Текст книги "Уиронда. Другая темнота"

Зачем старики смотрят на стройки

Камилло Боджетти вышел на пенсию, провел несколько лет, наслаждаясь заслуженным отдыхом, и вдруг почувствовал себя старым, одиноким, жалким.

Как же удивительно быстро пролетело время!

Страшно об этом думать, но, может быть, через считанные дни (Боже, даже минуты!) его жизнь подойдет к концу.

Каждое воскресенье Камилло ходил в церковь и рассеянно слушал мессу. Все его мысли были сосредоточены на одном – молиться Богу, чтобы неизбежная развязка не стала слишком тягостной, чтобы не превратиться в слабоумного, издающего безумные вопли и неспособного самому вытереть себе задницу.

Однажды воскресным утром, шагая с тростью из церкви домой, Боджетти увидел старика, наблюдающего за стройкой. Конечно, он замечал такое и раньше, но в этот раз решил остановиться.

Со всех сторон строительной площадки стояли ограждения, а в центре рабочие копошились у ржавой трубы, вставленной в глубокую дыру в бетоне.

Старик был обычным стариком. Очень похожим на Камилло. Та же порода. Порода тех, кому до всего есть дело. Он смотрел на стройку точно так же, как тысячи других стариков во всем мире. Руки заложены за спину, спина сгорблена, неряшливая одежда, на голове – шерстяной берет; пристальный взгляд устремлен на яму в земле, а рот полуоткрыт – выражение лица человека, который видит что-то интересное и загадочное.

Но зачем, черт подери, старики наблюдают за стройками? Этот вопрос глухим эхом отозвался в голове Камилло, наполняя его беспокойством. Ты должен знать… ты ведь тоже старик…

Он подошел к незнакомцу, который вглядывался во внутренности города, оголенные рабочими, оторвавшими бетонную кожу от живота мегаполиса. Встал у ограждения, опираясь на трость и немного покачиваясь, надеясь, что старик скажет ему хоть слово или посмотрит в его сторону.

Что тут, черт подери, такого интересного? Потные, мускулистые руки рабочих, откручивающих болты, таскающих землю и переругивающихся, напоминают давно ушедшую молодость? Или яма похожа на будущую могилу в земле, которая скоро подарит им вечный покой? Желание полюбоваться, как прекрасен труд, ставший воспоминанием десятилетней давности?

Камилло не понимал, но всегда считал себя человеком, способным глубоко разобраться в жизненных вопросах. Поэтому дотронулся до руки старика и заговорил сам.

– Простите… Может, это звучит глупо, но скажите, пожалуйста… что здесь такого интересного?

Тот обернулся, и Камилло с жалостью и отвращением обнаружил, что собеседник невероятно похож на крота – древнего, человекоподобного. У него были совершенно белые, как вареные яичные белки, слепые глаза, обрамленные коркой молочного цвета. Морщины на лице, скучающий насупленный взгляд говорили о тяжелой, безрадостной жизни.

– П-п-простите, – пробормотал Камилло. – Извините, пожалуйста, что побеспокоил…

Старик-крот пару раз пожевал губами, а потом морщины растянула покорная улыбка, обнажившая вставные зубы. Взгляд его слезящихся глаз с коркой по краям пронзал пустоту.

– Нет, Вы меня совсем не побеспокоили. Я смотрел на стройку. На жир среды. Буду рад, если составите мне компанию. Подходите ближе…

Но Камилло, хромая, наоборот, отступил на пару шагов. Старик показался ему психом, безумцем, а его уродство – наказанием божьим. Что он, слепой, мог видеть? «Жир среды»? Что это еще за чертовщина? Он слепой с рождения или ослеп на старости лет?

Урод, псих, безумец.

Ухмыльнувшись, старик сам подошел к Камилло. Ноги колесом, слюна в уголках рта. Боджетти стало страшно.

А когда незнакомец снова заговорил, его рука, как коготь, проткнула разделяющее их пространство, а голос стал голосом болезни, инфекции, зараженной могильными бактериями земли. Он вытянул к Камилло голову на шее с обвисшей старческой кожей, изъеденной псориазом, и прошептал ему на ухо, почему старики наблюдают за стройками.

Вернувшись домой и посмотрев на себя в зеркало, Камилло обнаружил, что зрачки у него исчезли, а глаза превратились в желтоватые сгустки слизи. Никогда в своей жизни он не видел так хорошо.

Камилло стал часто приходить на стройку и вместе с новым другом своими древними глазами без зрачков часами смотреть на дыру в асфальте, на склизкие кишки в животе города.

Они знали, что рано или поздно стройка закончится. И тогда они отправятся в другой район мегаполиса, где найдут новую стройплощадку, новые ограждения, новый строящийся фундамент.

И когда их спрашивают, зачем старики смотрят на стройки, они улыбаются в ответ и шепчут на ухо слова, которые никто не хотел бы услышать, но рано или поздно должен, чтобы вернуться и самому посмотреть.

Другая темнота

There is such peace in helplessness.[34]34
  В беспомощности столько умиротворения.


[Закрыть]

Кейт Коджа. Ноль

В этой квартире от всего веяло запустением.

Отчаянием.

Тайной.

Пыльные и засиженные мухами оконные стекла превращали свет в серую патину, которая липким слоем покрывала стены, потолок и мебель – как плесень, способная заразить сами корни существования.

О том, что здесь недавно теплилась жизнь, говорил запах забытой в раковине грязной посуды, но он лишь усиливал гнетущую атмосферу.

Слез, бессонницы.

Утраты.

Капитан Эрнесто Гандже почувствовал, как от запаха подвело живот и, пошатываясь, направился в гостиную, разглядывая мебель и всякие безделушки, по которым можно было составить представление о жизни семьи Бальдуцци. Успеха это не принесло. Вокруг переговаривались его подчиненные, следователи осматривали содержимое шкафов и собирали вещдоки. Если бы они замолчали, ушли и оставили его одного, он смог бы спокойно обдумать, почему люди иногда исчезают – да так, что шансов найти их практически нет.

Он сунул сигарету в рот, но зажигать не стал – все же это не его квартира и, кто знает, есть ли у нее сейчас хозяин, – и остановился, чтобы бросить взгляд на стену, увешанную фотографиями.

Мужчина.

Женщина.

Ребенок.

Улыбки. Закаты. Будни. Праздники. Лоскутки обычной жизни, такой же, как у всех.

Он подошел поближе, чтобы рассмотреть лица и фигуры, застывшие в вечных объятиях, и на какую-то долю секунды ему показалось, что над головой раскрылось отверстие, словно его хотели вытащить из собственного тела. Из квартиры, из дома, наверх, в небо, туда, откуда можно увидеть голубые контуры Земли, с одной-единственной целью – найти ответ на простой вопрос.

Где вы? Куда вы подевались?

Он оторвал взгляд от фотографии – о, как мне больно смотреть на лицо Луны – и уставился в конец коридора, разрезавшего квартиру пополам, на дверь, которая, скорей всего, вела в кладовку. Один из его парней нерешительно мялся на пороге, будто не понимал, какого черта они здесь делают; Гандже отодвинул его в сторону и зашел внутрь.

За тридцать лет работы он всякое повидал, и это всякое часто имело привкус падения, обмана или жестокости; поэтому он так удивился, что в общем-то безобидное содержимое каморочки вызвало у него приступ тошноты.

Здесь царил мрак.

Влекомый внутрь, как мотылек на свет огня, Гандже сделал несколько шагов вперед с осторожностью путешественника, свернувшего с протоптанной дорожки на неизведанную землю.

– Какого черта… – проворчал кто-то за спиной, и Эрнесто снова пожалел, что не один, иначе бы ничто не нарушало тишину и не мешало привести мысли в порядок.

Повсюду были картины. В рамках, на бумаге, холсте, на ткани. Десятки. Одни разбросаны по полу, другие висят на стене, третьи стоят на мольбертах или прислонены к коробкам. К потолку гвоздями прибито огромное полотнище, наверное, простыня; оно свешивалось вниз, как потемневшая, вздувшаяся грудь, отравленная ядовитой сывороткой.

Но не такие картины ожидаешь увидеть в доме представителей среднего класса, живущих на окраине.

Ни мертвецов, ни порнографии, ни всяких непристойностей или откровенных сцен, которые могли бы вызвать отвращение. Просто абстракции на одну и ту же тему. Терзающая душу зрителей идея фикс, сформированная частью сознания, свернувшего с правильного пути.

Полное отсутствие надежды. Оно действовало как гипноз, и капитан понял, что закурить все же придется.

Это удалось не сразу, ватные, вспотевшие пальцы несколько секунд не могли справиться с зажигалкой.

Эрнесто со злостью прикусил зубами фильтр.

Надеясь, что дым от «Мальборо» прочистит мозги.

Рассеет комок тревоги, который копошился у кадыка, как гигантский таракан.

Надо уходить отсюда, из этой маленькой кошмарной картинной галереи.

И он вышел.

В коридор.

В тусклый свет, отфильтрованный мушиным дерьмом и грязью.

Все лучше, чем студия Элеоноры Бальдуцци. Он подумал об этой женщине, о том, как первый раз встретил ее в отделении полиции, и о том, в какое горестное оцепенение она потом впала.

Дышать. Дышать. Здесь так тяжело дышать.

Кто-то позвал его из спальни. Голос звучал неуверенно:

– Капитан… можете подойти на минутку?

Конечно, он подойдет. Хотя зуд в горле подсказывал – не делай этого. Там ждет тебя то, от чего ты никогда не сможешь избавиться.

На полу у двуспальной кровати, словно пустая куколка, валялся комок простыней. Свет был приглушен, как в палате хосписа, где, содрогаясь высохшим телом в предсмертных конвульсиях, умерла его мать. Сладковатый затхлый воздух сохранил смешавшийся запах пота двух тел.

Пино Бертеа, один из лучших его парней, ждал старшего, сидя на кровати. В глазах читались тревога нервных ночей и мрачные мысли бывалого полицейского сыщика.

– Капитан, думаю, это для вас, – сказал он хриплым голосом, показывая на комод слева от кровати и включая икеевский торшер.

– Что это?

– Письмо. На Ваше имя.

Гандже присел – кряк! – проскрипели колени, напоминая ему, что старость близко, а пенсия еще далеко – и принялся разглядывать конверт. Белый, размером с обычный лист для протокола, довольно пухлый; сверху надпись заглавными буквами, сделанная нервной рукой:

ДЛЯ КАПИТАНА ГАНДЖЕ

Рядом лежал телефон «Самсунг», – не скрыто ли в его электронном чреве, вдруг подумал капитан, решение загадки, которая не дает ему покоя, как привязавшийся голодный бродяга? Он снял форменную фуражку, бросил ее на кровать и повернулся к коллеге:

– Пино, иди к ребятам. Проверь, пожалуйста, чтобы они там ничего не пропустили…

– Конечно. Вы нормально себя чувствуете?

– Устал. До смерти.

– Понимаю. Ничего, все наладится.

– Да уж… наладится.

Бертеа вышел, и капитан остался один в конусе света от пыльного торшера. Сейчас бы лечь на кровать и уснуть. Он надел латексные перчатки, взял конверт двумя пальцами и открыл.

Листы бумаги.

Десятки листов, исписанные аккуратным мелким острым почерком, с сотнями исправлений и комментариев.

Где вы? Куда вы подевались?

Гандже начал читать и вдруг вспомнил, что все еще держит во рту сигарету, дым которой, как привидение, вьется в воздухе этой квартиры, где когда-то текла жизнь. Словно потерявшийся в темноте мотылек, он отчаянно нуждался в том, чтобы увидеть наконец свет фонаря.

* * *

Если вы читаете это письмо, значит, нас больше нет. Конечно, вам известна большая часть истории. Но только то, что лежит НА ПОВЕРХНОСТИ.

Я не знаю, почему решил адресовать написанное именно вам.

Все так запутанно.

Но разве в этом мире существует то, что нельзя назвать запутанным, ошибочным, непостоянным?

Свет. Темнота.

Любовь. Ненависть.

Надежда. Отчаяние.

Радость. Боль.

Равновесия нет, его не бывает.

* * *

Никогда.

* * *

Спасибо за то, что сделали для нас.

* * *

Темнота живая.

Она словно что-то обещает.

Светится.

Хуже, чем здесь, просто не может быть.

Не может быть.

* * *

В прошлом мы все совершали чудовищные ошибки. И часто выбирали неправильные дороги на развилках нашего жизненного пути.

Способность винить в этом себя – одно из проклятий человечества.

Жизнь может измениться в мгновение ока.

Ты опоздал на одну секунду, задремал на пару минут или пришел на миг раньше, – и твоя судьба повернулась невероятным образом. А все, что происходило до этого рокового момента, стало лишь туманным воспоминанием. На пути, изменить который мы не властны.

Знаю, идея простая и звучит банально, но…

Она должна лежать в основе любой религии.

На ней, как на святыне, должны воздвигать храмы.

Нужно, чтобы на улицах висели указатели, напоминающие нам об этой истине каждый раз, когда мы выходим из дома, не подозревая, сколь хрупки доспехи нашей уверенности.

Для меня этим мгновением стал короткий разговор с приятелем, которого я сто лет не видел, в каком-то захудалом супермаркете.

Для меня это мгновение стало концом сна, длившегося тридцать пять лет, проведенных на этой планете, и началом кошмара, затянувшего, как трясина, откуда я до сих пор не выбрался.

Это история двух последних лет моей жизни.

История, которую мне не хотелось бы рассказывать.

Но порой это единственное, что остается нам перед долгим расставанием.

* * *

Пару раз в день я спускаюсь в подвал, снимаю крышку люка и сажусь перед ним.

Сижу так часами, глядя вниз, в мудрый мрак темноты.

Когда ворошишь воспоминания, время летит быстро.

Иногда я нахожу в этом утешение. Порой мне становится страшно за жену, которая закрылась у себя в комнате в надежде раствориться, и я думаю, что будет с ней, с нами. Со всем миром.

Я потерял все, поэтому смерть меня не страшит. А жизнь перестала страшить уже давно.

Но меня пугает то, что находится между, пугают твердыни неопределенности.

* * *

До Рождества оставалось три дня.

Я смотрел в окно спальни и ни о чем не думал.

За ночь дороги засыпало тонким слоем снега, а утренний морозец превратил его в блестящий наст. Побелевшие крыши, алюминиевая фольга небосвода, приглушенный шум улицы… Да, тогда мне нравилось, что снегопад делает едва слышными звуки реальной жизни: казалось, от этого остановится уютнее, особенно когда смотришь на снег из окна квартиры, вместе с семьей. Сейчас я не выношу этой ледяной тишины. Она пугает меня, рождает в сознании картины разрушенного мира, погрузившегося в новый ледниковый период, где города, некогда принадлежавшие нам, заполонили дикие звери, насильники, каннибалы и убийцы.

Да уж, произошедшее с нами и воспоминания так влияют на то, что нам нравится, а что – нет… Казалось бы, банальность, а ведь мы об этом даже не задумываемся.

Из гостиной донесся смех Луны, которая, сидя на диване, смотрела мультики. Я оделся и зашел к жене, в ее маленькую студию, переделанную из чулана.

Элеонора была прекрасна.

Больше никогда я не видел ее такой красивой.

Она рисовала волшебный лес, по которому катилось смешное существо – что-то среднее между медведем и кроликом.

– Какая прелесть!.. Кто это? – спросил я, целуя ее в макушку. От каштановых волос вкусно пахло.

– Это Руццолино, лесной балагур. Почему ты никак не можешь запомнить?

– Ай, точно, Руццолино, опять забыл… – Я обнял ее и нежно сжал грудь, проводя губами по шее. – Это тот, который кувыркается? Я тоже так умею. Хочешь, покажу?

Она рассмеялась:

– Эй, прекрати! Ты меня отвлекаешь!

– А что, нельзя? А я так надеялся… – ответил я, изобразив на лице разочарование. – Хорошо, не буду больше… Я в магазин. Ты не пойдешь?

Она повернулась и посмотрела на меня. На кончике носа красовался мазок черной краски.

– Тебе не сложно? Я должна сдать эту картину послезавтра и немного не успеваю, ты бы меня так выручил.

– Эле, да без проблем.

– Ты такой милый, Андреа. Список на кухне.

– Буду ждать награды, – прошептал я, высовывая язык и протягивая руки к ее бедрам.

– Эй, хватит, ты вообще о чем-нибудь другом думать способен?

– Да.

– Ага, конечно, – она поднялась с табурета и одарила меня влажным страстным поцелуем. Я почувствовал, как кровь прилила к паху. – Луну с собой захватишь? Пусть проветрится.

– Конечно.

– Я тебя люблю, – она больше никогда не повторяла эти три простых слова.

– И я тебя. Очень.

– Про копченого лосося не забудь.

– Слушаюсь!

– Это будет чудесное Рождество.

– Даже не сомневаюсь.

Мы собирались пару раз поужинать с друзьями и родственниками, на Новый год провести несколько дней в горах, а потом поискать квартиру побольше; моя карьера проджект-менеджера шла в гору, и я хорошо зарабатывал. Элеонора тоже: на ее иллюстрации для детских книг обратило внимание известное издательство, и она заключила солидный контракт.

У нас были большие планы.

Мы были счастливы.

И у нас была Луна.

Наше солнце.

Наша девочка.

С морковно-рыжими волосами, усыпанным веснушками лицом, глазами, которые растопили бы сердце даже Синей Бороды, и с характером, да еще каким. Вся в мать. В следующем году она должна была пойти в школу.

Смышленая, жизнерадостная девчонка. Так всегда говорят, да?

Я зашел в гостиную и несколько секунд, стоя на пороге, наблюдал за ней.

– Лу, пойдем в магазин, надевай шапку.

Она лежала на диване и, не отрываясь, смотрела какой-то нелепый мультик.

– Пап, я не хочу. Можно остаться дома с мамой?

– Нет, Лу, маме нужно закончить картину. Сходим в магазин, дадим ей немного поработать в тишине.

– Паааап, но я мультики смотрю!

Я немного рассердился, не понимая, в чем дело. Она обожала ходить по магазинам, никогда не капризничала. И всегда могла назвать причину, почему я должен купить ей маленький подарочек, Киндер-сюрприз, например, или конфету.

– Лу, не начинай.

– Неет.

– Папа купит тебе «киндер». И перчатки не забудь, когда вернемся – слепим снеговика во дворе.

– Я хочу остаться с мамой!

Пришлось долго уговаривать ее встать с дивана и надеть синюю куртку. В конце концов она сдалась, но было видно, что ей совсем не хочется никуда идти. Я подумал, не простудилась ли она часом.

– Эле, мы пошли. Пока! – крикнул я от входной двери.

– Пока, мамочка! – эхом повторила Луна.

– Пока, ведите себя хорошо! И про лосося не забудьте!

– Я не люблю лосося! Я хочу остаться дома с мамой, не хочу идти в магазин!

Мы спустились по лестнице старого дома за руку; Луна по-прежнему дулась, но, когда я пристегнул ремень автокресла и сказал какую-то глупую шутку, на ее лице, наконец, появилась хитрющая улыбка.

Потом я много думал о том, как странно в то утро вела себя моя дочь.

В отчаянии я бился головой о стену, рвал волосы и рыдал так, что темнело в глазах, все время повторяя – если бы только я разрешил ей остаться дома, наша жизнь сейчас текла бы в совершенно другой системе координат.

Но откуда же я мог знать?

Откуда?

Каждый день я виню себя за это.

Без конца повторяю, что не должен был настаивать. А потом думаю – возможно ли остановить механизм, который уже запущен? Вдруг злодейка-судьба, играющая нами как куклами и делающая каждый наш выбор бессмысленным, действительно существует? То, что произошло с нами и происходит сейчас – это реальность? Или нет? А решение, которое мы приняли, последнее решение, позволит мне узнать больше или приведет к тому, что нас просто не станет, что мы исчезнем навсегда?

Но выбор сделан, и будь что будет.

Будь что будет.

* * *

Элеонора лежит на кровати в нашей спальне. Уже много недель. Она спит почти все время. Иногда храпит – странным храпом, будто у нее в легких мокрые губки, хотя, если честно, мне не верится, что у нее все еще есть легкие. Порой рисует. Ей больше совсем ничего не интересно, и мы сошлись на том, что врач тут не поможет. Только сделает хуже – раскроет нашу тайну. Мы этого не хотим. Встретиться с ней лицом к лицу – вот единственное желание, которое у нас осталось.

Время от времени я подхожу к Элеоноре, сажусь на кровать, и мы немного разговариваем, но я очень осторожен и стараюсь к ней не прикасаться. В тех местах, где есть еще то, к чему можно прикоснуться.

О Луне мы почти не говорим. Чаще всего – о люке в подвале, о том, что внутри него – или может быть внутри него, – хотя ответов у нас нет.

Она говорит, что не чувствует боли, и я думаю, это правда. Может, ей даже хорошо – происходящее с ней ее в каком-то смысле утешает. Хотя видеть, какой она стала, конечно, ужасно.

Успокаивает только то, что скоро все это закончится.

Скоро нам нужно будет попрощаться.

И уйти.

Она хочет уйти первой. Говорит, что готова.

Я тоже готов.

* * *

От дома до супермаркета ехать минут пятнадцать, он находится в промышленном районе, вокруг – рощи из тощих тополей. На середине пути Луна, сидящая сзади и напоминающая перевязанный шарфом сверток в капюшоне, начала петь.

«Джингл Беллс».

Слов она не знала, поэтому пела что-то вроде «Джинглс бел, джинглс бел, шалалалалабел!»

Я подхватил, и мы расхохотались. Снова пошел снег, сухой, как мука, порывы ветра закручивали его в спирали; дворники старательно шуршали, едва успевая очищать стекло.

Я оставил машину на подземной парковке, и через несколько минут мы окунулись в предпраздничную суматоху ярко освещенного супермаркета, увешанного гирляндами. Луна разрумянилась, глаза блестели от возбуждения – казалось, от недавних капризов не осталось и следа. Она без конца бегала туда-сюда по торговому центру; когда я предложил ей сесть в тележку, чтобы передохнуть, посмотрела на меня серьезно и сказала совсем по-взрослому: «Нет, я ведь уже большая!»

Я наклонился и поцеловал Луну в щеку. Почувствовал запах ее кожи. От волос, как всегда, пахло ванилью. Любимым шампунем, который она называла «шампунькой».

– Да, конечно, большая! Тогда поможешь с покупками?

Мы набрали всякой всячины, кроме того, что было в списке Элеоноры. Луна остановилась поболтать с какой-то старушкой, сказала ей что-то смешное, та от души расхохоталась, и я подумал, что в рождественские праздники некоторые люди кажутся суетливыми, хотя, может, на самом деле, они и не такие, а другие – спокойными и приветливыми, как эта старушка с ее доброй улыбкой. Побольше бы вокруг таких людей.

Был почти полдень, когда Луна напомнила мне про копченого лосося; мы отправились к холодильникам с рыбой, а она попросилась сбегать за киндер-сюрпризом к стеллажам со сладостями, рядом с кассой.

– Да, конечно. Жду тебя тут, давай быстрее.

– Спасибо, папа!

* * *

Я не пытаюсь оправдаться. Я не… меня никак нельзя назвать папашей-раздолбаем. Я никогда не оставил бы Луну одну, вне поля зрения. Но до касс была пара шагов, и я проследил, как Луна пробирается между людьми и тележками к стеллажу со своими любимыми киндерами. Вот она протянула руку, выбрала один – и тут меня хлопнули по спине так, что я чуть не задохнулся.

– Эй, засранец!

Я изумленно обернулся и уперся носом в хорошо знакомую физиономию, хотя, конечно, за много лет она сильно изменилось.

– Привет, придурок! – ответил я с любезностью, присущей давним приятелям.

Гуалтьеро Феррети был одним из моих лучших друзей, верным спутником во всех рискованных похождениях в лицее и университете, а потом наши дороги разошлись… Ну, знаете, как бывает… Вы взрослеете, работа, семья, сворачиваете на развилках в разные стороны…

Я действительно обрадовался нашей встрече. В голове пронеслись воспоминания обо всей хрени, что мы творили, как будто я мгновенно пересмотрел старые фотографии из другой эпохи, когда мы были молоды и беззаботны.

– Гуалтье! Ты разве не в Венето переехал? Что ты тут делаешь? Сколько лет, сколько зим!

– Да каких лет – веков!

Мы обнялись и разговорились. Мне кажется, я отвлекся не больше, чем на пару минут, пару проклятых минут. Потому что Гуалтьеро чуть ли не первым делом спросил:

– Как твоя жена? А дочка?

– Хорошо, просто супер! Луна, кстати, здесь, – ответил я, показывая пальцем в направлении касс.

Но ее там не было.

Живот свело судорогой, в висках застучала кровь. Наверное, любой родитель в любом супермаркете хоть раз чувствовал то же самое. Стоит на секунду потерять ребенка из виду, как ты готов обосраться от страха, а через несколько секунд видишь, что твое чадо ковыряет в носу перед витриной с игрушками или собирается открыть пачку «Принглс».

– Она только что тут была, наверное, отошла куда-то. Извини, сейчас вернусь, – объяснил я и быстрым шагом пошел туда, где видел ее в последний раз.

– Хорошо, я жду тебя здесь, – откуда-то издалека донеслись мне вслед слова Гуалтьеро.

Я подошел к «киндерам» и огляделся вокруг. Луны нигде не было.

Успокойся, сказал я себе. Наверняка завернула за какой-нибудь стеллаж, может, болтает со старушкой, не пугайся.

– Луна? Луна, солнышко, ты где? – позвал я, чувствуя, что в горле пересохло, и вглядываясь в проходы между витринами в надежде увидеть ярко-синюю куртку.

Через пять минут я зашел в отдел игрушек, громко крича имя дочери и спрашивая всех попадавшихся на пути:

– Вы не видели девочку, такие рыжие волосы, синяя куртка?

Кто-то стал искать Луну вместе со мной, и пока я метался между стеллажами с консервами и консервированными овощами, воображение рисовало в голове одну картину страшнее другой, как в фильме ужасов.

Красный от волнения Гуальтеро подошел ко мне:

– Не нашел?

– Нет. Она была рядом с кассами секунду назад, черт подери!

– Андреа, успокойся, она где-то тут… Во что она была одета? Я буду искать, а ты иди к стойке информации и попроси, чтобы сделали объявление.

– Синяя курточка. Рыжие волосы, – мой голос звенел, как натянутая струна.

Что происходило дальше, я помню смутно. У меня в сознании что-то замкнулось, и я словно стал наблюдать за происходящим со стороны, как зритель.

Помню, подумал об Элеоноре – о том, что она убьет меня своими собственными руками, если я не найду Луну.

Помню голос из громкоговорителей, разлетающийся между праздничными огоньками и елками:

– Кррр… Папа Луны ждет ее у стойки информации, рядом с «киндер-сюрпризами». Луна, твой папа ждет тебя рядом с «киндер-сюрпризами»… Кррр…

Постепенно нервозность передалась всем покупателям супермаркета.

Везде начали перешептываться:

– Там девочка потерялась, ее ищут.

Я ринулся в отдел рождественских украшений, в глазах мутилось. Несколько человек испуганно посмотрели на меня, когда я закричал:

– Луна, хватит баловаться, хватит, вылезай!

И потом, на полу, увидел…

«Киндер-сюрприз».

Я не знал, тот ли это киндер, который держала в руках моя дочь, но совпадение было по меньшей мере странным, и тут я вдруг с небывалой силой почувствовал, как она мне нужна. Я поднял яйцо, сунул его в карман куртки и поспешил на поиски.

Потом, задав несколько вопросов, ко мне присоединились охранники; мы искали ее везде, где только можно – и на подземной парковке, и на наземной, и в магазинах, и в задней части лавки мясника, и в туалетах.

Прошло полчаса, а мы ее все еще не нашли. Оглушенный адреналином, я вместе с Гуалтьеро носился по торговому центру, а в голове чей-то голос настойчиво твердил: не забудь про копченого лосося. Надо не забыть про копченого лосося.

Наверное, этот защитный механизм мой мозг использовал, чтобы не терять связи с реальностью, иначе я просто сошел бы с ума и начал биться в истерике.

Вызвали карабинеров.

Через час зазвонил мобильник. Элеонора. Я едва удержал себя от желания сбросить звонок и зашвырнуть телефон куда подальше.

Как я мог ей сказать? Как?

Я ответил.

Не помню точно, что говорил, но в какой-то момент голос оборвался, и я заплакал. Точно заплакал, уверен на сто процентов. Она слушала молча, а потом издала чудовищный, животный стон, который отозвался в моем мозгу душераздирающим эхом и показался мне предупреждением о том, что больше никогда ничего не будет по-прежнему.

Потом Элеонора прохрипела в телефон:

– Сейчас приеду. Наверняка она где-то спряталась, знаешь ведь Луну…

Но Луна не спряталась – она испарилась.

После приезда моей жены – никогда не забуду, как она смотрела на меня блестящими от слез, казнящими глазами – поиски продолжались еще какое-то время, точно не могу сказать, сколько. Потом два очень вежливых карабинера пригласили нас поехать с ними в отделение.

Тут Эле словно с цепи сорвалась. Она не хотела никуда идти. Хотела остаться в магазине и искать свою дочь. Нам втроем пришлось силой затаскивать ее в машину. Выходя из супермаркета под звуки «Джингл Беллс», я взмолился: «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы все закончилось хорошо». Не помню, когда в последний раз я просил помощи у Бога.

В отделении нас встретил капитан Эрнесто Гандже. Я рассказал ему, как все было. Он объяснил нам, что первые двадцать четыре часа – решающие в поиске пропавшего ребенка. А учитывая быстроту исчезновения, нельзя исключать, что Луну могли похитить. Жена снова издала тот же стон, только теперь это было уже не предупреждение, а грохот вселенной, которая, расколовшись на части, обрушилась на меня.

Похищение. Похищение. Это слово отдавалось в голове как похоронный звон. Кому понадобилось похищать нашу дочь? Зачем?

Нас забросали вопросами. Были ли у нас враги, семейные распри, проблемы на работе? Я ничего не понимал. Или не хотел понимать.

Нам сказали, что лучшие сыщики уже обыскивают территорию вокруг супермаркета.

Нам сказали, что ее найдут.

Ближе к вечеру – снег все падал и падал и падал, – нас отпустили домой.

Последнее воспоминание о том дне, которое врезалось в память – как мы с Элеонорой глубокой ночью сидим на диване в гостиной, где несколько часов назад Луна смотрела мультики, и плачем, не сводя глаз с «киндер-сюрприза» и мобильников, молясь, чтобы нам позвонили и сказали, что ее нашли.

К сожалению, этого не случилось.

* * *

Ночью, когда я лег на кровать, мне показалось, что она нас позвала.

Нет, нет.

Мне не показалось.

Она на самом деле нас звала…

От подвала до квартиры шесть этажей. Когда в предрассветные, самые темные ночные часы, город окутывает предательская тишина, дом словно оживает, потягивается всем телом, стены начинают нашептывать рождественские песни и немыслимые богохульства; все эти звуки живой лавиной стекают по лестницам вниз, к подвалу, дробясь и перемешиваясь, и попадают в единственную точку, в подземный сток нашего существования.

Элеоноре удается спать. Порой при тусклом оранжевом свете радиочасов я наблюдаю за ней, – несколько секунд, не больше. И вспоминаю ночи, когда мы занимались любовью, когда я мог смотреть на нее, спящую, долго-долго, а потом шел по коридору в комнатку Луну, обклеенную обоями с Винни-Пухом – убедиться, что она мирно спит в своей кроватке, – и думал: все это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

В комнате Луны теперь живет ее отсутствие. Мы не стали там ничего трогать: убирать разбросанные по полу игрушки, плюшевых мишек из-под стола, не стали заправлять кровать и снимать пижаму со спинки стула.

Иногда я по-прежнему туда захожу, по пути в туалет или на кухню, ночью, но никогда не задерживаюсь надолго.

Не больше, чем на пару секунд.

Мне страшно.

Кровать пуста, при льющемся в окна свете уличных фонарей по углам комнаты горбятся тени, а фигурки зверей из мультика про Винни-Пуха кажутся искалеченными, злобными, сумасшедшими призраками, которые бродят по темным переулкам поздними ночами, чтобы заражать хороших людей безумием, похищать беспомощных детей и делать с ними ужасные вещи.

* * *

Наша жизнь была похожа на американские горки – мы то взлетали ввысь, окрыленные надеждой, то проваливались в бездну крайнего отчаяния. Нервы были натянуты как струна – вот-вот оборвутся.