Текст книги "Уиронда. Другая темнота"
Автор книги: Луиджи Музолино
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)
Другая темнота
Голоса мертвых сред
Мартине и ее другому свету
…Зачем эта книга?
Я написал эту Книгу, потому что услышал Секреты.
И украл тайные знания со стен самого Города, и погрузил руки в грязь канав и чрево деревни, и допросил пиявок.
И кто скажет, что мои предсказания ошибочны?
Некоторые районы на Земле из-за своего местоположения и геометрии подвержены воздействию темных сил, которые несут в наш мир энергии иных измерений.
Потому что граница между Здесь и Там очень тонка и становится все тоньше и тоньше из-за недостойного поведения рода человеческого. Извращения, Вера, Кровь, Суеверия и Смерть нередко служат Ключами. А когда они накапливаются, отстаиваются или передаются другим, открывается Дверь.
Я проводил ночи под неоновыми огнями фабрик, в цехах, рядом с прессами, где люди лишались пальцев, кистей или рук, а я – разума. Я спал в заброшенных скотобойнях, где запах крови, все еще хранимый землей, заползает в самое сердце.
Как раз в таких местах, при определенных условиях, образуются Мертвые среды.
Как раз в таких местах непостижимая гнусная энергия провоцирует гнусные непостижимые события.
Но непостижимое не означает неизведанное. Непостижимое можно анализировать и изучать: люди, особенно восприимчивые и/или находящиеся в измененном состоянии сознания, могут стать антеннами – улавливать эту энергию и наблюдать за ней. А порой – и направлять ее.
Если человек умеет слушать, он поймет, что станки могут петь, ветви тополей – шептать молитвы, а асфальт и бетон – напоминать о страшном прошлом или предвещать будущее с его ледяными, черными рассветами.
Я объясню вам, как стать антеннами…
Из вступления Энрико Бедолиса к своей книге «Наука о мертвых средах»
Как собаки
Я сажусь на автобус и еду в Турин.
Раз в месяц. Или два.
Еду, чтобы посмотреть на огни. На знаменитые аркады. Послушать голоса. Уезжаю подальше от деревенской жизни, от темноты, от фермы, от чана с жидким навозом, странных кустов, которые торчат из земли, от звуков, эхом отдающихся в ее чреве… И от плохих воспоминаний. Хотя от воспоминаний невозможно уехать. Они будут с тобой даже на Северном полюсе.
Еще я езжу туда из-за бездомных. И чтобы купить книги.
Сижу под козырьком остановки в старой одежде и жду автобуса, на котором можно доехать от Орласко до Турина. Порой автобуса компании «Садем» вместе со мной ждут ребята с рюкзаками на плечах и модными стрижками.
– Ты только глянь, как он одет! И какой жирный!
– Как думаешь, эта деревенщина хоть иногда моется?
– А стекла-то в очках какие толстые – как дно у бутылки!
И еще в том же духе. Но я не обращаю внимания. Учитывая все произошедшее… Пфф, да их оскорбления – почти ласковые слова. Я делаю вид, что ничего не слышу, и продолжаю молча сидеть. Иногда думаю о Собаке и улыбаюсь.
Собака была моим единственным другом.
И остается им до сих пор.
Нас объединяло отчаяние. И одиночество.
А когда две несчастные души встречаются, судьба выбирает для них особенные пути.
Удивительные, немыслимые, страшные.
Да и мой рассказ покажется вам странным. И, может, немного сбивчивым. Просто представьте, что вы идете по незнакомой проселочной дороге, со всеми ее поворотами и изгибами, порой ошибаясь и сворачивая не туда. А разве жизнь не такая?
Надеюсь, вам захочется составить мне компанию.
* * *
Меня зовут Данило Мароссо.
У меня нет ни братьев, ни сестер.
Родился я в 1986 году.
Папе тогда было сорок, а маме тридцать восемь. Далеко не юнцы.
Мои родители владели фермой, расположенной на окраине Орласко, городка, где живет тысяча человек, в десяти километрах от Пинероло, в сорока от Турина, у самого подножия Альп.
Там я вырос и живу до сих пор.
Этого уголка Пьемонта не коснулась современность. Здесь все точно такое, каким было тридцать лет назад: все та же дорожка из гравия ведет к дому, те же тополя, похожие на скелеты, охраняют коров с их вонючим навозом, та же темнота, в которой безлунными ночами прячутся овраги, и ветхие домишки до самого горизонта…
Приятно – и в то же время ужасно, что некоторые вещи никогда не меняются. Есть места, где время будто замерло, как и сознание отдельных людей. Думаю, эти две вещи связаны, и ничего тут не поделаешь. Просто это так – вот и все.
Мои родители «работали на земле», как говорят в этих краях. Занимались сельским хозяйством и животноводством. Владели многими гектарами (где росли в основном кукуруза и тополя) и девяноста свиньями – запах свинарника не только царил в нашем доме, но и разносился по всей округе, порой до самого центра деревни. Может, поэтому в Орласко к нам относились не очень хорошо. К тому же мой отец был редкостным пьяницей, а бабка моей матери покончила жизнь самоубийством в девяносто лет, выпив литр каустической соды; она верила, что одна колдунья наложила на нее проклятье, из-за которого у нее в животе начали расти глаза… но это другая история.
Так вот.
Свиные навоз и мочу сливали в огромный цементный чан посреди двора, где они застаивались, образуя отвратительную мешанину (мы называли ее подливкой) пугающего цвета. Коричневого, в пузырях желтоватой пены. Цвета испражнений, помоев, слишком ядовитую, чтобы ее можно было использовать как удобрение.
Сейчас чан пуст, потому что свиней больше нет, но порой, проходя по двору на закате, я все еще чувствую его вонь. Я прекрасно понимаю, что запах есть лишь в моей голове и исчезнет он, только когда я перестану дышать.
Память может хранить не только запахи, но и многое другое.
Память может быть проклятием.
* * *
В школе, куда я ходил каждое утро, со мной никто не хотел дружить – все только издевались над тем, что я толстый и воняю навозом. У нас в семье чистоплотность не считалась достоинством.
После школы я помогал отцу в поле и ухаживал за скотиной. Не по доброй воле. Это была моя обязанность. Я бы лучше сидел у себя в комнате, читал стихи, листал мамины журналы или придумывал всякие истории о приключениях разбойников, которых ни остановят никакие замки́, путешествиях, чудесах и далеких землях, где великолепные принцессы побеждают темные силы.
Но этого мне бы никто не позволил.
Работы на земле было столько, что мы надрывались с утра до вечера, а заработанные деньги тратились на покупку новых свиней, новых тракторов, новых саженцев тополей.
Мне всегда нравилась литература, еще с начальной школы. Родари. А потом Буццати и Унгаретти. И Леопарди:
Но моя любимая поэтесса – это Дикинсон. Ее стихи такие трогательные (как и история жизни, затворнической, одинокой); вспоминаю их, и на душе становится грустно…
Я тоже пробовал сочинять. Не знаю, откуда во мне эта склонность, но если что-то меня и интересует в жизни, то это поэзия. Я начал писать лет в восемь. Коротенькие стишки про деревенскую жизнь. Не очень-то веселые. Например:
Рой навозных мух
Вспугнуло хрюканье свиньи
Тополя
Растут кривыми
Из сухой земли.
Я никогда никому не давал их читать. Да никто и не стал бы. Сказали бы: «Представь только, этот придурок Данило Мароссо вздумал поэтом заделаться!» Хотя это не совсем правда; одно мое стихотворение – наверное, лучшее, – кое-кто все же прочитал и… Но я опять ухожу в сторону. Мы еще до этого дойдем, дойдем. Я предупреждал вас, что дорога будет извилистой.
Извините.
Так, о чем я говорил…
Да, о родителях: родись я на тридцать лет раньше, когда школа не считалась обязательной, меня заставили бы с утра до вечера работать в поле и в свинарнике. Копать землю, сидеть за рулем трактора и давать корм скоту. Ухаживать за свиньями, таскать воду из колодца и ходить за плугом.
Мама, покорная и молчаливая, была вечно занята домом, стряпней, курицами, индюками и огородом. Она никогда не вставала на мою защиту. Иначе отец обрушил бы свой необузданный гнев и на нее. Она боялась его больше всего на свете. Мы все боялись. Даже животные. Особенно животные.
Отец всегда меня бил. С самого раннего детства. В душу каждого человека с рождения заложено семя ненависти, а если жизнь трудна, и это семя дало росток, который никто не вырвал… из него вырастет ядовитое поганое растение-паразит; оно будет кормить и убивать тебя одновременно. Отец лелеял его годами. Это несложно: зло, как сорняк, не требует большого ухода. Просто не мешайте ему, и оно вырастет сильным и могучим.
Он бил меня, потому что я был его сыном и, возможно, напоминал ему того, кого он больше всего ненавидел – его самого. Другого Мароссо. Потомка крестьян, которых надломили пьянство и работа на твердых засушливых землях пинерольской низины.
Меня били, потому что я жил на свете.
Совсем как Собаку.
Мой отец каждый день повторял, что мы с Собакой одинаковые. Бесполезные. Тупые. Вряд ли это правда (я люблю читать и придумывать всякие истории, а потом записываю их на бумаге – это вы уже поняли, потому что читаете мой рассказ, а собака знала команды), но если тебя все время называют идиотом, а потом лупят палками или ремнем… ну, наверное, ты немного отупеешь.
Когда у отца чесались руки – то есть почти всегда, – лучше было держаться от него подальше. Прятаться.
Но рано или поздно он тебя находил.
Всегда находил.
* * *
Перед витринами Louis Vuitton на виа Рома, на картонках, зарывшись в тряпье, лежат бездомные, которые почти не похожи на людей. Они спят, замотавшись в коконы из старых мешков и газет, а вокруг сверкают рождественские огни, в богатых районах города развлекается молодежь, и пары средних лет, обколотые ботоксом, стоят перед витринами магазинов, выбирая сумку за семьсот евро; нелепый контраст. Тут же и я, – одетый во всякое старье толстяк с одышкой, который смотрит на них, прислонившись к колонне, и попивает Peroni.
Я думаю, всех нас стоит пожалеть.
Разве нет?
Мы просто пытаемся выжить и спрятаться от тьмы, туманящей наш разум – постоянно, даже тогда, когда солнце светит ослепительно ярко или сверкают праздничные огни на улицах Турина.
В общем-то мы все такие же одинокие, как собаки; правда, собаки лучше нас.
Они не злые – а если и становятся злыми, то виноваты в этом мы.
Они не думают о смерти.
У нормальных людей собака становится членом семьи.
Но наша семья ненормальная.
И собака была просто собакой. Ее так и звали – Собака. Огромная, страшная, уродливая дворняга с тощим облезлым хвостом… Но я должен вернуться немного назад.
Отец принес Собаку домой еще совсем щенком, мне тогда уже исполнилось десять. Не знаю, где он ее взял. Скорей всего у собутыльников (не могу назвать их друзьями, потому что мой отец был не из тех, кто заводит друзей) или на какой-нибудь ферме в приграничной зоне.
Хорошо помню, как на кухне он вытряхнул из куртки этот коричневый лохматый комок, озябший и перепуганный. Шерсть средней длины. Уши висят. Кончик хвоста кисточкой. Глаза грустные. Если судить по лапам и голове, подумал я, она должна вырасти очень большой.
Я, не раздумывая, протянул руку, чтобы ее погладить – неужели у меня наконец-то появится тот, с кем можно поиграть, появится друг? – и мне влепили такую пощечину, что из носа потекла кровь.
– А ну не трожь! – прорычал на диалекте мой отец, унося щенка из дома. Вместе со словами из его рта вырывалось немыслимо вонючее дыхание. – Он здесь охранять должен! Если начнем ласкать, станет как педик. Он должен охранять. Жить будет во дворе, прямо сейчас отправится туда, чтобы понял, как здесь все устроено. Назовем его… Собака! Отличное имя. Идеальное для собаки.
Я посмотрел на маму, надеясь встретиться с ней взглядом. Она сидела, склонившись над шитьем. В кухне стоял запах горящих дров, убежавшего молока и беспросветного одиночества.
Я пошел в ванную, чтобы умыться. Посмотрел в зеркало – нос и губа распухли, уже виднелся синяк.
После ужина отец пинком под зад отправил меня проверять свиней. Собака уже сидела на привязи, между воротами в гумно и сараем. В бездушном свете луны ее глаза, казавшиеся стеклянными, сияли белизной, а сама она напоминала привидение, бледный призрак живого существа. Она смотрела на меня, смотрела, не отрываясь. Никогда не забуду тихий, тоскливый вой, который вырывался у нее из горла – так жалобно скулить может только тот, кто понял, что жизнь приняла плохой оборот и лучше уже не станет, точно не станет. Я подумал лишь, сколько пинков и тычков она успела получить от пьяного чудовища.
Собака едва заметно пошевелила странным хвостом с кисточкой, надеясь привлечь мое внимание, словно просила поддержки – я и сам был бы не прочь получить ее.
– Мне нельзя, – заплакал я, а на землю тем временем опускался осенний вечер, ветреный и пыльный. – Нельзя.
Если бы я подошел ближе, у меня болел бы не только нос, но и все остальное.
Она поскулила еще, а я побежал к свинарнику, где в нос ударила вонь свиней и подливки, вспоминая детский стишок Родари «Бедная обака», который мы неделю назад проходили в школе:
Если окажетесь во Флоренции,
непременно увидите там
эту несчастную обаку,
о которой столько в городе разговоров.
Эта бедная собака
без головы.
И просто непонятно,
как же она лает!
Головы, как говорят,
её лишил
какой-то школьник,
забыв написать букву С.
Но этот милый щенок
не жалуется,
виляет хвостиком и
радуется каждому встречному.
А как же он ест?
Ладно, не будем гадать!
Известно ведь, что существует
немало способов свести концы с концами.
К тому же оказаться без головы —
не самая худшая беда.
У многих она есть,
да только не используется.[19]19
Джанни Родари «Какие бывают ошибки», пер. с ит.: И. Константинова.
[Закрыть]
Я зарыдал во весь голос, а, когда, возвращаясь в дом, шел по двору, даже не посмотрел в сторону Собаки.
С того дня, целых двадцать лет, ее ни разу не спускали с короткой цепи.
Но одним промозглым майским утром она освободилась.
И искусала отца.
И умерла.
В первый раз.
* * *
Я иду по виа По мимо счастливых парочек, которые держатся за руки, и думаю, что у каждого из нас есть цепь. У кого-то длиннее, у кого-то короче. Но есть она у всех, что бы мы там ни говорили.
Может, только у некоторых бродяг ее нет.
Тех, что живут в самых грязных подворотнях, в переулках гетто, где никогда не замолкают грубые голоса шлюх и торговцев наркотиками; тех, что сошли с ума, превратились в отбросы, которым нечего терять, кроме жизни – да и той они не дорожат, это очевидно, если присмотреться к ним повнимательнее, – но им не хватает храбрости или силы воли, чтобы покончить с собой, и они медленно загибаются от холода и алкоголя; тех, что смотрят на меня с листовок, развешанных по городу волонтерами благотворительной организации «Каритас» – испитых лиц, поверх которых заглавными буквами написано:
АТТИЛИО ЛОФФРЕДО – БЕЗДОМНЫЙ – ПРОПАЛ – ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ЕГО ВИДЕЛИ НА ВОКЗАЛЕ ТУРИНА 16.02, БЫЛ ОДЕТ В ЧЕРНУЮ КУРТКУ, БЕЛЫЕ КРОССОВКИ…
И дальше в том же духе.
Они – настоящие привидения, невидимки, ведущие одинокую жизнь без настоящего и без будущего.
В каком-то смысле я похож на них, хотя крыша над головой у меня есть – это единственное, что оставили мне родители, если не считать скромного наследства.
Меня не замечают, хотя я ужасно толстый.
Я тоже призрак.
Тень, затерявшаяся в туманной дымке, которая простирается над городом и деревней.
Сын одиночества и человеческого равнодушия.
Порой я перебрасываюсь парой слов с этими изгоями, протягиваю им деньги и разглядываю их лица с сальными, спутанными бородами под драными капюшонами. Их несчастные глаза меня мучат. Они напоминают мне пустые, потухшие, полные безумного отчаяния глаза Собаки, глаза отца, глаза матери в ее последние дни и мои собственные, которые смотрят на меня из зеркала…
Если бы не Собака, я бы уже покончил с собой. Может, засунул бы голову в духовку, как сделала Сильвия Плат.
Но я не позволяю себе так поступить.
Потому что я любопытный, и не меньше вас хочу узнать, чем эта история – я бы сказал художественное произведение – закончится.
Если закончится.
* * *
Должен признаться, после появления Собаки я стал чувствовать себя не таким одиноким. Мне было жалко это несчастное четвероногое существо. Вы можете мне не верить, но ему, я думаю, тоже было жалко меня.
Она хорошо охраняла дом. Если к воротам подходил незнакомец, Собака лаяла и рычала так, что из пасти капала слюна, и с лютой ненавистью рвалась с цепи. Она на дух не переносила почтальона, который по будням на велосипеде развозил почту по улицам Орласко, насвистывая легкомысленный мотивчик. Стоило Собаке его увидеть, как она начинала тянуть цепь с такой силой, что едва не вырывала из земли колышек, к которому та была привязана; а почтальон, проезжая мимо наших ворот, словно специально свистел громче, раздражая Собаку. Отец сплевывал на землю и говорил, что однажды пристрелит этого засранца из охотничьего ружья.
Каждый раз, проходя мимо Собаки, отец отвешивал ей пинок. Как он говорил, для закалки. Чтобы собака не стала пидорской. Примерно так же он относился к своему сыну. Но мне повезло больше. Утром я уходил в школу, и, хотя там надо мной издевались одноклассники, все же это было лучше, чем находиться дома.
А еще у меня была своя комнатушка и много припрятанной еды. И пустота в душе, которую я пытался ею заполнить. С каждым днем я становился все толще и толще, и толще.
Собака – наоборот.
Хоть в изнуряющую августовскую жару, хоть в трескучие февральские морозы, она неизменно сидела там, на цепи, получая лишь объедки да куски черствого хлеба – скелет, а не собака, мешок костей в вихре снежинок.
Мы смотрели друг на друга издали. Каждый раз, завидев меня, она помахивала хвостом. Еле заметно.
Мы росли вместе. Она – на своей цепи, я на – своей. Она выросла большой собакой – одни жилы, острые зубы и шрамы, а я толстым подслеповатым мальчишкой, который со скрипом переходил из класса в класс, не проявляя способностей ни к чему, кроме итальянского.
Мне назначили куратора. Потому что я был странным, молчаливым и плохо осваивал программу, особенно точные науки. Но я не считал себя намного глупее одноклассников… Просто меня совсем не интересовала математика, и ни она, ни другие точные науки не могли пробиться сквозь выросшую на мне броню застенчивости и враждебности. Зачем стараться, если предмет тебе неинтересен? Математика была мне не нужна. Я умел считать свиней в свинарнике, вот и отлично.
«У него небольшая задержка в развитии», – говорили про меня. Я не спорил. Зачем? И ничего не собирался доказывать. Разве люди могут знать о том, что у человека внутри, о его внутреннем мире? Почему я должен открывать другим свою душу, если мне и без них хорошо?!
«Похоже, его волнует только поэзия», – говорили про меня, и это была правда. Стихи протыкали мой мозг, как раскаленные иглы – масло. Мне казалось, что скользкие извилины в моей голове испещрены буквами, а между мозгом и черепом плавают знаки препинания. По-моему, великолепный образ.
Куратор, Мирелла, женщина за сорок, с приятным и добрым лицом, старалась развить мою страсть: постоянно дарила мне книги, которые я прятал под матрасом кровати: если бы отец их нашел, то всем бы не поздоровилось. Ведь книги для педиков. У нас дома были только руководства по эксплуатации сельскохозяйственной техники и выращиванию культур, хотя однажды, лет в двенадцать-тринадцать, роясь в этих пыльных и не очень-то интересных книгах, я вдруг нашел томик в бордовой коже; название, отпечатанное на обложке серебристой краской, уже поблекшее от времени, удивило меня, вызвав легкую тревогу, и иллюстрации внутри – тоже. Там были странные карты городов и планы домов со стилизованными безднами под фундаментами. Деревенские дома, задушенные плющом с побегами, похожими на органы и опухоли. Покосившиеся корпуса заводов, трубы которых устремлялись в небо и выпускали клубы черного дыма, закрывавшие солнце. Я успел прочитать пару абзацев (запомнив лишь несколько фраз – «Периферии Зла», «Подземный Город», «слои ископаемых и мертвецов, пахнущие прогорклым молоком»), но потом за спиной появилась мама и выхватила книжку у меня из рук. Пробубнила что-то про наследство своей бабки – той самой, выпившей каустическую соду, чтобы убить росшие в животе глаза, – а я хотел почитать эту увлекательную историю дальше и собрался воспротивиться, но не стал, увидев на ее лице выражение гнева и ужаса (какого не замечал никогда – ни раньше, ни потом). Позже я пытался найти этот текст в библиотеках и книжных магазинах, но безуспешно: такое чувство, что существовал он лишь в моей голове.
В начале шестого класса Мирелла погибла в автокатастрофе, а мой новый куратор делал только то, что требовала от него система школьного образования. Это была моя первая настоящая встреча со старухой с косой: однажды утром Мирелла не пришла в школу – и больше я никогда ее не видел. Она покинула наш мир. В железном чреве своей машины. С тех пор – никаких книг и никакой заботы, которой я был лишен дома.
Чувствуя себя как никогда одиноким и подавленным, в конце года я провалил экзамены. Пока отец смотрел табель успеваемости, я пытался оправдаться тем, что по итальянскому у меня четыре. Он так всыпал мне ремнем, что следы на заднице остались до сих пор. Потом швырнул тарелку с супом в лицо матери, заявив, что любая тухлятина вкуснее. А после этого зашел ко мне в комнату и забрал все книги, которые я месяцами прятал под матрасом.
– Думаешь, я не знаю, что ты читаешь все это ночи напролет? – заорал он мне в лицо. – А по другим предметам двоек нахватал, чертов ублюдок! Потому что в башке у тебя одни книжки, литература твоя, пропади она пропадом! Хватит заниматься всякой херней, Данило. Надо на земле работать. Ты должен побыстрее закончить школу, у нас в хозяйстве дел невпроворот!
Словно в замедленной съемке кошмарного сна я увидел, как он подошел к печке.
Открыл ее.
Пляшущие огоньки пламени осветили его лицо, сделав отца похожим на демона, на пьяного сатира, изгнанного даже из окружающих Орласко тополиных и буковых рощ и прибежавшего к людям.
– Нет, пожалуйста, только не книги, – взмолился я.
И в следующее мгновение то, что я берег как зеницу ока – «Стишки на весь год», «Невероятное нашествие медведей на Сицилию», «Барнабо с гор», «Слова как карты» и многие другие – стало лишь дымом, пеплом и золой.
Мне казалось, я умер.
В который уже раз.
Потом, словно ничего не случилось, отец заявил:
– Пойду-ка мороженое себе куплю.
Проходя по двору, он успел выместить ярость и на Собаке. Я услышал удары палкой из ясеня. Услышал, как звенит цепь, а бедное животное визжит и скулит, пытаясь увернуться от побоев.
Мать с потухшим лицом, испачканным супом, принялась собирать осколки тарелки.
– Когда же он, наконец, уймется, – пробормотала она, и я почувствовал – она хотела бы заплакать, но у нее больше нет слез.
Именно тогда я решил, что убью его.
Рано или поздно убью собственными руками.
Я поплелся к себе в комнату и понял, что у меня тоже слез больше нет.
Боль не дала мне заснуть. Боль от ремня. До рассвета я стоял у окна и смотрел на Собаку, свернувшуюся комочком под летним ливнем, который обрушился на равнину, как великан из воды и молний.
Торчащие ребра и чесотка и облезший хвост и недоедание и раны от острой палки.
Она дрожала и смотрела на меня.
Поскуливая.
Но не от страха. В ее голосе звучал ужас, переходящий в безумие. Это был звук, которого я никогда раньше не слышал, казалось, он эхом отдается в земле и в полях, и в самом темном уголке моего сознания.
Я чувствовал на себе взгляд ее обезумевших глаз, хотя из-за сильного ливня с трудом мог разглядеть собачий силуэт.
Наверняка и Собака хочет его смерти. И я пообещал ей, что это произойдет. Он будет страдать. Расплатится за каждую пощечину, оскорбление, удар, унижение.
В следующую секунду, будто тело и разум мне не принадлежали, я словно со стороны увидел, как беру карандаш со стола и, сжав зубы, быстро записываю несколько строк в темноте комнаты:
У тебя железная цепь,
А у меня – невидимая, но я тоже страдаю.
Я ищу тебя глазами,
А ты скулишь, и ветер разносит твой плач.
Никому не нужные, как бездомные собаки,
Под проливным дождем
Мы мечтаем о других дорогах,
Которые приведут нас в лучшее будущее.
Утром, когда дождь закончился и бледное солнце рассеяло окутавший двор туман, я все еще стоял у окна.
Собака по-прежнему смотрела на меня. Фиолетовый распухший язык свисал изо рта, словно испорченная сосиска. Она мусолила и пережевывала свою ненависть всю ночь, как и я. Еле заметно помахав хвостом, она помочилась на колышек, к которому крепилась цепь, и беззвучно облаяла солнце.
Словно ненавидела его.
Словно принадлежала миру теней, а мир теней принадлежал ей.
Я с ужасом вспомнил, что учебный год закончился.
Начались летние каникулы.
Три месяца взаперти в этом доме – три месяца пахоты, страданий и попыток выжить.
* * *
Не припомню лета жарче, чем то. Моей главной обязанностью было обрезать и собирать ветки тополей, которые в начале зимы мы продавали в местную столярную мастерскую.
Если вам никогда не доводилось бывать летом в пинерольской низине (да и зачем бы вам тут бывать?), вы не можете представить, какая жарища царит здесь с июня по август. Это завеса зноя с влажностью выше девяноста процентов, покрывало убийственной жары, «туф», как называют ее местные крестьяне – почти с таким же звуком мы тяжело отдуваемся, чувствуя постоянную усталость из-за плохого климата.
Мы срезали ветки и, обливаясь потом, укладывали их охапками на телегу; сил не было даже у отца, и он, как привидение, слонялся по деревне, проклиная Бога и лето.
Ему даже не пришло в голову отвязать Собаку или хотя бы соорудить для нее навес, под которым можно укрыться от палящего солнца. Я думал, что она умрет, расплавится, оставив после себя только клочки шерсти в лужице крови. Видел, как она опускала голову в миску с водой, чтобы хоть немного охладиться. Когда я набрался храбрости и предложил отцу пересадить Собаку в тень, то услышал ответ – простой и пугающий: «Если она подохнет, я посажу на цепь тебя, и будешь тут сторожить. Шучу, шевелись давай!»
Жара стояла такая, что не выдерживала даже кукуруза. Все наши посадки пожелтели и пожухли; сколько бы мы их ни поливали, воды все равно казалось мало.
Ужасно жаркое лето, самое жаркое на моей памяти… Но я запомнил его в первую очередь потому, что именно тем летом папаша-монстр научил меня водить комбайн.
– Ты должен уметь управлять Зверем, вдруг со мной что-то случится, – как-то утром в середине июля сказал он мне, завтракая Барберой и глазуньей. Он называл комбайн Зверем, и каждый раз, когда так говорил, я не мог не думать, что единственный зверь в округе – это он сам. Не коровы Барбы Берту, и не наши свиньи, и не Собака, и не комбайн. А он. – Ты уже взрослый. То есть…ты, конечно, олух, но пора тебе сесть за руль Зверя, а то я старею…
Это было непросто. Но и не очень сложно. Если за каждую ошибку мозолистая рука отвешивает тебе оплеуху, учишься быстро. И потом уже пару лет, как я умел водить трактор: ездил на нем с прицепом за Зверем, который обмолачивал кукурузу.
Комбайны – это чудовища из металла и поршней, и цепей, и шестеренок. Их голова запрокинута назад так, что можно увидеть рот с металлическими зубами, которые отрывают початки от стеблей и проталкивают их к животу – молотильному барабану и деке. Дальше два крутящихся барабана размельчают початки на зерна, а те по специальной штуковине, как по кишочкам, выползают наружу и ссыпаются в прицеп.
Мне очень нравилось ездить на этой махине по полям. Порой я мечтал о том, чтобы заявиться на комбайне в школу и проехаться по моим одноклассникам, называвшим меня жирдяем, и учителям, которые меня не понимали.
В сентябре, когда жара спала, мне предстояла первая в жизни молотьба. Я управился всего за три дня, с утра до вечера курсируя на Звере взад-вперед среди рядов кукурузы, заставляя его переваривать початки и высирать кукурузные зерна. Отец все время ехал следом за мной на тракторе, довольно ухмыляясь.
После того, как дело было сделано, и я отогнал комбайн в сарай, отец протянул мне пару банкнот. Он улыбался.
– Молодец, ты отлично поработал, – заявил он, так хлопнув меня по плечу, что я чуть не задохнулся.
Это был единственный раз, когда я хотя бы отдаленно почувствовал себя его сыном.
* * *
Кое-как закончив обязательную школу, я стал пленником на постоянной основе. Пленником деревни, дома, депрессии.
Годы медленно ползли друг за другом, одна сезонная работа сменяла другую, за летом шла осень, потом – зима, а с приходом весны начинался новый отсчет. Когда живешь за городом, времена года – это не абстрактные понятия, а совершенно реальные и живые, ты чувствуешь их всем своим существом, потому что они управляют смертью и жизнью, а ты – участник этих процессов смерти и возрождения, смерти и возрождения, и знаешь, что однажды тоже умрешь – но не возродишься.
Природа, которая кормит тебя и заставляет трудиться, дает тебе тополя и кукурузу и помидоры и свиней и телят, – это огромное пресмыкающееся из плоти и растений и грязи и навоза и людей, бесконечно пожирающая собственный хвост, чтобы питаться и питать, – однажды выплюнет тебя из своей вечной круговерти, и – не поминайте лихом.
Если часто об этом думать, можно свихнуться. Но совсем не думать невозможно, потому что в деревне смерть всегда на виду, всегда где-то рядом. Теленок умер, не успев родиться, канава пересохла без дождей, как сказал бы Монтале[20]20
Имеется в виду Эудженио Монтале (1896–1981) – знаменитый итальянский поэт, прозаик, литературный критик. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1975 года.
[Закрыть]…
И мама заболела. Мне было двадцать два, когда она почувствовала боль на лице, под левым глазом. В больнице сделали томографию и обнаружили опухоль слизистой оболочки щеки. Карциному. Ее удалили, но рак вернулся, не помогли ни химиотерапия, ни лекарства, ни молитвы. Чертов рецидивист, не желающий умирать.
У нее выпали волосы, и лицо раздулось, и на кости появился нарост, как корнеплод, чудовищный корнеплод фиолетового цвета из кожи и сошедших с ума тканей. Она оказалась крепкой и протянула еще довольно долго, почти девять лет. Хотя завидовать тут нечему.
Услышав диагноз, отец совсем озверел. Мы с Собакой были козлами отпущения, на которых он вымещал всю свою ярость.
Собака сидела на привязи, как всегда. Постаревшая, что уж тут говорить. Столько лет на короткой цепи без крыши над головой – тут любой состарится.
Мне больше не запрещали гладить ее и сидеть рядом. Собака стала тем, для чего ее держали и били: живой сигнализацией. А у монстра были заботы и кроме меня: рак, вино, кукуруза, которая больше не давала хороших урожаев. Мне доставалось уже не так часто, но, когда это случалось, было по-прежнему больно.
Порой по вечерам, когда дом погружался в тишину, я садился за стол и писал стихи; потом прятал их в ящике с двойным дном, которое сделал, потому что… ну, вы поняли.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
