Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3"

Ему нужен был заместитель, и, поразмыслив, Наполеон нашел только одного человека, достаточно преданного и достаточно высокого ранга, чтобы ему повиновались, то был король Неаполя. Евгений был более благоразумен, постоянен и приобрел в эти роковые дни высокое уважение всех честных людей в армии, но он был способен повиноваться Мюрату, а Мюрат никогда не стал бы повиноваться ему. Если говорить о маршалах, то Ней, хоть и покрытый славой, не обладал достаточным авторитетом, а Даву потерял его с тех пор, как Наполеон сам подал сигнал к его поношению.

Оставляя Мюрату Бертье, Наполеон надеялся поместить при нем мудрого и трудолюбивого советника, способного и сдержать его, и восполнить его неведение деталей. К сожалению, начальник штаба был полностью деморализован, а его здоровье – полностью подорвано. Невзгоды, которые ему пришлось вынести, разрушили его тело и глубоко поколебали его рассудок. Бертье хотел уехать вместе с Наполеоном, и понадобились самые жесткие слова, чтобы вынудить его остаться. Он покорился со свойственной ему преданностью, но и с жестокой печалью, ибо редкостное здравомыслие заставляло его предвидеть только новые и еще более ужасные несчастья после отъезда Наполеона.

Вечером 5 декабря в Сморгони Наполеон собрал Мюрата, Евгения, Бертье и маршалов и сообщил о своем решении, которое их удивило и заметно огорчило; но они не осмелились возражать, всё еще страшась своего побежденного повелителя и находя к тому же его доводы весьма основательными, ибо он говорил, что через два месяца приведет к ним 300 тысяч человек подкрепления и что только он сам сможет привлечь во Франции подобные ресурсы. Кроме того, он был ласковее обычного, каждому сказал несколько сердечных слов, даже маршалу Даву, с которым так дурно обошелся во время кампании, и очень старался ласками добиться одобрения, которого боялся не добиться выдвигаемыми доводами. Он даже рискнул смягчить их обвинениями в собственный адрес, сказав, что все совершали ошибки, и он тоже, что он слишком долго оставался в Москве, что соблазнился затянувшейся ясной погодой и желанием мира;

что в действительности причиной их неудач была ранняя и суровая зима; что это скорее беда, чем вина; что нужно быть снисходительными друг к другу, поддерживать и любить друг друга; что скоро он снова появится среди них во главе великолепной армии, а тем временем советует им помогать друг другу и повиноваться Мюрату.

Сказав эти слова, Наполеон обнял всех по очереди, чего с ним никогда не случалось, и, сев в сани вместе с Коленкуром, Дюроком, Мутоном и Лефевром-Денуэттом, отбыл глубокой ночью, оставив своих товарищей покорившимися и почти убежденными, но в глубине души потрясенными и потерявшими надежду.

Отъезд императора следовало держать в величайшей тайне до следующего дня, дабы известие это не опередило его в тех местах, через которые ему предстояло проезжать, соблюдая строжайшее инкогнито. Перед отъездом Наполеон составил 29-й бюллетень, столь знаменитый впоследствии, в котором, впервые заговорив об отступлении, отчасти признавал наши несчастья, абсолютно отрицать которые было уже невозможно, но относил их на счет зимы и облагораживал повествование о своих невзгодах прекрасной и бессмертной картиной перехода через Березину.

Когда на следующий день, 6 декабря, армия узнала об отъезде Наполеона, ошеломление было велико, ибо вместе с ним исчезала последняя надежда. Тем не менее новость не стала сенсацией для людей, способных к размышлению: многие доводы говорили в пользу принятого Наполеоном решения. В массах же чувства настолько притупились, что впечатление было совсем не таким, каким могло стать при других обстоятельствах. И солдаты продолжали машинально брести вперед, желая прийти в Вильну, как месяцем ранее желали прийти в Смоленск. В Вильне надеялись найти продовольствие, недостаток которого, правда, стал меньше давать о себе знать после вступления в Литву, а главное – пристанище, покой и организованные войска, способные остановить преследование русских. Но с каждым днем страдания марша возрастали. После Молодечно мороз стал еще суровее, а температура опустилась до 30 градусов по Реомюру. Лошади погибли почти все; люди тоже сотнями падали на дорогах. Шли, прижавшись друг к другу, вооруженными или безоружными группами, в молчаливом оцепенении, в глубокой печали, не говоря ни слова, ни на что не обращая внимания, следуя друг за другом и за авангардом. Холод, воздействуя на самых слабых, сначала лишал их зрения, потом слуха, вскоре – сознания, а затем, в минуту смерти, – сил двигаться. Тогда люди падали на дорогу, и идущие следом попирали их ногами, будто неизвестные трупы. Самые сильные сегодня становились самыми слабыми завтра, и каждый день уносил множество новых жизней.

Наполеон при отъезде оставил крайне расплывчатые инструкции, настолько он был озабочен поразившими его невзгодами и теми невзгодами, которые ему еще грозили. Он рекомендовал собрать в Вильне армию, накормить, вооружить, сконцентрировать ее и затем отступать на Неман, если нельзя будет удержаться в Вильне. К несчастью, он не оставил предписаний относительно двадцати пяти тысяч человек, находившихся в Вильне. Чтобы их сохранить, нужно было постараться не перемещать без необходимости. Зная, что французскую армию неотступно преследуют русские, и не понимая, что может случиться с войском за пять дней марша по такой погоде, Маре и губернатор Литвы с самыми благими намерениями отправили на Сморгонь лучшие войска Вильны, в том числе французскую дивизию Луазона, бригады Кутара и Франчески, неаполитанскую кавалерию и маршевую кавалерию. Всё это были молодые люди, способные отлично сражаться, но не способные вынести даже двух суток страданий, которые уже два месяца выносили несчастные, возвращавшиеся из Москвы. Выйдя из нагретых до 12–15 градусов казарм на тридцатиградусный мороз, они были обожжены, и за несколько дней большинство из них погибли. Так начали растрачивать без всякой пользы последние ресурсы, с помощью которых можно было остановить неприятеля и реорганизовать армию.

Наконец, нашагавшись, настрадавшись и устлав землю погибшими, скорбная, бледная, исхудалая масса, покрытая лохмотьями, одетая поверх обмундирования в самые невообразимые одеяния (захваченные в Москве мужские и женские шубы, грязные и обгорелые шелка, конские попоны, словом, во всё, что только могла раздобыть), подошла 9 декабря к воротам Вильны.

Несколько дней отдыха были абсолютно необходимы измученным солдатам, и это легко можно было бы организовать, если бы не дали бессмысленно погибнуть на дорогах свежим войскам, занимавшим Вильну, а главное, если бы князю Шварценбергу и генералу Ренье передали приказы, которые они были в состоянии выполнить. Если бы, начиная с 19–20 ноября, с ними поговорили откровенно, не ограничиваясь сообщениями о том, что в армии всё хорошо и император с победой возвращается из Москвы, а, напротив, сказали, что армия возвращается преследуемая, жестоко измученная холодом и ее возвращение в Вильну гарантировано только при условии оказания ей мощной поддержки, конечно же Шварценберг выдвинулся бы и мог быть с Ренье в Минске до 28 ноября и в Вильне до 10 декабря. В этом случае, вместе с войсками, имевшимися в Вильне, можно было бы собрать около шестидесяти тысяч человек, а с остатками Великой армии – семьдесят две тысячи. А ведь русские вовсе не могли собрать столько солдат. Но Наполеон уехал, не отдав приказаний; Маре, немедленно последовавший за ним, не счел возможным его подменить, и Шварценберг, как и Ренье, томились между Слонимом и Несвижем, не зная, что делать и чему верить. А поскольку еще и дивизия Луазона и бригады Кутара и Франчески были поражены холодом и полностью дезорганизованы, Вильна оказалась совершенно неприкрыта, и не было ни малейших шансов оборонить ее от трех приближавшихся неприятельских корпусов.

После перехода через Березину генерал Кутузов, оставив свою главную армию позади и приняв верховное командование объединенными русскими армиями, поручил Витгенштейну выдвигаться на Вильну дорогой на Свенцяны, Чичагову – дорогой на Ошмяны, а затем направил, но медленнее, свои собственные войска на Новые Троки, дабы помешать воссоединению Шварценберга с Наполеоном. Разумеется, он не располагал в целом 80 тысячами людей и не мог бы собрать в одном пункте более 40 тысяч для сражения. Но поскольку Вильна оказалась неприкрыта, хватило бы и авангарда в 5–6 тысяч человек, чтобы вызвать в ней замешательство. Такой авангард существовал: это были казаки Платова и пехота Чаплица.

У французов распались все корпуса: 1-й (Даву), 2-й (Удино), 3-й (Нея), 4-й (принца Евгения), 9-й (Виктора) распались полностью в последние дни под действием крепнущего холода и безостановочного марша. К воротам Вильны маршал Виктор, последним выполнявший роль арьергарда, подошел без единого человека. Каждый солдат шел греться и есть, куда мог, и главное, старался избегать ранений, которые были равнозначны гибели. Из дивизии Луазона выжили не более трех тысяч человек, и примерно столько же выживших осталось в Императорской гвардии. Генералам, здоровым и раненым, стало некем командовать, и они разошлись каждый в свою сторону. Мюрат же, сожалевший о возложенной на него ответственности, встревоженный за свое королевство при виде обширной катастрофы, начинавшей развертываться у него на глазах, лишенный поддержки больного и подавленного Бертье, не знал, что делать и что приказать.

Но неприятель даже не оставил ему времени на сомнения. Обломки армии переполняли Вильну, грабя склады продовольствия и одежды, когда вечером 9 декабря у ворот города показался Платов с казаками. При первых же выстрелах смятение и беспорядок достигли предела. Арьергарда уже не существовало. Генерал Луазон, только и располагавший еще некоторыми силами, примчался с 19-м, старым полком, вновь пополненным новобранцами, и попытался разместиться вне городских стен. Ней, не имевший командования, но бравший его повсюду, где случалась опасность, что ему охотно позволяли, и старый Лефевр, обретя в минуту опасности прежнюю энергию, бегали по улицам Вильны, призывая к оружию и силясь собрать немного вооруженных солдат, чтобы повести их на укрепления. Казаков остановили, но только на несколько часов, и каждый уже думал только о бегстве. Мюрат, столь героический на Москве-реке, неуязвимый Мюрат, которого не брали ни пули ни ядра, внезапно пораженный всеобщей болезнью, последовал примеру своего повелителя и выехал в предместье Вильны, выходившее на дорогу в Ковно. Он отправился туда, дабы успеть уехать одним из первых. Пустившись в путь в ночь с 10 декабря, он сказал только, что едет в Ковно, где попытается собрать за Неманом армию.

Не требовалось отдавать приказ, чтобы каждый приготовился уйти. Разошлись в сумятице, оставив неприятелю обширные склады всякого рода и, что достойно бесконечного сожаления, множество раненых и больных, размещенных в госпиталях и у населения. Неприятелю достались также и 12–15 тысяч изнуренных солдат, которые предпочли плен продолжению смертельного марша в 30-градусный мороз, без пристанища ночью и без хлеба днем. При этой внезапной эвакуации потеряли еще 18–20 тысяч человек, которых легко было спасти. Всю ночь 10-го выходили из Вильны на глазах у казаков, которым не терпелось вступить в город. Ружейная пальба входивших и покидавших город всю ночь держала несчастный город в состоянии непрерывного ужаса.

Следующие дни, 10, 11 и 12 декабря, были потрачены на прохождение двадцати шести лье, отделявших Вильну от Ковно, куда стеклись остатки армии. Неман замерз, мосты, которые построили и окружили прочными укреплениями французы, уже не являлись единственным средством для перехода через реку, и казаки перешли через нее галопом. Поэтому невозможно было сохранить Ковно, Неман зимой уже не представлял настоящей линии обороны. Опустошение складов, то есть их разграбление, было единственным способом воспользоваться городом, и на склады ринулись с родом ярости. Они были еще богаче, чем в Вильне, потому что внутренняя навигация из Вислы в Неман позволила сосредоточить в них, благодаря деятельности генерала Баста, все богатства Данцига. Несчастные солдаты обратились преимущественно к складам спиртного, ища защиты от холода во внутреннем тепле, и стремительно убивали себя в нетерпении выжить.

Утром 12 декабря Мюрат собрал маршалов, Бертье и Дарю, чтобы обсудить дальнейшие планы. Донесения всех командиров извещали, что ни в одном корпусе солдат уже не осталось, есть еще, возможно, 2000 человек в дивизии Луазона и 1500 человек в рядах гвардии, из которых еще способны выстрелить из ружья от силы 500. Оборону Ковно и руководство окончанием отступления с общего согласия уступили Нею. Чтобы дать время потоку беглецов иссякнуть, он должен был оборонять Ковно в течение двух суток, с остатками дивизии Луазона и кое-какими войсками Рейнского союза, а затем отступить на Кенигсберг, где к нему должен был присоединиться Макдональд, отступавший от Риги на Тильзит. Что до печальных остатков армии, сочли, что собрать их станет возможно только на Висле, то есть за линией, за которой их перестанут преследовать. Решили, что отряды, состоявшие из 30–40 офицеров на полк и нескольких младших офицеров-знаменосцев, соберутся в сборных пунктах. Отрядам гвардии назначалось собраться в Данциге, 1-го и 7-го корпусов (Даву и вестфальцев) в Торне, 2-го и 3-го корпусов (Удино и Нея) в Мариенбурге, 4-го и 6-го (Евгения и баварцев) в Мариенвердере, 5-го (поляков) в Варшаве; к этим же сборным пунктам должны были направляться рассеянные на дорогах солдаты. Маршал Ней попросил, чтобы для последнего усилия под стенами Ковно к нему присоединили генерала Жерара, и его просьба была удовлетворена.

Тотчас после принятия решений все отбыли в Кенигсберг. В Ковно остались только Ней и Жерар, чтобы попытаться остановить казаков. Ней поместил в укреплениях перед мостами через Вилию и Неман кое-какие германские войска, а вдоль обеих замерзших рек, которые нужно было отстаивать без опоры на какое-либо укрепление, – остатки дивизии Луазона, 29-й полк. Но вскоре германцы разбрелись, солдаты 29-го, зараженные их примером и испуганные тем, что приходилось оборонять Ковно силами нескольких сотен человек, разошлись так же, и к концу дня 13 декабря у Нея с Жераром осталось не более 500–600 человек и 8—10 орудий дивизии Луазона.

Продержавшись весь день 13-го и дав уйти множеству отставших, они решили и сами уйти ночью вместе с немногими сохранившими верность солдатами. К середине ночи, убедившись, что все, кто был способен передвигаться, прошли перед ними, Ней и Жерар попытались взойти на ту самую высоту, откуда армия обозревала Неман, намереваясь его перейти, но гололед остановил последние багажные и артиллерийские обозы. В довершение несчастья, несколько казаков, перешедших через Неман по льду, взобрались на высоту с обратной стороны и грозили перерезать дорогу. При этой новой опасности 500–600 оставшихся человек разбежались в темноте во все стороны, ища спасения где угодно. Нею и Жерару, оставшимся в почти полном одиночестве с несколькими офицерами, пришлось подумать о собственной безопасности, и, повернув вправо, двинуться вдоль Немана, чтобы скрыться от неприятеля. Целыми и невредимыми они добрались до дороги из Гумбиннена в Кенигсберг, оказав этим последнюю и единственно возможную услугу, ибо в необъятности катастрофы спасение этих двух людей кое-что значило.

Начиная с этой минуты, не осталось ни одного армейского корпуса, и отступали уже только маленькие отряды, убегавшие по замерзшим равнинам Польши от последних казацких рейдов. Те, проделав несколько лье за Неманом, вернулись на линию реки, которую торжествующие, но изнуренные и на треть поредевшие русские армии не хотели пересекать.

В Кенигсберг прибыли штабы и Старая гвардия. Из 7 тысяч человек, которые насчитывала Старая гвардия в начале кампании, при оставлении Смоленска в ее рядах оставалось 5962 человека. Из этого состава она потеряла к прибытию в Кенигсберг 528 человек убитыми и ранеными, которых не смогли перевезти, 1377 погибшими от усталости и нужды, 2586 замерзшими и отставшими, а следовательно, взятыми в плен, то есть после Смоленска было потеряно 4491 солдат, из которых только 528 пострадали в бою. Таблицу потерь вручил штабу Лефевр, и это был единственный корпус, в котором производились регулярные раздачи продовольствия! От Молодой гвардии не осталось ничего.

Список погибших раздирает душу, но нужно, чтобы народы знали, во что обходятся безумные предприятия и чего стоило именно это, безусловно, одно из самых безрассудных и смертоубийственных за все времена. Часто пытались оценить потери Франции и ее союзников в Русской кампании, но подсчет страшен и невозможен! Тем не менее можно приблизиться к истине, не достигая ее.

Вся армия, предназначенная для действий от Рейна до Немана, составляла 612 тысяч человек и 150 тысяч лошадей, а с австрийцами – 648 тысяч человек. Из них 420 тысяч перешли через Неман. После этого к ним присоединился 9-й корпус (Виктора) в 30 тысяч солдат, дивизия Луазона в 12 тысяч, дивизия Дюрютта в 15 тысяч, союзные войска и маршевые батальоны численностью 20 тысяч французов и 36 тысяч австрийцев, что составило общую массу в 533 тысячи человек, перешедших через Неман. У Шварценберга и Ренье оставалось около 40 тысяч человек, очень медленно отступавших между Бугом и Наревом, у Макдональда – 15 тысяч пруссаков и поляков, пытавшихся добраться до Немана, и некоторое количество разрозненных солдат, возвращавшихся через равнины Польши к линии Вислы. Из этих разрозненных частей собрали впоследствии 30–40 тысяч. Получается, таким образом, 438 тысяч человек, которые и составят потери и из которых русские удерживали в плену около 100 тысяч. Согласно такому подсчету погибли 340 тысяч. Не поддающееся подсчету количество людей, разбежавшихся с начала кампании, постепенно вернулось в свои страны через Польшу и Германию, но не будет преувеличением сказать, что около 300 тысяч человек погибли в бою, от голода и от холода.

Что до самого предприятия, ничто или почти ничто не могло сделать его успешным. Даже безупречное руководство не смогло бы исправить его главного порока. Учитывая ошибки, которые совершались и в большинстве своем вытекали из самого принципа предприятия, успех был еще более невозможен.

Прежде всего, кампания политически не была необходима Наполеону. Упорно продолжая Испанскую войну, какой бы тяжелой она ни оказалась, отведя для нее все свои ресурсы, он решил бы европейский вопрос, а пожертвовав еще и некоторыми из территориальных приобретений (скорее обременительных, нежели полезных), без сомнения добился бы всеобщего мира. Даже допуская, что это заблуждение и что, прежде чем прийти к всеобщему миру, Россия неизбежно еще раз объединилась бы с Англией, следовало не упреждать ее, а предоставить самой совершить акт агрессии и ждать на Висле, где она без всяких сомнений была бы разбита. Идти к русским, вместо того чтобы ждать их на Висле, стало одной из величайших политических ошибок в истории, и эта ошибка Наполеона являлась плодом не умственного заблуждения, а запальчивости неудержимого нрава, не умевшего терпеливо ждать.

Если предприятие было неразумным в принципе, оно было таковым в еще большей степени с учетом состояния вооруженных сил в 1812 году. У Наполеона уже не оставалось старых отрядов Аустерлица и Фридланда: эти отряды погибли (или же погибали) в Испании. У него оставалось еще немного таких солдат в корпусе Даву, в некоторых старых дивизиях Нея, Удино и Евгения;

к сожалению, он безмерно увеличил их с помощью новобранцев, насильно приведенных в ряды: частью крепких, но непослушных, частью послушных, но слишком молодых. И ослабленные таким способом старые войска перемешали вдобавок с союзниками, которые ненавидели нас и конечно сражались, но дезертировали при первом удобном случае. Триста тысяч старых солдат Даву стоили бы большего, чем собранные наспех 600 тысяч, ибо осталась бы только половина проблемы: как их прокормить, а кормя их, этих солдат сохранили бы под знаменами. В 1807 году едва удалось избежать гибели, отправившись к Неману с превосходными солдатами. Пытаться в 1812 году идти в два раза дальше, с солдатами, стоившими в два раза меньше, значило сделать катастрофу неизбежной.

Тем самым, главной ошибкой стало само предприятие. Искать ошибки исполнения, которые могли добавиться к главной ошибке, было бы неплодотворно, если бы почти все они не вытекали из главной ошибки как неизбежные ее следствия.

Так, когда Наполеон терял время в Вильне и Витебске, он ждал присоединения отставших и утомленных расстояниями солдат, и настоящей ошибкой было не ожидание, а то, что он повел их так далеко. Он не дал достаточно войск Даву, чтобы покончить с Багратионом, прежде чем идти на Барклая, потому что рассчитывал на присоединение сил, которое сделалось почти невозможным вследствие природы самой местности. То, что он не остановился в Смоленске, также являлось всецело ошибкой самого предприятия, ибо если опасно было идти в Москву, не менее опасно было и зимовать в Литве, с замерзшими реками в качестве границ, с Европой за спиной, исполненной ненависти и начавшей сомневаться в непобедимости Наполеона.

Если в сражении на Москве-реке он не решился ввести в бой гвардию, бывшую его единственным резервом, следует снова винить в этом само предприятие, безрассудство которого он ощущал и которое вдруг сделало его робким в наказание за дерзость. Если он слишком долго оставался в Москве, то вовсе не в пустой надежде добиться мира, но из-за того, что ему было трудно признаться в своих затруднениях Европе, всегда готовой перейти от покорности к мятежу. Если он не был достаточно активен и энергичен во время отступления, то потому, что понимание совершенных ошибок парализовало его энергию. Менее проницательный человек, не столь верный судия чужих и собственных ошибок, был бы менее удручен, питал бы меньше сожалений и лучше исправил свои заблуждения. Это наказание гения – чувствовать собственные ошибки сильнее, чем их чувствует посредственность, и терпеть за них большее наказание в тайниках своей совести. Наконец, если Наполеон уехал из Сморгони, покинув армию, то потому, что предвидел и даже преувеличил незамедлительные последствия поражения и счел возможным исправить их только в Париже.

Тем не менее мы были бы неправы, сочтя Наполеона ослабевшим – умом и характером, – ибо он таковым не был и доказал это вскоре на многих полях сражений. Следует видеть его таким, каким он был, то есть сокрушенным собственной ошибкой. И тогда катастрофу уже нельзя вменить в вину несчастному случаю, но только моральной причине, что одновременно более поучительно и более достойно Провидения, нашего верховного судии в этом и в ином мире. По нашему мнению, в этих трагических событиях следует видеть не то или иное упущение в способе действия, но великую ошибку похода в Россию, а в этой ошибке – еще бо́льшую ошибку пожелать всё испытать, против права, против человеческих привязанностей, не уважая чувств тех, кого надо было побеждать, и не считаясь с кровью тех, с кем надо было побеждать, словом, заблуждение гения, не признающего более ни тормозов, ни противоречия, ни сопротивления, заблуждение гения, ослепленного деспотизмом.

Но при всем этом не нужно принижать Наполеона, ибо унижать его гений – значит унижать человеческую природу. Надо показать миру подлинные причины его заблуждений – в поучение народам, повелителям империй, командующим армиями, показать, что случается с гением, предоставленным самому себе, гением, увлеченным и сбитым с пути собственным всемогуществом. Не следует искать другого поучения в этой катастрофе. Надо оставить тому, кто столь гибельно ошибся, его величие, которое добавляет величия уроку и оставляет жертвам вознаграждение хотя бы славой.