Текст книги "История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 3"

Генерал Дибич, начальник штаба Витгенштейна, следовал за Макдональдом по пятам, надеясь забрать у него прусский корпус, и в конце концов предложил генералу Йорку перейти к русским под видом капитуляции, вызванной обстоятельствами. Чтобы показалось, что прусский генерал сдался поневоле, достаточно было двигаться медленно, отстать от Макдональда и дать себя окружить. Его корпус намеревались не разоружать, а объявить нейтральным. Он должен был стать ядром будущей прусской армии, которой назначалось вместе с русскими содействовать освобождению Германии. Генерал Йорк был добрый патриот, но думал о будущем и долго размышлял из страха скомпрометировать себя перед своим двором. Он тайно передал полученные сообщения, вверг двор тем самым в великое смущение, получил в ответ только молчание, продолжал колебаться, но всё же замедлил шаг и дал себя окружить. Наконец, убежденный генералом Клаузевицем, которого к нему прислали, Йорк принял решение и 30 декабря, уступив, по его словам, непреодолимым военным обстоятельствам, подписал конвенцию о нейтралитете своего армейского корпуса, с оговоркой, однако, что она должна быть утверждена королем. Смысл конвенции угадать было нетрудно: она означала, что спустя короткое время прусский корпус просто-напросто присоединится к русской армии.

Молния, ударившая в неосторожно собранные горючие вещества, не подействовала бы быстрее, чем подействовала измена Йорка на всю Германию. В один миг весть о нем разлетелась из уст в уста. Йорка приветствовали от Вислы до Рейна как спасителя Германии. Барон Штейн и его соратники объявили, что он будет поставлен во главе всех частей прусской армии, какие удастся отделить. Они побуждали его двигаться на Тильзит, а затем на Кенигсберг, собрать генеральные штаты Старой Пруссии, провозгласить независимость родины, объявить, что король лишен французами свободы и потому ему не следует повиноваться, словом, вести себя подобно повстанцам Кадиса, которые действовали ради короля, без короля, несмотря на короля.

Генерал Йорк, рассудив, что сделал уже достаточно, не хотел заходить так далеко. Но, будучи обманут русскими, он согласился направиться в Кенигсберг и ожидать там приказов прусского двора. Однако там его ждали не приказы короля, а приказ его страны, поднявшейся как один человек, и командовавшей громче любых правительств. И Йорк выдвинулся вместе с русскими, восхваляемый, приветствуемый, обласканный Александром, политика которого получила в этом событии блестящее подкрепление.

В это время Мюрат остановился в Кенигсберге с толпой генералов и офицеров, одни из которых умирали, а другие, отчаявшиеся из-за перенесенных страданий, вели почти мятежные речи. Сам маршал Ней, несмотря на героизм, несмотря на ласки, полученные от Наполеона, не в силах более сдерживаться, во весь голос выступал против неосмотрительного главнокомандующего, ввергнувшего, по его словам, французскую армию в бездну. Мюрат и сам опустился до своего рода бунтарства, но умолк, получив замечание от Даву, вновь взял на себя номинальное командование, но ничего не приказывал, ибо не знал, что делать. Бертье, больной одновременно от обострения подагры и от отсутствия Наполеона, вынужденный лежать в постели, не знал, что посоветовать в таком беспримерном положении.

Тогда-то и стало известно о переходе прусского корпуса на сторону неприятеля, и при виде вызванного этим событием энтузиазма жителей Кенигсберга решили покинуть город и отказаться от линии Немана, которая перестала быть таковой, после того как река замерзла, и русские всюду переходили через нее по льду. Отстаивание участка послужило бы только убиению десяти-двенадцати тысяч больных, количество которых сокращалось, ибо они умирали, и тотчас восстанавливалось в результате постепенного прибытия отставших. При отступлении можно было вверить эти драгоценные остатки если не благожелательности, то по крайней мере чести прусской нации. Оставив санитаров и врачей для ухода за больными, а также средства для их пропитания, французы покинули столицу Старой Пруссии.

Нею вновь поручили сформировать арьергард – из дивизии Оделе и двух тысяч человек, оставшихся от дивизии Луазона. Он выдвинулся на Браунсберг, Эльбинг и Торн. Поскольку было уже не так холодно, можно было найти продовольствие и не опасаться заразы беспорядочного бегства. Французы двигались в порядке, предшествуемые главными штабами без войск, весьма торопившимися вернуться к Висле.

Кенигсберг покидали так поспешно, что забыли о Макдональде, оставленном в двадцати лье в Тильзите, в окружении врагов, и располагавшем лишь 7–8 тысячами преданных, но изможденных поляков. Двигались до 15 января, притом что каждый думал лишь о себе, а остатки бывшей армии отступали отрядами по пятьдесят – сто человек, вынуждая жителей предоставлять им продовольствие, когда они были сильнее, и умирая от голода и холода, когда у них не оставалось ни сил, ни денег. В десяти – пятнадцати лье друг от друга шли только два организованных войска – дивизия Гранжана под командованием Макдональда и дивизия Оделе под командованием Нея.

К счастью, пруссаки, получившие после сдачи Кенигсберга способную их занять добычу, и измученные русские, не раз потрепанные Макдональдом и Неем, преследовали нас недостаточно быстро, чтобы окружить. К середине января мы добрались до Вислы и бросились в крепости, которые Наполеон снабдил всем необходимым. Генерал Рапп опередил армию в Данциге. В городе оставались пять-шесть тысяч человек всех наций и родов войск. Помимо дивизии Гранжана Мюрат послал туда дивизию генерала Оделе и остатки дивизии Луазона: таким образом, Рапп получил в свое распоряжение около 25 тысяч боеспособных солдат и заперся с ними в обширных укреплениях Данцига, готовый обороняться до последней крайности.

По настоятельному совету Даву на Висле были назначены пункты сбора для различных корпусов бывшей армии. Офицеры должны были проследовать в Данциг, Торн, Мариенвердер и Мариенбург, и все прибывавшие солдаты, просившие хлеба и одежды, должны были направляться в сборный пункт в одной из трех крепостей. Через несколько дней набралось около 1500 человек в 1-й корпус (Даву) и соответствующее количество людей во 2-й (Удино), 3-й (Ней) и 4-й (Евгений).

Штаб-квартира расположилась в Торне. Пробыв в ней два-три дня, Мюрат не счел возможным там остановиться. Ведь после отведения в Данциг дивизий Оделе, Луазона и Гранжана осталось не более 10 тысяч разрозненных и разобщенных солдат для сопровождения штаб-квартиры и огромного количества собранных знамен. Эти десять тысяч включали 1800 рекрутов, встреченных в пути и назначавшихся корпусу Даву, 1200 элитных неаполитанских солдат, 4000 баварцев, недавно отбывших из страны для пополнения баварской армии, 3000 постепенно присоединившихся после Кенигсберга солдат гвардии, в том числе тысячу конников, и двенадцать артиллерийских орудий. Командовавший ими генерал Жерар, почувствовав себя слишком плотно теснимым в окрестностях Торна, бросился на неприятеля с присущей ему энергией и отбил у него желание напирать с такой силой.

Под его руководством эти 10 тысяч человек кое-что значили, но оборонять Вислу, замерзшую, как и все реки Польши и Пруссии, и не представлявшую более преграды для неприятеля, они не могли. И главное, они не могли предохранить от позора Мюрата и его окружение, если бы Чичагов и Витгенштейн, объединившись, попытались его окружить. Поэтому Мюрат не захотел оставаться на Висле и отправился в Познань, одинаково удаленную от Вислы и от Одера. Так оказались оставленными вся Старая Пруссия и вся Польша, и после занятия крепостей мы располагали 10 тысячами солдат на линии, неаполитанцами вперемешку с баварцами, в том числе не более чем 4 тысячами французов. В Берлине для сдерживания охваченной волнением Германии оставались 18 тысяч солдат генерала Гренье и дивизия Лагранжа, единственная из четырех дивизий Ожеро, которую он оставил при себе.

Одно событие еще более усилило брожение среди германского населения. Французы совершили ошибку, оставив гарнизон, большей частью германский, в Пиллау, небольшой морской крепости, закрывавшей вход во Фриш-Гаф. Пиллау сдался, под громкие рукоплескания пруссаков и к горячему удовольствию англичан, которые поспешили ввести во Фриш-Гаф свои военные корабли. Вскоре они ввели туда и торговые конвои, что доставило жителям Старой Пруссии, помимо патриотического, чисто материальное удовлетворение, весьма живо ощутимое от возобновления торговли колониальными товарами, которых они были так долго лишены.

При столь дурных новостях с левого фланга, ничуть не лучше были новости с правого фланга, с верховий Вислы. Ренье и Шварценберг, не имея более возможности оставаться в Минске, направились на Варшаву. Ренье хотел сражаться, но князь энергично его разубеждал, говоря, что они бессмысленно ослабят себя, если будут воевать зимой, что нужно отступать на Варшаву, прикрыть столицу, приготовить себе там спокойные квартиры и дожидаться прибытия сил, которые Наполеон не преминет привести к весне. Давая такие советы, Шварценберг отступал и сам, и вынуждал отступать Ренье. Он принимал в своей штаб-квартире русских офицеров; встречал их любезностями под предлогом того, что не может от них уклониться; допускал разговоры о перемирии и говорил о нем сам, не предавая Наполеона, которому был обязан маршальским жезлом, но стараясь уберечь свою армию и подготовиться к перемене политики Венского кабинета, которую он предвидел.

В то время как неприятель должен был вот-вот, несмотря на занятые нами крепости, перейти через Вислу слева, следовало ожидать, что он перейдет через нее и справа, в Варшаве, несмотря на присутствие князя Шварценберга. В Познани, чтобы противостоять неприятелю, французы располагали 10 тысячами неаполитанцев, баварцев и французов, не решаясь призвать на помощь 28 тысяч солдат Гренье и Ожеро, необходимых в Берлине для сдерживания Пруссии. Ветреная голова Мюрата, при всей храбрости его сердца, не могла долго выдержать такого положения. Он не страшился пушек; его пожирала страсть к царствованию, и тысячи зловещих видений осаждали его воспаленное воображение. То ему виделось, как жители Италии, возбуждаемые священниками и англичанами, поднимают мятеж от Юлианских Альп до Мессинского пролива и опрокидывают троны Бонапартов в Италии. То представлялось, что его бросил Наполеон, ради мира принужденный пойти на жертвы, а ведь он с большей охотой пошел бы на них в Италии, нежели во Франции. Когда эти видения захватывали его мозг, Мюрат терял хладнокровие и хотел уехать, чтобы спасти свою корону, предмет столь долгих вожделений, награду за безграничный героизм. Измученный этими тревогами и поминутно поступающими донесениями об отступлении армии, он призвал Бертье и Дарю, сообщив им о своем намерении покинуть армию, сослался на недомогание, которое было лишь предлогом, и отверг все доводы соратников, которые наперебой указывали ему на интересы армии, интересы его славы, гнев Наполеона и трудность найти преемника. На последнее возражение Мюрат ответил, назвав своим преемником принца Евгения, объявил, что намерен призвать его в Познань и в самом деле отправил к нему курьера в Торн.

Когда Евгений прибыл, Мюрат объявил ему о своем решении уехать и назначить его, в ожидании приказов Наполеона, командующим Великой армией. Принц Евгений, испуганный такой честью, стал убеждать Мюрата остаться, но не преуспел и в конце концов принял с покорностью назначение на должность, которую считал чрезмерно превосходящей его силы. Он остался в Познани с 10 тысячами человек, заклиная генерала Ренье и князя Шварценберга держаться в Варшаве, что могло прикрыть его правый фланг, рассчитывая, что на левом фланге русские хотя бы на некоторое время остановятся перед Торном и Данцигом, и приказав Гренье с его 18 тысячами и Ожеро с его 9-10 тысячами дивизии Лагранжа быть готовыми выступить ему на помощь, если она потребуется.

От Великой армии остались 25 тысяч человек в Данциге; 10 тысяч во второстепенных крепостях на Висле;

10 тысяч в Познани со штаб-квартирой; горстка саксонцев и французов в Варшаве, зависимых от движений Шварценберга; 28 тысяч в Берлине у Гренье и Ожеро, не решавшихся сдвинуться с места из страха перед всеобщим восстанием в Германии. Такое положение совсем не походило на 200 тысяч человек на Немане, отстаивавших у русских Кенигсберг, Ковно, Гродно в ожидании, когда 300 тысяч новых солдат придут к ним на помощь. Покинув Неман, Наполеон совершил военную ошибку и оказался повинен в оставлении товарищей по оружию, которых вверг в бездну; с другой стороны, оставшись на Немане, он был бы отделен от Парижа восставшей Германией, не овладел бы достаточно крепко браздами правления своей обширной империей и совершил бы ошибку политическую и административную. Так что, как бы он ни поступил, он совершил бы равно серьезные ошибки – справедливое наказание за ошибки огромные и непоправимые!

И в эту минуту политические последствия ошибок были не менее велики, чем военные. Вождь германских изгнанников, барон Штейн, прибывший вместе с генералом Йорком в Кенигсберг, требовал созыва сословного собрания провинции, вооружения населения и декрета о неограниченном использовании денежных ресурсов страны. Всеобщая преданность отвечала его предложениям; тысячи памфлетов, прокламаций и народных песен воспламеняли чувства германцев. Германия за последние несколько лет покрылась сетью тайных обществ, главное из которых, «Союз доблести» (Tugendbund), распространилось повсеместно. Тайные общества разнесли из Кенигсберга до самых дальних уголков Германии не только чувства, естественные и не нуждавшиеся в особых средствах для передачи, но и слова приказа. Каждый, по их мнению, должен взяться за оружие, вручить государству свою личность и имущество, присоединиться к императору Александру, освободить королей, закабаленных французским альянсом, и низложить как недостойных тех, кто, имея возможность освободиться от альянса, захочет сохранить ему верность.

Достойно примечания, что дворяне сами вдохновляли это движение, которое, несмотря на примесь монархизма, было в действительности глубоко демократическим, как и в Испании, где народ выказывал одинаковую любовь к свободе и к плененному королю. Возбуждались не только национальные чувства, не только верность смещенным с трона или униженным князьям, но и любовь к свободе. Так вырывалось из-под спуда и осаждало Наполеона по всей Европе то, что он заклеймил в своей стране под именем философии! Особый урок, который должен был послужить всем и не принести пользы никому, ибо дворяне, князья и священники, призывавшие к свободе против Наполеона, откажут в ней своим народам, когда Наполеон будет низвергнут.

Воодушевление охватило одновременно Берлин, несмотря на присутствие французских солдат, Дрезден, Мюнхен и Вену, несмотря на альянс с Францией, Гамбург, Бремен и Кассель, несмотря на непосредственное правление Франции. В Берлине пруссаки, не осмеливавшиеся открыто выказывать враждебность в присутствии войска Гренье, тем не менее при каждом досадном для нас известии позволяли выказывать на своих лицах самую оскорбительную радость, и отказывали во всем нашим солдатам, даже за деньги.

Можно понять удивление, смятение и недоумение несчастного короля Пруссии и его премьер-министра Гарденберга. Король чувствовал себя обреченным либо нарушить данное Франции слово, что было недобросовестно и опасно, либо биться за угнетавшую его Францию против друзей, предлагавших освободить его. Добрейший государь не знал, что думать и как быть. Радость при виде разрушения французского владычества нашла путь в его сердце, но смятение от того, что он снова ошибся, став союзником Франции, и опасение прослыть предателем, если он ее покинет, отравляли чувство удовлетворения. Фридрих-Вильгельм был склонен думать, что Франция побеждена лишь временно, сообразно колебаниям взволнованной души; он то верил, то не верил в это и в смятении уступал факту, то есть присутствию 30 тысяч французов в Берлине.

Гарденберг, также перешедший от враждебности в отношении Франции к альянсу, терзался теми же сомнениями, что и король, и вдобавок волновался о своем. Если бы события опровергли политику альянса с Францией, король имел готовое извинение, собственную слабость; но для Гарденберга извинений не было: его поведение приписали бы самому низкому честолюбию, тому, что вступает в сделку с врагами родной страны.

При известии об отступничестве генерала Йорка первым движением Фридриха-Вильгельма было негодование. Он поспешил вызвать к себе посла Франции Сен-Марсана и энергично осудить поведение генерала. В первом движении он пообещал предать его публичному осуждению и военному суду. Сен-Марсан подхватил это обещание как трофей, каковой счел полезным противопоставить декламациям врагов Франции.

Когда об этом заявлении стало известно, германские патриоты рассердились на короля, на Гарденберга и на политику кабинета и принялись твердить, как некогда французские эмигранты, что король несвободен. Министры заметили Фридриху-Вильгельму, что он, возможно, зашел слишком далеко, и тогда, отрекшись от генерала Йорка, он отказался свое отречение обнародовать.

В то время как в Берлине царило крайнее возбуждение, французы, охранявшие столицу, отвечали на речи германских патриотов речами не менее вызывающими и в высшей степени неосторожными. И хотя Ожеро, командовавший в Берлине, выказал себя более сдержанным, чем обыкновенно, молодые офицеры говорили, что теперь уж французы не позволят Пруссии себя одурачить, что они начеку и при первых же признаках измены разоружат прусские войска, захватят потсдамский двор и покончат с неверной державой. Злорадно пересказанные королю, эти слова, бывшие только результатом раздражающих разговоров в обществе, поначалу внушили Фридриху-Вильгельму ужас, а затем подтолкнули к весьма тонкому расчету.

Мысль оставить Францию еще не приходила ему в голову, но благодаря обстоятельствам и намекам австрийского двора прусским королем всецело завладела мысль сделаться от нее более независимым, занять промежуточное положение между ней и ее врагами и, быть может, таким образом содействовать заключению выгодного мира. Единственное средство реализовать эту мысль состояло в том, чтобы покинуть Берлин, к которому уже приближались отступавшие французы и преследовавшие неприятеля русские, перебраться с двором в германскую Силезию, в Бреслау, к примеру, договориться оттуда с русскими и французами о нейтралитете этой провинции и там дожидаться продолжения событий. Кроме того, следовало воспользоваться случаем для начала масштабных вооружений. Последняя мера должна была и понравиться германским патриотам, надеявшимся обратить оружие против Франции, и оставить без единого возражения французов, ибо они сами только что просили Пруссию удвоить свой контингент.

Чтобы справиться с вооружениями, не прибегая к новым налогам, король задумал потребовать от Наполеона плату за поставки, сделанные французской армии. Ведь последний договор об альянсе оговаривал, что счета по поставкам будут оплачены в кратчайшие сроки, что плата за них будет вычтена из 48 миллионов, еще составлявших долг Пруссии, а если счета превысят эту сумму, остаток будет оплачен наличными. Между тем королевские администраторы оценивали стоимость продуктов и товаров всякого рода, поставленных французской армии, в 94 миллиона. Таким образом, взыскав с Наполеона 46 миллионов, с их помощью можно было утроить прусскую армию, довести ее численность с 42 до 120 тысяч человек и, объединившись с Австрией, вынудить воюющие стороны прислушаться к благоразумным словам о мире. Франция, превратившаяся из кредитора в должницу, была обязана, в силу предыдущих договоров, без промедления вернуть крепости Штеттин, Кюстрин и Глогау. И тогда король мог бы водвориться в Силезии во главе 120 тысяч солдат, набранных без каких-либо жертв для страны, опираясь на крепости Одера, одобряемый патриотами, требовавшими вооружений, свободный от упреков со стороны Франции, которой он предлагал верность, если она захочет буквально выполнить взятые обязательства. Так король, еще считавший Наполеона сильнейшим, вовсе не думал его предавать, но притязал на лучшее, чем в прошлом, обращение, намеревался требовать и добиться его и таким образом содействовать всеобщему умиротворению, которое должно было вернуть ему независимость и утраченное величие.

Фридрих-Вильгельм объявил об отправке в Париж Хацфельда, что имело целью снять с него подозрения в сообщничестве с Йорком. Хацфельду поручалось представить французскому правительству следующие предложения: перевод прусского двора в Бреслау ради удаления от театра военных действий; расширение прусских вооружений для лучшего служения альянсу; возвращение Пруссии задолженных Наполеоном денег для оплаты этих вооружений; возвращение крепостей Одера во исполнение договоров и успокоения общественного мнения. Хацфельду поручалось откровенно объявить, что в случае непринятия предложений Пруссия будет считать себя свободной от каких-либо обязательств в отношении Франции.

Австрийский двор терзался точно такими же сомнениями, но имел для их разрешения призывы не столь возбужденной публики, не столь стеснительные угрызения и бо́льшую ловкость. Император Франц, умный и спокойный человек и хороший отец, что бы о нем ни говорили, увидел в Московской катастрофе только случай заставить Францию лучше оценить союз с Австрией и дороже за него заплатить, а если Франция не захочет дать за него подобающую цену, искать ее в другом месте, не заходя, впрочем, дальше навязывания воюющим сторонам выгодного для Германии мира. Поэтому он не видел в последних событиях предмета для печали и даже ощущал тайную радость.

У Меттерниха были иные заботы. Он, не сделавший для себя делом чести битву с Францией в 1810 году, не намеревался делать таковым и служение ей до смерти в 1813-м. Меттерних придерживался одной линии в политике, когда считал ее правильной, и был готов вести другую, если она покажется ему более уместной. В своевременной перемене политики он видел средство не только сохранить личное положение, но и придать более высокое положение Австрии и более независимое – Германии, поэтому он не колебался. Только нужно было соблюдать осторожность, ибо Наполеон, хоть и казался побежденным, согласно последним известиям из Польши, не был, между тем, уничтожен; он еще мог нанести ужасные удары, быть может, вернуть всё свое могущество и жестоко наказать неверных союзников.

Поэтому надлежало искусно пройти через переходную стадию, которая спасет и безопасность Австрии, и достоинство императора Франца, и незапятнанность его министра. Не отказываясь от альянса, тотчас повести речь о мире, поначалу для себя, затем для всех и, в частности, для Франции – такая линия поведения была совершенно естественна, объяснима и честна как внешне, так и по существу. Подчеркнуто открыто заговорив о мире с Францией, следовало тайно обговорить его условия сначала с Пруссией, а затем с Саксонией, Баварией, Вюртембергом и всеми подневольными германскими государствами. Согласовывая условия мира с Германией, которой нужно было постараться вернуть независимость, не покусившись на величие Франции, правильнее было бы в то же время энергично вооружаться. Вооружение приветствовалось германскими патриотами и в Пруссии, и в Австрии, и их должна была стерпеть Франция, сама требовавшая от союзников увеличения контингентов. Затем, по окончании вооружения, условия мира следовало предложить России, Англии и Франции и без колебаний навязать их непокорной стороне.

Сто тысяч пруссаков, двести тысяч австрийцев и сто тысяч саксонцев, баварцев, вюртембержцев и гессенцев должны были предрешить исход борьбы в пользу Франции, если она согласится на условия, отвергнутые Россией и Англией, в противном случае, если отказ последует с ее стороны, силы развернутся против нее. Так появится средство не только достичь патриотического результата для Германии, но и вести себя уместно. Ведь, оставаясь верным альянсу с Францией, вполне уместно предложить ей мир, который вновь возвысит Германию, не унизив Францию, ибо отсечет от ее нынешнего состояния только некоторые избытки величия, нестерпимые для ее соседей. И такое предложение будет весьма обоснованным, ибо наверняка придется угрожать России и Англии всеми силами германских держав, чтобы заставить их принять мир такого рода. Если же после столь умеренного поведения Наполеон откажется от разумного решения, можно будет считать себя с ним в расчете и, не краснея, показать ему меч Австрии.

Меттерних, с его редким политическим чутьем, тотчас понял, какую прибыль может извлечь из создавшегося положения, и решил, спася свою личную фортуну, восстановить и фортуну Австрии и Германии, не изменив Франции, признанным союзником которой он и был в настоящее время. Согласовав всё с императором Францем, он начал действовать с быстротой, последовательностью и твердостью хорошо обдуманного и обоснованного решения. Он приказал тотчас начинать вооружение Австрии, а затем принялся налаживать тайные связи с Пруссией, Баварией и Саксонией, рассказывая им о мире, задуманном в интересах Германии, в то же время говоря и с Францией о мире, скором и достаточно славном, насущно необходимом как ей, так и всем другим европейским странам.

В ответ на письмо Наполеона императору Австрии, присланное из Дрездена, Меттерних велел написать от лица тестя, друга и союзника дружеское, отеческое письмо, советующее без обиняков заключить мир. Господину Бубне было поручено заявить о верности Австрии французскому альянсу, настоятельно порекомендовать заключить мир ради Европы, в нем нуждавшейся, и ради Франции, которой он не менее необходим; сказать, что вскоре, если Наполеон не поостережется, против него восстанет весь мир и борьба может стать жестокой; сказать это дружески, стараться не показаться поучающим, но с глубокой убежденностью, что позднее позволит считать себя свободным от обязательств в отношении союзника, если он останется глух к благоразумным советам. Посланнику Бубне было даже определенно поручено предложить вмешательство Австрии, не доходя до того, чтобы называть его посредничеством.

Таковы были сообщения, в первых числах января 1813 года засыпавшие Наполеона. Вместо внушительных частей Великой армии, объединившихся на Немане и противостоявших русским от Гродно до Кенигсберга, в донесениях предстала почти уничтоженная армия, безостановочно отступавшая на Одер, живо теснимая с фронта русскими и угрожаемая с тыла германцами, готовыми к всеобщему восстанию. Наполеона окружали союзники, которые продолжали твердить о верности, но давали советы, объявляли свои условия и не только заставляли усомниться в их преданности, но сомневались, казалось, и в преданности Франции, обескровленной и уставшей от деспотизма.

Поддавшись первому раздражению против Мюрата, которого он винил в невзгодах отступления, Наполеон даже подумывал арестовать его, но затем успокоился, подтвердил назначение принца Евгения, которого выбрал бы и сам, если бы находился на месте, и приказал объявить об этом назначении в «Мониторе». Затем Наполеон с присущей ему верностью суждения предписал диспозиции, требуемые обстоятельствами. Хотя он не хотел утомлять преждевременными движениями войска, собранные в Берлине, но разрешил Евгению приблизить к себе дивизию Лагранжа и корпус Гренье и сказал ему, что теперь, когда он располагает 40 тысячами человек, он может не опасаться нападения русских, если займет твердую и решительную позицию. К тому же в таком положении требовалось провести не более месяца, ибо Наполеон, не терявший в Париже ни минуты, вскоре уже мог бы послать на Эльбу 60 тысяч человек подкрепления, довести силы Евгения до 100 тысяч и сделать его неуязвимым для любого неприятеля. Вдобавок русские, вынужденные оставить не менее 60 тысяч человек перед крепостями нижнего течения Вислы и 40 тысяч под Варшавой, еще не располагали сколь-нибудь значительной наступательной силой для выдвижения вперед. Поэтому Познань и Одер казались последним пределом, где должно было остановиться наше роковое отступление.

Наиболее срочным делом стало восполнение кавалерии, ибо у русских была огромная конница, регулярная и нерегулярная, и они всюду сеяли ужас, выдвигая вперед казаков, которых все боялись, потому что не были знакомы с их обычаями и не знали, что достаточно немногих пехотинцев, чтобы обратить их в бегство. У принца Евгения не было и трех тысяч всадников, и нужно было немедленно раздобыть ему еще несколько тысяч. Наполеон приказал генералу Бурсье, занимавшемуся обновлением кавалерии в Германии и Польше, платить за лошадей любую цену и даже забирать их силой, чтобы обеспечить кавалеристов, вернувшихся из России спешенными, лошадьми и без промедления отправить всех, кого удастся экипировать, Евгению. У короля Саксонии сохранились два кирасирских полка и два полка гусаров и егерей, формировавших корпус примерно в 2400 всадников самого превосходного качества. Наполеон настоятельно потребовал их у короля, чтобы направить на Познань. Все эти меры должны были в ближайшие дни доставить Евгению 3–4 тысячи кавалеристов.

Наполеон рекомендовал принцу снабдить сильными гарнизонами Торн и Данциг, отвести остатки прежних корпусов, сборные пункты которым поначалу назначались на Висле, к крепостям Одера, незамедлительно обеспечить Штеттин, Кюстрин, Глогау и Шпандау припасами, закупив, а при необходимости захватив силой, зерно, скот и лес в округе.

Чтобы раздобыть дерево, Наполеон велел рубить даже деревья общественных променадов, не беспокоясь насчет прусских властей, с которыми можно будет договориться позднее. Затем Евгений должен был заняться крепостями на Эльбе (Торгау, Виттенбергом, Магдебургом и Гамбургом) и сформировать из них третью линию, вооружить ее и снабдить продовольствием, собрать снаряжение и общественные кассы; направить на Рейн почти всю Великую армию, оставив при себе только маршала Нея, дабы бросить его на первых же русских, какие появятся. Наконец, ему следовало ускорить реорганизацию польских войск, предоставить им необходимые денежные средства и ободрить насчет их участи, объявив, что какова бы ни была судьба Польши, все поляки останутся на жалованье у Франции и станут французами, если не смогут быть поляками.

Приняв первые срочные диспозиции, Наполеон тотчас занялся основательными мерами. Прискорбное состояние остатков армии, не остановившейся не только в Кенигсберге, Ковно и Гродно, но и в Познани; отступничество генерала Йорка; народное движение в Германии, сигналом к которому это отступничество послужило, – всё это говорило об опасности в такой степени, что стало уместно и даже необходимо обратиться к французской нации, просить от нее великих усилий и воззвать к ее патриотическим чувствам.