные, неподдающиеся расчетам, и вернет Англии все шансы на успех, какие она потеряла.

Александр добавил, что останется непоколебим в намеченной линии поведения, что его войска останутся за Неманом и не перейдут через него первыми; что его народ и весь мир станут свидетелями того, что он не сделался агрессором, что в этом отношении он настолько щепетилен, что даже отказался выслушать предложения Англии, отослал ее порох, отошлет равным образом и Торнтона, если он явится, и дает в том слово чести человека и государя. В заключение Александр заметил, что при таком положении вещей отправка Нессельроде невозможна, что достоинство и здравый смысл воспрещают ему это, ибо миссия посланника уже ни к чему не приведет.

Ведя такие речи, Александр казался взволнованным более обыкновенного, но и более решительным, чем был ранее, и говорил как человек, не боявшийся выказать свое огорчение из-за войны, потому что решил воевать, и воевать жестоко. Он оставил Лористона столь же расстроенным, каким был сам, ибо этот превосходный гражданин ждал войны с отчаянием, предвидя всё, что может из нее проистечь. Впрочем, он всегда встречал у Александра дружеский прием и был осыпан его заботами. Только теперь его не столь часто приглашали на обед ко двору и в круг императорской семьи, дабы ответить на холодность, какой подвергся князь Куракин. Однако встречали всюду с прежней предупредительностью, ибо пример, поданный Александром петербургскому обществу, был последним понят: Лористон повсюду находил бесконечно почтительное отношение, сдержанную вежливость и спокойную непоказную решимость, словом, сокрушение без слабости. Повсюду он видел только людей, которые боялись войны, но были исполнены решимости скорее воевать, нежели отступить за пределы, начертанные их императором. Французы не подвергались нигде ни оскорблениям, ни дурному обращению.

Лористон, получивший изложенные выше сообщения с 25 января по 3 февраля, со скрупулезной точностью передал их своему двору с курьером от 3 февраля, добавив к ним от себя сколь правдивое, столь и разительное описание настроений в Санкт-Петербурге. Его курьер прибыл в Париж в середине февраля. Ему, впрочем, предшествовали и другие, указывавшие почти на то же положение вещей и заставлявшие предположить то, о чем Лористон возвещал с определенностью: Нессельроде никуда не едет.

Обретя уверенность в том, что Нессельроде в Париже не появится, Наполеон добился своей цели. Однако он находил Россию настроенной чересчур решительно, и хотя она казалась ему достаточно напуганной, чтобы предпринимать внезапное наступление, он по-прежнему опасался, как бы горячие головы не убедили Александра перейти через Неман и опередить французов в Кенигсберге и Данциге. Вследствие чего он счел уместным заключить альянсы, расписал войскам последние движения, дабы успеть вовремя к Висле, и сопроводил эти решительные действия несколькими политическими демаршами, дабы успокоить чувства Санкт-Петербургского кабинета и внушить ему снова некоторые надежды на мир.

До сих пор Наполеон не хотел заключать альянсы из страха насторожить Россию. Он заставлял ждать главным образом несчастную Пруссию, не перестававшую опасаться, что за долгими отсрочками скрывается ужасная ловушка. С октября Наполеон под различными предлогами держал ее в неизвестности и наконец сообщил подлинную причину отсрочек, в которой теперь можно было признаться. Когда наступил февраль и положение вещей стало таким, что откладывать дольше было уже нельзя, Наполеон весьма обрадовал короля и Гарденберга, объявив им, что собирается подписать договор об альянсе. Фридрих-Вильгельм, которого Россия подталкивала к войне в 1805 году и совершенно оставила в 1807 году, считал себя обязанным только своей стране и короне. Будучи к тому же убежден, как и все, что Наполеон снова выйдет из войны победителем, прусский король объявлял себя его союзником, поскольку не имел никакой возможности соблюдать нейтралитет. Его политика в ту минуту состояла в том, чтобы дать Наполеону как можно более сильный контингент, раз уж необходимо его предоставить, дабы по заключении мира получить и наибольшую награду в виде возвращения крепостей, сокращения военных контрибуций и увеличения территорий. Фридрих-Вильгельм предлагал сто тысяч отличных солдат под командованием почтенного генерала Граверта, готовых служить, увидев в альянсе с французами путь к восстановлению их родины. За такую помощь король Пруссии просил вернуть ему одну из крепостей на Одере, к примеру, крепость Глогау, находившуюся в стороне от пути армий и не много значившую для Франции; освободить от уплаты 50–60 миллионов, которые прусская казна еще оставалась должна французской казне; и наконец, по заключении мира, передать ему новые территории, соразмерные услугам, оказанным прусской армией. Кроме того, для себя и своего двора Фридрих-Вильгельм просил объявить нейтральной Силезию, куда он мог бы удалиться подальше от бряцания оружия, ибо Берлину, расположенному на пути всех европейских армий Европы, предстояло превратиться в военный город.

Однако Наполеон не намеревался ни уничтожать Пруссию, ни восстанавливать ее. Ему было довольно находить ее покорной и разоруженной, и он не настолько рассчитывал на прусских солдат, чтобы позволить ей ставить под ружье огромную армию. Он не сомневался в достоинствах пруссаков и лояльности Пруссии, но не без основания полагал, что в случае его неудачи их могут охватить патриотические чувства. Поэтому Наполеон не хотел, чтобы у Пруссии было больше солдат, чем предусматривал существующий договор (42 тысячи), чтобы она пускалась в чрезмерные расходы и нашла в них предлог не выполнить денежные обязательства перед Францией. По этим причинам он наотрез отказался от ее предложений, сказав, что ему хватит 20 тысяч пруссаков и что для победы над Россией ему нужны не солдаты, а продовольствие и лошади для его транспортировки. Он отказался сократить контрибуции, но согласился списать с долга Пруссии стоимость лошадей, быков и зерна, которые она ему поставит. Отказался вернуть и Глогау, ибо эта крепость находилась, по его словам, на линии операций, и к тому же после заключения союза у Пруссии всё становилось общим с Францией и королю нечего было жалеть о каких-то крепостях. Наполеон был готов предоставить Силезии нейтралитет, но не без оснований полагал, что для его гарантий необходимо также согласие России. Что до целостности нынешней территории Пруссии и расширения ее границ после заключения мира, он с легкостью обещал и то и другое.

В той ситуации, в которую попала Пруссия, ей не следовало вступать в пререкания, вследствие чего 24 февраля был подписан договор на следующих условиях: Пруссия предоставляла 20 тысяч солдат под непосредственным командованием прусского генерала, обязанного подчиняться командующему французского армейского корпуса. Оставшиеся в Пруссии 22 тысячи солдат распределялись следующим образом: 4000 в Кольберге, 3000 в Грауденце, 2000 в Потсдаме для охраны королевской резиденции, остальные – в Силезии. За исключением Кольберга и Грауденца, в открытых и закрытых городах могли находиться только городские ополчения. Сумма, которую Пруссия осталась должна Франции, определялась в 48 миллионов, 26 миллионов из которых оплачивались уже зачтенными залоговыми свидетельствами, 14 миллионов – поставками, а 8 миллионов – деньгами по окончании предстоящей войны. На 14 миллионов Пруссия обязывалась поставить 15 тысяч лошадей, 44 тысячи быков, а также ячменя, овса и фуража. На таких условиях Наполеон гарантировал ей целостность нынешней территории, а в случае победы над Россией обещал расширение границ в возмещение прошлых потерь.

С Австрией позиция Наполеона была совсем иной. Австрия не опасалась за свое существование и не нуждалась в альянсе с Наполеоном, ибо не находилась, подобно Пруссии, под пятой у четырехсот тысяч французов. Она бы предпочла уклониться от союза с Францией, остаться сторонним наблюдателем конфликта и потом что-нибудь приобрести у победителя за счет побежденного. Австрия была склонна верить, что победит Наполеон, и с ним получить можно будет больше, чем с императором Александром, но для надежности предпочла бы не брать обязательств ни перед кем и избавить себя от необходимости делать неприятное признание в том, что она присоединяется к Франции против России. Но ускользнуть от железной руки Наполеона было невозможно. Следовало определить свою позицию по отношению к нему и, поскольку его победа была более вероятна, чем победа Александра, выступать на его стороне в надежде вернуть Триест, о потере которого Австрия не переставала сожалеть. К тому же после заключения брачного альянса с Наполеоном военный альянс становился делом естественным и легко объяснимым.

Поэтому венский двор согласился на союз с Францией, но потребовал соблюдения тайны и обнародования договора в последнюю минуту, ибо, по словам Меттерниха, только он и император являются сторонниками такового в Австрии, и если о переговорах станет известно раньше времени, они могут столкнуться с непреодолимыми трудностями. К тому же лучше было застать Россию врасплох, неожиданно выставив против нее армейский корпус в Волыни. Этот корпус уже собирался в Галиции, где должен был стоять в полной готовности, под предлогом размещения наблюдательных войск на границе. Наполеон согласился, ибо ему хватало и того, что он может положиться на Австрию, и ему было всё равно, в какое время станет известно о его союзе с ней. Он даже разделял желание держать альянс в тайне, дабы как можно дольше не доводить русских до крайних мер.

Подписанный 14 марта союзный договор отмечал, что Франция и Австрия гарантируют друг другу целостность настоящих территорий; что Австрия предоставляет Франции для предстоящей войны корпус в 30 тысяч человек, который будет отправлен в Лемберг к 15 мая при условии, что наступательные действия французской армии действительно привлекут к ней русские силы; что корпус под командованием австрийского генерала (князя Шварценберга) будет подчиняться непосредственно Наполеону;

что в случае восстановления Польского королевства Франция возвратит Австрии Иллирию, а в случае окончательной победы отнесется к императору Францу при новом разделе территорий как к другу и близкому родственнику.

Договор, как мы видим, обязывал Австрию лишь к небольшому содействию и позволял ей с легкостью сказать в Санкт-Петербурге, что она сделалась только формальной союзницей Франции, дабы избежать войны с ней, к которой не готова.

Заключив союзные договоры, Наполеон предписал войскам очередное выдвижение. Он уже предписывал Итальянской армии сосредоточиться у подножия Альп, а маршалу Даву – быть наготове и передвинуться на Вислу, если русские, против всякого вероятия, первыми перейдут через Неман. Поскольку всё было готово, он приказал приступать к первым маршам, но так, чтобы подойти к Неману не раньше мая. Вот как Наполеон распределил свою многочисленную армию. (Мы приведем точные цифры, почерпнутые из его личных записей, гораздо более точных, нежели записи военного министерства.)

Хотя Наполеон и поручил Даву заботы по организации армии, он не дал ему верховного командования, оставив право распоряжаться огромными силами исключительно за собой. Он хотел только, чтобы маршал, находившийся ближе всех к будущему военному театру и в наибольшей готовности действовать в том случае, если русские перейдут через Неман, обладал достаточными ресурсами, чтобы их остановить. Поэтому Наполеон вверил Даву пять не имевших себе равных французских дивизий. То были прежние дивизии Морана, Фриана и Гюдена, превращенные в пять дивизий посредством увеличения их полков с трех до пяти боевых батальонов. Их доукомплектовали несколькими баденскими, испанскими, голландскими и ганзейскими батальонами. Двумя новыми дивизиями командовали выдающиеся генералы Компан и Дессе. Шестой дивизией была польская, стоявшая в Данциге, но не входившая в его гарнизон и включавшая превосходных солдат, успешно участвовавших в кампании 1809 года против австрийцев.

Наполеон сохранил прежнее подразделение конных войск на легкую кавалерию, предназначенную для разведки, и резервную кавалерию, предназначенную для боевых действий. Последняя включала и некоторое количество легкой кавалерии, но в основном – тяжелую и среднюю кавалерию, то есть кирасиров, улан и драгун. Резерв подразделялся на четыре корпуса. Первый, включавший пять полков легкой кавалерии и две кирасирские дивизии, был приписан к армии Даву. Тем самым маршал получил около 82 тысяч пехотинцев и артиллеристов, 3500 легких всадников и 12 тысяч резервных кавалеристов, то есть 96–97 тысяч прекрасных солдат. Это был 1-й корпус, со штаб-квартирой в Гамбурге.

Кроме того, Наполеон вверил Даву прусскую дивизию в 16–17 тысяч человек под непосредственным командованием генерала Граверта, в результате чего численность войска возросла до 114 тысяч солдат.

Маршалу Удино Наполеон поручил 2-й корпус, включавший, вместе с дивизиями, расквартированными в Голландии, остальные войска, организованные Даву и не перешедшие под его командование. В них входили французские дивизии Леграна и Вердье, сформированные из бывших дивизий Массена и Ланна и отличной швейцарской дивизии, в которую добавили несколько хорватских и голландских батальонов. Вместе с легкой кавалерией, артиллерией и кирасирской дивизией из кавалерийского резерва корпус Удино насчитывал 40 тысяч первоклассных солдат. Его штаб-квартира располагалась в Мюнстере. Три-четыре тысячи пруссаков, оставшихся от 20 тысяч, предоставленных Пруссией и предназначенных 2-му корпусу, охраняли Пиллау, Фриш-Нерунг и посты, прикрывавшие Фриш-Гаф.