Текст книги "Уиронда. Другая темнота"

«Черт подери, это уже не акробатика, – однажды услышал я от директора. – Никогда не видел ничего подобного. Это магия. Колдовство. Он совсем свихнулся после смерти жены. Но он мой лучший артист, цирк только благодаря ему и держится…»

Так мой отец провел целый год – в переездах, выступлениях, в тоске по маме, под бременем ожидания событий, которые должны были подвести черту под его жизнью.

Наступила годовщина смерти матери. Мы оказались под Идраской, недалеко от Орласко, – еще в одном богом забытом месте. Поставили шатер, начали готовиться к завтрашнему представлению.

Утром папа вышел из комнаты и приготовил мне завтрак. После смерти матери он перестал это делать. Решив, что это хороший знак, я обнял его, а он – меня и прошептал: «Мне жаль. Мне очень жаль».

Сидя за столиком в обшарпанном фургоне, мы молча ели, а через грязные окна в комнату лился дневной свет.

Отец выпил целый кофейник кофе и закурил, не глядя на меня. Я понял, что он думает о маме. Он всегда думал только о ней. Как и я, если честно.

Наконец он встал, потушил сигарету и ушел к себе.

– Мне надо потренироваться. Веди себя хорошо. Я тебя люблю.

Дверь закрылась, и я услышал, как он запирает замок.

Я ждал, ждал и ждал, сидя неподалеку.

Поздним вечером, волнуясь, тихонько постучал в дверь.

– Папа, все нормально?

Ответа нет.

Я посмотрел в замочную скважину. Мрак.

Постучал погромче, потом закричал, заплакал, но отец не выходил. Услышав меня, пришли другие артисты.

Силач вышиб дверь. Мы включили свет. В комнате было пусто. Окно закрыто изнутри. Пока все выкрикивали имя отца, в центре комнаты я увидел…

Маленькую коробочку, четыре сантиметра в ширину. Дрожащими руками я поднял ее и заглянул внутрь.

Пусто.

Пахнет кофе, кремом после бритья, потом и табаком.

Больше никто никогда его не видел.

* * *

Прошло много лет, я выступал в разных цирках, побывал в тысяче городов и давно работаю в «Карминио». Каждый день я упорно тренируюсь, стараясь стать лучше.

Экстремальные трюки, даже во время шоу – я беру коробки все меньше и меньше.

Как папа.

Часто на представлениях смотрю на воздушных гимнастов и погружаюсь в воспоминания.

Но мне нельзя отвлекаться.

Нужно продолжать тренироваться, продолжать работать над гибкостью своего тела, искать новые резервы, открывать новые возможности, чтобы стать ближе к родителям.

Думаю, я на правильном пути. Может быть, уже скоро я смогу забраться в последнюю, очень маленькую коробку. Четыре сантиметра в ширину. Все дело в постоянных тренировках, генетической предрасположенности, боли и любви.

В боли и любви есть что-то волшебное и ужасное. Они способны открывать двери, которые лучше оставлять закрытыми. Но я сделаю все, чтобы открыть их и познать пустоту, которая преследует нас, не давая покоя.

Галенскап

Ошибка Самуэле Пиччони состояла в том, что он начал собирать тумбочку ГАЛЕНСКАП после тяжелого дня на работе, зимним вечером, когда холод заставляет звезды сиять ярче, а сердце одиноких грызет тоска.

Тумбочка в прихожую для его квартирки на севере Турина, самая простая – две полки, четыре ножки и фанерный полукруг, чтобы крепить к стене. Он собирался оставлять на ней ключи и ноутбук, приходя с работы. И откладывал эту покупку слишком долго.

– Ну, приступим, – сказал Самуэле, переплетая пальцы так, чтобы они щелкнули.

Он достал ящик с инструментами и ножом разрезал скотч на коробке. Чувствуя, как в нос ударил запах акриловой краски, Самуэле принялся разглядывать детали для сборки. Их было слишком много. Он почесал голову, встал на колени и высыпал детали из коробки. Теперь их было слишком мало.

Пробормотав проклятие, Самуэле схватил инструкцию. Нарисованный на огромном листе стилизованный человечек с улыбкой показывал этапы сборки. Ни слова, одни рисунки. Ничего не понятно.

– Ну ладно, начнем, а там увидим. В конце концов, это всего лишь…

Самуэле разложил на полу все детали, внимательно разглядел каждую и, немного оробев и приуныв, приступил к работе, стараясь в точности следовать инструкции. Примерно полчаса он жонглировал винтиками, болтиками и дюбелями, проклиная себя, Швецию и жар, идущий от батарей. Пот лился с него, как масло с кренделя, ноги устали от сидения в неестественной позе, а от отвертки на ладонях появились маленькие волдыри.

Наконец он поднялся на ноги – крииик, хрустнули колени – посмотрел на картинки в инструкции, потом на полусобранную тумбочку и снова на листок бумаги. Что-то не так. Осталось прикрепить верхнюю полку, это ладно, но ножки прикручены неправильно. Он зафиксировал их на внешней стороне крестовой опоры, а надо было на внутренней.

– Да твою же мать! – выругался Самуэле, стаскивая рубашку и майку, которая прилипла к телу, как вторая кожа. – Я разделаюсь с тобой, гадина, даже если мне придется не спать всю ночь!

Он начал все по новой, но, когда разбирал неправильно соединенные детали, края деревянной резьбы в некоторых местах отвалились, а несколько винтиков погнулись. С рисунков в инструкции, загадочных, как иероглифы, из своего маленького мирка бумажный человек смотрел на Самуэле с садистской улыбкой. У него было совершенно высохшее лицо больного ВИЧ, а типографская грязь казалась коростой и мелкими ранами на коже. Руки, которыми он указывал на требующие сборки детали, казались искалеченными на прессе обрубками и напоминали лапы больных голубей.

Успокойся, нужно действовать спокойно…

Едва не поддавшись желанию вышвырнуть все с балкона, Пиччони размеренно и методично принялся за дело. В час ночи он понял, что нижняя полка прилегает к задней панели неплотно. Лак в некоторых местах облупился.

– Господи!

От злости он пнул по какой-то пластиковой штуке, похожей на хоккейную шайбу – пока он не понял, куда вставляется этот кусок, – а потом пошел на кухню и выпил два стакана рома, чтобы успокоиться. Желудок урчал от голода, нервов, отчаяния.

Пиччони вернулся в прихожую и невероятным усилием воли заставил себя начать все заново, в третий раз. У него заболели не только руки, но и глаза – видимо, от того, что он слишком долго разглядывал инструкцию, болтики и шурупы.

В три часа ночи Самуэле почувствовал, что находится на верном пути. Тумбочка приобрела вполне пристойный вид и стала даже довольно устойчивой.

– Выкуси, гребаный ГАЛЕНСКАП!

Потом Пиччони в сотый раз уставился на картинку: у него не хватало винтиков, чтобы прикрепить эту пластиковую шайбу. Как он теперь понимал, она соединяла ножки с полкой.

Центральная часть тумбочки.

И тут разум Самуэле Пиччони сдался. Когда в его голове громыхнуло так, словно врезались друг в друга два автомобиля, Самуэле с невозмутимым видом достал из ящика с инструментами молоток. А потом, захохотав, выместил всю свою злобу на тумбочке. Изрыгая проклятия, он бил по ней снова и снова, словно хотел уничтожить все, что в его жизни было не так, но проклятый кусок дерева выдерживал удары с нордической стойкостью.

Пичони захлестнула разрушительная, слепая ярость. Ножка тумбочки с торчащим сверху винтиком отвалилась и упала на пол. Самуэле ударил по ней молотком и вдруг понял, что прибил ее к своей правой ноге, чуть ниже колена. Сквозь штанину просочилась кровь. Но боли не было. Он чувствовал только опьяняющую эйфорию, облегчение и запах смолы. Винт вошел в мышцу легко, словно встал на свое законное место. Широко раскрыв красные, как вишня, налившиеся кровью глаза, Пиччони посмотрел в окно, на небо Турина, где висел прыщавый месяц, похожий на корочку сыра.

Самуэле разделся догола, лег на пол, схватил куски тумбочки и уверенными движениями хирурга начал прикреплять их к собственному телу. Инструкция больше была не нужна. Безумие знало, что и как нужно делать.

Он прикрутил опору к локтю, распилил ножку тумбочки и приколотил куски к запястьям. Потом превратил полки в части чудовищного экзоскелета и приклеил их силиконовым клеем к груди, а затем прибил две ножки тумбочки к икрам, чтобы получились ходули из мяса и дерева. С криками и проклятиями выколол себе один глаз и вставил на его место пластиковую шайбу, из-за которой и сошел с ума. Засунул кусок опоры в прямую кишку и проталкивал все выше и выше, пока не почувствовал, как рвется кишечник. Наконец, выбив молотком зубы, принялся старательно и аккуратно вставлять в десны обеих челюстей винтики, гвозди и ключи-шестигранники.

Он закончил на рассвете.

Прихожая напоминала помещение для рубки мяса.

Самуэле Пиччони проковылял на своих новых ногах-ходулях к зеркалу в гостиной и принялся изучать отражение, которое больше ему не принадлежало.

Он не смог бы дать название тому, что создал. Получилось какое-то инопланетное насекомое из фанеры с мышцами, висящими, как лохмотья, или богомол – наполовину из дерева, наполовину из мяса, или жуткий зверь из какого-нибудь современного мифа, обитающий в дремучих шведских лесах, или существо из самых мрачных фантазий мебельщика. Немыслимая конструкция из ДСП, костей, ребер, дюбелей, сухожилий, клея, опухших ран и крови, запекшейся на месиве из мяса и опилок.

Нет, Самуэле Пиччони не смог бы дать название тому, что создал. Но он справился.

Закончил работу.

И сверкая своей новой металлической улыбкой, опьяненный запахом акрила и победы, Самуэле вышел из квартиры в молочный рассвет.

Он найдет свое место в мире.

Скала – их дом

Воздух насыщен электричеством. Белый дракон тумана лежит на гребне гор. Зверь поглотил солнце, длинные тени ласкают камни.

Вдруг налетает порыв ветра.

Аделаида прячет подбородок в ворот куртки, крепче сжимает в руках зеркалку и делает пару снимков заснеженного Табора, на вершине которого стоит каменная часовня, изрядно потрепанная ветрами и перепадами температуры. Витторио, низко опустив голову, идет первым, по тропке, вьющейся у самого края пропасти; под порывами ветра штанины его брюк липнут к ногам.

– Витторио! – Аделаида старается перекричать вой ветра в скалах. – Может, вернемся? Погода меняется…

Витторио поворачивается, на загорелом лице появляется улыбка, открывающая зубы цвета слоновой кости:

– Давай, осталось чуть-чуть. Еще каких-нибудь десять минут.

Аделаида смотрит вниз, на долину. Там по-прежнему светит солнце. До места, откуда они начали свой путь, четыре часа пешком. Сейчас бы посидеть у печи и снять усталость бокалом красного вина…

– Мне не нравятся эти облака. Давай вернемся, а потом попробуем еще раз?..

– Временное атмосферное возмущение, – с видом знатока хмыкает Витторио. – Плохой погоды не обещали. Давай, мы почти дошли!

– Хорошо.

Аделаида затягивает шнурки на капюшоне и продолжает идти вперед, чувствуя, что между лопаток текут струйки пота. Витторио лучше знает, как вести себя в горах. И мысль о том, чтобы разочаровать его, помешать восхождению на вершину в три тысячи двести метров, для нее страшнее, чем ветер, высушивающий губы, чем судороги, которыми сводит икры. Она любит его так, как никогда никого не любила. Это приводит ее в восторг и в то же время пугает.

За двадцать минут они добираются до последнего участка тропы, огибающего скалу и ведущего к вершине. Перед ними – довольно открытый проход, метров двести пустоты, а в конце – россыпь камней из гнейса. И тут слышится грохот. Даже не грохот, а, скорее, усталое ворчание неба, но этого достаточно, чтобы у Аделаиды перехватило дыхание.

Грозный дракон из тумана приближается к вершине Табор, выгнув серую чешуйчатую спину.

– Витторио, не хочу показаться занудой, но…

– Аде, мы почти пришли. Последний рывок.

Дойти до гребня на вершине, а оттуда – до часовенки, на которой качается железный крест – настоящая мука. Всего несколько метров, но из-за сильных порывов ветра им, кажется, нет конца. Витторио и Аделаида на секунду останавливаются на пороге часовни, успевают сфотографировать море облаков, пенящихся под вершиной, и сразу прячутся внутри.

Маленький алтарь, распятый на кресте Иисус, одни ребра и страдание, запах сырости, небольшая полка, уставленная библиями и текстами литургий; Витторио замечает среди них бордово-розовый томик, хватает его и, даже не сняв рюкзак, начинает перелистывать страницы, широко раскрыв глаза от удивления.

– Что это? – раздраженно спрашивает Аделаида. Она устала, замерзла, она напугана, а ее друг, вместо того чтобы успокоить свою девушку, читает старую книгу.

– Не знаю… Какой-то… трактат. Слушай: «На планете есть зоны-некрофаги, которые питаются смертью и превращают ее в черные силы, а в горах и под морями существуют узкие проходы, которые…»

– Витторио, подожди ты с этой книгой! Что мы будем делать? – перебивает она его.

– Поедим, потом спустимся, – бормочет в ответ Витторио, кладет том обратно на полку и выглядывает на улицу из маленького окошка, стекло в котором ходит ходуном под яростью стихии. – Будем надеяться… Будем надеяться, что ветер стихнет.

Аделаиде страшно, потому что ему тоже страшно. У нее в животе разрастается горячий шар, комок паники и гнева – почему мы не начали спускаться раньше? – но она старается задушить его, жадно глотая воду из фляги.

Металлическая дверь часовни скрипит на петлях, будто кто-то скребет ногтями по грифельной доске. Чем ближе гроза, тем длиннее становятся тени.

Ребята молча жуют энергетические батончики, и Аделаида пытается снять напряжение, сосредоточившись на фотографии, своей главной страсти.

Делает снимок алтаря, лежащей рядом с распятием книги, куда заносят свои имена нечастые посетители, потом фото Витторио, который, сияя улыбкой, стоит на пороге:

– Ну, что я говорил? Прошла за несколько секунд. Проясняется! Давай возвращаться, сейчас самое время.

Они снова выходят на улицу. Полоска бирюзы разрезает спину белого дракона, но Аделаида не может вырваться из тисков волнения: она знает, что не будет чувствовать себя спокойно, пока не спустится на тихую тропинку внизу.

Когда они проходят чуть больше двухсот метров, дракон снова нападает. Без всякой жалости затягивает их в чрево ледяного дождя, тумана и грома. Опускается серый занавес, почти ничего не видно, и на Аделаиду обрушивается оползень ужаса, когда она видит, что Витторио задыхается от ветра, а в его широко открытых глазах – растерянность.

– Что делать, Ви?

– Черт, становится все хуже – вглядываясь в гнилое небо, бормочет он. Голос дрожит. – Ничего не видно.

Может, он не так хорошо разбирается в горах, как утверждал.

Если бы Аделаида не была перепугана до смерти, то набросилась бы на него с упреками – зачем так рисковать, зачем вести ее сюда, где земля бросает вызов небу. Но она лишь спрашивает:

– Вернемся? В часовню?

– Нет. Нужно спускаться. Потихоньку.

Пробираясь сквозь туман, они доходят до самого опасного участка тропы, где их поджидает встреча с судьбой. Когда, насквозь промокшие, они огибают скалу по тропинке над самой пропастью, дракон снова кидается в атаку. И бьет в них молнией, которая ударяет в скалу в паре метров от Витторио.

Все происходит в считаные секунды.

Белая вспышка – и Витторио скользит вниз, увлекая Аделаиду за собой.

Несколько бесконечных секунд они парят в пустоте, как вдруг она касается спиной спасительной каменной площадки, а ее парень падает вниз, с криком, который разносит ветер – последним криком перед встречей с последней пропастью.

Аделаида приоткрывает глаза. Она в совершенно белой комнате. Лежит в кровати, простыни пахнут кондиционером для белья. За белой дверью слышатся голоса:

– Жалко девушку! Травмы серьезные, но она справится…

Аделаида закрывает глаза и снова открывает их, не понимая, где она. Но рядом все тот же спутник – пустота, густая, как мед.

* * *

– Лерма. Ты в Лерме, – шепчет она в полутьму, садясь на постели. Местная газета, заказавшая Аделаиде фотографии Альто Монферрато, арендовала для нее небольшой домик.

Каждый раз, когда она просыпается, в голове один и тот же вопрос: этот сон когда-нибудь перестанет ее преследовать? Прошло уже больше года, но ни боль в душе, ни боль в спине не дает ей забыть трагедию на Таборе.

Прихрамывая, Аделаида идет на кухню, разглядывая домик в свете свинцовой зари. Пахнет плесенью, стены явно нуждаются в покраске, мрачная плитка в ванной, наверняка, положена еще в восьмидесятых. Да уж, жилье могло быть и получше, все-таки это первый стоящий заказ после трагедии, но, на самом деле, главное сейчас – снова начать работать, развеяться, на пару недель уехать из квартиры, где они больше года жили с Витторио.

В пещерах памяти до сих пор раздается эхо того рваного, осознанного, предсмертного крика. Чтобы его заглушить, она включает радио, стоящее на холодильнике, и слышит нетленный хит Доменико Модуньо.

 
Nel blu, dipinto di blu
Felice di stare lassù…[27]27
  В синеве, разрисованной синим, / Я счастлив, паря в небе…


[Закрыть]
 

Слова пугающе ироничны. Аделаида чувствует, что вот-вот разрыдается, но, пока готовит мокко, лишь пару раз сдавленно всхлипывает.

Перестань мучить себя. Начинай работать и старайся не думать. По крайней мере, попробуй.

Она хочет написать матери, но связи нет.

Вид из окна не слишком вдохновляющий – голые деревья, брусчатка узкой улочки, заиндевевшая от мороза, и далекая равнина, на которой виднеются пятна тумана и дыма из заводских труб. Крошечный городок Лерма стоит на скале, со всех сторон – обрывы и леса: наверно, он видел времена и получше, думает Аделаида.

Она приехала накануне, в сумерках, оставила машину у подножия, с трудом отыскала домик, несколько раз заблудившись в лабиринтах узких улочек, темных, плохо освещенных тусклыми фонарями. Ни живой души, ни лучика света из-за закрытых ставен, никаких признаков человеческого присутствия.

Может, хотя бы дневной свет прогонит это удручающее впечатление. А потом придет вдохновение и получатся достойные фотографии.

 
Volare, oooh, oooh…[28]28
  Лететь, ооо, ооо…


[Закрыть]
 

Она не торопясь потягивает кофе, но не чувствует его вкуса. Потом выпивает таблетку успокоительного, надевает флисовую толстовку, куртку, ботинки и выходит из дома. Ее бьет дрожь, над головой – жестяное небо, во рту – сигарета, на голове – красная шерстяная шапка. В руках – та же камера, что и на Таборе, каким-то чудом не разбившаяся при падении.

В отличие от ее сердца и костей.

* * *

Несмотря на посеревшие от времени крыши и неправдоподобную тишину ухабистых переулков, над которыми нависают кривые кирпичные арки, Аделаида не может отрицать, что в Лерме, с ее причудливыми узкими улочками, дымоходами в форме башенок и все еще величественными, но неухоженными особняками, днем чувствуется особое очарование древности. Как будто весь городок, до самого последнего уголка, встречает свой упадок с гордостью. Всем видом говоря: «Сюда не дотянулись щупальца современности».

Аделаида начинает снимать. Увитые плющом и мертвыми глициниями стены домов, холмы, как мягкие груди в извилистых прожилках голых виноградных лоз.

«Монферрато зимой» – вот тема фоторепортажа, который ей заказали. Работы дня на три-четыре – времени предостаточно, чтобы сделать дело и успеть подумать над тем, как снова начать жить.

Аделаида бродит по городку в поисках наиболее удачных кадров, и все больше убеждается, что первое впечатление ее не обмануло – здесь никого нет. Лерма необитаема, заброшена, забыта людьми. Единственное живое создание, которое попадается ей навстречу – кошка, причем довольно недружелюбная.

Боль в седалищном нерве снова простреливает тело. Главное – не обращать внимания. Ни на боль, ни на пустоту, сжимающую грудь, вцепившуюся в нее как клещ, который питается унынием и убеждает – забудь о делах, иди домой, ложись спать, измучай себя бездельем. Потому что нет ничего, что стоило бы делать.

Она останавливается на площадке, края которой огорожены ржавыми перилами: отсюда хорошо видно всю скалу, заросшую ежевикой и буками, где, как гигантская гаргулья, в позднее средневековье и был построен борго. Дальше, до самого горизонта простирается долина, туманная и израненная дымовыми трубами и автомагистралями.

– Неплохо, – довольно говорит Аделаида, рассматривая сделанные кадры и позволяя себе роскошь улыбнуться.

Скамейка – пусть ноги отдохнут, а спина расслабится. Она вышла из дома два часа назад. Время пролетело быстро, слишком быстро. Так было много раз за последний год. Может, из-за седативных, может, потому что разум взял привычку прятаться в безопасное место и оттуда тупо разглядывать мир. Не слишком-то хорошо для фотографа.

В этот момент появляется сеть. Аделаида пишет маме: «Я приехала, все хорошо, поговорим, когда вернусь».

Надо бы идти домой. Врачи говорят, сырой воздух для нее вреден.

Она собирается возвращаться, как вдруг замечает надпись на стене старого дома, по обеим сторонам которого возвышаются два корявых дуба, чьи ветви, будто когти, в поисках опоры тянутся к небу. Начинает моросить, крошечные капельки оседают на обожженной холодом траве; Аделаида встает со скамейки и идет к стене.

Проводит пальцем по надписи.

Старинный шрифт с завитками и цветочными узорами, ни слова не понятно. Написано, скорее всего, кистью на штукатурке несколько десятилетий назад, и многие буквы уже стерлись. Аделаида ловит себя на том, что произносит вслух уцелевшие слоги: «Во… т… чу…ща, ска и… до… есл… не на…м…х…ни…дутся… дят…»

Чуть ниже надписи виднеется какое-то пятно; при ближайшем рассмотрении оно оказывается облупившимся рисунком: головой свиньи с глупыми черными глазами, поднятыми вверх, с почти человеческим грустным выражением.

Что это такое? Она делает шаг назад, включает камеру. Одна, две, три фотографии, как вдруг краем глаза замечает что-то постороннее и слышит голос: «Девушка!»

Сердце уходит в пятки, Аделаида шарахается назад, натыкается пяткой на камень брусчатки и подскакивает, стараясь сохранить равновесие.

Поднимает глаза и понимает, что ведет себя как дура.

Перед ней стоит пожилая женщина и смотрит на нее с недоумением – в глазах и смех, и тревога:

– Простите, я не хотела вас пугать.

От ее простой и опрятной деревенской одежды исходит запах марсельского мыла, напоминающий Аделаиде детство; бездонные глаза и правильные черты лица говорят о том, что женщина когда-то была красавицей. Лицо кажется приятным и сейчас, только оно слишком грустное. И какое-то бесплотное.

– Это вы меня извините, – отвечает Аделаида. Кровь все еще стучит в ушах. Как хорошо, что встретился кто-то, с кем можно поговорить, хотя она с упорством цеплялась за одиночество в последние несколько месяцев. – Я… я увлеклась и не видела, как вы подошли. Уже решила, что кроме меня здесь никого нет. Очень приятно, Аделаида.

– Джильола Пессана. Значит, нас здесь двое. В последние годы туристов приезжает мало, – усмехается женщина, и смех контрастирует с пепельными клочьями дымки, обволакивающими равнину за ограждением. – Какими судьбами, можно спросить?

– Хочу поснимать. Я фотограф, получила заказ от газеты. Я здесь ненадолго.

– Правда? – с искренним любопытством спрашивает Джильола. – И на сколько дней? А то здесь так редко встретишь кого-то…

– На три, может быть, на четыре – посмотрю, сколько понадобится, чтобы получились хорошие снимки. Надеюсь, они будут хорошими, – Аделаида окидывает взглядом площадку, а потом с недоумением спрашивает. – Неужели здесь никто не живет?

Джильола с грустью разводит руками:

– Да вот… Летом еще иногда кто-нибудь приезжает в отпуск, а зимой… Некоторые деревни благоденствуют, а про некоторые Бог забывает. Молодежь уезжает, старики умирают… Вот, никуда не денешься, – откровенничает женщина, то и дело вставляя словечки на диалекте, – и осталась одна я, последняя, в своем доме со своими воспоминаниями. Я здесь всю жизнь прожила, – она кивает на охраняемый дубами покосившийся дом, крыша которого просела под тяжестью снегов и лет.

– Наверное, когда-то здесь было хорошо… Я хочу сказать, что и сейчас неплохо, только пусто… – Аделаида показывает на надпись. Она почти о ней забыла. – А это что значит?

Женщина поворачивается и пожимает плечами:

– Это старая история, из тех, которые рассказывают бессонными ночами…

– Мне хотелось бы послушать, – решает попытать счастья Аделаида, и ей кажется, что на какой-то миг взгляд старушки подергивается дымкой. – Люблю старые истории.

Женщина проводит морщинистыми пальцами по рисунку свиной головы, а ее губы трогает ностальгическая улыбка:

– Пойдем со мной.

Она ведет Аделаиду к перилам, за которыми зияет обрыв. Двести, а может, триста метров вниз, только трава и кусты. На секунду перед глазами Аделаиды возникает Витторио, такой, каким она видела его в последний раз, на дне пропасти, – крошечный, бездыханный, в нелепой позе, как у выброшенной тряпичной куклы. Остекленевшие глаза широко открыты, губы совершенно белые.

Голос Джильолы возвращает ее в настоящее.

– В давние времена жители Лермы приходили сюда, чтобы прогнать дурные мысли, избавиться от своих печалей… Здесь они думали о плохом, обо всех несчастьях и бедах и бросали их в пропасть, бросали мысли, понимаешь? Но те не умирали, плохие мысли никогда не умирают… Они гнили внизу, а в дни черного дрозда[29]29
  По народному поверью, это самые холодные дни в году – 29, 30 и 31 января.


[Закрыть] материализовались в виде людей-кабанов… Это наполовину человек, наполовину кабан. По ночам они приходили в борго и бродили здесь в поисках еды – уносили кур, ягнят и даже спящих детей… И тогда… чтобы задобрить их, жители стали оставлять у порога всякие объедки. Вот такая традиция, примерно как ставить свечу на подоконник в ночь мертвых[30]30
  Ночь с первого на второе ноября.


[Закрыть]… Вот и вся история…

Очарованная рассказом Аделаида делает два снимка, перегибаясь через перила:

– Как интересно.

Она оборачивается и видит, что дружелюбное выражение пропало с лица старухи. Глаза потемнели, выражение лица стало очень серьезным:

– Подумать только, ведь некоторые действительно во все это верят…

– В смысле?

– Тридцать лет назад здесь пропал ребенок, как раз в ночь перед первым днем дрозда, одной из самых холодных ночей года… Крик его матери до сих пор стоит в ушах! Парнишка из обеспеченной туринской семьи, унаследовал здесь дом от тетки. Он исчез прямо из своей комнаты, Леонардо, его звали Леонардо… Видимо, его похитили. Родители услышали крик, забежали в спальню, но там уже никого не было. Только грязные следы на подоконнике, на полу…

– Какой кошмар, – бормочет Аделаида. Ей холодно, она обхватывает локти руками. – Потом ведь его нашли?

– Нет. Карабинеры решили, что мальчика украли, надеясь получить выкуп, знаете, у его родителей была винодельня в Бассавилле, обеспеченные люди, деньжата у них водились… Но нет, ребенка так и не нашли.

– Бог ты мой.

– Ничего не поделаешь, Бог иногда забывает о нас, я уже говорила… В Лерме разное болтали. Одни считали это делом рук какого-то маньяка, сбежавшего из дурдома в Бассавилле, другие не сомневались, что его утащил волк… Ага, конечно, волк! А некоторые, особенно старожилы, как хлебнут, бывало, лишнего в баре, так начинают всех уверять, что тут не обошлось без людей-кабанов. Они в это верили, понимаешь?

– А вы… вы верили?

– Ну… я думаю, правду знают только мертвые, как говорил мой отец.

– Да, – шепчет Аделаида, не согласная с этими словами. Мертвые ничего не знают, они оставляют после себя лишь предупреждение и воспоминания. Витторио верил в бессмертие души и загробную жизнь. Она тоже хотела бы в это верить.

Над горами грохочет гром, дождь все усиливается, выстукивая на крыше грустную мелодию.

Старуха переводит взгляд с неба на скалу. Ухмыляется, и девушке кажется, что перед ней разыгрывается какой-то спектакль, что на самом деле женщины здесь нет, но объяснить это впечатление Аделаида не может.

С тревогой смотрит на наручные часы.

Она снова во власти пустоты и воспоминаний.

Во всем виновата рассказанная старухой история, от которой Аделаиде стало не по себе.

Ей больше не нужна компания.

Она хочет побыть одна.

Выпить бокал, два. Или три.

– Мне пора… возвращаться. Нужно поработать, – говорит Аделаида, поднимая камеру. – Спасибо за… за рассказ.

Джильола слегка кланяется.

– Когда, вы сказали, уезжаете?

– Дня через три-четыре.

– Ага, до дней черного дрозда. Может, повезет увидеть людей-кабанов… – бросает старуха и заливается бесстрастным, ничего не выражающим смехом. – Я просто шучу.

– Было приятно познакомиться, – прощается Аделаида и натягивает красную шапку на уши.

Старуха уходит в дом с надписью, растворившись в темноте за дверью.

Аделаида бросает еще один взгляд на пропасть, а потом – на долину. Где драконы из тумана гоняются друг за другом по ветру, кусая один другого за хвост.

А потом, как в трансе, идет к своему дому.

* * *

Заходит внутрь, включает плиту, чтобы немного уменьшить влажность, включает ноутбук, чтобы посмотреть и обработать фотографии, но вскоре посылает к чертям все планы и откупоривает бутылку дрянного дольчетто, купленного на заправке. И курит сигареты, одну за другой.

Надо немного забыться. Поработать и подумать еще успеется.

Напихав в печь буковых поленьев, примерно часа в два она отключается, одурманенная алкоголем, лекарствами и жарой. И забывается тяжелым сном, от которого просыпается часов в семь.

Ей не хватает воздуха.

Изо рта вытекла слюна, язык распух.

В комнате жарко, как в печке, дышать нечем.

– Твою ж.

Паркет теплыми объятиями обнимает ноги, пока она, шатаясь, идет, чтобы открыть окно. Морозный вечерний ветерок не приносит облегчения, а огни на равнине, сияющие в тумане, кажутся зрачками злобных существ.

А дальше все, как обычно, она уже знает.

Ну ты и дерьмо. Приезжаешь сюда, разглагольствуешь о новой жизни, а все, на что ты способна, – это напиться и жалеть себя.

От раскаяния приступ паники становится лишь сильнее. Ее захлестывает поток смятенных чувств, она задыхается.

Нужно выйти на улицу.

Чем быстрей, тем лучше.

И почти не заметив, как она сюда попала, Аделаида обнаруживает, что бродит по переулкам Лермы, а потом стоит на площадке над пропастью, опираясь локтями на перила и глядя в невидимую пустоту. Наконец она дышит свободно. Под ней немая тьма, таинственный шелест трав и кустов, колышущихся от ветра.

Она вспоминает слова старухи.

В давние времена жители Лермы приходили сюда, чтобы прогнать дурные мысли, избавиться от своих печалей…

Конечно, вдруг думает она, поддавшись подростковой импульсивности – и я могу сделать так же!

И она делает так же.

Сильно перегнувшись через перила, мысленно выбрасывает в пропасть весь негатив, весь ужас прошлого года. Прочь – несчастный случай, больница, депрессия, одиночество, утомительные сеансы физиотерапии, ночи без сна, ступенчатый силуэт Табора и крик, которым Витторио прощался с миром.

Так, нагнувшись над пропастью и полузакрыв глаза, она стоит минут пятнадцать.

Засунув руки в карманы, возвращается домой, чувствуя себя опустошенной. Точнее, нет, не опустошенной.

А безмятежной.

Давно забытое потрясающее ощущение, которое окутывает ее и успокаивает.

Она ложится в постель и засыпает сразу же, без всяких таблеток.

* * *

Аделаида просыпается от того, что холодный воздух щекочет кончик ее носа. Она не добавляла дров в печку, и через щели в ставнях в дом забрался ночной холод.