Текст книги "Уиронда. Другая темнота"

Я написал стихотворение для мамы. Вот такое:

 
Под кожей лица
Зараженных галактик
дыхание
 
 
Без волос
В хирургическом вальсе
Ты мечешься среди простыней
 
 
И нету конца стерильному танцу страдания
Что кружит тебя в вихре
Пропахших лекарствами дней.
 

И каждую ночь, в три часа, я стал спускаться во двор; забирал еду с кухни и приносил ее собаке – бедняга, она ела прямо с рук и лизала мне пальцы. Я ненадолго садился рядом, гладил ее, смотрел ей в глаза, взгляд которых при свете звезд был удивительно похож на человеческий, даже слишком, и почти каждый раз читал ей стихотворение, которое посвятил ей, посвятил себе и повторял его как молитву: «У тебя – железная цепь… никому не нужные, как бездомные собаки… мечтаем о других дорогах…»

Потом я ложился спать и, прежде чем уснуть, думал о работе, которую предстояло сделать завтра, о лице матери, изуродованном безжалостной опухолью, и об обещании, которое дал своему четвероногому другу.

Я его не забыл.

* * *

Турин – красивый город. Я стал ездить сюда после того, как остался один. Чтобы развеяться.

Он считается магическим.

Я много читал об этом. Некоторые здания здесь построены по определенным законам и могут хранить в себе позитивную энергию от Вселенной. Но есть и другие, «черные», где случались ужасные вещи, где оставила свой отпечаток рука дьявола. И эти хорошие и плохие энергии борются друг с другом с тех давних времен, когда Турин был лишь кучкой хижин на берегу По, а маги и колдуны поклонялись деревянным идолам.

Не знаю, правда ли это.

Вот деревня – она точно магическая.

И ужасная.

Можете мне поверить, ведь я живу здесь всю свою жизнь. Сколько историй я слышал от крестьян, родителей и старых тетушек, прежде чем сам убедился в этом!

О привидениях, колдуньях и всяких страшилищах, которые обитают во тьме оврагов, явившись прямиком из прошлого, из древних ритуалов, призывающих дождь или хороший урожай; легенды о мейснурах, – древних целителях, излечивающих от болезней и опухолей движениями рук; о двухголовых телятах, родившихся в дни черного дрозда; о подземных туннелях, выкопанных в доисторические времена; о вотивных колоннах в честь святых с головами змеи; о камнях, на которых выцарапаны неразборчивые рисунки о том, как заколачивались колодцы с целебной водой; о местах, где хоронили младенцев, умерших без крещения, которые воскресали на несколько минут, чтобы принять Причастие и избежать первого круга ада…

Я часами могу рассказывать такие истории… но сейчас рассказываю вам свою, и она еще не закончилась.

* * *

Обрезать тополя, кормить свиней, управлять комбайном, разгребать снег, поливать кукурузу, а по ночам прятаться от всего этого в сочинении стихотворений.

Изо дня в день, покорившись судьбе.

До 2016-го в моем унылом существовании почти ничего не менялось.

Мне исполнилось тридцать.

Собаке – двадцать.

Никто не поставил бы и лиры, что она проживет еще долго, и говорить нечего. Надо было ее видеть: она стала похожа на привидение из древних сказаний – неприкаянную душу, обреченную день и ночь скитаться по задворкам в ожидании упокоения, в надежде, что кто-нибудь из живущих исправит эту несправедливость, и она, наконец, обретет вечный покой, который давно заслужила.

Ребра торчали, глаза помутнели от катаракты; нос потрескался, а из-за чесотки и постоянного нахождения на улице у нее выпала почти вся шерсть; но она не переставала вилять хвостом, завидев меня, и лизать мне руки каждый раз, когда я приносил ей горбушку хлеба или кость. Цепь была на прежнем месте, все та же – проклятая, ржавая, – и на шее у Собаки от нее пролегла борозда. Наверное, со стороны мы выглядели нелепо: тощая, как скелет, Собака, и жирный парень, которому светит инсульт.

Отец посинел от вина, но не бросил заниматься любимыми делами: напиваться, работать на земле, отвешивать пинки Собаке и превращать нашу жизнь в ад.

Как я уже говорил, забегая вперед, моя мать не сдавалась, но в тот год зимой болезнь одолела ее организм, вынудив большую часть времени проводить в постели; я приносил ей лекарства и еду в комнату, давал обезболивающие, но не мог заставить себя взглянуть на ее лицо в наростах опухоли, которая захватила уже половину головы и добрую половину души. Она смотрела на меня правым глазом, до которого карцинома пока еще не добралась, и бормотала, что я хороший сын, а я отвечал, что она хорошая мать, хоть это и была неправда.

Одним январским утром боль стала невыносимой, и я дал ей двойную дозу морфия; заметив, что в коробке с лекарствами больше нет ампул, взял выписанный врачом рецепт, влез на велосипед и поехал в аптеку.

Сидевшая на цепи Собака забила хвостом, как бешеная, и проводила меня каким-то тревожным странным лаем, похожим на пронзительный зловещий хохот. Я остановился на секунду, чтобы погладить ее и дать полизать руки, а потом выехал со двора, чувствуя, как колышется свисающий живот. На виа Портаза, узкой заасфальтированной дороге, которая вела к центру деревни, я вдруг подумал, что мама, наверное, скоро умрет.

Я нечасто ездил в центр Орласко; обычно лекарства покупал отец, но в тот раз он так напился накануне, что пришлось ехать мне.

В центре (площадь, бар, пара магазинов да две длинные параллельные аркады) кипела жизнь, несмотря на туман и сырость, пробиравшую до костей. Был ярмарочный день.

И пока я медленно ехал на велосипеде, со всех сторон слышались голоса сплетниц, которые кололи меня, как отравленные дротики.

– Сынок Мароссо, дьявольское отродье… Черт подери, ну и брюхо!

– Бедняга, тяжело, должно быть, расти, если папаша-алкаш. Да еще мать… при смерти.

– Данило Мароссо… Он разговаривает, как шестилетний ребенок.

– Это потому что его дома лупят почем зря, вот он и тронулся.

– Он ходил в школу с моей дочкой. Ему назначали куратора, задержка развития…

И дальше в том же духе.

По щекам у меня покатились слезы – и совсем не от холода. Не в первый раз я становился мишенью для злых языков, которые перемывали мне кости с жалостью и насмешкой, но в то утро… не знаю, им почему-то удалось проникнуть в самое сердце.

Я ненавидел их.

Проклинал.

Разве я виноват?

Во всем виноват мой отец.

Виноваты их злые слова, их безжалостные дети, однообразная жизнь, деревня, одиночество.

Я был другим, не таким, как все, не вписывался в общепринятые рамки.

Но эти люди тоже виноваты.

В том, каким я стал.

Я зашел в аптеку, купил морфин и вернулся на улицу, на мороз. Пока закрывал стеклянную дверь, рядом с рекламой лекарств увидел объявление.

Выцветшую ксерокопию, прилепленную на скотч.

То, что я прочитал, изменило всю мою жизнь. Стало причиной событий, которые привели к финалу этой истории.

БИБЛИОТЕКА ОРЛАСКО

ОБЪЯВЛЯЕТ О НАЧАЛЕ 2-ГО НАЦИОНАЛЬНОГО КОНКУРСА СТИХОТВОРЕНИЙ, ПРИУРОЧЕННЫХ КО ДНЮ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА

Тема стихотворений – любовь

Работы (максимум две) отправлять в двух экземплярах по адресу:

Библиотека Орласко, виа Рома 205, Турин, индекс 10060

ДО 14 ФЕВРАЛЯ!

Участникам, занявшим первые три места, будет отправлено заказное письмо до 20 марта

Это был конкурс из тех, которые время от времени организуют в небольших населенных пунктах, чтобы немного приобщить жителей к культуре и сделать их жизнь интереснее.

Не знаю, сколько времени я простоял там как вкопанный, уставившись на бумажку в попытке запомнить каждое слово. Наверное, слишком долго – фармацевт даже открыл дверь и с недоумением спросил: «У тебя все в порядке?»

Он смотрел на меня с жалостью.

Чего-чего, а жалости на сегодня мне было достаточно.

Я не ответил ни слова, забрался на велосипед и поехал вперед, глотая туман.

Крыши напоминали оскаленные зубы собаки, с ненавистью рычащей на небо.

* * *

Та ночь была самой суматошной и захватывающей в моей жизни.

Когда пьяница захрапел на диване, а мать перестала кричать, провалившись в опиумное забытье, я открыл ящик с двойным дном, достал все свои стихотворения, которые двадцать лет записывал на обрывках бумажных пакетов из-под хлеба, листочках из блокнота и полях газет, и перечитал. Их было немного, к тому же я не знал, насколько они хороши, но некоторые, по-моему, имели смысл и звучали неплохо.

Еще днем, дав корм свиньям, я решил, что буду участвовать в поэтическом конкурсе, организованном библиотекой Орласко.

Почему бы и нет?

Может, мое стихотворение кому-нибудь понравится… может, они почувствуют, что этот «бедняга» Данило Мароссо не идиот, не деревенский придурок…

Но имелась одна проблема: стихотворение должно быть о любви, а я не знал, что такое любовь и никогда не писал о ней.

Я думал, думал…

Единственные два существа, которые вызвали у меня в душе чувство, похожее на любовь, – это Собака и Мирелла, мой куратор в начальной школе.

Я поискал написанные в порыве чувства стихи про моего друга, посаженного на цепь. Которые я читал ему безлунными ночами после побоев отца – меня обычно лупили ремнем, Собаку – палкой. Сочиненные в тот вечер, когда он выплеснул тарелку супа в лицо матери.

Когда я пообещал его убить.

Да, эти стихи можно было переделать в стихи о любви, хотя в них чувствовались отчаяние и ненависть. А разве в жизни они не идут рука об руку? Ненависть, любовь, отчаяние, смерть, безумие…

Мне понадобилась пара часов, чтобы найти правильный ритм и подобрать слова; в ночной тишине слышались только лихорадочное дыхание матери да звяканье цепи, на которой Собака ходила кругами вокруг колышка – единственной точки отсчета в ее жизни.

Закончив, я написал чистовик на двух белых листах своим корявым почерком и придумал название:

* * *

КАК СОБАКИ

 
Бывают дни, когда я не чувствую, что ты любишь меня,
Порой ты этого даже не замечаешь.
Я ищу тебя глазами,
А ты смотришь вдаль,
И твои волосы треплет ветер.
 
 
Никому не нужные, как бродячие собаки,
Вымокшие под проливным дождем,
Мы пытаемся заглянуть в будущее,
Чтобы увидеть там белоснежные облака
Нашей надежды.
 

Внизу я написал свое имя и домашний адрес, чувствуя себя неуютно от осознания собственной уязвимости. А вдруг жюри из учителей и библиотекарей будет потешаться над моим сочинением? И я дам им еще одну причину насмехаться надо мной?

Да какая разница, сказал я себе. Какая разница.

Подошел к столу, сложил листочки со стихотворением и сунул в два белых конверта; услышав лай Собаки, выглянул в окно. Она смотрела на меня. Старая, лапы трясутся, язык как тряпка.

Я провел языком по клею на конвертах. Горько.

Потом тихонечко выскользнул из комнаты, сел на велосипед и повез письма к почтовому ящику.

Конечно, я не думал о победе. Мне было важно принять участие. Доказать, что я существую.

И что поэзия, в каком-то смысле, помогла мне победить ад.

* * *

Маме становилось все хуже, и мысли о конкурсе отошли на второй план.

Она кричала.

Все время кричала.

Ее голова напоминала гнилую тыкву.

Да еще отец, словно криков матери было недостаточно, без конца орал, раздавая мне указания и проклиная Создателя, который наслал чуму на наш дом.

Время от времени я проверял почтовый ящик, но находил лишь квитанции и рекламу кормов для скота; постепенно в глубине души затеплилась надежда, что однажды утром почтальон принесет мне письмо из библиотеки.

Чем больше я читал свое стихотворение «Как собаки», тем больше оно мне нравилось.

Так, может, и жюри…

Как-то раз мне приснилась синьора Мирелла, лежащая на верхушке тополя и завернутая в саван, как загадочная птица из тряпок и кладбищенской земли; она сказала, что я написал очень красивое стихотворение, и скоро вся деревня поймет, что я не идиот, а человек с литературным талантом, которому есть что сказать и которому просто не повезло в жизни.

Закончился февраль, наступил март, пришла весна, стало теплее и ветер, надоевший за зиму и заставлявший Собаку скулить от холода, уже не был таким пронизывающим; а Собака совсем исхудала и стала совершенно безразличной и дряхлой. Каждый день я ждал, что она умрет. И мать – тоже.

Когда наступил апрель, я перестал проверять почтовый ящик, и не мог скрыть разочарования и стыда перед самим собой. Я что, и правда думал все это время, что смогу выиграть конкурс или хотя бы стать призером? Я, тупой крестьянин Данило Мароссо, от которого всю жизнь воняло свинарником, сын дикаря, только и умеющий крутить руль комбайна?

Значит, они были правы.

Они победили.

В ночь перед Пасхой у меня случился нервный срыв. Комната сначала показалась мне красной, потом черной, а грудь невыносимо сдавило; когда я пришел в себя, то понял, что сижу перед печью на кухне: мои стихотворения горели в огне, исчезая навсегда, и я сжег их все, кроме «Как собаки», листок с которым положил в кошелек между купюр. Как вечное напоминание о моем провале.

Я перестал писать.

В первых числах мая мама начала вставать с кровати: и хотя наросты из шишек и гнойников выглядели жутко, она говорила, что чувствует себя лучше. Наверное, рак решил дать ей передышку перед тем, как нанести последний удар.

Наконец наступило девятое мая. Злополучный день.

Накануне вечером с Альп на равнину подул ледяной ветер, редкий для этого времени года; утром пошел дождь, и стало холоднее.

Так иногда случается в наших местах.

Весна на несколько дней отступила, будто хотела напомнить нам, что сезон созревания и сбора урожая длится недолго; скоро туман и холод снова начнут терзать землю, имея на это законное право.

Сырость забралась в толстые стены дома, и я почувствовал, что дрожу от холода, спускаясь по лестнице при свете сероватой зари; на кухонном диване сидела мама, закутавшись в дырявую шаль, а за стеклянной дверью в желтом дождевике стоял отец, который собирался наточить лезвие лопаты. Лежавшая неподалеку Собака наблюдала за ним пустыми глазами.

Огонь в печи погас.

– Подтоплю немного, а то холодно, – сказал я матери, садясь на корточки. Она ответила утвердительным бульканьем, выходившим из изъеденного опухолью рта.

Рядом с печью стояло ведро с сухими ветками и обрывками бумаги, которые мы использовали для розжига, и лежал коробок спичек. Я взял листок, вырванный из местной газеты, несколько прутьев, как вдруг одна вещь на дне ведра привлекла мое внимание.

Желтый конверт.

Такой, в каких обычно отправляют заказные письма.

Открытый и разорванный пополам.

Горло сдавило, в глазах потемнело и заплясали пурпурные огоньки, как той ночью, когда я сжег свои стихотворения.

Непослушными руками я достал конверт и взял в руки письмо.

Оно было адресовано мне.

Потом я увидел отправителя.

Библиотека Орласко.

И, совместив две разорванные части, я прочитал текст письма.

Уважаемый Данило Мароссо,

Библиотека муниципалитета Орласко с радостью сообщает о том, что Ваше стихотворение «КАК СОБАКИ» заняло первое место на национальном конкурсе стихотворений, приуроченном ко Дню Святого Валентина, среди более чем ста участников со всей Италии.

Награждение состоится в зале многоцелевого центра в воскресенье, 3 апреля, в 11:00. Надеемся, что Вы сможете прийти. Еще раз поздравляем.

С уважением,

Жюри конкурса

Я перечитал его еще раз, два раза, три, шесть, двенадцать, оскалив зубы, содрогаясь всем телом, до самых кишок, не в силах подняться с колен, на которых стоял у печки.

Закусил кулак.

До неузнаваемости измененный болезнью голос матери донесся до меня словно откуда-то издалека:

– Данило, что случилось? Что там, что это за письмо?

Я пару раз открыл было рот, но оттуда вырвалось что-то наподобие еле слышного стона умирающего воробья, а потом смог подняться на ноги и увидел.

Его.

Закутанного в необъятный желтый дождевик, с лопатой в руке и черной дырой в груди.

Ну вот, подумал я. Вот и все.

Я схватил кочергу – первое, что попалось под руку, – и, размахивая письмом, вышел на улицу, где лил дождь.

– Почему? – заорал я во всю глотку. – Почему ты мне ничего не сказал? Почему почему почему?

Я подошел к нему совсем близко. Оставалась какая-нибудь пара шагов. Он был совершенно спокоен. Смотрел на меня в упор своими тупыми, мутными от вина глазами.

– Не сказал о чем?

Собака за моей спиной, неистово пытаясь сорваться с цепи, залилась истошным лаем, на какой только были способны ее измученные легкие.

– Письмо! Из библиотеки! Твою мать, ты нашел письмо и выбро… Ты знал! Я выиграл!

Он улыбнулся.

Дьявольской улыбкой.

Ненормальной.

Патологической.

И сказал, как ни в чем не бывало. Источая запах свинарника и вина.

– Ты крестьянин, Данило. А не поэт. Ты должен ухаживать за матерью. Ты отлично управляешься с комбайном. Забудь о стишках. Забудь, заб…

Я не дал ему договорить. Замахнулся и ударил кочергой.

Не знаю, почему – то ли я был вне себя от ярости, то ли потерял равновесие, – но кочерга угодила в плечо, лишь немного порвав дождевик.

Он продолжал улыбаться.

Даже когда в ответ ударил меня в лицо черенком лопаты, и я с выбитыми зубами повалился в грязное гумно.

Позади нас Собака заливалась лаем и рвалась с цепи. Клинг кланг кланг, звенела цепь.

Сплевывая кровь и куски зубов, я ничего не видел, кроме красной рожи моего мучителя.

– Ты должен работать на земле, Данило. А не стишки писать. Охолони немного, чтоб мозги на место встали.

Он отвесил мне такого пинка сапогом под зад, что кости захрустели, а в легких не осталось воздуха; потом схватил за шиворот.

Ему было уже за шестьдесят, но он по-прежнему оставался сильным, как бык.

Он потащил меня по двору одной рукой, держа лопату в другой, и я сразу догадался, что он хочет сделать.

Оставалось десять метров.

Окунуть меня в чан с подливкой.

Пять метров.

Дерьмо и моча свиней.

Четыре.

Вонь, которую я никогда не смогу смыть, никогда.

Два.

– Нет, нет – взмолился я.

И в воцарившейся вдруг тишине – словно вся деревня задержала дыхание, желая насладиться зрелищем, – раздался резкий металлический щелчок.

Я поднял измазанное грязью лицо с разбитой губой и улыбнулся; впервые с того момента, как ее принесли в наш дом, она была свободна.

Прошло целых двадцать лет – и вот, наконец-то, она была свободна.

И бросилась к нам.

Хромая.

Жалкая.

Уродливая.

Бедная, она стала такой от старости (говорят, один собачий год равен семи человеческим), от того, что мышцы ослабели из-за слишком короткой цепи, от того, что шрамов у нее было больше, чем зубов, ведь один Господь Бог знает, как часто ее били.

Собака порвала цепь. Она столько раз пыталась освободиться, столько страдала, яростно дергая цепь и сдирая на шее кожу, что в конце концов у нее это получилось.

Ее глаза больше не были остекленевшими и усталыми.

Они казались совершенно черными, как темнота в пещере.

Как две бездны.

Она кинулась к ноге монстра.

Который повернулся к ней.

– Посмотрите только, кто пришел!

Он попытался ее пнуть, но мой чесоточный друг прыгнул вперед и вцепился зубами в его ногу. О да, вцепился как следует, просто прекрасно, и сжал зубы изо всех сил, в этом можете не сомневаться.

Собака кусала его и смотрела на меня своими черными глазами. Ни на секунду не ослабляя хватку на ноге, которая убивала ее все эти двадцать лет.

Она казалась счастливой.

– Гребаная тварь! – заорал отец, отпрыгивая к стене дома. Он отпустил меня и схватил лопату обеими руками. Размахнулся, и только что наточенное лезвие, просвистев в воздухе, рухнуло на шею Собаке.

Он отрубил ей голову почти идеально ровно.

Я плакал и кричал, и держался за ребра, видя как несчастное тело словно в замедленной съемке падает на землю, кровь хлещет из белой трубы сонной артерии, а голова все еще держится на маленькой полоске кожи с вылезшей шерстью.

Бедные окоченевшие лапы еще долго дергались в предсмертных конвульсиях, и от этого разлетались брызги воды и мелкие камни. Казалось, Собака хочет бегать и бегать – теперь, когда проклятая цепь ее больше не держит.

Теперь, когда она стала свободной.

Эта бедная собака без головы. И просто непонятно, как же она лает, вспомнил я.

И получив пинок в грудь, потерял сознание.

* * *

Меня не окунули в подливку. Благодаря вмешательству четвероногого друга.

Я очнулся рядом с чаном, вонь свиного дерьма била в нос, трупа Собаки во дворе не было. Кровь смыло дождем. Монстра и след простыл. Видимо, он ушел закапывать тело на одном из наших полей.

Я был опустошен. Мертв.

Прихрамывая, я зашел в дом; мать сидела у окна и вытирала слезы.

Она все видела.

Я уже не помнил, когда она плакала в последний раз.

Хотел было ее обнять, но не смог и пошел в душ.

* * *

Он вернулся после ужина, пьяный в стельку, с кое-как перевязанной ногой. Полчаса назад я уложил маму в постель, а сам растянулся на матрасе, плавая в ватном, жидком пузыре кайфа.

Отец подошел к двери в мою комнату, едва держась на ногах, и спросил, словно ничего не случилось:

– Как она?

– Как может чувствовать себя умирающий.

– Ты дал ей морфина?

– Естественно, – я не стал говорить, что одну ампулу принял сам. Поэтому мне было так хорошо. Спокойно. Легко. – Где ты ее похоронил?

– В тополиной роще, по дороге к полю Мартини.

– Это ты должен был заболеть раком, – сказал я. Или только подумал, что сказал. Потом услышал, как он хромает вниз по лестнице и заходит в погреб.

* * *

На этот раз мое забытье прервал крик матери.

Я сполз с кровати, ноги подкашивались, губа и грудь словно были стянуты шнурками боли. Теперь, когда облегчение, принесенное морфином и сном, закончилось, полученные удары давали о себе знать. Острые края сломанных зубов царапали язык.

Шатаясь и сгибаясь в три погибели, я побрел по темному коридору в комнату родителей: оттуда раздавался храп выброшенного на берег кита, а крики матери шли откуда-то снизу.

И были не такими, как всегда.

Она кричала не от боли. А от страха.

Насколько позволяло избитое тело, я бросился вниз по лестнице и увидел, что мать, открыв рот и не переставая кричать от ужаса, показывает пальцем в окно, выходящее во двор.

У нее бывали галлюцинации из-за приема паллиативных препаратов, так как рак уже добрался до нервной системы, и на нервных узлах образовались опухоли; я в два прыжка оказался рядом, чтобы успокоить ее.

Посмотрел туда, куда она показывала пальцем.

За чаном с подливкой, вдалеке, мне померещился какой-то силуэт, высовывающийся из-за столба у входа в свинарник.

Комок шерсти.

Смешной облезлый коричневый хвост, который едва заметно вилял в пелене мороси, сыплющейся из глаз неба, как слезы.

Всего несколько секунд – и он исчез за серым сараем; может, у меня в голове помутилось от побоев? Или морфин еще действует?

Я потер глаза.

Во дворе никого не было.

Ни одной живой души.

Только пустота.

Или…

Почему мама так кричала?

Я взял ее за плечи и спросил, что она видела.

– Мертвую… – послышался шепот, вырвавшийся из плена опухолей. – Мертвую. – Потом она бессильно опустилась на диван, обхватив раздувшуюся голову руками.

Не знаю, сколько я простоял, вцепившись в подоконник и вглядываясь в сырой воздух, убеждая себя, что нельзя поддаваться на провокации безумия, которое десятилетиями не отпускало мою несчастную семью. Потом услышал шаги.

Отец.

– Что там высмотрел? Почему твоя мать так орала? Свиней покормил? Шевелись давай, а я займусь курицами.

Я не стал оборачиваться. Снова увидел комок коричневой шерсти, который обрисовывался на торце сарая, где свиньи копошились в собственном дерьме. Услышал, как отец заворчал, вышел на улицу, где лил дождь, направился к курятнику с ведром корма.

Он что-то насвистывал.

Но еще не успел закрыть за собой дверь, как свист сменился дикими криками.

Немыслимыми проклятиями.

И в его голосе я услышал то, чего не слышал никогда раньше.

Не понимая, в чем дело, я подошел к нему и встал на пороге курятника.

Вы, наверное, уже догадались, что я вовсе не неженка. Мне приходилось у свиней роды принимать, кроликов убивать и освежевывать, котят топить… но когда я засунул голову в курятник и увидел, во что он превратился, м-да, тут меня согнуло пополам и чуть не вывернуло.

Курятник напоминал скотобойню. Запах крови, экскрементов и смерти стеной стоял в воздухе – удушливый, влажный и одуряющий.

– Дьявол дьявол дьявол, – безостановочно повторял отец.

Курицы словно взорвались, их как будто пережевали с бешеной яростью. От сорока пяти куриц остались лишь перья, сломанные кости и размазанные по потолку, стенам и полу кишки. Удивительно, но некоторые были еще живы и могли служить живым тотемом варварства. Они смотрели на нас своими желтыми глупыми глазами и испускали из сломанных клювов мучительные предсмертные стоны.

– Кто это сделал? – спросил я, когда ко мне вернулся дар речи. – Куницы?

Но мы оба прекрасно знали, что никакая куница, даже сотня куниц, и никакое животное из известных нам не смогло бы такое сотворить. И вдруг в этой феерии потрохов и крови и разноцветных перьев я увидел клочок шерсти.

Коричневой, разумеется.

Цвета кофе с молоком, если быть точным.

Отец обернулся и уставился на меня, а я подумал, что его глаза кто-то заменил стеклянными шариками.

Он обожал куриц. И неплохо зарабатывал на продаже яиц. Испачканные в вине губы задрожали. Он сглотнул, фыркнул, как чайник, и, ссутулившись, вышел на улицу, под дождь.

От удовольствия у меня побежали мурашки. Он был напуган, и в первый раз в жизни я увидел в нем страх и бессилие.

– Прибери это говно, – приказал он.

И пока я, улыбаясь, прибирал это говно, тысячи вопросов, как голодные курицы, поклевывали гумно моего мозга.

* * *

Трудно было представить, что ждало нас дальше.

Через несколько дней после бойни в курятнике начали происходить странные вещи, – чем дальше, тем более странные, – и с каждым днем во мне крепла уверенность, что реальность дала трещину, что она никогда не будет прежней из-за невероятных, абсурдных событий, которые на нее повлияли.

Во-первых, мы стали находить собачье дерьмо, разбросанное по двору. Обычно возле колышка, где раньше привязывали Собаку.

На дворе постоянно появлялись четкие отпечатки собачьих лап. Они шли вокруг свинарника и чана с подливкой; мы пытались выяснить, не пролезла ли через щели в заборе какая-нибудь бродячая собака, но следы никуда не вели и заканчивались внезапно. Будто тварь, оставившая их, падала с неба. Отец заделал щели в заборе колючей проволокой, но следы и дерьмо никуда не делись.

Иногда ночами я слышал далекое поскуливание, хорошо мне знакомое; оно больше походило на плач младенца, чем на голос зверя. Эхо разносилось по полям и через тополиные рощи пробиралось под двери и окна нашего старого дома, не давая мне заснуть.

Мать, которую почти покинули силы, без конца твердила, что наш дом проклят и мы должны его сжечь. Отец смотрел на нее мутными глазами, говоря, что вместо мозгов у нее теперь опухоль.

Однажды я проснулся часа в два ночи, пошел в туалет, и, пока стоял перед унитазом, услышал доносящееся с улицы бряканье металла, более громкое, чем храп отца.

Кланг клинг кланг.

Клинг, кланг, клинг.

Я подбежал к окну, даже не натянув штаны, распахнул ставни и прищурился, вглядываясь в темноту: ничего не было видно, кроме неясных силуэтов колышка и цепи, оставшихся там с того дня, как Собака отошла в лучший мир. А она действительно сейчас в лучшем мире? Или каким-то непонятным образом осталась в нашем дворе, на наших землях? Чтобы нас истязать?

Утром отец вырвал колышек и выбросил цепь. С каждым днем он выглядел все более нервным и уставшим.

Я злорадно ухмылялся.

До нас дошли слухи, что на почтальона из Орласко, когда он возвращался на велосипеде со смены, напала собака; она тихо подкралась сзади и бросилась на него, откусив изрядный кусочек икры, как будто это сочный бифштекс из телятины.

На границах нашей реальности что-то витало, какая-то сущность, пахнущая псиной, сырой шерстью и ненавистью.

Мы все это знали.

Даже моя мать. Особенно моя мать. Может, все дело в том, говорил я себе, что одной ногой она уже перешагнула черту, отделяющую нас от другого мира.

Отец то и дело наведывался в погреб. Он перестал донимать меня, бить и издеваться. Я знал, что он о чем-то напряженно думает. Знал, что он тоже слышит это мистическое поскуливание, исходившее из самих атомов земли, которая нас кормит. Глаза у него потухли, он целыми днями молчал и за несколько недель постарел лет на пятнадцать, то есть стал тем, кем был всегда: тенью, привидением, жалким подобием человека, ошибкой природы. Но каждый раз, когда он встречался со мной глазами, я видел в них неизменный злобный огонек.

Я бродил по заросшим одуванчиками полям, а моя душа мучилась страхом и ожиданием.

Ни я, ни отец так и не нашли в себе сил сходить и проверить, лежит ли тело Собаки там, где ее похоронили, и никогда не говорили об этом вслух.

Но мы оба знали ответ – да, в темном колодце нашего сознания жила уверенность в своей правоте.

Вот так, загадочным и жутким образом, Собака вернулась.

Хотите спросить, есть ли у меня объяснение всему этому.

Да, конечно, вот оно…

Деревня магическая.

И ужасная.

И хватит с вас.

* * *

Душа матери покинула свое измученное опухолями тело в июне; на смертном одре мать прошептала, что Собака – это дьявол полей. Закрывая ей глаза, я почувствовал зависть.

На похоронах были я, ее муж, священник и люди, которые несли гроб.

Когда мы вышли из церкви и направились к кладбищу, на горизонте, там, где поля встречаются с острым зубом Монте-Визо, я заметил угловатый виляющий хвостом силуэт, и подумал, что этот зверь, наверное, – такая же аномалия, как опухоль, которая унесла жизнь родившей меня женщины: чертов рецидивист, не желающий умирать.

Наступил сентябрь, время сбора урожая. Кукуруза в тот год уродилась отличная; початки словно перешептывались друг с другом на ветру.

Рано утром я выводил комбайн из сарая, и мы принимались за работу; отец на тракторе с прицепом ехал следом, придерживая лодыжками открытую бутылку вина. Такого безобидного, каким он стал теперь, я ненавидел его еще больше.

В последний день уборки, ведя Зверя вдоль оставшихся рядов кукурузы, между стеблями я заметил темную тень, которая следовала за нами, пугало на четырех ногах с коричневой шерстью и засохшей кровью на шее, и понял, что время пришло.

Это было легко.

Мне, но не монстру.

Я резко остановил комбайн, дав по тормозам; режущие ножи перестали двигаться.

– Что случилось? Почему ты встал? – прокричал с трактора отец, тоже останавливаясь в нескольких метрах.

– Не знаю… – ответил я, и почувствовал дрожь внизу живота, как при эрекции или желании сходить в туалет. – Он сам заглох. Наверно, камень попал в шестеренки, посмотри…

– Проклятье, этого не может быть.

Пошатываясь, он слез с трактора, подошел к морде Зверя, – угрюмый, ничего не подозревающий, – и встал между ножами жатки, положив мозолистые руки на раму.

– Тут ничего нет, черт бы…

Я включил первую передачу, запустил режущий механизм – зубы комбайна, его голодное чрево – молотилку, – и нажал на газ.

Отец упал назад, и зубы Зверя сразу же начали кусать его, ухватив за штанины и засасывая внутрь.

Я никогда не думал, что человек может кричать так громко.